Текст книги "Ё"
Автор книги: Евгений Лукин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Знаешь, – искренне признался Славик, глядя на дозревший синяк и запёкшуюся царапину. – По-моему, ты ещё легко отделался.
В следующий миг железная дверь завыла, загрохотала, залязгала – и в камеру заглянуло суровое рыло под милицейской фуражкой.
– Иванов!..
– А чего я? – весьма натурально пробухтел Славик, поднимаясь с койки.
– На выход! Чего…
Вместо восьмой главы
Несмотря на то, что именно Алексей Михайлович Мыльный первым заподозрил роковую роль буквы «ё» в расследуемом деле, сам он, честно сказать, давно уже готов был послать куда подальше всю эту филологию с психологией. Три убийства совершены в течение недели на территории Центрального района предположительно одним и тем же лицом. Причём около восьми часов вечера – видимо, по пути домой. Не исключено, что со службы. Наиболее многообещающим старшему оперуполномоченному представлялось убийство номер два. Судите сами, Неудобняк и Кочерявов – личности достаточно известные. Речения Лаврентия слышала вся область, да и Исай Исаевич не раз выступал по местному телевидению, а вот неприметного Николая Пешко знали немногие. Этих немногих и перебирали сейчас орлята Мыльного.
Было, было, с чем работать, лишь бы не дёргали.
Дёргали, однако, сильно.
Честно говоря, будь воля Алексея Михайловича, немедленно бы вышиб из следственного изолятора обоих стихоплётов и бросил Славика на подмогу тому же Костику. Однако против начальства шибко не попрёшь, а оно, родимое, в последние дни буквально свихнулось на всех этих ёфикаторах. И кто его, Мыльного, за язык тянул! Хотя и сами бы со временем допёрли…
Вызвав Славика в кабинет, старший опер выслушал его с кислым видом, после чего вернул под замок.
– Дурики твои курят? – спросил на прощание.
– Пётр – нет, а Овсяночкин – как паровоз…
– Тогда возьми, угостишь, – буркнул опер, извлекая из ящика стола три сигареты (разных марок) и пяток спичек. – Скажешь, пока вели, по дороге стре́льнул…
– Стрельну́л, – машинально поправил Славик. Сказывалось долгое пребывание в одной камере с литераторами.
Последовала страшная предынфарктная пауза. Взгляд старшего оперуполномоченного был невыносим.
– Слушай, а на кой ты вообще уходил из универа?.. – казняще-вкрадчивым голосом осведомился наконец Алексей Михайлович. – Чего тебя в Высшую следственную понесло?.. – И, не дожидаясь ответа, буркнул: – Иди работай…
* * *
За время отсутствия Славика страсти в полупустом следственном изоляторе накалились настолько, что сокамерники даже забыли поинтересоваться, куда и зачем таскали их товарища.
– Почему нет? – запальчиво вопрошал Сергей Овсяночкин. – Почему, блин, нет? Личность Джека Потрошителя до сих пор не установлена. Почему не допустить, что человек он был грамотный? Его просто раздражал, блин, жаргон проституток! Его, блин, сводило с ума то, что они творят с английским литературным языком…
– Но сам-то он считал, что убивает их по другой причине!
– Да мало ли, что он, блин, считал! Он, блин, был всё равно что под гипнозом! А ты знаешь, как изобретательны загипнотизированные в плане мотиваций?..
Услышав знакомое слово «мотивации», Славик подсел поближе.
– Не помню, где читал, но ты послушай! – продолжал Овсяночкин. – Домашний сеанс гипноза. Погрузили девушку в транс. Дали установку, что, проснувшись, она публично, при всех поцелует друга своего брата. Проснулась. Приятель с братом играют в шахматы. Девушка начинает болеть за приятеля (а в шахматах сама, блин, ни уха ни рыла!). Приятель выигрывает. Девушка на радостях его целует. И докажи ей теперь, блин, что она выполняла установку гипнотизёра!..
– А если бы проиграл?
– А если бы проиграл, она бы его, блин, чтобы утешить, поцеловала!..
– Ребят! Вам к психиатру не пора? – задумчиво осведомился Славик.
Очнулись.
– Пора-пора. Давно пора, – с очаровательной улыбкой успокоил его Пётр. – Кстати, а где вы были, Вячеслав?
– По-моему, у следователя…
– И что?
– Похоже, к утру нас отсюда выгонят, – уклончиво отозвался Славик.
– Куда?
– На волю.
– Так сейчас что? Ночь?
– Вечер… – Молодой опер полез в карман и бережно, чтобы, упаси бог, не сломать, высвободил разрозненные сигареты и спички. – Вот. Пока вели, настрелял…
Сергей Овсяночкин ошалело уставился на пронесённое тайком сокровище.
– Пётр! – потрясённо вымолвил он. – Его надо срочно принимать в Союз писателей… И пишет, блин, классно! Считай, две рекомендации уже есть…
С этими словами поэт сгрёб трясущимися руками курительные принадлежности и удалился в уголок, чтобы не дымить на виду.
– Странно, – заметил Пётр. – А почему первым вызнали именно вас, Вячеслав? Вроде бы вы здесь вообще с боку припёка…
– Ничего странного, – хмуро признался тот. – Я ж слушатель Высшей следственной школы…
– Вот звери! – ахнул ёфикатор. – Это что ж они, даже своих их хватают?
– Если бы только хватали! – проворчал Славик. – Бывает, что и сажают…
И не соврал. Помнится, в бытность его слушателем трое перед самым выпуском загремели за наркоту на всю катушку.
Благоухая никотином, вернулся Овсяночкин. Был он умиротворён и почти не агрессивен.
– Так что ж, по-твоему, получается? – спросил его Пётр, – Получается, что маньяк выбирает жертву… э-э… по стилистическому признаку?
– Не он выбирает. Выбирает язык. А маньяк – это лишь его орудие, блин! Маньяк одержим языком, понимаешь?
– Ага! Значит, идёт он по улице, слышит кодовое слово… то есть вопиющую, с его точки зрения, безграмотность… поворачивает, следует за этим человеком…
– Примерно так.
– То есть орудием может стать любой? Сегодня ты, завтра я, послезавтра Вячеслав…
– Несомненно!
– Почему же всегда становится кто-то один?
– Н-ну… возможно, слабое звено… Или рецидив… А может, ментовка спихивает всё на кого-то одного!
– Выкрутился… – с уважением молвил Пётр. Подумал и зашёл с другого края: – А слабенькая, выходит, у языка защита! Ну, сколько безграмотных может уничтожить один маньяк? Сотню, полторы…
– В мирное время – да, – несколько зловеще согласился Сергей Овсяночкин.
– А в военное?
– Я имею в виду: во время гражданской войны, – уточнил тот. – Когда маньячество становится массовым явлением. Вот, допустим, ты, блин, офицер врангелевской контрразведки. Привели к тебе непонятно кого – в лохмотьях, в опорках… Ты что, блин, по манере речи не определишь, кто перед тобой: беглый приват-доцент или красный комиссар?
– Хм… – только и смог сказать Пётр Пёдиков.
– Или, напротив, ты – чекист. Ты, блин, нутром должен чуять, что перед тобой классовый враг, в какие бы отрепья он ни нарядился. А нутром – это как? Да точно так же: прежде всего по лексике, блин, по построению фразы…
– Позволь, позволь! – спохватился Пётр. – Ненормативная речь-то была скорее у красных, чем у белых!
– Это до гражданской, – объяснил Овсяночкин. – А победив, исключение стало правилом…
– То есть, по-твоему, гражданская война – это схватка двух языков: старого и нового?..
– Конечно!
– А маньяк, стало быть… Или нет, у тебя ведь получается два маньяка? Ё-маньяк и е-маньяк… Странно как-то ведёт себя язык, ты не находишь? За одну-единственную букву устраивает кровопролитие, а всё остальное пропадай пропадом?
Ответить Сергей не успел. Железная дверь вновь отозвалась на лязг выбиваемого засова грохотом и воем. Однако на сей раз, кроме сурового рыла под милицейской фуражкой, глазам узников предстала не менее суровая физия Санька по прозвищу Карубция.
– Не понял, – озадаченно сказал он. – А эта что здесь делает?
Наверное, следует напомнить, что благодаря куцему хвостику на затылке Пётр Пёдиков напоминал со спины скорее старушку, чем старичка, а сидел горбиком к двери. Однако уже в следующий миг он обернулся, явив мужское своё естество в виде мочальной коротко подстриженной бородки.
Саня крякнул и стал ещё суровее.
– Все трое – на выход, – скомандовал он.
Узникам вернули изъятое при задержании, заставили расписаться, что претензий не имеют, и, не дожидаясь утра, вышибли на свободу с чистой совестью. Личным распоряжением старшего оперуполномоченного. Надо полагать, в соседней камере следственного изолятора уже яблоку некуда было упасть.
* * *
Насчёт вечера Славик, конечно, малость загнул – даже фонарей ещё не включили. Большая и красивая буква «ё», напылённая из баллончика на цоколе жилого дома, смотрелась в прозрачных сумерках достаточно чётко.
– Потом ещё татушки, блин, пойдут, брелоки… – ворчливо напророчил Сергей Овсяночкин.
И, как это часто бывает с поэтами, оказался совершенно прав. Откуда в последующие дни взялось такое количество буковок «ё» на цепочках, трудно даже предположить. Ну не заранее же их, в самом деле, изготовили! Латунные, оловянные, серебряные, золотые… Попадались и с брюликами. Но эти – реже.
Татуировки обрели черты школьных прописей: скажем, на левом предплечье тинейджера можно было прочесть слово «взблескиваю», а на правом – «поблёскиваю». Придёшь домой, залезешь в словарь – так и есть: «взблескивать», но «поблёскивать»!
Ну и как после этого жить спокойно?
Примитивные металлические бородавки на юных лицах одна за другой заменялись всё той же крохотной литерой с двумя наплавленными точками, а стричься молодёжь стала накоротко, поскольку сторонники новой моды именовали себя «ёжики».
Взрослые сходили с ума по-своему.
Глава областной администрации (не иначе, в подражание Ульяновскому губернатору) внезапно объявил, что намерен потребовать от чиновников обязательного употребления буквы «ё» в деловых документах. В Думе поднялась буча. Ведущий телепередачи «Кто виноват?» Дементий Мозговой, сменивший на этом опасном посту покойного Лаврентия Неудобняка, немедленно атаковал сомнительную инициативу со всех экранов.
Доводы его были, кстати, довольно резонны. Если губернатор решил ввести новые нормы оформления бумаг из соображений безопасности, то это очевидная глупость. Пока документация обходится без буквы «ё», аппаратчикам как раз бояться нечего, ибо всех не перебьёшь. А вот стоит сделать таковую букву обязательной, как драгоценная жизнь любого нашего бюрократа оказывается под угрозой. Тогда ему, как сапёру, достаточно будет одной ошибки.
Кроме того, судя по списку пострадавших, неуловимый орфоэпический террорист карал не столько за письменную, сколько за устную речь. При чём здесь вообще документы?
И наконец, главное: знаете ли вы, наивные телезрители, в какую копеечку влетит городу и области смена вывесок и переоформление договоров? А также в чьём кармане осядет львиная доля отпущенных на это дело средств? Если кто-то ещё не уяснил смысла происходящего, то передача «Кто виноват?» скрупулёзно (это слово Дементий Мозговой выговаривал с особой тщательностью) подсчитала, во сколько обойдётся налогоплательщикам каждая точка над «ё».
И, не будь наша прокуратура (в лице Марлена Серафимовича Обрыщенко) коррумпирована до такой степени, она давно бы уже заинтересовалась, кем нанят исполнитель всех этих ночных нападений.
Завелись в Думе и «ястребы». Депутат Ешкин, и ранее известный своими популистскими выходками, с высокой трибуны назвал происходящее позорной уступкой серийному убийце и потребовал навсегда вычеркнуть маньяческую букву из алфавита.
Забавно, однако и среди простых избирателей возникла некая оппозиция, некая группа риска, шутки ради ставшая материться исключительно через «е». Разумеется, я не могу привести здесь образчики выражений, зазвучавших на улицах и площадях, но, думаю, вы без труда сможете образовать их и самостоятельно.
* * *
Кстати, буква «ё», столь хорошо различимая в сумерках, была напылена, оказывается, на цоколе дома, в котором проживал Пётр Пёдиков. Бывшие сокамерники поднялись в холостяцки чистенькую однокомнатку, увешанную картинами, и продолжили прерванную в камере беседу. Непьющий хозяин предложил гостям по рюмочке самодельной отдающей лекарством настойки крепостью не более тридцати градусов. Сам он пробавлялся исключительно чайком.
– С другой стороны, буква-то – весьма эзотерическая, – задумчиво дребезжал Пётр. – Судьбоносная, я бы сказал…
– Проклятие фрейлины Дашковой? – хмыкнул Овсяночкин.
– Скорее благословение, – поправил тот. – Вот ведь как всё интересно складывается: Карамзин – государственник, так? Не зря же о нём Пушкин писал:
В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
– И что?
– Да вот только сейчас пришло в голову: почему-то все, кому нужна была сильная (а местами даже и жестокая) держава, отстаивали необходимость буквы «ё».
– Например?
– Сталин! Чем не пример? В ноябре сорок второго, несомненно, с подачи Иосифа Виссарионыча подписан указ об обязательном употреблении «ё» – и сразу разгром фашистов под Сталинградом.
– Под наше громкое «ё»?
– Н-ну… в общем… да. А стоит начаться хрущёвской «оттепели» – букве «ё» объявляют войну. Как тяжкому наследию культа личности… – Внезапно Пётр замер с полуоткрытым ртом. Подслеповатые глазёнки мистически вспыхнули. Осторожно отставил чашку на блюдце. – Никто не помнит? – с трепетом осведомился он. – Хрущёв произносил «г» взрывной или «г» фрикативный?
– Какой? – не выдержав, вмешался Славик.
– Фрикативный… Ну, на украинский манер.
– Не помню, – признался Овсяночкин. – Наверное, на украинский…
– Тогда и вовсе интересная картинка!.. – Пётр возбуждённо потёр ладошки. – Дело в том, что княгиня Дашкова, кроме буквы «ё», хотела ещё узаконить «г» фрикативный. Хотя в языке всего три слова с этим звуком: «Бог», «Господь» и «ага»…
– Погоди, – вновь прервал его Славик. – А как эта буква выглядела вообще?
– «Г» с перекладинкой, – отмахнулся Пётр. – Но не в этом суть! Суть в том, что те советские лидеры, кто произносил «г» фрикативный, почему-то разваливали страну, а те, кто произносил «г» взрывной, – укрепляли… Слушайте, да она просто колдунья какая-то, эта княгиня Дашкова!
– Так выпьем же за ё-маньяка! – подвёл черту Овсяночкин.
– А е-маньяк нехай сдохнет! – поддержал Славик.
– Позвольте, позвольте! – запротестовал Пёдиков. – Вы что такое говорите? В том-то и штука, что «ё» на первом трупе была вырезана неправильно!
– Не иначе, Исаич проконсультировал, – усмехнулся Овсяночкин. Помрачнел и добавил: – Земля ему пухом…
– Стоп! А кого он консультировал? – встрепенулся Славик, почуяв нутром, что не просто так это было сказано.
Ответить ему не успели, поскольку прозвучал дверной звонок.
– Странно, – заметил Пётр. – Неужели за нами опять?
– По городу с вещами, – мрачно присовокупил Сергей. Втроём они вышли в переднюю, хозяин отомкнул дверь.
На пороге стоял молодой человек без особых примет и с золотой цепурой на бычьей шее.
– Дефекатор здесь живёт? – прямо осведомился он. В следующий миг взгляд его остановился на Овсяночкине – и тугая мордень выразила лёгкую досаду. – А, так это вы, что ли?..
Вместо девятой главы
Алик Ахундов, более известный в кругу друзей и врагов как Ёкарный, лежал под штангой, а кругом гулко лязгал и погромыхивал тренажёрный зал. Влажные бугристые тела содрогались в конвульсиях, выполняя тяжёлую, бесполезную, а то и вредную для общества работу. В усиленно проветриваемом полуподвале стоял кисловатый едкий дух, от которого, казалось, тускнеет спортивное железо – в тех, разумеется, местах, где оно не полируется неустанно ладонями, задницами, спинами и ступнями.
Родной вес давался атлету сегодня с удивительной лёгкостью.
– Саша-джан, – обратился Ахундов к соседу, только что выбравшемуся из-под снаряда. – Пожалуйста, накати ещё два блина.
Тот с готовностью исполнил эту несколько церемонную просьбу. Алик-Ёкарный вообще отличался отменной вежливостью в быту. Были у него и другие достоинства: непьющий, некурящий, фанат здорового образа жизни, прекрасный семьянин, нежный муж, заботливый отец – и самый аккуратный исполнитель заказных убийств в Бурзянцевской группировке.
– Спасибо, Саша-джан…
– Всегда пожалуйста, Алик…
Заметьте, Ёкарного назвали Аликом – и это уже само по себе свидетельствовало о том, что ни в число его друзей, ни в число врагов Саша не входил. Он, если это вам любопытно, был из милиции, о чём, разумеется, прекрасно знал Ахундов. Он знал даже, что коллеги дразнят Сашу «Карубцией», но, естественно, никогда к нему так не обращался. Любезность за любезность.
Тренажёрный зал чем-то напоминает водопой в Африке, когда к какой-нибудь реке Лимпопо пробираются и лев, и лань, встают бок о бок и пьют, забыв о вековечной неприязни, одну и ту же влагу. В человеческой среде подобное перемирие заключается на каждом шагу, поэтому не раз случалось и так, что кое-кто, будучи изгнан из органов, то есть окончательно ставши бандитом, всё равно продолжал приходить сюда и совершенствовать навыки.
Кстати, один из таких перерожденцев спустя малое время приблизился к Алику.
– Тебя там на выход просят, – сказал он.
Алик-Ёкарный нахмурился и заворчал. Очень не любил, когда ему ломали тренировку. Тем не менее выполз из-под штанги и, вытирая ладони, направился на выход. Там его поджидал некто вполне славянской, хотя и вороватой наружности. Приходится с прискорбием признать, что лицо славянина не выглядело открытым, а взгляд прямым. Телосложением пришелец был хлипок и к спортивным снарядам явно никакого отношения не имел.
– Держи, – сказал он и вручил Ёкарному сложенный вдвое листок.
Тот развернул. На листке значилось всего одно слово: «йог».
– А где «ё»? – гортанным баском осведомился Алик.
– Нету, – ответил посыльный.
– А как тогда?
– Как написано.
– Нет, я спрашиваю, вот это как? – И Ёкарный ткнул толстым пальцем в птичку над «и кратким».
– Точно так же…
* * *
По большому счёту преступник и писатель тоже родственные души. Дело даже не в том, кто из них больше крадёт. Нет-нет, речь, разумеется, не только о литературных заимствованиях. Берите глубже. Чем, скажем, занимается реалист? Да тем же самым! Сопрёт у жизни, а выдаёт за своё. Ну и кто он после этого? И кто после этого я, бессовестно излагающий здесь всё, как было?
Однако дело, повторяю, в другом. Сравнение убийства с произведением искусства сделалось общим местом ещё в эпоху Томаса Де Куинси – и всё же никто из литературоведов, насколько мне известно, до сих пор не сообразил, какая перед ним золотая россыпь. А ведь запросто мог стать основателем новой гуманитарной дисциплины! Строгий литературоведческий подход наверняка позволил бы ему с лёгкостью вычленить типологические признаки любого реально совершённого убийства, установить границы жанра и даже отнести данное злодеяние к определённому направлению, как то: классицизм, романтизм или, скажем, декаданс, который теперь, впрочем, принято называть Серебряным Веком.
Вряд ли подобное исследование, будь оно осуществлено, оказало бы практическую помощь жуликам и сыщикам, но с эстетической точки зрения оно бы, несомненно, представляло интерес. В конце концов теория литературы в целом тоже совершенно бесполезна как для автора, так и для читателя, но разве это повод не считать её наукой?
Следственные органы предпочитают иметь дело с убийствами, выполненными в бытовой натуралической манере, поскольку душегубства подобного рода раскрываются на счёт «раз». Нет такого участкового, который бы не знал, что, если зарезана тёща, то непременно зятем, а если выпивоха, то обязательно собутыльником.
Убийца-романтик или, скажем, убийца-абсурдист встречаются в наших широтах гораздо реже, зато ловить их, сами понимаете, куда труднее, потому что и тот, и другой совершенно пренебрегают правдоподобием.
Замысел убийства, о котором пойдёт речь, несомненно следует отнести к постмодернизму.
* * *
Известно ли вам, дорогой читатель, у кого лобная кость толще: у женщин или у мужчин? Вот и ошиблись – у женщин. Бывают, однако, счастливые исключения. Редко, но бывают. Именно таким исключением был Вован Бурзянцев. Год назад ему выпалили в лоб из «Макарова» – и, вы не поверите, пуля срикошетила. Отчасти Вовану повезло: стреляли под сильно косым углом. Под прямым – никакая бы кость не спасла. В итоге латаное чело авторитета приняло несколько сократовский вид. Высоким, правда, не стало, но жуткий шрам казался нагромождением морщин. Особенно издали.
Поначалу решили, обошлось. Однако спустя пару-тройку месяцев со всей очевидностью выявилась нечто поразительное: Вован Бурзянцев начал мыслить. Раньше он только прикидывал. Братва заподозрила ушиб мозга, но такое истолкование представляется чересчур банальным, прямолинейным. Причина, как мне кажется, в ином.
Сделав умное лицо, вы и впрямь рискуете задуматься. Нечто похожее произошло с Вованом, хотя, возможно, против его желания. Причина довольно проста: видя на лице собеседника глубокие следы раздумий, ожидаешь чего-то неслыханного, небывалого, а не просто расхожих обыденных фраз: того опусти, этого замочи… Собеседник, в свою очередь, чувствует ваши сокровенные надежды и невольно под них подстраивается.
Вспомните, сколько раз случалось так, что наведут имиджмейкеры интеллект на депутатское мурло, и речи народного избранника резко мудреют.
Предположить, что Вован Бурзянцев запоздало прочёл Честертона, было бы слишком смело: насколько известно, он вообще ничего не читал – ни до, ни после встречи с пулей девятимиллиметрового калибра. Стало быть, как ни крути, сам сообразил, что камушек надлежит прятать на морском берегу. Штучная мысль ручной работы. Словом, мочить Никодима Апострова Вован велел в строго маньяческом стиле.
Кто такой Никодим Апостров? Ну вы даёте, дорогой читатель! Даже если допустить ваше иногороднее происхождение, телевизор-то иногда смотреть надо! Вспомнили, да? Тот самый Никодим Апостров, которого так и не посадили. А зря. Глядишь, уцелел бы…
Вернёмся, однако, к Вовану Бурзянцеву.
Никто не спорит, выглядел план весьма соблазнительно. Как тонко было подмечено в камере следственного изолятора, с охраной авторских прав в уголовной среде дела обстоят не лучше, чем в среде литературной, и вряд ли захудалый серийный убийца потребует кого-либо к ответу за плагиат. Выгоды же очевидны: деяние наверняка припишут орфоэпическому башкодробителю, а на Бурзянцевскую группировку никто и не подумает.
Однако в том-то и отличие реальности от детектива, что бумага-то всё стерпит, а вот действительность, пожалуй, и заартачится.
Судите сами: можно ли представить себе Никодима Апострова прогуливающимся в одиночестве по городскому парку около восьми тридцати вечера? Или, скажем, возвращающимся пешком со службы тёмными переулками?
То-то и оно!
Серийному убийце, кем бы он ни был, не приходилось учитывать таких обстоятельств, как вооружённая охрана, камеры слежения и консьерж в стеклянной будке с телефоном.
Преступление не должно быть вычурным – в этом случае оно просто не состоится, ибо количество мелких неувязок и случайных помех возрастает в геометрической прогрессии.
* * *
Несмотря на поздний час, лампы в убойном отделе полыхали вовсю. О том, чтобы идти домой, не могло быть и речи. На помятом лице Алексея Михайловича Мыльного давно уже обозначились чёрные подглазные мешки. Славик выглядел чуть лучше, но это исключительно в силу своей молодости.
– Значит, что получается… – бормотал старший опер, рисуя на листке нечто понятное ему одному. Возможно, схему. – Два с половиной месяца назад Исай Исаич Кочерявов консультирует кого-то крутого. С цепкой на шее. Убеждает его, что «афёра» пишется через букву «ё». Готов ответить за свои слова, оставляет расписку… И, ты говоришь, консультация не бесплатная была?
– Сто баксов, – сипло подтвердил Славик.
– За одно слово?
– Н-ну… бывает, – сказал Славик. – У меня в Канаде друг переводчиком работает. Так ему какая-то фирма за одно слово тридцать долларов заплатила.
– А откуда данные? Насчёт ста баксов…
– Исай Исаич при Овсяночкине проговорился.
– Как-то, как-то, как-то… – недовольно произнёс Мыльный. – Как-то оно всё, знаешь… Самому в словарь не проще было заглянуть?
– Вот ещё! – хмыкнул Славик. – Станет вам крутой по словарям лазать! А ну как словарь левый? Кому отвечать?
– Ага… – подумав, промолвил опер. – Тогда едем дальше. Убит Неудобняк. На груди – слово «афёра». Через «ё». Точно так, как было на обрывке черновика. Затем убит Пушков…
– Пешко.
– А! Да… Пешко. На груди – слово «жёлчь». Имеем мы право допустить, что на оторванной части черновика было именно это слово? Через «ё».
– Нет, – сказал Славик.
Старший оперуполномоченный поднял мутные от усталости глаза и с недоумением воззрился на молодого сотрудника.
– Ну? – призвал он питомца к ответу.
– Исай Исаич Кочерявов говорил «желчь», – с неловкостью пояснил тот. – Через «е».
– Точно?
– Точно. И в книге у него тоже всё через «ё», а «желчь» через «е»…
– Куда ж корректоры смотрели?
– А у него роман в авторской редакции вышел.
С сердитым видом старший опер Мыльный поставил в схеме махонький вопросительный знак.
– Ну что ж ты за человек такой? – упрекнул он. – Лишь бы начальству навредить… Ладно. Будем пока считать, что в черновике было другое слово. Если вообще было. А консультантов, получается, как минимум двое. Сложно?
– Сложно, – горестно согласился Славик.
– Хорошо, пробросили. Убит Кочерявов Исай Исаич. На груди – слово «афера». Через «е». И вот тут у нас, Славочка, есть все основания предположить, что Исай Исаич ответил за неквалифицированную консультацию. Потому как буквально за день до его убийства известная тебе газетёнка «Щаз!»… – Мыльный по-совиному оглядел стол и подтянул газетёнку поближе. – …опубликовала заметку «Маньяк-недоучка», где указала безграмотному преступнику на допущенную им ошибку… Слушай, завари чаю! Только покрепче, не как в прошлый раз…
Одурело помаргивая, молодой опер пошёл выполнять приказание.
– А на следующий день, – продолжал ему в спину Алексей Михайлович, – объявляется ещё один бычара с цепкой на шее и тоже хочет консультации на ту же тему… у того же Исай Исаича… Чёрт! Зря ты его не задержал…
Славик обернулся с обидой.
– При Овсяночкине и Пёдикове?
– М-да… – расстроенно произнёс опер Мыльный. – Тогда, может, и не зря…
– Думаете, это один и тот же?
– Жди! Тот же! Тогда бы он точно знал, что Исай Исаича уже замочили… А он, получается, не знал… Чего хотел от Пёдикова?
– Я же говорю, Алексей Михалыч, при нас с Овсяночкиным он говорить не стал. Сказал, потом зайдёт…
– Ну да, ну да… Нет, Славик, всё ты правильно сделал. А иначе бы: спугнул – раз, раскрылся – два…
Вошёл Костик – тоже изрядно осоловевший.
– Вот, – сказал он, протягивая Мыльному фотографии.
– Ага… ага… – забормотал тот, раскладывая снимки по столу. – Знакомых-то, знакомых… Славик! Ну-ка, глянь поди…
– Он, – твёрдо сказал Славик, ткнув пальцем в чей-то преступный лоб.
Мыльный хмыкнул, пожал плечами.
– Шестёрка Вована Бурзянцева… – озадаченно огласил он. – Кликухи не помню… Ну и что это за хрень такая?
Вместо десятой главы
Широко воспарила мысль Вована. Сизым орлом в поднебесье. А если уж цитировать «Слово о полку Игореве» близко к оригиналу, то даже и не сизым орлом, а шизым. Оно, кстати, и точнее.
В наши дни, когда хватательный рефлекс считается основным признаком разума, а преуспевание в делах – результатом умственной деятельности, потревожить вторую сигнальную систему означает создать себе массу неприятностей.
Мозговой центр группировки готов был скончаться от заворота извилин, пытаясь совместить желаемое с действительным. Вечерняя жизнь Никодима Апострова стала предметом тщательнейшего изучения. Действовать следовало просто и дерзко: либо застать врасплох перед входной дверью (кстати, квартира была двухуровневая), либо в лифте. Но, как гласит народная мудрость, где просто – там ангелов со сто. Одному ангелу надлежало вывести из строя камеры слежения, двум другим нейтрализовать охрану, четвёртому заняться консьержем – причём ни в коем случае не выдавая своего присутствия.
Кино по такому сценарию снимать, а не дела делать!
* * *
Один из бассейнов сауны имел вид аквариума – трёхметровый стеклянный куб, снабжённый лесенкой и донной подсветкой. Там время от времени плавали девушки. Очень приятное зрелище. Подчас хотелось взять сачок и одну из них выловить. Вон ту, пухленькую.
Сами клиенты предпочитали охлаждаться в ином водоёме, где водяная поверхность располагалась примерно на одном уровне с полом. Герман Григорьевич Непадло, держась за поручни, выбрался на узорчатый кафель и завернулся в простынку, сразу став похожим на римлянина времён упадка Империи.
– Никодим-то – запаздывает, – заметил он, беря с подноса кружку холодного пивка. – Что это с ним сегодня?
– Выговор объявить, – мрачно прозвучало из бассейна.
– Может, заказали? – с тонким юмором предположил родственник мэра.
– Ты это… ерунду-то не пори! – сердито одёрнули из бассейна. – Мочат-то, чай, на выходе, а не на входе! А то как-то даже и негуманно… попариться не дать!
* * *
Тот, кто сидел в бассейне, был прав. Национальная традиция есть национальная традиция. Мочить принято после баньки, когда клиент, весь в эйфории от парилки и эротического массажа, выходит на свежий воздух. Однако подобный сюжетный ход, опять-таки, давно уже стал штампом. Телохранители в такие моменты особенно бдительны – и это единственное, что оправдывает смекалистых бурзянцевских разработчиков, решившихся на столь антигуманный шаг, не дав Апострову попариться напоследок.
Группа была оснащена новенькими сотовыми телефонами, обречёнными на уничтожение сразу после операции. Секретности ради звуковой сигнал на каждом был отключён, оставлена лишь вибрация. Бойцы слегка нервничали, и только непосредственный исполнитель акции Алик-Ёкарный (тот самый, что в начале прошлой главы усердно выполнял жим лёжа) был по обыкновению невозмутим.
Отец учил: работаешь – работай на совесть. И Алик с детства затвердил это накрепко. Главное, чтобы совесть была чиста. Кто скажет, что Ёкарный взялся – и не справился? Никто не скажет! Лишь бы в правописании не ошибиться.
Алик достал из кармана бумагу и ещё раз изучил начертание слова «йог».
Счёт уже пошёл на секунды, вот-вот должна была показаться в арке тачка Апострова, когда посыпались неожиданности. Одна за другой.
Во-первых, выяснилось, что в подъезде нечего отключать – камеры слежения не работали. Во-вторых, куда-то делся консьерж. В-третьих, не видно было и охраны. Да и тачка почему-то запаздывала.
Наконец Ёкарный не выдержал и достал сотик.
– Что делать? – потребовал он ответа на манер Чернышевского, о котором, естественно, понятия не имел.
– Нету? – хмуро спросили в трубке.
– Нету. Никто не выходил.
В трубке крякнули.
– Пять минут ещё подожди.
Ёкарный честно подождал пять минут. Потом вышел из-за мусоропровода и, спустившись на пол-этажа, вызвал лифт.
Дверцы, помедлив, раздвинулись, и глазам Алика предстало нечто обидное и невероятное: на полу подъёмной клети, нелепо подогнув ноги, лежал мёртвый Никодим Апостров. Рубашка расстёгнута до пупа, а на груди вырезано такое, что Ёкарный даже прочитать сразу не смог.
