Текст книги "Моя Борьба (СИ)"

Автор книги: Евгений Хромов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Annotation

"Моя Борьба" – социально-психологическая антиутопия; слепок пороков общества и всего современного мира. Новелла даёт повод задуматься над такими, казалось бы, просто вопросами: "Кто есть я в этом мире?", "Что есть этот мир для меня?". И пережить вместе с главным героем, внезапно поставившими перед собой эти вопросы, его внутреннюю борьбу.

Хромов Евгений Викторович

Глава 1. Конец начала.

Глава 2. Государство. Надзор. Единство. Вера.

Глава 3. Торг.

Глава 4. "Секта свидетелей здравого смысла".

Глава 5. Начало конца.

Хромов Евгений Викторович

Моя Борьба

Предисловие. Предсмертная записка.

Memento mori!

Рано или поздно в жизни каждого человека приходит осознание того, что он не вечен, и смерть может настичь его абсолютно в любой момент. Где угодно: будь то катание на лыжах в горах, прогулка в парке или даже во время принятия душа. Вариантов много – исход один. Тогда человек начинает постепенно подготавливаться к неминуемому с целью увековечить себя и после смерти. Честно говоря, тут вариантов не меньше – каждый выбирает нужный для себя путь в зависимости от жизненных ценностей: те, кому важнее семейный очаг и дети – создают семью и растят детей, желая (иногда подсознательно) отобразить частичку себя в будущем поколении; у кого в приоритете бизнес – создать коммерческий проект, который бы пережил их самих; научные деятели мечтают войти в историю, проведя важные исследования или выведя какую-нибудь фундаментальную теорию; люди искусства – сотворить большой труд и тем самым зажечь искру в миллионах других людей... Даже примитивная установка надгробия – ничто иное как один из способов продлить свою жизнь, отлив себя в граните или мраморе. Довольно эгоистичное занятие, но ничего с человеческим естеством не поделаешь.

Как бы я этому тоже не противился, было бы бесчестно врать, во-первых, себе, во-вторых, читателю, что эта книга не является одним из этапов подготовки к неминуемому. Напротив, я её позиционирую как некую «предсмертную записку». На случай, если после «возвращения в вечность» останется недосказанность, чего бы мне не хотелось. Однако, я не хочу выделиться из серой массы данным шагом. В век, когда каждый является автором одной, двух, а то и десяти книг (порой, не имеющих никакой смысловой нагрузки) – я не внесу ничего нового тем, что ради моего «творения» будут срублены несколько деревьев, которые могли принести больше пользы семейству белок, устроивших в них себе жилище. Предупреждаю, что в ней не будет взрывов и перестрелок, любовных страстей и описаний постельных сцен – всего того, что нравится среднестатистическому потребителю. Конечно, автор должен уметь развлечь своего читателя, но тут «зрелищ» не будет, только хлеб. Повторюсь, я не пытаюсь выделиться этим, а уж тем более массово зазывать всех прочесть эту книгу. Напротив, я стану одним из первых писателей, который открыто заявляет: «Если не хотите – не стоит насильно заставлять себя читать эту книгу!».

Займитесь лучше некоторыми подготовками в своей жизни, займитесь, наконец, самой жизнью!

P.S. Тех, кто же прочёл предисловие – «первую и вместе с тем последнюю вещь в книге», как писал Михаил Лермонтов, а затем собирается взяться и за саму книжицу, я бы хотел поблагодарить. Ведь, как бы не скрывал свои эмоции за напускным спокойствием, для меня важен этот труд. Мысли, описанные в нём, волновали меня на протяжении всей жизни и будут, уверен, волновать и после до самого конца (сколько бы ни было мне отведено). Этот поток сознания, как бы пафосно это не звучало, я пытался каждый день на протяжении большого количества времени оформить на листах в виде уже осмысленных фраз. Получилось это или нет – решать уже не мне.

Надеюсь, эти мысли взбудоражат и ваши умы. Спасибо!

Глава 1. Конец начала.

Он покорно упал на подушку и в тишине смотрел в пустой потолок. Но через минуту, резко откинув её в противоположный угол палаты, положил свою голову на пустой матрас и сомкнул глаза.

...

Взгляни на себя в зеркало! Внимательней! Ну же, не бойся увидеть за этой одеждой себя настоящего и убери руки от лица, все же это мешает. Теперь, наконец, можешь удовлетвориться результатом... Фух, чувствую себя скульптором, срывающим покрывало с собственной работы. Ну, что же? Нет, не всматривайся в мелкие изъяны своего тела. Подними голову выше и очень внимательно, как никогда в жизни, всмотрись себе в глаза. Будто ныряешь в самого себя; проплывая через детские воспоминания, юношеские мечты, переживания среднего возраста – ну, что же видишь теперь? Не слишком ли жуткая картина предстала перед тобой?!

...

Раздался протяжный звук, напоминающий вой сирены. Пациент палаты, числившийся под номером 100524, спешно вскочил с постели, почёсываясь по-собачьи, словно в попытке сбросить паразита, терзающего его. Мужчина, раздирая кожу за ухом, пытался остановить всё еще не прекращавшийся вой. Наконец, когда звук сирены стих, пациент, тяжело дыша, сел на кровать. Свесив ноги, он принялся бережно поглаживать своё тело, которое ещё недавно раздирали. К его уху прикреплялся небольшой бочоночек в виде клипсы. Это был микронаушник, который вживлялся в саму мочку – именно он и являлся причиной раздражающего рёва. За ухом находилась остальная часть конструкции – главная система, передающая звук вибраций на кость. В привычные часы устройство могло быть источником и приятных, успокаивающих мелодий, а также оно транслировало курс лечения. Но ровно в семь утра, подобным образом, наушник будил всех пациентов психиатрического хосписа.

Бочоночек, поторапливая мужчину, издал еще один короткий персональный гудок. Номер 100524 соскочил босыми ногами на кафельную плитку, которой был обложен пол палаты, и начал спешно переодеваться. Он стянул с себя синюю мешковатую рубашку, белые штаны и переоделся в точно такой же комплект одежды. Нестиранный "наряд" пациент положил на привычное место – небольшую тумбочку, откуда его и должен был забрать на чистку технический персонал. Переодевшись, пациент номер 100524 вновь безмятежно сел на кровать и начал разглядывать себя. Это был уже не молодой мужчина на вид: на голове кое-где виднелись седые пряди, у глаз красовались тёмно-синие круги, а лоб был изрыт глубокими бороздами. На первый взгляд ему можно было смело дать 30-35 лет, хотя мужчине, судя по данным в медицинской карте, было всего 22. Свесив ноги с кровати, он беспорядочно теребил икры, как будто не веря, что это его собственное тело. Приподняв больничную рубашку, пациент начал новый "ритуал" – поглаживал и пощипывал обрюзгший живот. Раньше это был поджарый высокого роста парень крепкого телосложения; сейчас на больничной койке сидел совершенно другой человек – погрузневший, с небольшим крысиным пузцом и при этом до безобразия худыми ногами. Но наиболее уродливым казался его взгляд – уставший и рассеянный; прежний огонёк, вызов и уверенность в глазах полностью исчезли, не оставив следа.

До завтрака, на который вели пациентов в 7:45, оставалось около тридцати минут, поэтому номер 100524 достал из тумбочки длинную записную книжку, карандаш и принялся писать. Каждый "обитатель" больницы обязан был ежедневно вести дневник, где бы записывал собственные мысли, сведения о самочувствии – изливать на бумагу всё, что находилось в голове. По мнению врачей клиники, данное занятие служило отличной тренировкой для мозга. Во время того как больные находились на завтраке, записи изымались и подлежали проверке малой врачебной комиссией.

«Последние две ночи снятся кошмары. Ужасно болит голова, словно её сдавливает повязка. Временами, после приёма таблеток, забываю, что происходило вчера, не говоря уже о более ранних днях. Благо, в эти часы я забываю и о головной боли...» – он остановился на этих словах, как бы задумываясь, что можно было бы написать ещё о своем состоянии. Но вместо длительных размышлений, раскашлявшись, мужчина повалился вместе с записной книжкой на живот и пару раз странно дёрнулся. Этот «приступ» закончился также быстро, как и начался, что даже врач по ту сторону камер не предал этому особого значения. Вслед за этим, больной, придерживая руками живот, сорвался в маленькую туалетную комнатку, примыкавшую вплотную к палате. Уже скрывшись с поля зрения камер, он, выхватив из-под больничной робы ручку и пару тройку вырванных листков, принялся взволнованно записывать. Подобная писанина была отголоском его прошлой жизни; частью чего-то очень далёкого, к чему, казалось, он не прикасался сотни лет:

"Поверить не могу, что всю свою жизнь являлся лишь инструментом в чьих-то руках. Своеобразным молотком, который может, как созидать, так и разрушать всё на своём пути (последнее получалось всё же лучше). Когда же этот инструмент стал не нужен – его выкинули.

Теперь я – здоровый человек, должен находиться до конца своей жизни (в чём я точно уверен) среди сумасшедших; под контролем врачей, больше походящих на досмотрщиков.

Не верю каждому их лживому слову и каждой лживой бумажке, в которой говорится, что я психически ненормален, о всех вещах, которые повесили на меня, но при этом я их не совершал; о том, что должен быть изолированным от общества. Не верю, потому что прекрасно понимаю с чем это связанно – с моей прежней работой. Я слишком много знаю!

Во имя "строящегося государства, на ранних стадиях нуждавшегося опоре", как мне говорили, я сжёг десятки домов политических изменников и предателей. Я представляю опасность всей этой системе той информацией, которая содержится у меня в голове, поэтому меня держат тут, словно в тюрьме и никогда не выпустят. Мне упорно, твёрдым голосом внушают, что я психически болен. Несмотря на то, что с каждым разом эти разговоры звучат всё более и более убедительно, я не собираюсь так просто отступать. Ищу в себе силы, чтобы доказать (хотя бы себе), что здоров. Норманн Ньюман.

P.S. Уверен, что когда они найдут это письмо (а они рано или поздно найдут), меня закормят тонной лекарств, после чего я забуду и собственное имя", – номер 100524 закончил показавшееся ему столь важное письмо, он свернул бумагу вдвое и решил спрятать её на первое время у себя под рубахой. Неиспользованный лист был припрятан за мусорную урночку, которая, как и все предметы в больнице, была прикреплена к полу.

Часы показывали 7:45 и ровно, когда стрелка подошла к этой цифре, дверь автоматически открылась и в палату вошёл огромного размера медбрат, числившийся одним из помощников главного врача. Великан молча указал рукой на дверь, и Норманн Ньюман, пошатываясь, проследовал по серому освещённому коридору в столовую. Вскоре, преодолев узкий коридор, по бокам которого с обеих сторон были расположены двери других палат, Норманн и один из помощников главного врача вошли в больничную столовую. Она представляла собой продолговатую огромную комнату. Пожалуй, самую большую в хосписе. Стены её были гладко выкрашены, как и вся больница, в серый цвет, что придавало столовой некоторую мрачность. Весь остальной интерьер также был выполнен в тёмных цветах. Окон не имелось. Комната освещалась только за счёт небольших плафонных ламп на потолке, которые, стоит отдать им должное, несмотря на небольшой размер, добротно освещали пространство. По всей площади были натыканы двухместные обеденные столики, четырёхпалой ножкой крепившиеся к полу. Сделано это было, скорее всего, на случай, если вдруг одному из пациентов взбредёт в голову дебоширить и он захочет перевернуть стол. В конце продолговатой комнаты стояла раздаточная стойка с небольшим «островком» на углу, где стопкой лежали такие же серые подносы. Слегка подтолкнув Норманна, помощник главврача и сам последовал за ним, по пути потирая короткий белый «ёжик» на голове. Подойдя к стойке Ньюман, как и в тот день, когда он попал в больницу, обратил внимание на небольшую табличку «Огромный выбор». С тех пор она не сдвинулась ни на дюйм и независимо от меню табличка никогда не менялась. Несмотря на надпись «Огромный выбор», рацион для каждого был определён – порции подписывались в соответствии с номерами больных. Ни ассортимента, ни выбора не было.

Пронумерован был и каждый стол в столовой. За Норманном строго числился столик недалеко от двери под номером два. Каждое место было закреплено за определённым пациентом. Несмотря на то, что некоторые больные прибывали, а некоторые убывали в процессе завтрака, за каждым столом всегда сидели по два человека – пациент и его лечащий врач, записывавший каждое мельчайшее изменение в поведении больного (вплоть до того, какой рукой пациент будет держать ложку). Единственным, постоянно свободным местом, оставался стол номер один. За время пребывания в психиатрической лечебнице Норманн ни разу не видел, чтобы появился тот самый загадочный пациент или какой-нибудь врач и занял бы это место. Несмотря на то, что Норманн не редко задавался вопросом: «Что будет, если пересесть за другой, единственный свободный столик?», дальше мыслей его действия не заходили и это табу сильнее крепчало в голове с каждым разом.

Наконец, сев за свой стол с порцией еды, Ньюмана посетила необычайная грусть, которую он никогда, наверное, не чувствовал. Кротко оглядевшись по сторонам, Норманн наблюдал множество людей, уставившихся каждый в свою тарелку и жадно поглощавших пищу. Мужчина не мог поверить, что находится среди «трупов», которых не интересует ничего, кроме удовлетворения животных нужд: поесть и поспать. Больные, синхронно зачёрпывая ложками, поглощали калорийную субстанцию, отдалённо напоминавшую жирную перловую кашу, а то, что находилось вне зоны тарелки, их совершенно не интересовало. Ни почему их никогда не отпускают на прогулку; ни к чему висит табличка «Огромный выбор»; ни зачем каждый шаг, вплоть до простейших действий – забрать собственную пронумерованную порцию или обернуться, контролировался и записывался помощниками главного врача. Ничего кроме ужасной на вид, но вполне съедобной каши и сна на больничной койке с огрубевшими плотно набитыми подушками. В его голове пронеслись одновременно две мысли – два плана действий: первый – вскочить на стол и, как революционер – герой романов, призвать людей одуматься, показать им мир (вернее, его маленькую часть) своими глазами, а дальше уже будь что будет. Но вскоре идея вершить революции в больнице показалась ему совершенно безумной, и он предпочёл второй вариант – не отвлекать сумасшедших от их сумасшествия. За философскими рассуждениями он не заметил, как полностью опустошил тарелку.

Возвращаясь по коридору к своей палате, от размышлений опустив голову, Норманн, наконец, понял, что его действительно необычайно огорчило. Не то, что он находился среди формально умерших людей, а то, что и сам стал таким же трупом. Плюхнувшись на кровать, мужчина откинул на пол грубую подушку и, положив руку под голову, уснул, вспоминая свою прошлую жизнь.

...

Перед ним раскинулся широкий берег, в некоторых местах аккуратно застланный редким травяным ковром, уходившим далеко в горизонт. По левую руку виднелись небольшие зелёные холмы, охваченные сплошным туманом, а по правую – безграничное море. То там, то здесь, из-под зелёного ковра выбивались одинокие маки, бесстрашно высунув свои алые головки навстречу ветру. Всё Ньюману в этом пейзаже напоминало детство: дышащие "полной грудью" растения, лазурная гладь моря, густой, как кисель, туман. Только во сне мужчина мог прикоснуться к настоящей жизни – своему раннему детству. Только так он был свободен и телом, и душой.

Каждый валун, "загоравший" у океана, был с точностью воссоздан в этой картине его мозгом. Пляж, ранее забитый детьми и рыбаками, спускавшими свои небольшие судёнышки на воду, как и в последние свои дни, был пустым. Норманн вспомнил, что в юности (даже в дождь) мог бродить тут часами, вглядываясь вдаль. Он собрался было пойти в сторону холмов, но в том месте, где каменная дорожка сходилась с солнцем, заметил девушку, играющую в бадминтон. Её лёгкое коричневое в белый горох платье грациозно развивалось по ветру, когда она подбрасывала сама себе воланчик для очередного удара. В голове Ньюмана пробежали смутные мысли, и он сразу же зашагал на встречу с солнцем. Каждый шаг длился словно вечность.

Приблизившись к особе на расстояние нескольких ярдов, Норманн, вскинув руки, прокричал:

– Софи, сестрёнка! – только услышав эти слова, девушка, словно пушинка, полетела ему в объятья. Через несколько минут они, опустившись, сели на небольшое покрывальце, лежавшее на песке. Взяв нежно девушку за руку, Норманн произнёс:

– Ты случайно не заболела? Софи, ты ужасно выглядишь, – в ответ девушка лишь потупила взгляд в пол. Её прекрасные голубые глаза, которые в обычные дни могли от счастья светиться, как утреннее небо, сейчас потускнели, будто это небо закрыли свинцовые тучи. Откатив рукав платья Софи, он увидел синяки по всей по всей поверхности руки, многие из которых уже начали терять цвет.

– Ответь мне, тебя опять обижает этот козёл? – девушка покорно продолжала молчать и только сдавила Норманну ладонь, но в этом жесте было столько теплоты, что тот даже не подумал отнимать руку. – Я обещал, что если твой "любимый" хоть пальцем тебя тронет, он останется без головы? – Норманн даже не заметил, как в его руке появился небольшой нож. Девушка быстрым движением перехватила лезвие рукой. По её белому миниатюрному предплечью тонкой струйкой стекала алая кровь. Норманн в страхе сделал шаг назад, но оступившись, полетел всем телом на песок. Последним, что он увидел перед падением, стал благодарный и полный любви взгляд Софи.

Голубые глаза внимательно смотрели на Норманна. Поняв, что кошмар уже прошёл, он спохватился. Пот крупными каплями выступил на лбу мужчины. Дневной сон явно не пошёл на пользу. Он осознавал, что не спит, но столь знакомые глаза перед ним говорили об обратном. Напротив сидел некто точно в такой же больничной робе. Внешность его была непримечательна. Из общего фона неприглядного человека выделялись лишь небесно-голубые, как осколки неба, глаза. «Точно такие же были у Софи. О Господи, сестрёнка, как же мы вместе были счастливы!..», – прошептал Норманн, слегка обхватив себя за голову. Его оппонент, либо не расслышав произнесённых слов, либо сделав вид, продолжал молча покачиваться на стуле. После нескольких минут молчания, решившись, Норманн протянул руку:

– Норманн Ньюман, сэр. Для друзей просто "Ном", – произнёс он и задумался. Ведь, по сути, у него никогда и не было настоящих друзей; ввиду профессии, а также необщительности (отличающей его от сверстников ещё в детстве) он так и не обзавёлся друзьями. Однако, полностью необщительным парня нельзя было назвать. Он неплохо ладил и с людьми на работе, и с соседями. Хотя, когда его ночью из собственного дома вывозили в эту больницу, от одного из соседей Ньюман услышал реплику в стиле: "Будь у него друзья, может, нормальным бы остался". Несмотря на то, что слова были произнесены в довольно грубой форме, порой, он соглашался с этой мыслью.

Собеседник с улыбкой на лице учтиво пожал руку. В палате снова воцарилась тишина. Ньюман хотел было заговорить, но не знал с чего начать. Может, поговорить о литературе? Так он в жизни ни разу книгу в руки не взял, хоть желание и было. Даже если бы напрягся, ни одного книжного героя бы и не вспомнил. Самой творческой работой в его жизни было сочинить за других пару прощальных записок. Он как-то нелепо ещё раз начал разговор:

– Точно не помню, когда меня "они" поймали. Придумали диагноз и стали держать тут, но примерно это было...

– "Они" не держат насильно тут тебя, как и никого другого. Всё делается добровольно, во благо больных и во благо здоровых, что находятся по ту сторону здания и могут своим трудом отдавать дань государству, – спокойно прервал его мужчина напротив.

– Тебя здесь тоже держат по доброй воле?

– Да, – и в ответ собеседник утвердительно кивнул.

– А как же камеры по всей больнице, микронаушники, вещающие каждую ночь, якобы, курс лечения, автоматически закрывающиеся двери, все эти медпрепараты, тщательный контроль врачей? Я знаю, что за мной следят и следят в особенности, – Норманна было уже не остановить.

– Весь мир – плод нашего больного воображения, – Ньюмана слегка даже передёрнуло от этих слов, которые, ему казалось, он слышал уже не в первый раз, – Если хочешь, то ты – лишь простой инструмент в этой системе, который уже изрядно прохудился и его отправили на длительный ремонт. Никто бы не стал вести тщательную слежку за простым "инструментом". Тебе хочется думать, что полностью здоров. Хочется думать, что находишься тут потому, что представляешь опасность действующему политическому режиму. Хотя отлично, Норманн, понимаешь, что это не так и идти против системы – значит изменять здравому смыслу, ведь ты и есть часть этой системы. Что делают с молотком, который больше не забивает гвоздей? – Ньюмана поразила речь его таинственного собеседника. Ведь втайне от самого себя он думал точно также. До точных мелочей, включая аналогию с молотком.

– Те данные, которыми я завладел в ходе работы в Комитете по борьбе с инакомыслием, могли бы нанести серьёзный вред власти. Поэтому, в один момент они внезапно захотели от меня избавиться.

– Тебе просто сейчас так хочется думать, Норманн. Вспомни, какими трудами строилось государство и сколько времени формировалось современное общество, а теперь посмотри фактам в лицо – эта информация способна нанести хоть какой-то "вред власти"? Да и к тому же, ты прекрасно знал, что тут окажешься – это произошло не случайно, – философские мысли, а также размеренный темп, с которым говорил мужчина, натолкнули Ньюмана на воспоминание о сказке Ганса Кристиана Андерсена "Новый наряд короля", которую ему читали в детстве. Это умозаключение пришлось ему по душе, что он может поддержать интеллектуальную беседу.

– Вспомни сказку "Новый наряд короля" Андерсена, где мошенники ввели в заблуждение власть, а после она ввела в заблуждение свой народ. И основной смысл сказки был далеко не в том, что король ходил голым, а что глаза всем раскрыл на действительность маленький ребёнок. Понимаешь?

– И что же? В сказке народ и так знал, что король расхаживает полностью обнажённым, но не разговаривали об этом, чтобы не сеять смуту в государстве. Большинство решило не подрывать общественные устои и это было верным решением, ведь большинство не может ошибаться, – от этих слов кровь вскипела в жилах Норманна Ньюмана. Он подорвался и начал бормотать что-то нечленораздельное. Тот идеализм, который скрывался всю жизнь в этом жалком теле, вдруг восстал против чужого здравого материализма. Будь он несколько более начитан, вероятно, смог бы парировать каким-то контраргументом, но дело дошло только до пары ругательств, обращённых в никуда, тем самым объявив фактическое поражение.

В это время в палату вошёл санитар. Стрелка часов, вмонтированных в проём над дверью, показывала 13:45, а это означало время обеда. Ньюман пулей вылетел коридор в предвкушении нового спора, из которого он намеревался выйти победителем у своего нового собеседника.

Сразу после приёма пищи, Норманн вспомнил часть своего письма, когда к нему принесли пластиковый стаканчик с таблетками, в котором красовалось ещё несколько новых пилюль. Принять эти таблетки означало пропасть на продолжительное время; исчезнуть во тьме, пока случай снова не даст день просветления. Вдохнув жизнь снова, вернее её отголоски, он был не готов к этому шагу, поэтому решил пойти на хитрость. Улучив момент, Норманн аккуратно спрятал меж пальцев обе таблетки, выпив лишь воду. Оказавшись в палате, он, прикрыв глаза, обессилено упал на пустую кровать. Так проходили все его дни: ночные кошмары, завтрак, утренние кошмары, обед, дневные кошмары, ужин, ночные кошмары... В принципе, Норманн и не мог мечтать о лучшем. Однако у него теперь был сосед, с которым он мог хотя бы поговорить в свободное от всего этого время.

...

Новый сон оказался более коротким и менее ярким, чем предыдущий.

Ночь. На небе только начали появляться первые звёзды. Ньюман стоял в защитном костюме угольного цвета, полностью освещённый тёплым светом. В стекле его каски отражался большой пожар – горел невзрачный домишко очередного диссидента. Обыденное дело в годы, когда государство только начинало строиться. На улице в такой поздний час было очень тихо и безлюдно, поэтому хорошо различался каждый звук потрескивания балок, которые облизывали языки пламени. Он с некоторым религиозным трепетом смотрел на огонь. Так себя чувствует каждое живое существо, что-нибудь разрушая, а у людей это чувство даже было гипертрофированно Создателем. С самых ранних пор, он, ещё будучи маленьким ребёнком, стремился к разрушению, ломая самое дорогое что у него было в этом возрасте – игрушки.

Внезапно, тихую, в некотором смысле, даже умиротворяющую картину, прерывал протяжный крик. Входные двери распахнулись и из охваченного пожаром дома выскочил сильно обгоревший человек. Норманн откинул в сторону специальную газовую горелку, спешно стянул с себя защитную каску и побежал к мужчине. Оказывать любую помощь диссиденту было запретным делом: военных, членов Комитета по борьбе с инакомыслием, партийцев за это ждал расстрел; простых граждан приговаривали к лагерным работам и он это знал не хуже других. В пару прыжков Ньюман преодолел расстояние до обгоревшего человека. Тот, упав, без движения продолжал лежать на животе. Перевернув его на спину, Норманн в ужасе отскочил в сторону. В обгоревшем до безобразия трупе он узнал себя.

...

– Весь мир, как я уже и говорил, плод нашего больного воображения. Созидая, что-либо, мы думаем, что станем частичкой вечного, разрушая – напротив, освобождаемся от него. Но на самом деле всё менее романтично – это система жизни, заложенная в человеке с самого рождения. Одних она побуждает творить, хотя они прекрасно понимают – ничто не вечно; других побуждает разрушать, хотя они понимают, что не разрушат мир до основания. Система жизни, – этими словами сосед Ньюмана по палате закончил свой диалог со стеной, так как его "собеседник" не отвечал, он повернулся к Норманну. Сам Норманн, не отошедший от кошмара, вытирая пот со лба, был погружён в очередную мысль, тесно связанную с его сном, со всей его жизнью...

– Нет, это не так, – начал было он, но был тут же прерван на полуслове.

– Ты загнан в угол и, прежде всего, самим собой. Отрицаешь собственные ошибки, отрицаешь себя самого. Работая в Комитете по борьбе с инакомыслием ты прекрасно понимал на что идёшь и делал это осознанно.

– Пропаганда...

– Отрицая, Ньюман, ты разрушаешь самого себя – ты был частью этой пропаганды. Активным сторонником с самого начала революции, строительства первых баррикад, первых захватов административных зданий и банков. Только имея такой послужной список можно стать членом КПБИ.

– Но сейчас я против этого режима.

– Пропаганда изменилась, людям стали надиктовывать совершенно новые идеи, а так как их концепция оказалась схожей с той информацией, что ты получал в детстве – ты охотно принял эти идеи. Не хочешь ли сказать, что отвергнуть идеологию партии стало личным решением и тебя к этому никто не подталкивал?

– Нет, – выкрикнул Норманн и заёрзал, сидя на постели. Врать он никогда не умел, его всегда выдавала чрезмерная суетливость в такие моменты. Это заметил и его собеседник. Улыбнувшись, он отвернулся и снова принялся философствовать со стеной, как ни в чём не бывало. Ньюман, погружённый в собственные мысли, уже этого не слышал. Он вспомнил, как помог бежать одному писателю, чьё творчество члены Литературного Товарищества на одном из своих закрытых собраний постановили "предать забвению". В данном случае "забвению" предавали не только книги, но и самого автора. Согласно закону "О свободе в искусстве": "Призванием деятеля искусства, зарегистрированного в едином республиканском творческом реестре, является занять и патриотически воодушевить аудиторию" и государство тщательно заботилось о том, чтобы недостойная информация не могла навредить гражданам. Тогда писатель-диссидент объяснил Ньюману, что ныне "занять" – обозначает писать развлекательный материал, не имеющий смысловой нагрузки, а "патриотически воодушевить" – замалчивать проблемы собственного государства. После этого разговора все сомнения в голове Норманна образовали слабое, но мнение, а вдруг "большинство всё же может ошибаться"? За этим он просидел весь оставшийся день, вечер и даже не заметил, как ложась спать, из наушника снова донёсся успокаивающий голос врача, начавшего оздоравливающую терапию.

...

Взгляни на себя в зеркало! Внимательней! Ну же, не бойся увидеть за этой одеждой себя настоящего и убери руки от лица, все же это мешает. Теперь, наконец, можешь удовлетвориться результатом... Фух, чувствую себя скульптором, срывающим покрывало с собственной работы. Ну, что же? Нет, не всматривайся в мелкие изъяны своего тела. Подними голову выше и очень внимательно, как никогда в жизни, всмотрись себе в глаза. Будто ныряешь в самого себя; проплывая через детские воспоминания, юношеские мечты, переживания среднего возраста – ну, что же видишь теперь? Не слишком ли жуткая картина предстала перед тобой?!

Глава 2. Государство. Надзор. Единство. Вера.

Чёрные тучи полностью заволокли небо. Дождь успокаивающе барабанил по оконному стеклу. Всю эту умиротворяющую идиллию, порой, прерывали яркие вспышки молний и раскаты грома, но потом всё снова возвращалось в привычное русло. Норманн сидел на полу, подогнув ноги под себя. На его руках смирно сидели два котёнка: чёрный и белый. У обоих на спине (от шеи и практически до самого хвоста) красовались проплешины, которые были вызваны сильными ожогами. В кресле напротив, в такой же позе, сидела Софи и внимательно смотрела в экран большого телевизора, занимавшего пол стены. То, что раньше считалось роскошью, сейчас находилось в половине домов страны, а у второй половины такие устройства занимали и всю стену целиком. По центральному каналу шла экономическая передача, где зачитывался отчёт: сколько государство построило домов типа «Алюм» за последний месяц и сколько сэкономило на этом средств.

Норманн решил прервать молчание:

– Знаешь, они врут. Нагло врут.

– Что ты такое говоришь? – забеспокоилась Софи. Её голубые глаза быстро забегали по комнате.

– На счёт домов. Я случайно подслушал один разговор. В общем, деньги, которые предназначались для постройки пяти модульных домов, положили себе в карман глава Министерства строительства вместе с моим начальником, – подумав, добавил Норманн, – Так как поступая на работу в КПБИ, я присягал государству, то решил написать по этому поводу анонимную жалобу с просьбой о проверке. Я даже не думал о повышении в должности, которое в таких случаях обычно полагается тому, кто "настучит". На другой день вернул мне анонимку, подкрепив странным нравоучительным разговором. Мол, мир стоит на трёх слонах, один из которых – коррупция. Люди представляют собой черепаху, держащую этих слонов – они постоянно стремятся к обогащению любыми путями и не нужно идти против человеческой сущности... надменный рыжий козёл! – центральный телеканал закончил показ новостей рассказом о разработке сверхмощного оружия, способного за несколько секунд уничтожить всю планету и переключился на развлекательное шоу, которыми, кстати, было забито 95% эфирного времени. Мысли Норманна снова автоматически перетекли в воспоминания о писателе-диссиденте, взывавшем к тому, что новое поколение уже отбросило все нравственные критерии, желая создать абсолютное оружие – вершить самому жизнь и смерть.