Текст книги "Моя Борьба (СИ)"

Автор книги: Евгений Хромов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Нет, честно говоря.

– Мне с ранних лет пророчили успешную карьеру; с самого детства я был окружён разговорами о военной славе отца, погибшего на поле боя, которого я помню смутно лишь по фотографиям. Отцовские достижения, вместе с остальной отцовской жизнью, автоматически должны были стать и моими. Но военная муштра всегда вызывала у меня какое-то резкое отторжение.

– Ежедневно ложусь спать и просыпаюсь под какую-то из передач федерального канала, – оставаясь в своих мыслях, произнёс Норманн.

– Эх, каждый день... – Вистан Хьюз громко вздохнул, а потом снова резко переключился на воспоминания из своей жизни, – не в моих принципах вершить линчевание. Первый мой материал вышел под псевдонимом "Борец" (уже не помню почему) в мелкой газетёнке, который уже, кстати, не существует; я послал этот фельетон тайком от матери, которая и слушать не хотела о такой моей карьере. В нём я разоблачил местного писаку, который сам создавал лживые новости и сам их опровергал. Позже я подписывался уже своим именем. Я считал, считаю до сих пор и буду считать, что настоящий журналист/писатель должен вершить судьбы народов, а не самому создавать проблемы и с ними бороться. Это опасная и тяжёлая работа – быть честным перед читателями, а прежде всего перед собой. Уверен, за то, что так яростно воюю за свои идеи, я – горе-воин, рано или поздно погибну. Впрочем, так закончить – долг каждого человека этой профессии. Если я доживу до глубокой старости, то пусть все знают, что где-то сдал, соврал или умолчал, отступил назад и в этом случае, молю всё живое на планете, чтобы я умер в забытье и нищете. Так о чём это я? – Хьюз много говорил и порой из-за этого сбивался сам. Однако Норманн поймал себя на мысли, что это грамотный, а главное – искренний человек, и таким людям хотелось верить. Хьюз продолжил:

– Я так скажу: благодаря всем этим продажным государственными писакам, резким перепадам между запретом информации и её полной доступностью, народ сошёл с ума. Если лет пятьдесят назад человечеством ещё двигали идеи познать себя, отправиться в космос на исследование новых планет или, наконец, закончить изучение мирового океана самой Земли. Сейчас стремление узнать каково это быть в полной мере человеком, окончательно сменилось желанием узнать: "каково быть Богом?". Человек окончательно перестал быть человеком – он разорвался между статической машиной убийств и обезумевшим животным. Выход из всего этого я видел только один: роботов со сбившейся программой ликвидируют, обезумевших животных – усыпляют. Не знаю почему, но эта мысль сразу же вдохновила меня на написание второй в своей, если это можно так назвать, творческой карьере, книги. Около двух лет я не писал ничего серьёзного. Даже уже начал было думать, что на этом жизнь (в настоящем понимании этого слова) можно считать оконченной, что, мол, стал проживать её как всё это потерянное поколение. Но оказалось, писатель внутри живее даже меня самого.

– Вы думаете, эта книга всё решит, если общество настолько потеряно?

– По крайней мере, я оставлю в этой книге последнее слово. Литература (в классическом понимании) – умерла, даже можно сказать, что её жестоко убили: коммерция, тяга людей к праздной литературе и потакание авторов всем этим прихотям. И мы больше не увидим её рассветов и закатов, что даже, может быть, к лучшему. Однако, последнее слово не сказано – я верю, что эта книга станет эпитафией на надгробии всего человечества.

– О чём же она?

– Рабочее название книги "Секта свидетелей здравого смысла". Это история о моей борьбе, рассказ о жизни революционера, учёного, писателя и политика, живущих в государстве, раздираемом многочисленными проблемами. Несмотря на все невзгоды в стране, они не перестают её любить, как дети не перестают любить свою мать-алкоголичку. Они не дружат, более того даже не знают друг друга, однако, их объединяют общие идеалы и самое важное то, что они ненавидят. Когда настаёт переломный момент, они, все как один, встают на защиту своей страны, жертвуя собой. Их идеалы идут наперекор личным стремлениям – естественным желаниям вкусно кушать и хорошо жить. Это кульминационный момент – настаёт момент выбора, борьба находит отголоски в каждом из этих людей.

– И что же дальше?

– Все, кроме политика остались верны своим идеям и предпочли остаться в тени славы, в угоду высшей цели. Но то, что они так долго строили, было разрушено, как карточный домик, который не может попросту продолжать стоять, если вытянуть одну нижнюю карту. В конце каждый из них за свои взгляды был объявлен "сектантом" и погибает в застенках. Политик единственный остаётся живым, но как человек он умирает первым, ведь если нет борьбы – нет и жизни; борьба – её неотъемлемая часть, движущая сила. Оппортунизм сжирает политика изнутри, как сотни клеток меланомы.

– Не находите, что это слишком трагично для нашего времени? Такое сразу бы запретили, не дожидаясь публикации (если ей вообще суждено состояться)!

– Да, но жизнь – это не нескончаемый парад безумного веселья, в ней есть место для чего-то трагичного (как депрессия и меланхолия); для чего-то высокого, например, как литература. Писатель должен открывать самые потайные уголки своей души и своего разума (прежде всего себе, а потом уже читателю), чтобы это могло называться "искусством". Но людям, к сожалению, это не нужно. Они обленились читать настоящую литературу, обдумывать мысли и рассуждать.

– Вы сказали, что люди обленились читать настоящую литературу, и Вы верите в то, что эти люди смогут оценить по достоинству оценить весь этот труд, всю глубину мыслей?

– Хм, – писатель развёл плечами и кротко улыбнулся. Это было всё, что он смог ответить. Пауза затянулась, чтобы как-то её разрядить, Хьюз закурил.

– Никак не могу бросить, – всё с той же улыбкой, оправдался он. Тонкие сигареты, которые в многочисленных рекламных роликах курили только дамы, придавали изящности его аристократично худощавым, но в тоже время довольно крепким рукам. Казалось, этот человек сочетал в себе одновременно и мужское упорство с некоторой характерной грубостью, и женскую элегантность.

– Уверен, сигареты и тот дешёвый порошок, который выдают за кофе, сведут меня в могилу раньше моих идей, – дополнил Хьюз затянувшись. Однако, Норманн не слышал этой шутки, уставившись на сигарету, постепенно увлекаемую огнём в пустоту.

Внезапно, один из элементов чёрного защитного костюма Ньюмана засветился тёплым голубоватым светом. Норманн нажал на него и в комнате зазвучал слегка картавый мужской голос:

– Дело решено?

– Уже заканчиваю, – громко ответил он, перейдя на грубый тон. После чего голубоватый свет исчез.

– Вами уже интересуются, Мистер Хьюз.

– Что ж, больше на стану мешать работе доблестного КПБИ. Я готов исчезнуть навсегда, как будто меня и не существовало, только мне нужно сберечь свои мысли, – и, погладив красноватую обложку своей книги, он положил её в небольшую котомку и, прихрамывая, направился к выходу, придерживая этот заплечный мешочек, – Это я решил зарыть в землю.

– Не дурите, Мистер Хьюз! Вы должны донести свои мысли, а не зарыть их в землю. Однако на время обязаны исчезнуть. Есть такое место, где бы Вы могли укрыться от Всевидящего ока государства?

– Я побегу на восток к морю, думаю, там меня ждёт спасение у большой воды и места, где всходит солнце, – Вистан Хьюз громко иронично засмеялся, хотя в глазах его читалась непомерная грусть, сравнимая с величиной этого самого моря. Потом, сменив улыбку на серьёзность, он добавил: – Раньше ходили слухи о небольшом контрабандистском порте в той стороне. Оттуда, думаю, будет легче всего перебраться на материковую часть. Главное – это добраться до каменного ущелья, не наткнувшись на патруль, идущий с северных шахтёрских городов типа Нью-Коала. Вершите революцию прежде всего в своих умах, мистер Ньюман, и тогда мир преобразится вокруг, – с этим словами Хьюз, перебросив свою котомку на плечо, ковыляя, выбежал из дома, не дождавшись ответа от Норманна, который как раз собирался сказать, что никакого лагеря контрабандистов более не существует и что это лишь миф, навязанный властями для того, чтобы задерживать беглецов, собирающихся покинуть государство.

Норманн, на момент переведя дух, заметил, что возле его руки лежит именной перочинный нож Хьюза. Он аккуратно положил его в карман защитного костюма и взялся за выполнение своей непосредственной работы. Спустя пару минут от одного из домов по Генри Форд Стрит клубами тянулся дым, а в электронной картотеке такой человек как Вистан Хьюз уже официально не существовал.

Глава 5. Начало конца.

Вытянувшись во весь рост, Норманн лежал на больничной пластинчатой кровати, закинув руки за голову вместо твёрдой подушки. Сама же подушка была бессильно отброшена и лежала неподалёку возле дверцы тумбочки. Уборщики в его отсутствие всегда подбирали и клали её на место, но Норманн, в каком бы расположении духа или состоянии здоровья не находился, не оставлял этой протестной привычки. Его мысли больше не занимали сцены из прошлого с туманными воспоминаниями о людях, которых, как ему самому казалось, он увидел в бреду; абстрактные размышления, перекликавшиеся с его жизнью. Близилось важное мероприятие, которое могло решить судьбу каждого пациента этой клиники – психиатрическая комиссия. В результате обследования в случае положительного итога статус «болен» менялся на «здоров», и человека снова отпускали в здоровый, как и он сам, мир. О таких случаях Ньюман не слышал, вероятно, из-за недостатка общения между пациентами, либо по иной причине. Норманн уже и не помнил, сколько раз обследовался, тщетно доказывая что вменяем, но отлично помнил исход – каждый раз на его бумаги обрушивалась красная печать. Он понимал, что в этот раз ситуация повториться: множество врачей, множество вопросов, множество отговорок и одна красная печать. Но Норманн, как и, скорее всего, каждый пациент этой клиники, смиренно принимали этот исход. Ему казался более правдоподобным сценарий с продолжением нахождения в этих стенах. Да и не видел он уже себя в не их, тут стало всё таким до омерзения привычным.

В этот раз Ньюман решил сменить тактику ответов и рассказать то, что хотели услышать сами врачи. Но не потому, что хотел покинуть больницу, а так как настолько смерился с этой мыслью, что решил даже не противиться тому, какие врачи будут "вешать" на него проступки – ведь смысла в этом совершенно никакого не могло и быть.

Его "сосед" по палате сидел на стуле в странной позе с вывернутой рукой в неестественном жесте. Пальцем другой руки настукивая по сероватой алюминиевой спинке один и тот же ритм, напоминавший падение капель о землю.

Норманн спокойным тоном, с лёгким оттенком иронии, закончил своей фразой повторяющийся звук:

– Ты волнуешься перед комиссией?

– Нет, мы тут на добровольной основе и могли бы покинуть это заведение в любой момент, если бы захотели.

– И как же? – с большим оттенком иронии в голосе спросил Норманн, но даже при этом оставаясь, как и прежде, совершенно спокойным.

– Ты знаешь, – спокойно ответил сосед, зарубив на корню разговор. Норманна странность ответа удивила, однако, он не подал этому виду. Ньюман, слегка повернувшись на кровати, продолжил эту беседу:

– За то время, которое мы с тобой тут находимся, признаться, ты стал мне другом, даже лучшим другом, которого у меня никогда не было, а ведь я даже не знаю твоего имени, – сосед промолчал в ответ, но Норманн был уверен, что сказанный комплимент понравился его собеседнику. Ньюману показалось, что он прочёл в этом взгляде некоторую благодарность. Эти голубые глаза напоминали ему сестрёнку. "Ох, если бы я мог увидеть мою Софи ещё раз" – казалось мысли снова замельтешили в голове, но ненадолго. Чтобы как-то отвлечься от всего этого сумбура, он решил записать в блокнот своё состояние, вспомнив, что как минимум день этого не делал:

«Очень сильно устал, как будто ночь, а то и больше не спал. Устали глаза, руки, ноги. Нет сил».

На этих словах Норманн отложил карандаш и захлопнул блокнот. Размышления он записывать не стал и даже не подумал, стоит ли продолжать вести этот дневник, который, казалось, обречён был вместе с ним остаться в стенах этой больницы. Мысли приходили и тут же покидали голову, как разыскивавшие что-то, заблудившиеся люди.

До завтрака оставался ровно час; пришедший в палату врач объявил, что пришло время комиссии. Норманн, уставившись вперёд, поплёлся по направлению к выходу. Подобная строгость времени до комиссии объяснялась тем, что пациента могли выпустить ещё до приёма пищи, а больной, оставшийся в клинике, не пропустит свой завтрак.

Комиссия проходила в небольшой комнате, в одном конце которой поперёк стоял длинный стол, а напротив – обыкновенный стул из палаты. За столом сидели тринадцать врачей, которые о чём-то говорили между собой, перебирали бумаги, клали их в красную папку, находившуюся передом главврачом. Как только вошёл Норманн и занял своё место на стуле, вся эта процессия успокоилась и на время в комнате повисла тишина. Прервать её следовало мужчине с зализанными рыжими волосами, сидевшему как раз в центре этого события:

– Представьтесь.

– Пациент номер 100524.

– А Ваше настоящее имя?

– Норманн Ньюман.

– Начнём, Норманн. Скажите, Вы знаете, какая сейчас пора года?

– Нет.

– Какая ситуация в стране? – продолжал главный врач.

– Нет.

– Далее. Вы утверждали, что являетесь сотрудником "Комитета по борьбе с инакомыслием", так ли это?

– Нет.

– А почему же, Норманн, попали сюда? Раньше Вы выдвигали две версии: первая – вас подставил товарищ по работе, чтобы получить повышение по службе, – Норманн на момент задумался, вспоминая события того дня.

...

День был жаркий. Воздух был раскалён до предела, как свежеприготовленные тосты, видимо всё шло к дождю, поэтому сняв некоторые атрибуты своего обмундирования: шлемы, перчатки и расстегнув до половины свои полиэстеровые защитные костюмы, Норманн и его напарник по работе Сэм Шай лежали на пышном травяном ковре. Норманн, заложив руку за голову, а Сэм -просто вытянувшись во весь свой гигантский рост, обсуждали свой последний рейд в торговом городке. Хочется сказать, что траву, тем более стелившуюся так пышно, можно было найти лишь у правительственных зданий. А уж тем более маки, парочка которых виднелась из травы. Из-за обострившихся экологических проблем, люди перестали высаживать траву возле своих домов и она со временем стала своеобразным напоминанием о старых-добрых временах.

Как частенько это бывает, простой разговор о работе сменился разговором о политике и Ньюман решился поделиться своим личным наблюдением с Шаем.

– Сэм, со временем я понял, жаль только, что так поздно, то, что в мире не существует такого понятия как "свобода слова" или "свобода" вообще.

– Кхм, – от неожиданности смены темы аж подавился его напарник.

– Все эти понятия – политическая ложь, придуманная с целью завлечения публики. Человек не свободен уже от природы с самого своего рождения.

– Знаешь, Ном, – так порой, дабы сократить свою речь, Сэм называл Норманна, – мне кажется, это слишком сложная тема, чтобы прийти к какому-либо решению, да и не нужно это обсуждать.

– Видишь, ты ведь сейчас избегаешь обсуждать даже вскользь такие темы, что уже сказать о более известных публичных личностях: журналистах или политиках.

– Не стоит так резко критиковать нашу страну. Недавно по федеральному каналу показывали репортаж о свободе слова в других странах, так вот там вообще полнейший беспредел происходит. Тем более, нашим властям нужно держать порядок в государстве.

– И это лишь подтверждает тот факт, что свобода слова – иллюзия.

– Но ты же сейчас свободно говоришь, хотя по-хорошему тебя должны были бы держать в одной из комнат КПБИ, – иронично усмехнулся Сэм.

– Полной свободы слова никогда не было, нет сейчас и не будет в будущем. Сколько бы лозунгов не выдвигали, что её "не задушишь, не убьёшь" – душат и убивают. И если я сейчас свободно двигаю языком – это вопрос времени. Значит, так кому-то выгодно. Когда станет не выгодно – уберут, – в ответ Сэм Шай ещё раз усмехнулся и разговор снова вернулся в привычное русло.

...

– Это не так.

– Вторая версия – Вас серьёзно подставил начальник, ибо Вы знали о какой-то крупной его махинации. И в целом ему мешали? – Норманн подвёл глаза на людей из комиссии и снова обратился к своей памяти, к одному из нравоучительных разговоров с Начальником, произошедшем сразу через час после его задержания. Но на этот раз предметом рассуждений стали не сказанные слова главврачом, а он сам. Доктор напоминал ему Начальника рыжими волосами, бледной кожей, тембром голоса и даже немного властной манерой держаться, подсознательно ощущая себя выше других.

...

– Понимаешь, Ньюман, такие люди как ты, лишь разрушают наше общество. И если наша система, наше государство не идеально, то только из-за вас. Весь твой интеллект, или вернее то, что ты считаешь интеллектом – форма психического заболевания, с множественными симптомами, главным из которых является отрешённость от социума. Нужно ли молотку думать, чтобы забивать гвозди?

– Нет, – ответил после некоторой паузы Норманн.

– Верно. Так скажи мне, что тебе нужно? От чего ты бежишь? Против чего ты борешься, против всей жизненной системы? Ну же, отвечай, – Норманн снова взял выдержанную паузу, но в этот раз ничего не ответил. – Холодные волны жизненного течения всех настигнут, товарищ Ньюман, как ни беги. Ты бежишь от жизни, от общества, от себя самого, как меленький ребёнок, испугавшийся большого мира и спрятавшийся под кровать – одну из частей этого мира. Вот в чём твоя болезнь – в постоянных попытках оправдать свой юношеский максимализм.

– Это не правда, я знаю...

– Но можешь ли доверять этой информации? Можешь ты на сто процентов быть уверенным, что в тебе сейчас не говорит болезнь? – быстро перебил он.

– Я уверен.

– Взгляни на себя в зеркало! Внимательней! Ну же, не бойся увидеть за этой одеждой себя настоящего и убери руки от лица, всё же это мешает. Не слишком ли жуткая картина предстала перед тобой?! – Норманн взглянул в зеркало, оттуда на него смотрел понурый, обрюзгший, бледный, уже не молодой мужчина с огромными багровыми синяками под глазами от недосыпания. – А теперь?

– Не знаю.

– Вот, весь мир, так тщательно выстроенный тобою мир – лишь часть больного воображения. Наверное, ты до сих пор себя мнишь революционером, борцом, но вся твоя борьба ограничивается стенами комнаты. Мы давно следим за тобой, Ньюман. Не волнуйся, мы, наконец, нашли средство, чтобы вылечить тебя. Норманн, ты станешь вести нормальную жизнь, как и все; постоянный круговорот борьбы уступит место циклу жизни. Потерпи, – мужчина успокаивающе провёл рукой по его голове и, достав небольшой шприц, выдавил полностью его содержимое в тело Норманна.

...

Ньюман совершенно запутался и в этой путанице, разрушилась грань между его Начальником и главврачом, ставших теперь в его сознании одним человеком; грань между двумя не пересекавшимися реальностями, соединившихся в его голове. Он не знал, был ли этот мыслительный процесс правильным, скорее всего, нет. Норманн знал, что могло повлиять на него – собственная болезнь, которую он такое долгое время отрицал, достигшая своего пика. Однако, он ничего не мог с этим поделать.

– Это тоже не так, – сведя брови, ответил Ньюман.

– Дальше. А что же всё-таки произошло с Вашей сестрой?

...

Вечерело. Солнце, скрывавшееся весь день за свинцовыми тучами, окончательно пропало в кварталах столицы. Закрывая лицо от порывов ветра, Норманн шёл по направлению к дому Начальника, в который с недавних пор переехала Софи с ребёнком. Ветер вздымал столбы пыли с дорог; вырывал пакет, в котором он нёс подарок новорожденному племяннику – небольшого плюшевого медведя угольного цвета. Порой из этой непроглядной тьмы на случайных прохожих обращался суровый взгляд отцов – основателей государства, изваянных в мраморе. Свет неоновых вывесок у редких торговых магазинов придавал этим истуканам ещё более пугающий вид. Казалось, этот строгий отеческий взгляд вот-вот обрушиться на тебя, глупое дитя, совершившее маленькую провинность.

Пройдя через охранный пункт и, наконец, войдя дом, он надеялся увидеть мать, незнающую себя от радости, но застал Софи в мрачном расположении духа, уставившуюся в одну точку. Напротив неё на стене располагался огромный экран. В нём, точно также, неподвижно сидел опрятно одетый в старомодный тёмный костюм мужчина, который шёпотом (что было заметно по его мимики) что-то повествовал. Это было одно из тех жизнеутверждающих шоу, где диктор спокойным голосом мотивировал или попросту расслаблял человека. Подобные передачи были популярны и занимали самое лучших эфирное время на телевидении.

Посмотрев шоу ещё несколько минут, Софи, наконец, сняла наушники-бочоночки из ушей и, повернувшись в сторону двери, позвала нянечку. В комнату вошла невысокая полноватая женщина, обладавшая приятной "домашней" внешностью. Впереди себя она везла богато убранную коляску, в которой лежал малыш, укутанный коричневой в белый горох пелёнкой.

– Спасибо. Вы можете идти, миссис Кэйт, – сказала Софи, как только нянечка вкатила коляску. Женщина без лишних слов покинула комнату.

– Помнишь, в детстве у тебя было платье точно такой же расцветки? – обратился к ней Норманн, но в ответ девушка лишь кротко кивнула.

– Когда выдавалось свободное время, мы с тобой целиком посвящали его игре в бадминтон. Хорошие были дни, – продолжил он, но после того как Софи отмолчалась во второй раз, он, кажется, понял в чём дело, – Работа мамы утомляет, ты сильно устала?

– Да, есть такое. Хорошо, что бедные времена прошли и мы можем позволить себе нанять служанку.

– Если что, я всегда могу помочь, – сказал Норманн, вставая с дивана и осторожно беря на руки ребёнка. Из-под этого коричневого в белый горох свёртка на него внимательно смотрел малыш, снизу вверх пробегая по каждому элементу одежды любопытным глазками голубого цвета.

– Глаза у него твои, как два осколка неба, – проговорил Норманн, укладывая ребёнка обратно в коляску. Софи тепло улыбнулась уголками рта, – а вот волосами в папу пошёл, рыженький такой. Кстати, где он? – подкрепил брат свои слова, указывая на огромный портрет Начальника, наблюдающего за происходящим в комнате со стены напротив двери.

– Не знаю. Думаю, явится ближе к ночи, а может и нет. Он говорит, что занимается важными государственными делами и часто приходит изрядно выпившим. И приходится верить, что мне ещё остаётся? Я уже устала так жить. – Норманн, присев на диван, заботливо приобнял её.

Положив голову девушке на колени, как в детстве, они лежали у матери, он тут же вскочил. Её тело было необычайно холодным и крепким, как камень. Софи сидела на краю дивана. Уставившись в одну точку на экране, она напоминала больше мраморную статую, нежели человека. Глубоко взглянув в её голубые глаза, он почувствовал ещё больший холод. Казалось, что в этом организме живо только сердце, которое бешено билось в груди и готово было раскрошить на тысячи кусочков это миниатюрное мраморное изваяние. Взяв нежно сестру за руку, Норманн посмотрел ей прямо в глаза и спросил:

– Ты случайно не заболела? Софи, ты ужасно выглядишь, – в ответ девушка лишь потупила взгляд в пол. Её прекрасные голубые глаза, которые в обычные дни могли от счастья светиться, как утреннее небо, сейчас потускнели, будто это небо закрыли свинцовые тучи. Откатив рукав её платья, он увидел синяки по всей поверхности руки, многие из которых уже начали терять цвет.

– Ответь мне, тебя опять обижает этот козёл? – девушка покорно продолжала молчать и только сдавила Норманну ладонь, но в этом жесте было столько теплоты, что тот даже не подумал отнимать руку. – Я обещал, что если твой "любимый" хоть пальцем тебя тронет, он останется без головы?

Далее Норманн уже не помнил, что происходило. Словно некоторые фрагменты воспоминания были затянуты плотным полотном тумана. Норманн помнил, что сорвался, а после уже то, что простояв на остановке и, наконец, сел в транспорт, доезжающий почти до его дома. Он ехал, уткнувшись в окно. Перед глазами проносились столь ненавистные ему государственные рекламные дисплеи, выводящие крупную надпись «Ты и есть система», ставшую негласным девизом государства и жизненным кредо каждого просто рабочего; мелькали огоньки автомобилей, спешивших неведомо куда в едином потоке; небольшими группами сновали люди, идущие с рабочей смены. Из этой серой массы то и дело выделялись тёмные мундиры сотрудников КПБИ. Через стекло, словно глядя в освещённый муравейник, Норманн наблюдал за жизнью страны, появление которой он так рьяно отстаивал. Что, если это и есть сущность его мечты, ставшая явью? И всё это вокруг – воплощение не силы обратного противодействия, как говорил писатель, а лишь его настоящих идеалов, которые он сам же предал спустя годы? Норманна начало тошнить, а голова назойливо заболела. Электротранспорт автоматически затормозил, оказавшись на остановке.

Вернувшись к себе домой уже под покровом ночи, Норманн спешно сбросил с себя одежду и принялся за поиск бумаги с карандашом. Мысли кружили в голове Ньюмана, словно небрежно подброшенные вверх листики, и ему надо было с кем-то поделиться ими. Казалось, образ Софи – самого дорогого человека в его жизни словно потерял какую-то фундаментальную и сокровенную важность, и поэтому он скорее хотел поделиться своими переживаниями хотя бы с этими бездушными белыми листами бумаги. Первый попавшийся в руки карандаш был сильно затуплен. Чтобы заточить его до пригодного к работе состояния, Норманн достал небольшой ножик из кармана пальто, лежавшего смятым на полу, и принялся точить. Это был тот самый перочинный нож, случайно забытый писателем, а в последствии ставший воспоминанием о "крохотном" человеке, бросившим вызов огромному миру. Что стало с Вистаном Хьюзом? Смирился ли этот человек и разочаровался в борьбе или же он был убит, крепко прижимая к сердцу свой рукописный труд? Ньюман с каждой секундой пропитывался ненавистью к окружаемому миру; государству, уничтожающему своих лучших сыновей; обществу, отдающему их на съедение. Ненависть уже стала для него чем-то обыденным, как и потребление кислорода. Остановить эту разрушающую силу – значило исчезнуть самому. Поэтому пришлось подчиниться этому чувству, ставшему явным фактом. Закончив починку карандаша, он со спокойным видом отразил этот факт на бумаге: "Смерть системе. Если считают меня системой, то я хочу собственной смерти. Смерть системе". Сзади Норманна раздался оглушительный треск, как будто всё, столь ненавистное Ньюману, и впрямь разрушалось на глазах. Откинув карандаш, он оглянулся назад. Деревянная дверь, которая была лично поставлена им из-за недоверия к электронным замкам, была вышиблена из петель и лежала в стороне. Норманн машинально вскочил; в дом вошли несколько человек в чёрных защитных костюмах. Один из них, тот, что был повыше, сняв шлем, выдавил из себя:

– Норманн Ньюман, Вы арестованы Комитетом по борьбе с инакомыслием. Вы обвиняетесь в деятельности, направленной против государства и общества, а именно: инакомыслие и убийство человека.

Посмотрев на него Ньюман, процедил:

– Сэм, объясни, кого я убил? Что вообще происходит?

– Стойте на месте! Вы обвиняетесь в убийстве собственной сестры Софи Ньюман, найденной мёртвой около 10 минут назад. Был дан приказ доставить Вас в центральное управление КПБИ округа, – добавил Сэм Шай, однако, Норманн уже не слышал этих слов. Он стоял неподвижно, как вкопанный возле своего письменного стола, даже не шевельнувшись, когда ему на шею надевали специальный электрический браслет, и двинулся лишь когда его грубо подтолкнули в спину к сторону выхода из дома.

...

– В деле написано, что Вы "зарезали собственную сестру Софи Ньюман" перочинным ножом; а про "инакомыслие", Норманн, Вы придумали сами – это правда? – продолжил главврач, не дождавшись ответа.

– Да...

– Последний вопрос. Вы, Норманн Ньюман, признаёте себя сумасшедшим?

– Да, – без малейшего колебания ответил он. Врачи, переглянувшись между собой, все как один одобрительно кивнули; главврач, открыв красную папку, записал туда несколько строк. Когда он потянулся к зелёной печати, Норманн не повёл даже глазом. Наконец, отодвинув в сторону печать нужного цвета, он занёс над бумагами красную печать и с щелчком сделал пометку. Также спокойно, как и зашёл, Норманн поднялся и отправился на завтрак с вновь прибывшим санитаром.

Вернувшись уже к себе в палату, он заметил, что его комната пуста. Ньюман не удивился этому факту. Его таинственный собеседник мог проходить какие-то процедуры или быть до сих пор на комиссии. Норманн решил всё же терпеливо дождаться своего друга, хоть и не знал, что тот скажет при встрече. Он сел на кровать. Прошло обеденное время. Вскоре прошло и время ужина. Норманн прождал его целый день, как оказалось, тщетно. Очень клонило в сон. Спина, нывшая от длительного сидения в одном положении, разболелась ещё больше.

Во время вечернего обхода пациентов, Ньюман задержал рослого санитара и спросил:

– Слушайте, возможно, Вы выписали моего друга или перевели его в другой бокс. Могу я, хотя бы, узнать имя человека, который жил всё это время со мной в одной палате?

Санитар оценивающе посмотрел на Норманна:

– У Вас одноместная палата, – мужчина в медицинском костюме ушёл.

Он покорно упал на подушку и в тишине смотрел в пустой потолок. Но через минуту резко откинув её в противоположный угол палаты, положил свою голову на пустой матрас и сомкнул глаза.

Короткие рассказы. Родина – мать.

Она проснётся с первым знамением утра – первыми солнечными лучами. Потирая заспанные глаза, наспех заправит постель. И пойдёт на кухню, где поставит на плиту чайник. Пока в нём закипит вода, она успеет также поспешно умыться и почистить зубы. Когда свисток чайника подаст характерный звук, она разольёт кипяток в две одноцветные кружки и разбавит его с кофейным порошком (своим запахом, отдалённо напоминающим запах настоящего кофе). Разогреет суп, приготовленный вчера. Поест сама, а затем накормит ребёнка. Соберётся, подготовит озорного мальчишку: гладко расчешет непослушные рыжие кудри, наденет выглаженную рубашку с брюками.

В автобусе достанет из рабочей сумки детскую книгу и, поглаживая ребёнка по голове, по дороге прочтёт ему несколько страниц.

Отработав весь день, наконец, с заходом солнца вернётся домой, держа на руках заснувшего ещё в автобусе ребёнка. Уложит мальчика спать и в гордом одиночестве скупо отужинает. Пойдёт примет душ и задержится на минуту-другую под освежающей струей воды. Включит телевизор и крепко уснёт, сжимая подушку, так и не услышав, как по новостям передадут о поднявшемся уровне жизни.