Текст книги "Кирюша из Севастополя"

Автор книги: Евгений Юнга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Ошибка Игната Кебы

Миновал по крайней мере час, но Кеба не возвращался.

Кирюша терялся в догадках. Столько всяческих опасений породило в нем отсутствие спутника, сколько он не испытал за все время, с момента аварии шлюпки и до тех пор, когда остался в одиночестве на дне этой кладбищенской балки.

Томила тишина, хотя именно по ней следовало предполагать, что с Кебой ничего не стряслось. Из слободки не долетало ни малейшего звука, будто она ничем не отличалась от кладбища на краю балки. Все вокруг вымерло. Куда ни вглядывался маленький моторист, повсюду простиралась таинственная мгла.

Он чувствовал себя покинутым. В голову лезли мрачные мысли. Все представлялось беспросветным. Сдавалось, что Кеба или ушел навсегда, или ищет и не может найти его. Кирюшу так и подмывало подать голос, чтобы услышать в ответ хриплый, рассерженный его неосторожностью басок рулевого.

Безжизненные шорохи боры скрывали приближение Кебы вплоть до того мгновения, пока над ухом Кирюши не раздался отчетливый шопот:

– Вахтишь, орленок? В порядке.

Высокий силуэт рулевого выдвинулся из темноты.

– На-ка, наверни…

Кеба сунул в руку Кирюши еще теплую лепешку и, присев на корточки, наспех пересказал новости:

– Дополз без происшествий. Ни людей, ни собак, ни румын с немцами. Сени на щеколде. Снаружи за ремешок потягнешь, отодвигается. Понятно: есть кто-то из наших. Прислонился к двери и слышу: жинка с мамашей беседуют. Пытаю тишком: «Чи можно до вас, добрые люди?» Они молчат. Тогда я признался. Обе как до меня кинутся! Повисли на плечах и плачут. Подаю команду, чтобы успокоились, – не подчиняются. Едва навел порядок. Гранату кладу возле порога и опять до них: «Рассказывайте, как при немцах дышите?» А жинка сквозь слезы: «Только что дышим, Игнат Семеныч, а жизни нема…» Слушаю и думаю: ладно, что немцы под постой хату не опоганили. В школе расселились на нижнем этаже и на берегу, в блиндажах у рыбзавода. Фрицево начальство квартирует у слободского старосты. Объявилась продажная душа. Сволочью был, когда шхуну имел, сволочью и остался, хотя прикидывался, что не в обиде на советскую жизнь. Вот бы попался! Семенчук по фамилии. Насчет школы придется известить артиллеристов. Нехай прицелятся поточнее, немало фрицев накроют… А Вовка мой у партизан прячется… Топаем, Кирилл Трофимыч, до хаты. Мои обещали снабдить на дорогу. Пекут лепешки, кипятку согреют… Вира за мной! В полночь фрицы каждую хату проверяют. Нужно до их обхода выбраться.

– Идем прямиком, Кеба!

– А ты не трусь. Два часа в запасе, да еще с гаком.

– Я не трушу, – резко ответил Кирюша. – Сам меня отговаривал итти с Федором Артемовичем, а как только дом увидал, про все забыл.

Такая горькая укоризна прозвучала в словах Кирюши, что рулевой оторопел.

– За кого принимаешь, Кирилл Трофимыч? Что я – бесчувственный чи не имею сердца? Разве тебя не тянет до родной мамаши? А у меня, сверх того, и сын и жинка. И не в Севастополе, совсем рядом.

– Итти надо! – упрямо настаивал маленький моторист. – Сам же хотел скорее в дивизион попасть, а валандаешься из-за лепешек… Навестил – и хватит.

Он отвернулся и затеребил ремень автомата.

Кебу проняло.

– Для тебя и старался! Где еще обогреешься, пока до своих ошвартуемся? Выходит, подвел я жинку с мамашей, если не заглянем. Что подумают? Мало им горя без этого?

Последний довод был самым убедительным. Кеба опять, как и на рассвете, в пещере Балки Разведчиков, одержал верх.

Кирюша неохотно последовал за рулевым в темноту.

С четверть часа они кружили по огородам и виноградникам, перелезали через канавы и ямы, пробираясь к холму, где стоял дом Кебы. Мягкая, протоптанная в бурьяне тропка привела их на гладкую вершину. В темноте перед ними возникло пятно фасада и длинные тени тополей, будто разукрашенные мигающими светляками: то сквозь ветви просвечивало звездное небо.

– Чуточку обожди, – еле внятно шепнул рулевой. – Не заявился ли кто в хату?

Сжимая автомат, Кирюша застыл на тропке.

Тихо скрипнула ступенька, другая… И вдруг, к досаде Кирюши, дощатое крыльцо затрещало под тяжестью грузного тела Кебы.

– Ш-ш-ш! – сердито прошептал подросток, но в следующее мгновение понял, что рулевой неповинен в шуме.

Топот ног на крыльце и яростный выкрик подсказали Кирюше, что Кеба попал в засаду.

– Четверо на одного, да?.. Все равно не возьмете живым!..

Глухая возня на крыльце, сопровождаемая чьим-то хрипеньем, тяжелыми ударами, треском перил, руганью немцев, длилась еще с минуту, после чего залегший возле тропки в бурьяне Кирюша разобрал испуганный вопль:

– Стреляйте! Герр фельдфебель, граната!..

Грохот взрыва покрыл все звуки, и когда вновь наступила тишина, изнутри домика вырвался наружу и зазвучал над холмом надрывный женский плач.

– О-о-о! – застонал кто-то одичалым от боли голосом.

– Герр фельдфебель! Господин фельдфебель! – ошалело зачастил второй голос, в котором Кирюша узнал тот, что уже предупреждал о гранате у Кебы. – Я же говорил вам, чтобы стреляли. Я же довел до вашего сведения, что эта старая ведьма не понапрасну печь затопила! Я же до ветру выскочил и учуял дым от нее. Гостя ждала!

– О-о-о! – не умолкая, выл раненый фельдфебель.

– Дождалась! – злорадствовал второй голос. – Дождалась сыночка! Два солдата наповал, герр фельдфебель. Он их с ног сбил, а потом гранату кинул. Где же уцелеть им? Кому какое счастье, герр фельдфебель. У меня ни царапинки.

Кирюшу словно подбросило.

– Вот тебе за Кебу! – раздельно выговорил он и не ослабил нажима пальца на спусковом крючке, пока не расслышал предсмертного вопля предателя.

По окрестным холмам, путаясь в зарослях держи-дерева и виноградниках, покатилось в ночную даль замирающее эхо автоматной очереди.

Перебежав через бурьян к развороченному взрывом крыльцу, Кирюша позвал:

– Кеба!

Рыдающий старческий голос откликнулся из окна:

– Не услышит он, не зови! Не отзовется ни родной матери, ни жене, ни сыну… Тикай, мальчик, не то немцы споймают. Дуня, покажь дорогу и до Вовки беги, а я за всех вас отвечу злыдням.

Зазвенели, осыпаясь, осколки стекла в разбитом окне, послышался короткий звук прыжка, и возле Кирюши встала всхлипывающая женщина.

– Прощайте, Игнат Семенович… Семнадцать с половиной лет прожили. Пришла нам пора расстаться не по доброй воле…

Женщина сделала шаг к ступеням крыльца, поклонилась в пояс невидимым останкам Кебы и, найдя руку подростка, стиснула ее с неженской силой:

– Бежим, сынок! Прощайте, мамо!

Цепко держа Кирюшу, она повлекла его к тропке.

Сухой бурьян под холмом шуршал все громче.

Рука женщины дрогнула.

– Слухай, идут злыдни. Пропадем… – Она потянула подростка обратно к домику.

Навстречу им, с противоположной стороны холма, наперебой застрочили немецкие автоматы, и немедленно началась стрельба внизу, куда сбегала тропка.

Судя по выстрелам из-за тополей, вражеские автоматчики уже взобрались на холм и, подбадривая себя непрерывной бесприцельной стрельбой, расчищали дорогу к домику. Вторая группа немцев или румын замешкалась внизу. Путь был отрезан с той и с другой стороны.

Женщина заметалась:

– До обрыва, сынок! Спрыгнем, хоть и глубоко. Бог даст, не расшибемся – балкой уйдем…

– Стойте минутку, тетя!

Кирюша вынул из рюкзака вторую гранату, отполз подальше и, что было сил швырнув ее вниз, юркнул назад.

Тотчас под пригорком ухнул разрыв и раздались болезненные стоны.

Женщина вскочила и рванулась к невидимому обрыву.

– Пригнитесь, тетя! – догоняя ее, предупредил подросток и пригнулся.

Темноту будто стегнул тонкий кнут.

Жена Кебы откинулась на бегу, выпрямилась и, не сгибаясь, безмолвно упала.

Кирюша с разбегу споткнулся о нее и шлепнулся наземь.

– Тетя! Что с вами? Я помогу вам… – лихорадочно шептал он, не веря, что она мертва, обеими руками обхватывая ее плечи и с трудом приподнимая обмякшее тело. – Слышите или нет? Где обрыв?

Он потянул ее за собой и, не успев ахнуть, провалился в пустоту. Его пальцы впились в плечи женщины.

Невыносимый толчок оглушил маленького моториста.

Кирюшу встряхнуло так, что он разжал пальцы и лишился сознания, а когда очнулся, то почувствовал всего себя разбитым. Его руки пошарили в темноте и обнаружили рядом неподвижное, уже холодеющее тело женщины. Он отдернул их и вскочил. Трескотня автоматов высоко над ним напомнила обо всем.

Тупо ныло плечо, и очень болел язык, прикушенный при падении.

Досада на Кебу переплеталась с невыразимой жалостью к нему и судьбе его близких, но меньше всего Кирюша укорял себя за то, что отверг совет Федора Артемовича.

Куда было теперь податься: вдогонку за бывшим шкипером, или в Балку Разведчиков, чтобы дождаться Баглая, или неведомым путем в Солнцедар?

Маленькому мотористу вдруг снова припомнилась картина с всадником у придорожного камня с коварной надписью: «Направо пойдешь – горе найдешь, налево пойдешь – смерть примешь, прямо пойдешь – не вернешься».

Ничего не решив, он выкарабкался из балки и, держа наготове автомат, озираясь и чутко прислушиваясь к удаляющемуся тарахтенью стрельбы, побрел напрямик в ночь.

Над мертвой зоной

Мертвой зоной на языке военной терминологии называется пространство, недоступное для обстрела. Поэтому такое определение будет неправильным, если без оговорок применить его к Цемесской бухте в период оккупации ее западного берега немецко-румынскими войсками. Наоборот, вся бухта, расположенный в ее дальнем от выхода в море углу Новороссийск и примыкающие к нему предместья, превращенные немцами в опорные пункты, простреливались насквозь с крутого восточного берега, где в заросших дубняком, орешником и ольхой ущельях находились искусно замаскированные советские батареи. Каждый метр водного пространства и прибрежья бухты, вплоть до Волчьих Ворот на дальнем горном перевале, был засечен и неоднократно пристрелян черноморскими артиллеристами береговой обороны, которые заняли господствующие над бухтой позиции после вынужденного ухода из Новороссийска.

И все-таки это была огромная, без следа жизни на всем протяжении, в буквальном смысле мертвая зона.

Мертвое раздолье начиналось у холма, на склонах которого, бесследно скрывая Кирюшу, темнели густые заросли молодого дубняка и кустов дерезы. Холм, где маленького моториста застал день, высился на середине пути между Станичкой и подножьем Мархота. Сквозь решетчатое сплетение веток была хорошо видна Цемесская бухта в рамке отвесных гор, что выделялись на фоне мглистого неба цепью беловатых конусов, будто усыпанных вечным снегом. Под ними, на равнине и пригорках, в углу бухты, амфитеатром раскинулись кварталы Новороссийска и слободок. Глаз был не в состоянии охватить все пространство гавани. Она тянулась от цементных заводов до Каботажного мола перед Станичкой, способная разместить у тридцати двух причалов и на рейде по крайней мере сотню морских и океанских кораблей с любой осадкой.

Сквозь серую пелену цементной пыли, гонимой ветром через гавань на город, и туманные полосы брызг, застилающих поверхность бухты, взгляд Кирюши обнаруживал то изуродованный массив холодильника и гигантские клешни поврежденных бомбами молов, то искалеченные корпуса цементных заводов и разбитую минами эстакаду.

Безмолвствуя, маленький моторист ужасался тому, что видел. Это было повторением Севастополя, каким Кирюша запечатлел родной город с Владимирской горки в день прощального свидания с матерью.

Вечной в памяти сохранялась картина Севастополя, сражающегося в хаосе задымленных руин, но тягостное зрелище безжизненного Новороссийска заслоняло ее.

Не курились дымки над городскими кварталами, не вились сизые струйки из высоких труб цементных заводов, не перекликались гудки и лебедки пароходов, не ползали по гавани буксирные катера, не кишел на причалах, вдоль улиц и набережных пестрый людской муравейник. Ни души не мог отыскать в огромном городе и порту взгляд Кирюши, ни звука не долетало оттуда к холму, кроме стенаний боры.

И все же взгляд маленького моториста настойчиво продолжал поиски, передвигаясь по взморью, пересекая пустынные набережные, взбираясь по гористым уличкам дальнего поселка Мефодиевки, за которыми белели на скатах Мархота заброшенные цементные карьеры. Выше их начинался неприступный горный откос. Его отвесная стена вздымалась на головокружительную высоту и терялась в облаках; они скрывали от глаз Кирюши гладкую вершину Мархотского перевала. Время от времени в облачной толще, которая клубилась и пучилась на перевале, прорезался горный выступ, а возле него удавалось заметить крохотное пятнышко домика. Вероятно, в нем и жил таинственный дед Ветродуй, о котором восторженно и почтительно рассказывал подростку погибший Кеба.

Не однажды в течение дня взор Кирюши обращался к пятнышку домика на перевале. Казалось невозможным достичь его по гладкому и крутому склону Мархота, который издали выглядел скользким ледяным скатом.

Несколько раз маленький моторист пытался вообразить свой путь напрямик по откосу и чувствовал, как замирает сердце, скользят ноги, не находя точки опоры, обрываются исцарапанные в кровь пальцы и он камнем летит с крутизны в пропасть. Он даже ощущал удар от падения, не подозревая, что это ощущение пережитого накануне, хотя и вспоминал, что стряслось на пригорке у дома Кебы, а затем на дне балки, куда он сорвался, увлекаемый безжизненным телом жены рулевого.

Было тоскливо. Болело ушибленное плечо, донимал колючий холод, особенно ощутимый теперь, когда пришлось засесть до вечера в зарослях; но пуще всего угнетало сознание одиночества. Вокруг простиралась пустыня, населенная невидимыми врагами, злобно стерегущими человека, чтобы умертвить его, как умертвили они порт и город.

Когда Кирюша свыкся с поразившим его зрелищем, глаз его стал различать неприметные вначале детали.

Странные по виду существа, в которых нелегко было узнать немецких и румынских солдат, обмотанных чем попало, изредка появлялись на фоне серых, в точках пробоин фасадов той стороны улиц, которая не просматривалась наблюдателями советских батарей с восточного берега, но зато была открыта взорам Кирюши. Он ясно видел, что немцы и румыны жались к стенам домов, пробираясь вдоль них из убежища в убежище и остерегаясь показываться на стороне, обращенной к восточному берегу.

В конце концов ему опротивело следить за их шмыганьем, и он отвернулся.

Тотчас внимание Кирюши привлек соседний холм. У подножья его поблескивали под солнцем рельсы железной дороги, скрываясь в круглом отверстии тоннеля.

Взгляд Кирюши задержался на черном, чуть приподнятом в небо продолговатом предмете, выступающем из тоннеля. Недоумение сменилось любопытством. Молнией пронизала догадка.

Из отверстия тоннеля высовывался, нацелясь на восточный берег, ствол дальнобойного орудия, закрашенный в черный цвет и потому видимый только с близкого расстояния.

Это открытие прибавило сил маленькому мотористу.

С нетерпением, которое сдерживалось благоразумием, Кирюша выждал наступления темноты и, тихо раздвигая кусты, направился, где ползком, где перебежкой, к подножью Мархота, наперерез ураганному ветру, к счастью своему не зная об окольных путях к перевалу и не ведая, что подступы к перевалу со всех сторон тщательно охранялись немецкими секретами. Немецко-румынские посты были рассредоточены за Мефодиевкой, в глуби долины – у подножья Мархота и в кустах на всех тропах, кроме откоса над восточным углом Цемесской бухты. Невозможность подъема на откос и спуска с него не вызывала сомнений ни у кого.

Дед Ветродуй

Едва путник после изнурительного перехода по запутанным горным тропам взбирался на вершину Мархота, его поражал резкий контраст между мрачной дикостью перевала и видом крохотного домика, построенного на высоте, где даже не парили орлы, не росла трава, не грело солнце и только холодный ветер посвистывал в каменных отрогах. Было справедливо назвать аванпостом культуры этот домик, подобный скворешне, в котором давным-давно обосновалась метеорологическая станция. Четверть века жил там в одиночестве, ради безопасности моряков, приводящих корабли в Цемесскую бухту, метеоролог, известный на Черном море под загадочным прозвищем деда Ветродуя. Днем и ночью подстерегал он миг зарождения боры и, когда та готовилась сорваться с цепи, оповещал моряков, жителей Новороссийска и его окрестностей. Лишь старожилы Цемесской бухты знали, и то приблизительно, сколько бедствий предотвратил и сколько людей спас он от гибели.

Рассвет робко подсматривал в окно домика, теряясь в багрово-золотистых отблесках ярко полыхающего камина. Перед камином сидел в кресле, облокотись на резные ручки, человек почтенного возраста. Морщины избороздили его лицо. Серая борода спадала на меховую, военного образца безрукавку-жилет, надетую поверх свитра. Ватные брюки и валенки дополняли костюм старика.

Это был дед Ветродуй.

Казалось, он спал, согретый теплом камина, однако его глаза были открыты и, не мигая, смотрели на пламя.

Глубокое раздумье безраздельно владело им. Четвертый месяц мысли об одном и том же не давали ему покоя.

Немало ночей провел метеоролог наедине с ними, и эта декабрьская ночь на исходе 1942 года, коротаемая в кресле у камина, ничем не отличалась от предыдущих. Глядя, как пламя ненасытно пожирает сучья держи-дерева, старик был погружен в горькую думу о родном городе.

На его глазах творилась история Цемесской бухты. В памяти теснились картины шумной гавани, заставленной океанскими пароходами; причалы и пирсы с грузом тракторов для первых колхозов, крекингов для Грозного, станков и деталей к ним для Ростсельмаша, Челябстроя и Сталинградского тракторного. И сам он делегатом дважды орденоносного Новороссийского порта шагал когда-то по праздничным заводским цехам на берегу Волги, среди ликующих толп сталинградцев, приветствующих спущенный с конвейера трактор-первенец… Все заслонялось зрелищем осквернения и запустения, едва только взгляд старого метеоролога обращался вниз с Мархота.

Заросла морская тропа в Цемесскую бухту, и, сдавалось, не к чему больше продолжать самоотверженный труд и вести одинокую жизнь добровольного отшельника, не для кого заниматься прогнозами. Не звонил больше телефон, соединявший метеостанцию с капитаном порта, и знакомый голос не спрашивал о погоде. Телефонные провода были порваны осколками немецких мин, да и не собирался дед Ветродуй предупреждать врагов о боре. Не для них остался он здесь, и не беспокойство отныне вызывали в нем признаки близкого урагана, но радость, когда стрелка барометра перемещалась вниз, а густые облака, скопляясь в Цемесской долине по ту сторону Мархота, поднимались к перевалу и, предвещая бору, ползли к взморью.

Все вдруг приобрело свой смысл и значение, когда порог домика метеостанции переступил однажды автоматчик из бригады морской пехоты. Почтительно козырнув, он попросил сводку о погоде. Вслед за ним прибыл связной из дивизиона мотоботов с просьбой о том же. Метеоролог еще более удивился, услышав от обоих моряков, что они выделены для регулярной связи со станцией. Один обратился к нему, смешно величая «главным над скаженной борой», второй попросту назвал папашей. Оба, точно сговорясь, выразили уверенность, что он исполнит долг патриота и поможет не давать немцам покоя в Новороссийске. Старый метеоролог потребовал разъяснений и получил их немедленно. Они были просты: когда дует бора, куда неприметнее подводить корабли к захваченному немцами западному берегу, а заданий много, и все боевые. Это во-первых. Во-вторых, в непогоду легче переправляться через сухопутную линию фронта к вражеским блиндажам и дотам и глушить фрицев гранатами, как рыбу в бухте.

То, что до войны считалось стихийным бедствием для людей, оказалось верным помощником в борьбе с врагами.

Польщенный доверием и восхищаясь смелостью моряков, которые надумали запрячь бору в упряжку, старый метеоролог обрел свое место в беспощадной войне. Оставаясь для непосвященных «чудаком с верхотуры», неведомо почему торчащим на перевале, он незаметно выполнял теперь нужное дело. Его прогнозы попрежнему отличались безукоризненной точностью, а о результатах их он узнавал по числу уничтоженных немцев и разгромленных дотов. Связные аккуратно приходили за сводками. Однако бывали дни, когда бора опережала связных. Тогда старый метеоролог, позабыв о преклонных летах, спускался на одну из ближних к перевалу батарей восточного берега и предупреждал артиллеристов. Те передавали прогноз по телефону в базу, а дед Ветродуй, отведя с ними душу и ознакомившись с последними известиями, спокойно поднимался к себе, зная, что найдет станцию в целости и порядке.

Она была недоступна для врага. Тропа к ней и подступы к перевалу находились под присмотром пограничников и морских пехотинцев. Тысячи глаз стерегли предгорья Мархота, оберегая дорогу к Солнцедару и заодно домик метеостанции, где ничто не напоминало о кошмарах войны.

Обстановка внутри домика вполне отвечала его назначению. В отсветах огня, пылающего в камине, поблескивали металлической оправой большие и малые термометры, анемометры, барографы, барометры и прочие синоптические приборы для наблюдения за температурой, ветрами, давлением воздуха и осадками. Боковые стены были заставлены полками с книгами, завешаны таблицами и диаграммами. На столе у окна лежал лист с недочерченной диаграммой, по одну сторону письменного прибора стояла старомодная керосиновая лампа-молния, по другую – маленькая скульптура: Ленин и Сталин в Горках. Сбоку стола темнела застланная одеялом тахта, заменявшая постель, но так и не понадобившаяся в эту ночь.

С вечера старый метеоролог почувствовал недомогание. Давнишний ревматизм неизменно давал себя знать перед прекращением боры, когда внизу, у моря, теплело, на перевале же в летнюю пору сеяло мокрой пылью, а зимой сыпал прилипчивый, мокрый снег. В такие часы дед Ветродуй, шутя, говорил себе, а при случае гостям, что его телометр предсказывает перемену погоды.

Ночь напролет он просидел возле пышущего жаром камина, то поглаживая ноющие колени, то надолго застывая в кресле, равнодушный к трубным призывам боры, пока ему не почудились в них посторонние звуки.

Он медленно повернул голову и прислушался.

Гул урагана чуть слышно пронизала пулеметная очередь, за ней другая, третья… Погромче ухнули разрывы мин. Эхо раскатистого залпа промчалось сквозь заунывную звуковую бестолочь боры и смаху ударилось о каменные склоны Мархота. Еще не успело смолкнуть оно, как сызнова стрекотнули пулеметы, визжа понеслись мины и, перекрывая их, опять грянул орудийный залп.

– Кажется, всерьез, – спокойно предположил дед Ветродуй. – Но где следствие, там есть и причина.

Он потянулся к серому просвету оконца, долго смотрел в ненастную даль декабрьского утра и, поведя взглядом по откосу, прильнул к стеклу.

На беловатой от мергеля, словно натертой мелом вершине откоса чернело пятно, которого не было на ней раньше. Почти незаметно пятно передвигалось в сторону домика, похожее на ползущего человека. Ниже его на откосе один за другим вскипали смерчи разрывов.

Старый метеоролог всполошился. Он быстро надел овчинный кожух и шапку с опущенными наушниками, потуже завязал ее у подбородка, чтобы не сорвало ветром, и поспешил наружу, бормоча на ходу:

– Но это же сумасшествие! Неужели влез по откосу? Второй случай на моей памяти… Непостижимо…

Он присмотрелся к ползущему человеку.

Тот вдруг перестал двигаться и, завалясь на бок, вытянул перед собой руки, будто скованный судорогой.

Старик подбежал к нему и, словно не слыша разрывов мин неподалеку, опустился на камни.

Перед ним распростерся на белой глыбе мергеля незнакомый подросток, почти мальчик, с автоматом и рюкзаком за плечами. Клочья грязной ваты торчали из дыр куртки и брюк, изодранных донельзя. Не лучше костюма выглядели и сапоги. Пальцы правой руки подростка сжимали немецкий штык-тесак с обломанным концом. Вероятно, штык служил опорой в тех местах подъема на кручу, где не за что было уцепиться.

Веки подростка дрогнули. В упор на метеоролога уставились неверящие и в то же время радостно изумленные глаза.

– Дед Ветродуй? – хриплым шопотом произнес лежащий, крепко зажмурился и снова посмотрел на старика, желая убедиться, что тот существует наяву, а не во сне.

На скате откоса взвизгнула мина, и горным обвалом покатился по склону гул разрыва.

– Это ради вашей милости, – пояснил старик, спрятав улыбку. – Ты оттуда? А кто такой? Новороссиец?

Подросток замотал головой.

– Я из Севастополя. Моторист сейнера «СП-204» Кирилл Приходько. Мне до Солнцедара надо. В дивизион.

– Как же ты у немцев очутился?

– Шлюпку разбило. Нас двое осталось: я и Кеба. Его на Станичке фрицы взять захотели, так он их и себя гранатой подорвал.

Изумление метеоролога возрастало.

– И ты один шел? Через все это?.. – Старик повел пальцем вокруг бухты.

Маленький моторист устало кивнул.

– А вы Степан Петрович или нет?

– А зачем тебе потребовался Степан Петрович? – в тон ему переспросил старик. – Я самый и есть.

– Думал, не взберусь, – признался подросток, показывая старику изодранные в кровь руки; ногти на них были содраны. – Как дотронусь до камня, все равно что электричеством шибанет и в голову ударяет. Голова закружится, а я держусь за камень, не отпускаю. Лезу, а куда – не вижу…

– И хорошо, что не видел, а то бы непременно сорвался, – проговорил метеоролог, стараясь не смотреть на пальцы подростка.

– А вот и не сорвался! – по-ребячьи похвастал Кирюша. – Нехай фрицы позлятся. Я их секрет теперь знаю.

– Секрет?

– Ага, – подтвердил он и с помощью старика встал на ноги. – Дальнобойная из туннеля торчит.

Пошатываясь под напором ветра, он добрел до крыльца и в изнеможении присел на ступеньку.

– Поджилки дрожат, – шепнул он и добавил: – Очень высоко находится ваша квартира, Степан Петрович. Как на самолете: все видать. Наверное, на сто миль. – И восхищенно огляделся.

Гребень Мархота, к скале которого прилепился домик метеостанции, как линия фронта, разделял два мира: по одну сторону его длинным языком лежала затянутая пеленой брызг Цемесская бухта, раскинулся на ее берегах безжизненный Новороссийск в пятнах пепелищ и руинах, с другой стороны, меж заросшими лесом, недоступными боре ущельями извивались по склонам тропинки, желтыми ручейками сбегая в долину и сливаясь там в широкую ленту дороги к Солнцедару. Вдоль дороги весело курились голубые дымки из труб; в станицах и поселках продолжалась недосягаемая для немцев жизнь, которую они не смогли ни умертвить, ни увидеть.