Текст книги "Тот, кто не спит"

Автор книги: Евгений Щепетнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Василий Щепетнев. Тот, кто не спит

Колесо Кировца на четверть скрылось в колее, прицеп кренился с боку на бок, пытаясь сбросить молочные фляги, по горло утопленные в гнезда-держатели. Целых четыре фляги. Если наполнены доверху, то ферма голов на шестьдесят при нынешних надоях. Восемнадцать километров до центральной усадьбы. И оттуда сорок шесть до районного молокозавода, из них тридцать – грунтовой дороги. Не молоко везут, а белое золото. Бело-голубое – учитывая вклад водопровода.

Петров поправил лямку рюкзака, держался рюкзак ладно, не тревожил, и вернулся на дорогу, на травяной коврик, что лежал меж глубоких колеин, припорошенный серой пылью.

Хорошо, ведро. В дождик не ходьба, а мука. Да и кто в дождь доброй волей путешествует ныне? Он шагал мерно, экономно, а за спиной погромыхивал, удаляясь, молочный поезд.

Из пункта А на север отправился пешеход со скоростью пять километров в час, а на юг – трактор Кировец со скоростью в три раза больше скорости пешехода. Через какое время они встретятся, если известно, что встречаться им, вообще-то, незачем? На покосившемся бетонном столбике – заляпанный засохшей, наверное, весенней еще грязью, прямоугольник толстой жести:

Д. Глушица Д – значит, деревня.

Но и версту спустя не было ничего, по сторонам тянулись редкие осины да черные смоленые столбы электролинии по левую руку. Дальше лежали пустые непаханные поля – горючего не хватило, неудобья покупателей ждут, или просто – руки не дошли.

Ферма – низенькая, с лежачими крохотными окошками у крыши, когда-то штукатуреная и беленая, безнадежно обрастала навозом, который, словно годовые кольца дерева, ведал о былом процветании и нынешней скудости.

Млечный путь кончался распахнутыми деревянными воротами.

У южной стены, в огороженном жердями загоне уныло и сонно стояли коровенки, вяло шлепая хвостами по ребристым бокам.

– Эй, кто живой, отзовись! – Петров глянул в темный проем ворот. Мухи да оводы жужжали в ответ. Он осторожно, выбирая, где ступить, миновал загон и, уже свободнее, пошел к стоящим поодаль избам – и смолоду некрепким, строенным не себе, артельно, наскоро, но странно достоявшим до сегодняшних дней, готовым стоять, пока живет в них кто-то, а опустеют – и рушатся в одночасье.

Калитка в штакетном заборе приоткрыта, крючок мелко качается на ржавой петле.

Гравийная дорожка хрустнула под сапогами. Из хлева хрюкнул поросенок – сыто, довольно. И корову держат – вон лепешка свежая. Пасется, верно.

– Хозяева!

Дверь в сени низкая, смиренная. Стены увешаны снизками резанных яблок, мухи азартно носились над ними, шалея от изобилия.

– Чего надо? – хмурое, заспанное лицо хозяйки выплыло из-под марлевого полога открытого окна.

– Молока не продадите?

– Чего?

– Молочка, говорю, – Петров рассеянно смотрел на огород. Помидоры, подальше – капуста, поздняя картошка, кустики зеленые, сочные. Соток пятнадцать, да прирезанных указных столько же.

– Молока можно. Сколько?

– Литр.

– Сейчас, – хозяйка опустила марлевый полог, но шустрая муха успела залететь внутрь. – От зараза, спасу нет!

Петров скинул рюкзак, пристроил на лавке, широкой, почерневшей от старости, сел рядом.

Крынка с устоявшимся утренним молоком, жирным, не пить – жевать впору, припотела снаружи.

Петров хлебнул, остановился, переводя дух.

Идиллия!

Женщина, повеселевшая от движения, а, может, и от денег, которые успела спрятать в какой-то из карманов цветастого фасонистого платья, очевидно лишь недавно переведенного в затрапез, гоняла полынным стеблем мух с сушеных яблок.

– Вы тут по делу или как?

– Гуляю, – Петров опять припал к крынке, припадочный молокосос, в такт с глотками молоко плескалось о стенки, громче и громче, девятым валом норовя попасть в ноздри. Он поспешно отставил крынку. – Гуляю.

– Да где же здесь гулять? Что за интерес? – полынная ветка повисла в опущенной руке, и мухи тотчас вернулись творить непотребство.

– Люблю пешие походы. Дешево и просто, по отпускным, а впечатлений на год хватает.

– Один или с кем идете?

– Один. Сам командир, сам рядовой. В Курносовку добираюсь, там друг в фермеры подался, недельки две поработаю на него за картошечку.

– А где это – Курносовка?

– В Каменском районе, соседи ваши. Разве далеко? – он обхватил крынку за горло – широкое, почти человеческое, прикинул на вес. Треть осталось.

– Так это через центральную усадьбу нужно до Марьино добраться, оттуда в Каменку попуткой, а уж затем в эту… Как ее…

– Курносовку.

– Вот-вот. Дальше ведь дороги нет, на нас кончается, – она хлестнула по стене, полынный цветок, отлетев, упал в крынку и поплыл – серенький крохотный шарик.

– Мне шоссе не надо, я пешком, напрямик, – он допил молоко, полынный катышек попал за губу и пришлось отыскивать его языком, перекладывать на палец и щелчком отправлять на грядки моркови.

– Хрю-хрю, – прокомментировали из сарая.

– Турист! – независимо от поросенка догадалась и хозяйка.

– Угу, – на тыле кисти остались короткие белые полосы. Отпечатки губ так же неповторимы, как и пальцевые.

– Наверное, много интересного видите? – она приняла крынку, невольно покачала, прислушиваясь.

Пусто. Пустенько.

– Нет, не очень. Красивые места попадаются, это да. Я больше для здоровья. Парочку лишних килограммов скинуть, – он встал, примерился к рюкзаку.

–.Форма у вас хорошая. В городе брали?

Петров провел рукой по мешковато сидящей, немного запылившейся гимнастерке. На два размера больше. Как и задумано.

– Точно. Старые запасы распродавали, я и ухватил. Хлопок, немаркая, цена малая.

– Я своему тоже взять хотела, у нас записывались, а он отказался. Смешная, говорит. А чего смешного? – она оглядела Петрова. Фуражка со звездочкой, гимнастерка, ремень, галифе, сапоги. Эхо минувшей войны. Реализация невостребованных товаров по социально доступным ценам. Дележ наследства империй.

– Ничего смешного, – подтвердил Петров. – Форма офицерская, пошив сорок восьмого года, проветрил – и носи на здоровье. Практично и удобно.

– В сапогах не тяжко ходить?

– Отличная вещь – сапоги, не кроссовки сопливые. Опять же офицерские, легкие, – он притопнул ногой. – И формы три комплекта взял, две летние и одну зимнюю, полушерстяную, шинель и две пары сапог. Хотел больше, да не дали.

Рюкзак пал на спину рысью, мягко. Сиди-сиди, покатаю захребетника.

– Хутор Ветряк на север, верно? – компас откинутой крышечкой пустил зайчика в другое, затворенное окно и высветил кусок гнутой блестящей трубы. Спинка кровати с никелированными шарами.

– Мимо конторы пройдете, там тропочка есть, прямо-прямо до хутора доведет, – не провожая, хозяйка нырнула в дом.

Петров накинул крючок. Штакетины шершавые, занозистые.

Контора – кирпичный одноэтажный домик, крашенный зеленой краской, полопавшейся и свисавшей лохмотьями. Золушка после полуночи. А иного времени у нее и не было.

Небольшая железная мачта, оборванный тросик спутанным клубком валялся в стороне.

Табличка у мачты: Наши маяки и рамка, в которую поместилась бы фотография девять на двенадцать, но никто не потрудился ее вставить.

Перевелись маяки. Вымерли. Как без них в бурном море?

Петров потрогал колесики блока. Приржавели намертво.

Дорога привела к самому крылечку конторы.

Окна тоже – нараспашку, и та же марля вместо занавесок.

Изнутри – редкие удары пишущей машинки.

Петров отвел краешек марли,

В профиль к нему за столом над клавиатурой огромной Листвицы колдовала тучная блондинка, давно, впрочем, не крашенная, а глубже, у стены, писала в толстую книгу другая, близняшка первой – те же формы, то же платье, только волосы подлиннее.

Остальные столы пустые.

Сидевшая за машинкой, наконец, заметила его:

– Гражданин, вам кого?

– Мне? Почтовый ящик, письмецо опустить.

– Ящик сбоку на стене. Почта у нас по четвергам бывает, раз в неделю, раньше не отправят.

– Четверг – хорошо, завтра.

– Ой, правда. Как быстро время летит, Зина. Близняшка оторвалась от писания:

– Вы к нам по делу?

– Не в окошко бы говорил, кабы по делу, – рассудительно заметила машинистка.

– Мимоходом я, – подтвердил и Петров. – Путешествую по кондовой России. А чего это вас, девчата, всего две?

– Заведующий на совещании в районе, Клавка в декретном, Нинка тоже, а Мария Ефимовна в больнице на операции, – машинистка подула на указательные пальцы, – Устала.

– Вы, значит, для удовольствия сюда забрели? – Зина казалась суше, строже машинистки.

– И сюда, и дальше пойду.

– Отпускник, наверное?

– Так точно.

– А мы на работе, между прочим.

– Намек понял, исчезаю. Скажите, на хутор Ветряк по этой тропинке идти?

– Правильно, – Зина повнимательнее всмотрелась в Петрова.

– Вы бабы Ани сын или внук будете? – машинистка общалась с Петровым охотнее товарки. Ясненько, пальчики свободные, а у Зины безымянный отягчен шестью, а то и семью граммами высокопробного золота: кольцо-бочонок на треть фаланги.

– Нет, просто ориентир. Я в Курносовку пробираюсь.

– Жаль, – огорчилась машинистка. – Она ждет-ждет, когда за ней родные приедут. Тяжко ей.

– Нет, – повторил Петров и, отпустив занавесь, двинул вдоль стены. За обнаженным из-под штукатурки углом и правда прикреплен был почтовый ящик, синий, с красивым, хотя и облезшим немного гербом. Рядом – плакатик. На грубой желтой бумаге. Обезвредить преступников. Он вчитался. Разыскивается банда, три человека, описание, приметы… Немедленно сообщить в ближайшее отделение… За информацию, ведущую к поимке – вознаграждение. Фотографий нет.

Петров достал из кармана гимнастерки сложенный пополам конверт, перегнул, расправляя, и опустил в щель. Письмо упало, слышно ударясь о дно. Одно.

Каламбур не веселил.

Деревня Глушица. По данным переписи, бестолковым и путанным, где человек считался дважды – и как житель деревни, и как колхозник к-за Победа, – деревня насчитывала семьдесят шесть человек обоего пола. За пять прошедших лет не уполовинилось бы населеньице-то. Нинка да Клаша – надежа наша.

На хутор Ветряк вела не тропа – аллея. Старые ветлы, растущие уже книзу, стволы толстые, узловатые, с огромными дуплами, частью и обломленные, торчали к небу иззубренными стволами разорвавшихся гаубиц, из больших превращенные в дряхлые.

Тропка бежала по левому краю аллеи, а правый порос терновником, заползавшим до середины просвета. Петров набрал пригоршню ягод и ел – по одной на каждый десяток шагов, потом – полсотни, а потом и всю сотню. Ягоды, покрытые сизой патиной, вязали рот. Молчание – золото.

Уродился терн, однако.

Солнце поднялось выше и, хотя деревья прикрывали тропу коротенькой тенью, стало жарко. Время большого привала.

Он выбрал тень погуще, снял рюкзак, вытащил камуфляжное полотно, постелил на траву. Сапоги, не купленные, конечно, а заказанные, тачал ас из асов, дороже мотоцикла – в сторону, портянки – на ветки куста, ремни, гимнастерку, галифе – все долой.

Навернув на себя теплую сторону подстилки, он уснул.

2

Разбитость, слабость, дрожание мыслей – эти обыкновенные последствия дневного сна отсутствовали. Приятно. Но сколько долгих, долгих тренировок понадобилось. За то же время можно выучить китайский язык, северный диалект или пройти полный курс школы игры на аккордеоне – увы, увы, не быть ему всегда желанным в любой компании, как уверяла реклама самоучителя. Большая растрепанная книжка, мягкая обложка – блондинка с пальчиками, зависшими над клавишами Вельтмейстера. Валяется где-нибудь на антресолях в коробках нераспакованных вещей.

Он сел, пошевелил пальцами ног. Прекрасно слушаются. Двадцать пять секунд полета, все системы функционируют нормально.

Полета… Если сравнивать, то уж не с космическим, а так, одинокий кукурузник выруливает на земляную взлетную полосу. В небесах Миги, Миражи, Вулканы и прочая элита блюдет весьма вооруженный нейтралитет, и на тебе

– одномоторный самолетишка технологии рус фанер, видимый всем и вся, готовится, как дон Кихот, ринуться на ветряные мельницы.

Только это не ветряные мельницы.

Да и он не благородный идальго.

Четыре часа пополудни. Прекрасное время. Промышленные потребители электроэнергии отключаются постепенно, и турбины-генераторы отдыхают до вечернего пика нагрузки. Пульс страны приближается к заветным пятидесяти герцам в секунду ровно, давая надежду, что больная выкарабкается из кризиса.

Он попрыгал по траве, разминаясь, и начал одеваться. Или правильнее – облачаться? Рядиться?

Шматок сала, кусочек хлеба, крохотная луковичка – обед. О бедном гусаре замолвите слово…

Он вытер крошки с подбородка, вытряс подстилку и, сложив тщательней, чем парашют, поместил в специальное отделение рюкзака. Они все специальные – отделения, карманы и кармашки, для средства реди, моет руки без воды, для аптечки, жестяных колокольчиков и стеклянных бус – меновая торговля с туземцами и проч., и проч., и проч.

Что рюкзак полегчал, незаметно, хотя хлеб, сало и лук перемещены из него в желудок. Двести граммов. Тысяча сто килокалорий. Можно вскипятить ведро воды.

Тропа покинула аллею, стала забирать вправо, терновые кусты расступились, выпуская, он последний раз набрал ягод, на память о старом тракте, и хватило памяти на час пустоши. Тропа видна плохо, стирается от времени, ползучие побеги трав сшивали ее края.

Солнце светило в спину, и видно было далеко, ясно. Буйная, совсем одичавшая лесополоса шла поперек поля, начинаясь и кончаясь за горизонтом, каждые полкилометра прерываемая короткими просветами, оставленными для дороги, по которой полуторки возили бы стопудовые урожаи на разукрашенную флагами весовую.

А и возили – наперегонки, состязаясь с соседней бригадой, на ходу, за баранкой подсчитывая тонны, километры и литры, загадывая, что привести из города, куда, как победителей, пошлют лучших из лучших на выставку.

Других полос, перпендикулярных становой, раз – и обчелся. Не успели насадить? Три П. План преобразования природы.

Тропа прошла сквозь полосу, теплую, порозовевшую под низким солнцем. Дубы насажены тесно, доминошными пятериками. Теория внутривидовой помощи. Дружная сплоченность коммуналки.

Шел бесконечный раунд схватки – кто сильнейший, кому жить. Деревья душили друг друга, уродуя и уродуясь сами. Если заснять жизнь лесополосы во временном масштабе минута – год, фильм получится не для слабонервных. Куда кэтчу и кикбоксингу.

Но листья шелестели мирно, разуверяя в самой возможности вражды и недоброжелательства.

За лесополосой – та же пустошь, невысокая чахлая трава. Холодная земля. Скупая.

Хутор оказался большой бревенчатой избой-пятистенком, с амбаром, хлевом, парочкой косых сараюшек, летней кухней под навесом, банькой, клозетом. Повыше, шагах в тридцати – журавль колодца.

На длинном ремне, привязанном к вбитому в землю железному колышку кругом, выстригала траву коза, а маленькая козочка, свободная и вольная, бегала рядом, как цирковая звездочка, бодая невыросшими рожками невыстроенный барьер арены.

Вытягивая ведро из колодца, он вздохнул. Водичка стоит больно высоко, придется обеззараживать. Где вы, прозрачные ключи?

– Милок! Эй, милок! – ведро едва не сорвалось вниз. Он оглянулся.

– Ты колодезную воду не пей! – ну, если это одинокая баба Аня, то не такая она и старенькая. За шестьдесят, правда, но жизненной силы на двух тридцатилетних хватит.

– Что так? Теленочком стану? Хуторянка, не сходя с крыльца, замахала руками:

– Гнилая она. Иди сюда, у меня вода криничная, а колодезная только на стирку годится, да на полив.

Он подошел. Огород маленький, но ухоженный, сорняков не видно. Зато цветочки – от табака до георгинов. Красиво.

Хуторянка спустилась навстречу, подошла к летней кухоньке, открыла большой, литров на пятнадцать, металлический бак-термос, зачерпнула висевшей на гвозде кружкой:

– Пробуй!

Петров пригубил. Вода и вода. Холодная. Сейчас вкуснее станет.

Он скинул рюкзак, вытащил плоскую фляжку:

– Монастырский бальзам, – плеснул совсем немного, с чайную ложечку, и коричневый дым заклубился, расползаясь по кружке.

– Хотите?

– Не, стара я бальзамы пить.

– Уж и стара, – Петров покачал кружку. Коктейль походный криничный. – Лет шестьдесят?

– Семьдесят один! – гордо ответила хуторянка.

– Не страшно одной на хуторе?

– Бог от болезней боронит, руки-ноги служат. Опять же из района нет-нет, да и навестят, из собеса.

– По этой тропке? – он отпил желтоватую смесь. Ничего букетец, терпимо.

– Ты, милок, из Глушиц пришел?

– Так точно.

– А если из Богданова, центральной усадьбы, то прямая дорога есть. В сухую погоду доезжают. Хлеб привозят на месяц, крупу, керосин, уголь на зиму. Мне, как воевавшей, положено. Сам-то что здесь потерял?

– Турист. Люблю тишину.

– Ты садись, сидя пьется лучше, – она пододвинула табурет. – Тишины здесь полно, мешками бери.

– Воевали, значит?

– Снайпером была, женский снайперский отряд Чижовой, слыхал? Двенадцать правительственных наград имею! – бабка села напротив, через узкую деревянную столешницу.

– Бак, поди, тяжело таскать? – Петров кивнул на термос.

– Тележкой что хочешь свезешь.

– Далеко криница-то?

– Посмотреть желаешь? Посмотри. От века вода течет, не кончается.

– Если дальше пойти, на восток, – Петров показал рукой, – есть путь?

– Какой путь, – покачала головой старушка. – Раньше колхоз был, верстах в двадцати, да давно распустили. Стариков по интернатам, молодые сами о себе позаботились. Глухомань одна.

– А еще дальше?

– Не знаю, врать не хочу. Говорят, колония после войны открылась, для убийц. Еще вроде военные, вертолеты порой подолгу летают, тренируются. Внизу-то ничего нет, свалятся – беды не наделают, разве на меня, старую, упадут, так и то польза выйдет, – она усмехнулась.

– Спасибо за водицу, – Петров поднялся. – Перегон до ночи отмахаю.

– Где же спать будешь? – хуторянка поправила платок на голове.

– Палатка в рюкзаке, – он пошел по тележному следу.

Одной водой и угостила. Ни огурца с грядки, ни хлебушка. Времена строгие. Близка ночь – гостя из дому прочь.

След огибал невысокий пригорок. Вот и криница. Вода небойкой струйкой лилась из чугунной трехдюймовой трубы и сбегала вниз, прослеживаясь на сотню метров высокой зеленой травой. Не получилось Волги, одинок ручей, а нынче не время одиночек. В случае чего – сидеть в общей камере.

Он пил воду до бульканья в животе, зубы ломило от стылости, потом отошел в заросли травы.

Фонтаном изверглась вода, едва замутненная остатком обеда.

Опять и опять он пил и извергал ее, составляя в уме задачу про бассейн, в который в одну трубу вода вливается и выливается, а зачем, спрашивается? Хатха-йога, подражание тигру. Очищением желудка добиться кристальности помыслов.

Ладно, достаточно, довольно.

Он поднялся на пригорок, на самую его вершину. Солнце сядет скоро, а до синей полосы посадки – топать и топать.

Под ногами – чернота старого, давно паленого дерева. Ветряк стоял тут, на вершине, от него и назвали хутор. Когда сгорел? И почему? Не пожалел немецкий летчик зажигалку или свои, отступая, уничтожили на страх агрессору?

Петров пригляделся к редкому, чахлому кустарнику. Лет сорок прошло с пожара, сорок пять. Дружно горело, знатно, далеко светило.

Под гору ноги несли сами, успевай переставлять. Выйдя на равнину, он удержал темп, трава стегала по голенищам сапог. Дорога скорее угадывалась, относясь более к истории, чем дням сегодняшним – пониже трава, иначе пружинит земля, и вдали – просвет лесополосы меж рдеющих верхушек деревьев.

Солнце сменил месяц, половинка орловского хлеба, измятый, истыканный вилкой, а то и пальцами привередливых покупателей.

Когда до посадки осталось километра два, Петров вытащил из кармашка рюкзака баллончик, побрызгал на землю. Дезодорант, полезная в путешествии вещь. Имеет изысканный, нежный аромат, таинственный, как сама ночь…

Он свернул с дороги, пошел под углом, вспоминая значение тангенса сорока пяти градусов. На середине гипотенузы опять спрыснул след, и третий раз – заходя в посадку.

Света месяца едва хватило, чтобы выбрать подходящее местечко, закрепить меж близ стоящих стволов гамак, у головного края подвесить рюкзак, у ножного – сапоги. Тарзан из племени северных короткошерстных обезьян.

В животе заурчало, болезненная спазма скрутила – и отпустила. Помог бальзам да промывание желудка, иначе несло бы, как паршивого гусенка.

Он немного прошел, прогуливаясь, вдоль полосы, глядя на уходящий месяц. Пора за ним, на боковую.

Он вернулся к своему гнезду, забрался в гамак, укрылся с головой полотнищем.

Издалека донесся протяжный вой. Унюхал выжлец плоды химизации, тяжко его хозяевам придется. И верно: человеческий крик, истошный, пронзительный, пересек поле, за ним – два выстрела.

Петров вслушался. Неясные, заглушенные расстоянием ругательства, стоны. А вы как думали, ребятки? Турист нынче пошел ушлый, запросто не возьмешь!

До рассвета – три с половиной часа. Вполне достаточно, чтобы отдохнуть, если уснуть сразу.

Но не спалось.

3

Утренняя птичья истерика бодрит сильнее кофе.

Петров, лежа в гамаке, завтракал, попеременно прикладываясь к тубу с сыром и пластиковой бутылочке с тоником. Почти космонавт почти в космосе.

Сороки верещали, обсуждая свои внутренние дела. Чужих двуногих бескрылых поблизости нет.

Он откинул полотнище и стал медленно спускаться на землю. Какой Тарзан, смешно, желтый земляной червяк в период линьки, старая кожа сошла, а новой – не оказалось.

Утро росистое, ночь все слезы выплакала. Босиком по траве, и ноги чистые-чистые. Кто моет ноги по утрам, тот поступает мудро…

Он прикрепил кобуру к ремню, вложил пистолет. Балласт, гарантирует остойчивость и безопасность. И рюкзак полегчал, скоро вверх тянуть будет.

Он оглянулся на лесополосу, на темный след пролитой росы. И собак не требуется.

Вторая гипотенуза вернула на дорогу. Построение конгруэнтных фигур как условие совершенствования землепользования Древнего Египта.

Роса сохла быстро и к следующей поперечине посадки исчезла. Деревья разрежены кустарником, обильно, пенно нахлынувшим в проход стопудовых урожаев. Тихие, спокойные кустики. Пичужки попримолкли, зной. Воздух у горизонта дрожал, сгущаясь до плотности силикатного клея. Не увязнуть бы в этом клее. Если дойдет. Ведь далеко. А до прохлады под сенью дерев и кустов – метров триста. Дистанция эффективной стрельбы из автомата.

Петров упал в траву – плавно, удобно, освободился от рюкзака и, устроив его на предплечье, пополз. Со стороны посмотреть – дурак дураком. При условии, что никто со стороны не смотрит. Если смотрит – не дурак, а предусмотрительный, осторожный человек. Но если никто не смотрит, то тоже ведь не дурак. Имеет право передвигаться любым доступным способом.

Впрочем, словесная эквилибристика ни к чему: со стороны его видно быть не должно. Разве сверху.

Он глянул в белесое небо. Птица. Треугольный вырез в хвосте. Ястреб, коршун? Забыл. Высматривает слепыша, мышь полевую, мало ли добычи на тысячах гектаров?

Петров приложил ухо к земле.

Если держать его так долго-долго, оно пустит корни и примется. Спасает только срочная гильотинная ампутация, осужденная Господом нашим, Матфей, двадцать шестая глава, стих пятьдесят второй.

Он переместился в сторону, опять прислушался. Будет, довольно.

Петров встал, побрел к застывшему терновнику. Колючий, цепкий, не разгуляешься. Совершенно неприспособленное для засад место. Зря ползал, пачкал и мял еще вчера браво сидящую форму.

А, может, и не зря.

Он успел пройти четверть часа новой пустошью, когда позади, из покоренной посадки, но в километре от прохода показались конные. Двое. Странно. А на слух – три лошади по меньшей мере. Одна – для него? Заботливость умиляет до слез.

Он бежал назад, в кустарник, стараясь не споткнуться о вспучившую вдруг кочками землю.

Лошадь под первым всадником поскакала резвее, второй, напротив, поотстал, дожидаясь третьего, видно, старшего, лишь сейчас выехавшего в поле.

Понадеялся на заботу и ласку. Жди, сейчас приласкают.

Всадник все ближе. Дурашка, думает – страшный.

– Стой! Стой, говорю, – и застрочил из автомата, стараясь отрезать Петрова от посадки.

Не зря автоматическое оружие разминулось с кавалерией. Стрелять на скаку из автомата, да из какого автомата! Нет, поспешил с выводами: строчка второй очереди пролегла совсем рядом.

Петров остановился, выхватил пистолет.

В случаях неясных и запутанных следует полагаться на классовое чутье. Конный пешему не товарищ. Все мы немножечко лошади, каждый из нас по-своему… – третья очередь явно шла поперек Петрова, и, обрывая ее, он выстрелил.

Смолк автомат, и лошадь, проскакав совсем немного, остановилась, увязнув в густом полуденном зное.

Отставшие всадники направили коней в поле, прочь. Аллюр три креста, галоп. Трусоваты оказались. Или этот – их ударная сила, а они начальники, командир да комиссар?

Петров высвободил ногу убитого из стремени, и тот сполз наземь.

Штатская, гражданская одежда вневременного покроя, брюки да рубашка, изрядно поношенные. В карманах – кисет с самосадом да сложенный в несколько раз обрывок газеты. Бумага старая. А спичек нет.

Он прошел по следу коня – мерина, если для протокола. Налетят в чистом поле – кто? откуда? – поди, догадайся.

Ствол автомата горячий. Ни следа ржавчины. Не новый, но вполне добротный пистолет-пулемет Шпагина. Диск опустошен наполовину, его, Петрова, пуля так и не вылетела. Ремень брезентовый, потертый.

Он направил ствол в небо и выпустил длинную очередь. Конь и ухом не повел.

Улица курковая, улица штыковая, и пороховая, и патронная…

Он шел, закидывая в посадку части автомата. Неполная разборка, курс молодого бойца.

Шорник, что сбрую ладил – последователь Собакевича. Грубо, но прочно.

– Ну, Сивка, гуляй, – он шлепнул коня по боку. Тот охотно зарысил вслед далеким всадникам.

И пешком дойти можно. Сапоги казенные, больше стоптал – больше усердия выказал. Верой и усердием все превозмочь удастся.

Всадники исчезли в жарком мареве, не доскакав до горизонта. Овраг. Олений лог, как значится на старых, дореволюционных картах. Если правее забрать – попадешь в деревню Староскотинное, где гувернанткой при барских детях служила известная дама-романистка. Сестричка Бронте? Нет, те, бедняжки, не вкусили России.

Деревня открылась вдруг: миновал редкий кустарник и вот она, вся туточки.

Повыше, на юру – господская усадьба, а в низине – крестьянские избы.

Жарко, должно быть, горели.

Он ходил среди черных плешин, отдельные былинки не могли затянуть их, мало времени прошло. Сорок девять лет – ничто на геологических часах.

Даже раскатанные бревна выгорели дотла, не оставив и щепы, огарка. Бросьте спичечный коробок в мартен – примерно похоже.

Петров дошел до каменного дома. Когда-то двухэтажный, свысока глядевший на подлые избы, он и получил больше – хотя куда уж больше. Стены – толстые, сложенные на века, уцелели едва выше колена, остальное смело, будто городошная бита угодила в бабку в окошке.

Он прошел в сторону рассыпанных осколков дома. Копоть горелого дерева на остатках штукатурки, прилепившейся к красным звонким кирпичам; часть лестничного пролета, странно лежавшая шагах в ста, уже на склоне юра, ступени покрыты небесно-голубой лазурью – это расплавленные медные прутья пропитали мрамор ступеней, а дожди превратили короткий блеск медного золота в ровную, приятную глазу ярь.

Эпицентр взрыва – к северу. Петров сверился с часами. Четырнадцать сорок. Шестьсот семьдесят микрорентген в час. Суммарная доза – двадцать две сотых биологического эквивалента рентгена. Сущая безделица.

Он вытащил аптечку, достал пенал с большими желтыми таблетками. За маму, за папу.

Угол дома отбрасывал тень – густую, почти черную. Место наибольшего сопротивления, стены здесь сохранились по грудь. Невзрачное, но удобное для привала место.

Скромный обед, шесть перемен. Карта вин: каберне, виноградник Ваду-луй-Воде, урожай семьдесят восьмого года, кагор Чумай восемьдесят четвертого.

Низкий рокот с запада, со стороны пройденного пути. Два вертолета, зеленые, краснозвездные, кружили в небе, вынюхивая след. Обещанная войсковая часть. Правда, в штабе округа о ней никто не знает.

Ищите, голуби, ищите.

Он укутался камуфляжным полотнищем, лег у стены. Послеобеденный отдых как причина сокращения сферы влияния Испании на рубеже семнадцатого и восемнадцатого веков.

То Испания, а то – Россия.

Вертолет шел совсем уже низко, черная пыль заклубилась над старым пепелищем, и летчик поспешил набрать высоту.

Молодец.

Петров прикрыл лицо краем полотнища. Как хотите, а соснуть полчасика – отличнейшее дело. И для пищеварения польза неоценимая.

Он дремал под шум винтокрылых ищеек, они превращались в зеленых мух, сдуру залетевших в комнату и отчаянно кидавшихся в стороны, надеясь обрести былое небо, ветер и навозную кучу. Липучки на вас нет – широкой желто-коричневой ленты, цепляемой рядом с лампочкой. Сядет на нее муха и приклеится всеми лапками, сколько бы их не было – четыре по Аристотелю, шесть – по школьному учебнику или восемь-десять-двенадцать, попадающихся любопытным натуралистам наряду с многоногими жеребятами в некоторых местах нашей необъятной Родины.

Пробуждение прошло под аккомпанемент воробьиной драки – из-за кусочка бутерброда, расточительно оставленного на салфетке. Пока двое наскакивали друг на друга, появился, как обычно бывает, третий, ухватил клювом спорный кусочек и полетел, стараясь удержать равновесие, а драчуны поспешили за ним, объединенные жаждой справедливости.

Вертолеты стрекотали далеко, у горизонта. И не надоест?

Он причесался, оглядел себя, прихорашиваясь, салфеткой прошелся по сапогам. Нет, адъютант его превосходительства не получится. Слишком много пыли, неглаженное, щетины на щеках. Поле не штаб, не способствует блеску. Обошли с победой мы полсвета, если нужно, повторим, солдаты, в путь, в путь, в путь…

Он спускался с возвышенности, порой потревоженные камешки скатывались по склону, но, встретив неровность, стебелек травы или другой камешек, останавливались. Какая малость нужна, чтобы удержаться…

Староскотинное осталось позади. Два часа буераков – и вот впереди новая посадка. Зеленая. Невысокая. Молодая.

Он подошел поближе. Лет двадцать дубкам, не больше. Деревья посажены ровно, рядами, в середине – широкий проход, утоптанный копытами. Лепешка конского навоза – старая, трехдневная. Питаются кони скудно. А с той стороны что?

Поле, просторное, ухоженное. Порубленный осот жух на солнце, а цепочка полеводов, расставленная через рядок, шла навстречу, пропалывая кормовую свеклу, буряк. Тяпки, тяжелые, треугольные, поврозь взлетали и падали вниз, подрубая сорняк и рыхля землю. Аккуратно работают, не спехом, а женщина на краю, в красной косынке, успевает и свой ряд полоть, и замечание сделать – звеньевая, видно. Три человека из семерки – мужчины. В диковинку у нас.

Он вышел на идущую вдоль поля дорожку – неширокую, с глубокими узкими следами подвод.