Текст книги "Катали мы ваше солнце"

Автор книги: Евгений Лукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 2.
Утро ясное

За ночь выстыли не только горенки. Неслыханный мороз сковал округу. Разве что на границе с Черной Сумеречью случалась накануне весны такая стужа. Зеркальная Вытекла опушилась туманом, лес на том берегу стоял белый, косматый. Уносящееся ввысь солнышко плясало от холода, а плавающее по нему темное пятно было отчетливым, как никогда.

Жуткая выпала ночка, да и утречко не лучше. Отродясь такого не бывало, чтобы два дня подряд оказались четными. На торг, понятно, никто не поехал: какие уж тут торги! Двинулись было всей слободкой бить погорельцев, но те еще ночью смекнули, что будут бить, и куда-то попрятались. С горя развалили им землянки да и вернулись ни с чем.

Толки шли такие, что оторопь брала и сердце зябло. Шептали, к примеру, о близком конце света, предрекали всеобщую смуту. Вспомнили, конечно, и про лежащий неподалеку в развалинах мертвый город, за грехи обитателей дотла спаленный солнышком в незапамятные еще времена и ныне населенный одними только беженцами из Черной Сумеречи.

Боярин Блуд Чадович послал за волхвами. Явился один – весь в оберегах, с медным гладким ликом на посохе. Зато у самого харя – хоть топоры на ней точи. Въедливый Шумок пристал к волхву, как пьяный к тыну: скажи да скажи, чем провинились перед солнышком. Кудесник отвечал уклончиво: разгневали, дескать, всем по мелочи – идольцев вон резных жертвуете неохотно, золу с Теплынь-озера редко вывозите…

Всколыхнулся слободской люд, загомонил:

– Да нам ее и не положено вывозить, золу-то! Она нам вообще без надобности. Это вон сволочане землю золой удобряют, с них, стало быть, и спрос!..

– Идольцев мы не жертвуем? А кто ж тогда жертвует, если не мы?..

– Ты, кудесниче, плети-плети, да оглядывайся!.. Это что ж выходит: на волка поклеп, а зайцы кобылу съели?..

Волхв понял, что оплошал, начал исправляться.

– Ну, жертвовать-то, допустим, жертвуете, – признал он с неохотой. – А стружки снимаете много. Возьмешь берендейку в руку, а в ней и весу нет…

Возроптали древорезы. Насчет стружки распря шла давняя. Дровами дом обогревать – разоришься, поэтому резать чурки старались поглубже и поискуснее. Оставшуюся в изобилии стружку отправляли под гнет, а получившимися жемками древесными топили печи. А зимы-то ведь год от году становились все студенее и студенее…

– Так оно что ж, по-твоему, солнышко-то? – жалобно закричал Кудыка. – На вес, что ли, жертву принимает? Оно, тресветлое, на красоту резьбы смотрит!..

– По счету приносим, куколка в куколку!.. – врубился в спор Плоскыня.

– Да вы-то приносите… А вот сволочане…

Ну, услышав про сволочан, народ и вовсе кадыки распустил. Не любили теплынцы сволочан. Да и те их тоже… Так уж издавна повелось, что одни промышляли хлебопашеством, а другие ремеслами и торговлей. Много обид накопилось, много…

– Все леса свои выжгли, под пашню извели… – бушевали древорезы. – Конечно, им теперь и берендейку вырезать не из чего!..

– Только и забот, что землицу сохой ковырять!..

– И цены на хлеб нарочно подымают. Ну где это видано: пять берендеек за мерку?..

Найдя виновных, приободрились, даже приосанились. Шумок, правда, не удержался, вылез опять насчет конца света и человеческой жертвы, за что огреб с ночи еще заработанную чертоплешину, да и суходушину [17]17
  Суходушина (берендейск.) – удар кулаком меж плеч, отчего спирается дыхание


[Закрыть] в довесок. Не будь рядом волхва, точно бы потоптали.

Кудесник осерчал, стукнул в мерзлую землю посохом и, прекратив начавшееся уже избиение, разобъяснил, что жертвы человеческие солнышку не угодны, а вот по лишней резной берендейке в следующий раз накинуть – оно бы и неплохо. Хотел идти, но был остановлен Кудыкой.

– Кудесниче! А завтра-то какое солнышко взойдет? Четное али нечетное?

Заморгал волхв, призадумался. И такая вокруг тишина запала, что каждый поскрипышек снега в ушах отдаваться стал. Вопрос задан был нешутейный: а ну как солнышко всякий раз с пятном вставать будет? Этак век удачи не видать…

За лениво пересверкивающими сугробами парило зеркало никогда не замерзающей Вытеклы. Кудесник покашлял, насупился.

– Солнышко, оно… – без особой уверенности начал он, – к детям своим, ясное дело, милосердо… Однако и мы ему тоже не указ… Так-то вот…

Словом, рассудил – как размазал.

* * *

Со щепой за сердцем вернулся Кудыка домой. Синели снежные тени. Сияло над головой, слабо пригревая, раскалившееся добела недоброе меченое солнышко. Темное пятно на нем давно сгинуло, растворилось. К вечеру покажется снова, только будет оно тогда (пятнышко то есть) посветлее, понеприметнее.

Кудыка окинул тревожным оком свое умышленно неказистое жилище. Вчерне сделано, вбеле не отделано, а вкрасне и отделывать не будем… А то царю – плати, князю – плати, боярину Блуду Чадовичу, катись он под гору, опять плати… Берегиням, лешим… Да еще вон волхвы что-то новое затевают. Лишнюю берендейку им, понимаешь, добавь!.. Проще уж убогим прикинуться…

В раздумье поднялся Кудыка в горенку, поколебавшись, снова собрал резной снарядец, однако заводить не стал – отставил в угол. Выбрал вчера еще размеченную и надрезанную чурку, подсел к низкому верстачку у самого окна, но работа не сладилась. Резцы падали из рук, думы одолевали…

Нутром чуял Кудыка: новые времена настают. А от новых времен хорошего не жди. Что новизна – то кривизна…

Старого деда Пихто Твердятича дома не было – не иначе, на торг поковылял, с такими же, как он, дедами язык чесать. Подумал Кудыка, подумал и решил заглянуть в кружало [18]18
  Кружало (берендейск.) – питейный дом


[Закрыть]. Можно, конечно, было просто сходить в погреб, прихватить там сулею [19]19
  Сулея (берендейск.) – скляница, горлатая посудина


[Закрыть] доброго вина, капустки с ледком, рыбки вяленой… Однако пить в однова не хотелось. Тоскливо в пустом доме. Зябко.

Спустив с цепи обоих кобелей (дед-то совсем плох стал – сам уходит, а двор без охраны оставляет), Кудыка выбрался на улицу и, прислонив кол к воротам, хитрой железной клюкой запер калитку. Снизу, оттуда, где Вытекла подвильнула под самые дворы, хрустя снежком и кивая коромыслом, подходила рослая Купава, жена Плоскыни. Плескалась в дощатых бадейках парная водица.

– Здорово ли живешь, Купава?

– Да уж здорово там! – отозвалась она, спесиво вздернув нос. Свежий синяк под левым глазом Купавы сиял не хуже солнышка.

– Не убереглась, значит, вчера?

Та приостановилась и задорно подбекренилась, придерживая коромысло одной рукой.

– Всем бита, – то ли похвасталась, то ли пожаловалась она. – И об печь бита. Только печью не бита…

– Ишь ты… – Не зная, что и сказать, Кудыка поскреб в затылке, сдвинув шапку на глаза. – А не видела: там по Вытекле греки не плывут, случаем?

– Ну как это не плывут! Плывут вовсю…

– Ага… – молвил Кудыка и решил пройти к кружалу дальним путем мимо пристани. Смекалистого древореза всегда тянуло к заморским гостям. Сильно он их уважал за хитроумие и выдумку во всяческих поделках. Было чему у них поучиться. Недаром же говорят: у грека на все снасть имеется…

Верно, плыли. Приставать, правда, на этот раз не собирались. Червленый грудастый корабль с лебединой шеей шел нарыском [20]20
  Нарыском (берендейск.) – силою тока воды, без парусов


[Закрыть] вниз по течению, держась близ левого берега, где Вытекла была особенно глубока. Обратным, стало быть, путем: из грек в варяги. Кудыка выбрался на край пристани и оказался в трех переплевах от крутой червленой боковины судна.

– Здорово ли плавали, гости заморские?

Из слаженного на корме чердака выглянул черный вертлявый грек. Зябко кутаясь в беличью шубу, вгляделся, заулыбался.

– А, Кудика? Здорово-здорово… – прощебетал он, смешно выговаривая слова.

Гладкая пологая волна лениво доколебнулась до берега. Над водой курился парок. Корабль плыл – как в лебяжьем пуху.

– Поздненько вы сегодня, – заметил Кудыка и двинулся вниз по пристани, стараясь держаться вровень с кормой. – Тоже, небось, солнышка дожидались?

Грек закатил глаза, вскинул плечи, поцокал языком.

– И сто это у вас не поймес ницего? – посетовал он. – Днем – ноць, ноцью – день…

– А у вас так не бывает? – полюбопытствовал Кудыка.

– Не-ет, не бывает… Все по цасам? – И грек как бы в доказательство извлек из шубы серебряный предмет с цифирью и стрелками. Кудыка аж крякнул от зависти. Вот ведь делать наловчились – в руке умещается…

Хотел было спросить, как же это так получается, что солнце на всех одно, а восходит по-разному, но тут из чердака на корме ступил на палубу огромный белоглазый варяг с важным неподвижным лицом закоренелого самородного дурака. Этот был в подбитом мехом плаще поверх заиндевевших доспехов.

– Глюпый нарот, – надменно глядя на Кудыку, молвил он и отвернул ряшку.

– А кому это вы такое везете? – поспешил тот заговорить о чем-нибудь другом.

На носу прихваченная веревками громоздилась часть какой-то сложной, видать, махины [21]21
  Махина (греч.) – снаряд, подсилок


[Закрыть] Разглядеть ее поподробнее Кудыка так и не успел.

– Князю васэму, Долбосвяту, – любезно известил грек.

– Я те дам Долбосвята! – осерчал древорез. – Столпосвяту, а не Долбосвяту!..

Но тут пристань кончилась. Кудыка недовольно посмотрел на удаляющуюся высокую корму и, сердито ворча, пошел обратно.

До кружала уже было рукой подать, когда из проулка, где белыми медведями [22]22
  Белый медведь – баснословный зверь, якобы, обитающий в Черной Сумеречи (прим. ред.)


[Закрыть] лежали огромные сугробы, навстречу Кудыке, тоже опираясь на кол, выбрался синеглазый красавец Докука. Полушубок, несмотря на мороз, как всегда, распахнут на широкой груди, русая бородка задорно приподнята.

– Гляди-ка, жив! – подивился Кудыка, мигом перестав ворчать. – А я уж думал, поймали тебя вчера… Ты не в кружало?

– В кружало, – с достоинством сказал Докука и, оглянувшись, озабоченно понизил голос: – А кто ловил-то?..

– Да все кому не лень!

Оба двинулись в одну сторону, еле умещаясь вдвоем на узко протоптанной тропке. Кудыку разбирало любопытство.

– Как же ты их обморочил-то?

– А я дома не ночевал, – беспечно ответил Докука.

– Где ж ты был?

Красавец ухмыльнулся.

– Так тебе все и скажи…

– Да-а… – с некоторой завистью протянул Кудыка. – Верно говорят: в чужую жену бес ложку меда кладет… Но, кабы не суматоха вчерашняя, ох, брат, туго бы тебе пришлось…

– Что за суматоха? – не понял Докука.

Кудыка даже остановился.

– Так ты что? Ничего еще не знаешь?

– Да я же только проснулся, – пояснил тот.

– Ну ты прямо как боярин спишь… – только и смог вымолвить Кудыка. – Чуть конец света не проспал!.. Солнышко-то! На полдня, почитай, запоздало! А поднялось – смотрим: мать честная! Опять четное!..

Докука недоверчиво запрокинул голову и прищурился. Однако днем пятен на солнышке не разглядишь.

– Ладно врать-то… – буркнул он сердито.

– Да чтоб мне печкой подавиться! – поклялся в запальчивости Кудыка. – А не веришь – давай людей спросим!..

Людей поблизости было двое. У ворот кружала стояли и орали друг на друга Плоскыня и Шумок. Глоткой Шумок был посильнее, зато в руках у Плоскыни имелся кол, которым он вот уже несколько раз на Шумка замахивался.

– Волхвы позорные! – надседался Шумок, привычно пригибаясь в ожидании дрекольного тресновения. – Посох взял, оберегов на себя навешал – вот и волхв!.. О чем ни спроси – ничего не знает! Ты ему дело, а он про козу белу!..

– Ты волхвов не замай!.. – беспомощно тараща глаза, сипел Плоскыня, успевший сорвать в неравной сваре голос. На левой щеке красовались четыре глубокие запекшиеся царапины. – Ими наше ремесло стоит! Кому мы из дерева идольцев режем?.. Кто солнышку жертвы приносит? Много мы от них зла видели? Одно добро!..

– Вот-вот! Только о своем добре и печетесь! – поддел Шумок.

Тут подошли Кудыка с Докукой.

– Добро, добро, а ноги кривы, – лениво обронил Докука, с насмешкой глядя на Шумка.

– Ноги кривы, да душа пряма! – не раздумывая, огрызнулся тот.

– Берендеи! – воззвал к спорщикам Кудыка. – Вот, понимаешь, не верит… Подтвердите, что солнышко-то наше тресветлое… того… четное опять.

– Было оно тресветлым, – сгоряча бросил Шумок.

Древорезы опешили и воззрились на смутьяна.

– А… какое ж оно, по-твоему?

Шумок зловеще ухмыльнулся.

– А сами сочтите… Нечетное – раз. Четное – два. Где ж тресветлое-то? Двусветлое получается. Волхвы вам голову морочат, а вы и верите! Эх!.. Правда-то, она, видать, прежде нас померла…

– Ну ты не больно-то умничай! – обиделся Плоскыня. – Умней тебя в прорубь летали!.. И ничего. Только булькнули…

– А хоть бы и в прорубь! – отвечал ему бесстрашный Шумок. – За правду-то!..

– Ну, до правды, брат, не докопаешься, – примирительно заметил Кудыка.

– Докопаешься, ежели мозговницей потрясти! – заорал Шумок, срывая шапку и тыча в сильно прореженные слободским людом патлы. Нахлобучил снова и вскинулся на цыпочки, став при этом Кудыке по бровь, а Плоскыне с Докукой – по плечо. – Миров у нас всего сколько?.. Три. Верхний – Правь… – Шумок воздел мохнатые рукавицы к небу. – Средний – Явь… – Тут он почему-то указал на кружало. – И нижний – Навь [23]23
  Навь (берендейск.) – царство мертвых


[Закрыть]. – Притопнул по плотному насту. – Так?

– Ну, так… – согласились, моргая, древорезы.

– А жертвы кому приносим?

– Солнышку…

– Ну так, значит, капище-то [24]24
  Капище (берендейск.) – храм идольский


[Закрыть] должно быть поближе к Прави. К небушку то есть… Где-нибудь на Ярилиной горе место ему. А оно у них где? В низине!.. А видели, куда они, волхвы-то, берендейки наши в бадьях спускают? Под землю, в черную дыру бездонную! В навий мир, в преисподнюю то есть… Так кому же мы жертвы-то приносим?!

* * *

Убивали Шумка долго и сердито – в три кола. Поначалу он еще катался по растоптанному снегу, все норовил отползти. Потом устал, закрыл голову мохнатыми рукавицами и обмер, при каждом новом ударе дергаясь и ухая нутром. А там и вовсе умолк.

Убивать его стало скучно. Древорезы опустили дреколье, выругались, плюнули – и, переводя дух, снова двинулись к кружалу, злые и неудовлетворенные.

У ворот стояли и посмеивались, глядючи на них, двое недавно, видать, подошедших храбров из княжьей дружины – в кожухах поверх кольчуг.

– Чего ж не добили-то? – лениво упрекнул тот, что постарше и побровастее. – Оживет ведь…

– Дык… – беспомощно сказал Плоскыня, оглядываясь на недвижное тело. – Несподручно в шубейках-то. А скинуть не догадались… Да и кола жалко. Обломишь об него кол, об живопийцу, а потом иди лешему кланяйся, чтоб новый позволил вырубить…

– Это да… – раздумчиво молвил храбр. – Теперь не то что раньше. Раньше кол – тьфу, раньше из них, говорят, городьбу городили. А теперь – не-ет…

– Может, замерзнет еще, – с надеждой предположил Докука. И тоже оглянулся. Шумок лежал горбом вверх и признаков жизни не подавал.

Храбры запрокинули ряшки и жизнерадостно взгоготнули.

– Мы его, мил человек, – весело объяснил тот, что помоложе (курносый, рыло – дудкой), – тоже вчерась дубинным корешком обошли.

– А чего?

– Чего-чего! Допек, вот чего…

– Да нет, чего корешком-то? У вас же вон и железо при себе.

Старший насупился, посуровел.

– Железом – дело подсудное, – крякнув, глухо сказал он.

Кудыка озадаченно поморгал обмерзшими ресницами.

– А колами, выходит, неподсудное? – недоверчиво спросил он старшего.

Храбр ухмыльнулся.

– Ну, это как посмотреть… Чарку поднесешь – стало быть, неподсудное.

– Да как же не поднесем, мил человек! – радостно вскричал Плоскыня. – Поднесем! А там, глядишь, и вторую!..

Толпой они вошли в широкий двор и мимо сушила, мимо омшаника [25]25
  Омшаник (берендейск.) – проконопаченный амбар


[Закрыть] двинулись к приземистому кружалу. За ведро вина желтоглазый хозяин слупил втридорога, сославшись на то, что дешевле никак нельзя: солнышко-то вон в небесах опять четное, того и гляди, конец света настанет. Кудыка с Плоскыней, кряхтя, полезли в глубокие пазухи за идольцами, но красавец Докука с белозубой усмешкой сделал им знак не суетиться и ко всеобщему удивлению бросил на дубовый стол серебряную греческую денежку. У кого ж это он ночевал сегодня? Не иначе, у боярыни у какой. Слободские-то красавицы серебра не держали, а расчеты на торгу вели с помощью все тех же резных куколок-берендеек, иноречиво именуемых «деревянные».

Желтоглазый хозяин расставил ковши, принес ведерную ендову [26]26
  Ендова (берендейск.) – широкий сосуд с рыльцем для разливки питей


[Закрыть] вина и берендейку сдачи с отбитым носком, тут же небрежно сунутую Докукой за пазуху.

Кудыка с благодарностью принял полный ковшик, по ободку которого шла надпись: «Человече! Что на мя зриши? Пей,» – и лукаво покосился на Плоскыню.

– Поучил, стало быть, Купаву?

Тот насупился по-медвежьи, брови натопырил, губы отдул.

– А то как же! – рявкнул он кровожадно. – Сбил да поволок, ажно [27]27
  Ажно (берендейск.) – инда


[Закрыть] брызги в потолок!..

Все с сомнением взглянули на его левую щеку с четырьмя глубокими царапинами, но спорить не стали.

Кроме троих древорезов да двух храбров, в кружале, можно сказать, никого и не было. Сидел лишь в дальнем конце длинного стола никем не знаемый берендей – не берендей, погорелец – не погорелец… Что-то он там про себя смекал, вздымал бровь, подмигивал хитро неизвестно кому. И чарку не глотом глотил, а смаковал, причмокивая.

Храбры и древорезы выпили по чину за здравие старенького царя-батюшки Берендея и заговорили о событиях прошлой ночи. Да и вообще о нынешних временах. Вздыхали, охали, почесывали в затылках…

– Померещилось мне, что ли, под утро… – пожаловался в недоумении Кудыка. – Будто лешие по слободке шастали…

Румяный Докука уставил на него синие очи и заморгал. Многое, многое проспал он сегодняшним утром…

– Ничего не померещилось, – буркнул храбр постарше, именем Чурило. – Еще как шастали!.. Сам видел…

– Дык… это… – опешил Плоскыня. – Они же к жилью не подходят!

– Подойдешь тут, когда такое творится! В лесу-то, чай, еще страшней было, чем в слободке…

– Да-а, дела-а…

– Обнаглели лешие! – сказал обиженно синеглазый красавец Докука. – Мало того, что сами шубу наизнанку носят, так еще и других выворачивать заставляют! В лес войдешь – переобуться изволь, с левой ноги на правую…

– А не переобуешься?

– А не переобуешься – перетемяшат [28]28
  Перетемяшить (берендейск.) – перелобанить


[Закрыть] поленом, отволокут в чащу да и бросят. Выбирайся потом… Это у них теперь «лесом обойти» называется. Совсем стыд утратили. Дерево вырубить – шесть берендеек им выложи…

– А не пять? – усомнился Кудыка.

– Пять? В том-то и клюква, что шесть…

Несколько мгновений Кудыка сидел неподвижно. Остолбуха нашла. Медленно повернулся к храбрам.

– А вы-то что ж, дружинушка хоробрая? – упрекнул он их с горечью. – Нет, чтобы взять да и очистить лес от погани от этой… единым махом…

Те насупились, крякнули.

– Очистишь тут, как же! – проворчал степенный Чурило. – Думаешь, боярину нашему ничего от них не перепадает? От леших-то…

Наивный Плоскыня ахнул тихонько, с ужасом глядя на храбра. Кудыка же с досады чуть не плюнул.

– А ежели князь узнает? – подмигнув, тихонько спросил Докука.

– Князь?.. – Чурило приостановился и царапнул искоса недобрым взглядом пьянчужку за дальним концом стола. – Сказал бы я тебе, да лишние бревна в стенах есть…

Примолкли, нахмурились. Потом налили по второй и выпили кстати за здравие князя теплынского Столпосвята со княгинею.

– И земля вон намедни тряслась… – вздохнул удрученно молодой курносый храбр, именем Нахалко. – С терема боярского маковка упала…

Древорезы встревожились.

– Котора маковка?

– Правая…

– А-а… – Покивали, успокоились. – Ну, это капель не на нашу плешь… За правую мы не ответчики…

В этот миг на дальнем конце стола наметилось движение. Оглянулись и увидели, что пьянчужка, упершись широко расставленными руками в дубовую столешницу, пытается встать. Бровь – заломлена, глаз – поперек.

– Кто… бревно?.. – осведомился он с угрозой. – Ты… кого тут… бревном?..

Все ждали с любопытством, что из этого выйдет, но суставы у пьянчужки подвихнулись разом, и он вновь тяжко сел на лавку, взболтнув нечесанной головой. Так ничего и не дождавшись, вернулись к разговору.

– Маковка… – усмехнулся Чурило. – Хорошо хоть терем устоял!.. Земля-то на чем держится? На трех китах… Вот один из них, стало быть, хвостом плеснул, а в загривке-то – отдается… Ну и земля, знамо дело, колеблется… Она ж как раз на загривке у него и лежит. Не шутка, чай…

Скрипнули петли входной двери, и на пороге возникло облако пара, а в нем отмерзший Шумок. Словно бы и не битый. Весь, как всегда, переплюснутый, искривленный, только что щека и шапка – в инее. Торжествующе оглядел присутствующих.

– Думали, помер? – спросил он негромко, и личико его озарилось злодейской радостью. – А я вот взял да и пришел!..

– Дверь прикрой, изверг! – гаркнул желтоглазый хозяин. – Кружало выстудишь!..

Шумок притворил дверь и, заметно приволакивая ногу, приблизился к онемевшим берендеям, сел.

– Кто убивал, тот и поит, – объявил он, без стеснения беря ковшик, что поближе.

Остальные переглянулись, поерзали, посопели и, махнув рукой, кликнули хозяина, чтобы принес еще одну посудину.

– Живуч, – скорее одобрительно, нежели осуждающе изронил Чурило. – Пополам перерви – двое вырастут…

– Это что!.. – пренебрежительно молвил Шумок, осушив полный ковшик и лихо обмахнув усишки. – Вот на Ярилин день меня, помню, всей слободкой топтали…

– Так ить… затопчем когда-нибудь… – жалостливо на него глядя, сказал Плоскыня.

– Правду не затопчешь! – гордо отозвался Шумок и разлил остатки вина по ковшикам. – Выпьем за правду, берендеи!.. Правдой свет стоит…

Все несколько одеревенели от такой здравицы. Чурило – так даже поперхнулся.

– Стоит… Рушится он, а не стоит! Девать уже некуда правды твоей!..

И опять вовремя вмешался молодой Нахалко.

– А вот еще сказывают… – таинственно понизив голос, торопливо заговорил он. – Из преисподней навьи души на белый свет вылезать начали… Мертвецы то есть…

Все вздрогнули и уставились на курносого храбра.

– Это как?

– А так. Открывается, сказывают, в земле дыра и лезет оттуда такой весь черный, чумазый и с кочергой…

– Так какие же это мертвецы? – возмутился Докука. – Если с кочергой – значит бес!.. Про хвост ничего не слыхал? Хвост-рога были?..

– Да нет, точно мертвецы! – зардевшись, горячо заспорил курносый. – Признали одного сволочане… Согрешил он когда-то против солнышка, ну и сбросили его, значит, волхвы прямиком в преисподнюю… А он, вишь, обратно вылез…

С дальнего конца стола послышался внятный смешок, и все, кроме припавшего к ковшику Шумка, опять обернулись. Пьянчужка сидел, подперев по-бабьи щеку, и глумливо разглядывал бражников.

– А в хрюкальце? – грозно спросил Плоскыня.

Пьянчужка не ответил, но внимание сосредоточил теперь на нем одном. Аж колебался, болезный, как отражение в воде, до того начекалдыкался. Плоскыня крякнул негодующе и отвернулся.

– Вот она, правда-то! – возликовал тем временем Шумок, пристукнув по столу донышком повторно осушенного ковшика. – Еще и мертвецы из-под земли лезут! По всему видать, последние времена настали…

– Да ты погоди… – остановил его рассудительный Кудыка. – Волхвы-то что говорят? Что никакого конца света не будет…

– Волхвы! – Шумок скривился. – Ты вон спросил его, какое завтра солнышко встанет – четное или нечетное… Много тебе он ответил?

– Н-нечетное… – выговорил вдруг пьянчужка, снова вскидываясь над дальним краем стола.

Берендеи примолкли и в который раз всмотрелись в незнакомца, правда, попристальнее.

– А ты почем знаешь? – нехорошо прищурился Чурило.

Другой бы мигом опомнился, уловив опасный блеск из-под мохнатых сурово сдвинутых бровей. С княжьей дружиной шутки плохи. Однако пьянчужке, видать, давно уже море [29]29
  Море (берендейск.) – Теплынь-озеро


[Закрыть] было по колено. Окинув храбра охальным взглядом, он презрительно скривил рот и вдруг испроговорил такое…

– Катали мы ваше солнце!..