Текст книги "Моя Борьба (СИ)"

Автор книги: Евгений Хромов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Ладно, успокойся. Давай я лучше расскажу тебе, о том, что недавно познакомилась с одним парнем. Я тебе хотела его представить. Думаю, он тебе точно понравится.

– Посмотрим, – слегка улыбнулся Норманн.

– Он обещал, что скоро приедет.

Гроза прошла, но дождь в разы усилился и лил, словно из ведра. На лестничной площадке послышались шаги. Раздался звонок в дверь. Софи спешно выбежала из комнаты открыть входную дверь. В квартиру зашёл мужчина в чёрном намокшем пальто, со слегка порванной полой. Он нежно приобнял Софи, разгладил свои намокшие рыжие волосы и вошёл в квартиру.

...

– Допустим, наш мир стоит на трёх слонах, которых держит на своей спине огромная черепаха. Если это так, то сейчас мы живём в век, где каждого из этих слонов убили ради какой-то дорогой, но бесполезной безделушки, сделанной из слоновой кости. А черепаший суп сейчас потребляет в каком-то изысканном заведении буржуа. Почему современное общество делится на потребителей, которые, смешиваясь в единую толпу, пережёвывают всё, что им засунут в рот и тех, кто ради личной выгоды готовы наплевать на всё и производить этот самый продукт? – Норманн со времени подъёма с постели смотрелся довольно бодро и охотно лез на дискуссионное поприще. Он яростно размахивал руками и было не понятно, что вызывало такую вспышку гнева: обсуждаемая тема или длительный перерыв в принятии лекарств.

– Явление "общества потребления" существовало на протяжении всей истории человечества. Это заложено в человеке ещё от животных, нужда которых – пища, спаривание и общность. Люди в эволюционном развитии не далеко ушли от них, а "потребление" как раз удовлетворяет эти нужды. Плюс, оно объединяет людей в некую субкультуру, что делает потребление масштабнее и осмысленней. Это естественно. Технический прогресс с годами изменил это явление на более систематизированное, – сосед Ньюмана по палате был напротив спокоен и говорил так непринуждённо, будто просто читал заранее заготовленные фразы.

– Я не считаю, что "это естественно". Действующая система давит на человека, заставляя работать вдвое больше, чтобы вдвое больше потреблять. Если система не работает в полной мере, то её нужно разрушить и строить заново.

– Фактически ты сейчас призываешь разрушить рынок труда, но данные действия ни к чему не приведут – это безумие. Если ограничить человека в питании и при этом лишить желания питаться лучше – не является ли это рабством, против которого, Норманн, ты выступаешь? Подрыв системы не разрушил бы её, а лишь вернул к прежним примитивным истокам.

– Человек отошёл от животного уже тем, что у него есть не только нужды, но и духовные потребности. Я призываю к тому, чтобы люди боролись за право быть людьми, а не животными. Боролись против навязывания животных нужд через СМИ. Боролись против рабства потребления.

– Эта "борьба" с государством, которую ты упомянул, ни к чему абсолютно не приведёт – порыв гнева, не более. Государство – это огромная живая система, могущественней и прекрасней которой нет ничего. Разрушить её невозможно, а попытаться – означает лишь ослабить. Мы должны понимать: быть рабом этой системы – почётно. И чем влиятельней, работоспособней становиться она – тем более почётно прислуживать ей.

– Но зачем тогда дана жизнь, если ты кладёшь её на жертвенный алтарь? Зачем нужна свобода, которую не готов защищать? Зачем нужны ноги, если ты не можешь ходить? – на этот раз последнее слово осталось за Норманном. Казалось, ему готовы были уже ответить на заданные вопросы, но на часах уже было 7:45 и Норманн спешно последовал за недавно прибывшим санитаром в столовую. Ноги его быстро несли по освещённому серому коридору. Ощущался некий прилив сил и состояние эйфории.

Мысли о борьбе за свои естественные права сильно воодушевили его. Поэтому, войдя в столовую, Ньюман решил воплотить свои революционные идеи хотя бы в малом, распрощавшись с формальным табу, связанным с пронумерованными порциями и столами. Бережно взяв точно такую же по содержанию, но с другим номером порцию, Норманн сразу же хотел её поставить обратно, но сдержался и понёс еду к столу под номером «один». Несмотря на все его домыслы, ничего не произошло, в ответ доктор лишь на скорую руку что-то записал в свой блокнот и последовал за ним. Наконец сев, Норманн почувствовал облегчение. Вольготно развалившись на стуле, он погрузился в мир своих мыслей. Про себя он любил их сравнивать с разноцветными бумажками-напоминаниями, которые развешивали на холодильнике. Мыслей становилось порой настолько много, что они просто засоряли его голову, как и эти листики, из-за большого скопления которых не проглядывался сам холодильник. Это были и революционные идеи, и воспоминания из молодости, и обрывки снов, и заметки в записной книжке... «Стоп!» – промелькнуло у него в голове, я даже забыл сегодня записать собственные мысли... ну и к чёрту! Внезапно его размышления прервал пациент под номером 100420, который уже закончил свой завтрак и направлялся в сторону двери.

Походка больного больше напоминала ковыляние раненного животного, который вот-вот испустит дух. Пациент еле передвигал ноги; врач, поддерживая за руку, практически волок его на себе. Проходя мимо первого стола, больной бросил на Норманна мимолётный взгляд. Казалось, что в тусклых безжизненных глазах появилась искра, но это всё длилось лишь доли секунды и нельзя было точно сказать, узнал ли пациент номер 100420 Ньюмана или нет.

Зато Норманн безошибочно узнал в этом человеке очень известного ранее, но сейчас ставшего пустым местом – обычным больным, учёного-нейробиолога Артура Кейна. Ньюман сам участвовал в его задержании. Правда, в отличие от многих подобных случаев с поимкой диссидентов, Кейна не было приказано ликвидировать, а нужно было вместе со всеми личными вещами доставить в здание Комитета по борьбе с инакомыслием лично к Начальнику. А дом по стандартной схеме предать огню. Когда Норманн входил к нему в жильё при задержании, он удивился тому, что везде стояла гробовая тишина и то, что все жалюзи на окнах были поставлены в режим "закрыто". Повсюду аккуратными стопочками лежали разные журналы, учебные пособия, книги по психологии, нейробиологии, истории... так что это было довольно просто изъять.

– Я учёный, не мешайте мне работать, – судорожно сжимая челюсть, процедил Кейн, когда Норманн попытался накинуть на него электрошоковые наручники. Во второй раз, Артур моментально извернулся и крепко вцепился ему в шею руками. Причиной этому послужило то, что его посмели оторвать от мысли, которую он к тому же не успел оформить на бумаге. Норманну с трудом удалось вырваться из этих объятий и заковать его в наручники. Всю дорогу Кейн не переставая, твердил одну и ту же фразу: «Я учёный, не мешайте мне работать».

Артур Кейн всю свою жизнь пытался избегать социума, но, несмотря на это, люди его интересовали большего всего. Кейн целиком ушёл в изучение человеческого мозга и социальной психологии, написал несколько научных трудов, но, как он уверял, так и не познал человеческой сущности. В третьей своей книге «Теория естественной деградации», Кейн собирался поставить жирную точку в изучениях, рассказав миру о том, что в истории случился переломный момент и человечество начало деградировать. В одной из своих глав он задел тему вины режима, вины системы в том, что человек перестал творить, а стал потреблять... Этого было достаточно. Артур Кейн стал последним официально «погибшим, в ходе возгорания дома, причину которого не удалось установить». Позднее СМИ перестали освещать такие случаи, а люди – концентрировать на этом внимание. На смену новостям пришла ещё одна развлекательная программа. Народу не стоит переживать – есть специально обученные люди, которые будут переживать за вас.

Норманн резко вскочил с места и подбежал к пациенту номер 100420, который был уже у двери. Он начал дёргать мужчину за плечи, крича «Вспомни, кто ты такой!». Но тот лишь испуганно смотрел пустыми глазами, не понимая, что происходит, как смотрят быки за минуту до того как их забьют на мясо. Норманну не верилось, что довольно крепкий человек, который чуть не удушил за то, что его просто оторвали от работы, оказался живым трупом. Беспомощность Кейна обратила Норманна в гнев и он понял, что пришло время той борьбы, к которой он призывал. Один из врачей крепко схватил Норманна сзади и начал оттаскивать от больного. Из последних сил лягнув санитара в ногу, у него получилось высвободиться. Внезапно по ушам ударил сильный вой сирены. Поняв причину, Норманн резко сорвал с мочки наушник. По шее тонкой струйкой потекла кровь.

Он схватил поднос для еды со стола и побежал было к выходу, но заметил, что в двери появилось ещё несколько огромных людей в медицинских халатах. Норманну не оставалось ничего, как отступить и забиться в угол. Он лихорадочно вжался в стену, крепко держа в руках пластиковый поднос. Никто не решался сделать первый шаг. Норманн смотрел на крепких санитаров исподлобья, не собираясь опускать "грозное оружие". Он весь сжался; страх и злость вперемешку читались в его глазах, как у загнанной собаки. Решившись, Норманн кинул в санитаров подносом и, воспользовавшись паузой, хорошим ударом кулака приложился одному из них в лицо. В плотном кольце врачей оказалась брешь. Благодаря этому, Ньюман вырвался и метнулся к двери. Он резко почувствовал лёгкое жжение и покалывание в руке. По всему организму – сначала в пальцах, затем в груди, ногах, стало быстро распространяться приятное тепло. Тело внезапно ощутило облегчение. Захотелось спать...

...

Вся жизнь проносится перед тобой в такие моменты: спокойное детство, шальная юность, заботы среднего возраста. В данном случае Ньюману вспомнились события, так или иначе связанные с его профессией, ради которой он совершал дела, не свойственные своей природе. В то время Норманн относился к происходящему более хладнокровно.

"Всё во имя вождя и партии – ничего против вождя и партии" и "Сильный пожирает слабого" – его мировоззрение целиком заключалось в двух цитатах. Сейчас, когда Ньюман осознал, что сам столкнулся с ситуацией, где он оказался жертвой, а не хищником, философия отступила на второе место, уступив гневу, граничащему с простым животным страхом.

В юном возрасте, начитавшись приключенческих романов (кстати, практически все из которых вскоре были запрещены как "экстремистская литература"), герои которых безрассудно шли вперёд на врага с мыслью об Отечестве, задумал связать свою жизнь с военной службой. Мечты о том, что о нём напишут "... командуя армией, совершил героический поступок", а не "Пациент номер 100524 проявил внезапную агрессию по отношению к пациенту 100420", тешат любого мальчишку. Норманн не был исключением.

Революция стала огромным толчком к исполнению его мечты. В те время все разговоры сходились к обсуждению доблести людей, стоящих на баррикадах. Решение взять оружие в руки было принято даже без раздумий. Этим "ходом" он планировал убить сразу двух зайцев: приблизиться к желаемой работе и обеспечить всем необходимым маленькую сестру, оставшуюся после смерти родителей на его руках.

Однако, даже после того как у власти официально утвердилась партия, заслуги Норманна ничего не значили перед фактом – он никому не нужен. Закон, утверждённый вождём, прямо говорил, что в военное руководство может быть принят лишь бесполый человек, являющийся членом военной семьи. Новоявленное государство, боясь возможной ещё одной революции, хотело полностью расчистить военные структуры для своих людей, поэтому по карьерной лестнице мог подняться лишь член военной "семьи". "Семьей" это было назвать трудно (сам термин "семья" был упразднён), ведь бесполые дети взращивались в специальных интернатах, где объединённые в коммуны с малых лет постигали азы военной муштры. Учёные считали, что это предаст армии неуязвимость, как у древнегреческих воинов. В остальном такой жёсткий гендерный отбор не проводился, хотя на должность и предпочитали бесполого человека мужчинам и женщинам. Чтобы стать обычным рядовым солдатом необходимо было лишь пройти процедуру обязательного чипования. В перспективе власти хотели ввести поголовную чипизацию населения. Была запущенна огромная кампания по пропагандированию этой идеи, которая, по их мнению, служила для повышения безопасности граждан, удобства и отказа от бумажных средств идентификации. Однако у правительства не нашлось на это достаточно средств, и дело отложили в долгий ящик.

Несмотря на то, что с военной службой Ньюману не повезло, его на второй месяц после окончания революции с таким послужным списком охотно взяли в Комитет по борьбе с инакомыслием, который тогда только учредили. Так в КПБИ Норманн проработал чуть больше двух лет.

Глава 3. Торг.

Норманн, укутанный в одеяло, лежал на койке, глядя в сероватый потолок своей новой комнаты, куда его перевели после инцидента в столовой. Это была палата интенсивной терапии, где больные психиатрического хосписа отходили несколько дней, а после чего возвращались обратно на свою койку. Планировкой они абсолютно не отличались, но Ньюман понял, что находится в совершенно другой комнате потому, что рядом не было его безымянного собеседника, к которому он порядком привык за эти дни.

Время тянулось очень медленно. Норманн, едва отлежавшись, изрядно заскучал и захотел чем-нибудь заняться. Однако, в равной мере, он и не хотел вставать с кровати, где ему было достаточно комфортно. Внутри него, помимо физиологических процессов, происходил моральный торг – своеобразная борьба за жизнь в таком простом вопросе – движение или койка?

По тоненькой трубке в вену текла "спасительная жидкость", которая вызывала лёгкое желание сна. Норманн же пытался всячески препятствовать этому желанию. В его голове возникало тысячи мыслей, которые он никак не мог обуздать. Но одна единственные мысль была более "необузданной", чем все остальные. Что если его мир и впрямь лишь иллюзия, спроектированная его же мозгом. Ведь Норманн, даже подсознательно, пытался увести себя от этой горькой реальности – сберечь себя, оградить зоной комфорта. Так происходило всю жизнь, в которой он врал себе о том, что есть общество, которое нуждается в нём; то, что его идеалам должен кто-то следовать и кто-то их должен уважать... А что, если он и впрямь безумен?

Чтобы как-то сохранить эту мысль, Норманн потянулся к своей записной книге, которую вместе с ним уже перенесли в новую временную палату. Но прежде Ньюман решил описать своё состояние здоровья, хоть и понимал, что врачи его знают не хуже (если не лучше), чем он сам.

Карандаш упорно не хотел держаться в руке. Норовил выпасть, выскользнуть из вспотевших пальцев. Последний оставшийся друг намеревался предать, оставив Норманна наедине с собственными мыслями. Мыслями, которым так давно не верят врачи этой высокотехнологичной клиники.

«Беспокоит лёгкая головная боль, а также неприятные ощущения в желудке из-за чего подташнивает. Припухла мочка правого уха, больно притронуться. По всему организму чувствуется слабость. Всё время хочется спать».

Написав это, Ньюман всерьёз задумался, имеет ли смысл вообще вести тайный дневник, ведь эти мысли, скорее всего, как и он сам, не покинут предела больницы. Да и к тому же, кому будут интересны мысли простого работяги, прожившего в целом скучную жизнь. Норманн понимал, что даже одной строчки с упоминанием о нём – слишком много. Не говоря уже о дневнике; Ньюман был слишком среднестатистический. Определённо, о его жизни никогда не напишут новеллу или роман.

Через небольшой промежуток времени, Норманн, не скрываясь, на виду у камер, расположенных по углам палаты, спокойно оторвал несколько листков из своего больничного блокнота. Снова взявшись за ручку, он приступил к личным записям:

«Любой человек, независимо от возраста, социального статуса и личных убеждений, старается обезопасить себя от внешнего мира. Страх гонит человека в мир иллюзий, страх остаться с собой настоящим наедине. И этот мир скрывает человека от реальности, как защитный хитиновый панцирь некоторых насекомых. Я не могу сказать, что это – плохо, но не могу и сказать, что хорошо всю жизнь бегать от себя же самого. Человек возвёл в культ самосохранение и безопасность – это проявляется во всех аспектах жизни. Человек ради собственной безопасности готов преодолеть большее расстояние, чем птица, отправляясь в сезонный перелёт. Только птица проходит весь этот путь, чтобы продолжить движение дальше – продолжить жизнь, а человек – попросту разлагаться со всеми удобствами».

Написав эту, как показалось, глубокую мысль, Норманну вспомнилось местечко, в котором ему пришлось провести раннее детство. Описанный на листке процесс ему показался точь-в-точь похожим на течение жизни в этом провинциальном городке. Нью-Коал был расположен недалеко от угольного разреза, производящего (на момент рождения Ньюмана) 500 тысяч тонн угля в год. И понятно, что вся жизнь граждан Нью-Коала была связана с углём. Они дышали дымом заводов, перерабатывающих уголь; они ступали ногами по переработанному углю, когда шли на работу; они пили рыжего цвета воду, загрязнённую этим самым переработанным углём.

Когда мальчику исполнялось восемь лет, ему дарили красный защитный костюм с чёрными штанами, и он отправлялся в разрез добывать для государства "чёрное золото". Девочкам официально разрешалось работать с девяти лет.

Смену ознаменовывал протяжный гудок, который, как казалось Норманну, звучал у него в памяти и сейчас.

Вой сирены всё возрастал и возрастал. Схватившись за голову, крепко зажав ладонями уши, он хотел, чтобы ненавистный звук прекратился. Картинки из детства проносились всё быстрее и быстрее. Норманн до покраснения сжал руками свой череп. Его голова, казалось, не выдержав нагрузки, вскоре лопнет, как переспелый арбуз. Однако, вой сирены стих. Поводом сигнала являлся всего лишь принесённый завтрак. На часах было 7:45. Тщательно пережёвывая комки в молочной пшённой каше, Ньюман попытался вспомнить ещё что-нибудь из своего раннего отрезка жизни.

У жителей Нью-Коала было множество проблем, но они старались не замечать того, что не касалось добычи и переработки угля, дружно выходя под гудок маршем красно-чёрных инструментов. Затыкая уши берушами, горстями принимая успокоительные... – средства отвлечения, по сути, были не важны. Главным оставалось только производство угля. . По городу «ходили» и наркотики, на которые правительство закрывало глаза. И так продолжалось где-то до 55-60 лет, когда человек уже не мог держать в руках инструменты, выходил на трудовую пенсию.

С приходом технологий в Нью-Коале кардинально ничего не изменилось: повысился возраст работоспособности (теперь мальчики и девочки начинали работать с десяти лет), беруши уступили место микронаушникам, транквилизаторы стали более действенными, самые тяжёлые участки работы заняли машины, добыча угля выросла до двадцати млн. тонн в год. Наркотики нередко служили полноценным вечерним досугом вместо просмотра телевизора и заполоняли голову они никак не меньше. По-прежнему, порой, происходят крупные аварии, уносящие жизни десятка людей (во время одной из которых погибли и родители Норманна), но жители Нью-Коала не встают против данного уклада жизни. Более того, никто из них даже не задумывался изменить уже привычную систему, несмотря на то, что она была не справедлива. Их устраивает стабильность в любом виде, даже такая.

Но стоит ли винить систему, которая уничтожила в этих существах личности в угоду более продолжительного существования? Стоит ли винить людей за то, что они опустили руки также в угоду своего более продолжительного существования? Ведь обе стороны пошли на компромиссы, на торги с самими собой, в угоду взаимовыгодного симбиоза.

Ньюман хотел было записать эту мысль, однако в размышлениях "отбросил её в дальний угол". В ней не было никакой поучительной морали, пригодившейся бы потомкам или тому, кто найдёт дневник и прочтёт эту мысль. Каждый должен сам отправиться в этот путь. Но рано или поздно ноги того, кто упорно пошёл прокладывать свою дорогу, устанут, и он предпочтёт пожалеть себя, сойдёт на знакомую дорогу и не поползёт дальше на руках. Другой вопрос, сколько этот путь будет продолжаться?

Ньюман сам не знал (или просто боялся себе признаться), наступил ли такой момент торгов с самим собой. Продолжает ли он ползти, бороться, выживать? Хватит ли ему жизненных сил? Остался ли он тем юношей с горящими глазами, лезущим при каждом внезапно подвернувшемся случае на рожон или стал (уже навсегда) пациентом номер 100524, одним из тысячи сумасшедших в этом заведении? От давящих на сознание мыслей разболелась голова, а также появились неприятные ощущения в желудке.

Норманн крепко сжал веки, и перед ним возникла неизвестная тёмная комната. Она была настолько темна, что нельзя было узнать примерный её размер и заметить выход, но достаточно светла, чтобы можно было узреть её пустоту и удивиться относительной бесконечности. Эта комната являлась неким олицетворением его жизни; этот образ мозг Ньюмана создал с целью дать понять ему самому примерное описание его внутренних переживаний. Куда бы Норманн ни шёл, ни бежал, он оставался всегда в её центре и не находил ни вход, ни выход. Однако, продолжал движение. Точно так же и в его жизни: он не знал, верен ли выбранный жизненный путь, но, тем не менее, пытался следовать этому курсу. И теперь первый раз в жизни он остановился и всерьёз задумался о том, а необходим ли этот непрерывный поиск начала или конца, ведь его могло просто напросто и не быть.

Тёмная комната пугала своей мрачной таинственностью и, одновременно, вызывала чувство нежного трепета перед чем-то более могущественным, чем он сам – простое смертное существо. Комната же, казалось, существовала всегда, и трудно было представить, что такая темнота могла ютиться где-то помимо этого места. Она была самим синонимом слову "величественность", поэтому так хотелось из самой пустоты, мрака, создать что-то, чтобы стало частью этой комнаты – частью вечности.

Норманн поймал себя на мысли, что не заметил, как от этих соображений перешёл к общению с самим собой. Это ужаснуло его ещё больше – он и впрямь болен. Но что если можно как-то себе помочь, ведь осознание проблемы – первый шаг на пути к её решению? А что если нет?

Оторвав лист, Норманн написал на одной стороне слово "Смерть", другую же оставил пустой. Подкинув ребром вверх, он ожидал от этой бумажки дальнейшей своей судьбы, как будто это что-то бы и впрямь решило. Лист блокнота, взвившись в воздух, проделал несколько кульбитов и приземлился возле ножки кровати на сероватый (под стать всей атмосфере) пол. Норманн, бросив мимолетный взгляд на листок, уже знал, какой стороной он упал. Медленно отцепив иглу капельницы от своей руки, он направился в туалет. Облегчившись и тщательно умывшись, Норманн последовал прямо к капельнице, которую врачи ещё не успели убрать. Он повертел в руках довольно массивную иглу, которая ещё недавно была у него в вене. Несмотря на то, что Ньюман никогда не ценил по-настоящему жизнь, даже напротив, всячески ею рисковал, считая яркость моментов, лучше долголетия. Однако этот момент он хотел растянуть намного дольше, к примеру, записав что-то, но ничего упорного не лезло в голову. Норманн перевёл снова взгляд на иглу. Такая игла одним резким движением запросто могла бы избавить от земных тягот человека. "Но сама жизнь не является большей тяготой, жизнь не Н. Ньюмана, а пациента 100524?" – подумал он и, отбросив иглу, снова лёг в постель. Капельницу тот час пришёл забрать врач, который принёс с собой также еду и лекарства. Ньюман, повертев в руках пластиковый стаканчик с таблетками, опустошил содержимое, проглатывая их одну за другой. Норманн не стал притрагиваться к еде, ведь понимал, что минут через пятнадцать-двадцать его снова ждёт мир забытья; мир, в котором не нужна будет пища и другие тяготы материального мира. Норманн, откинув подушку, насколько хватило сил – ровно на половину палаты, оставался лежать, уставившись в гладкий потолок своей новой временной комнаты. Листок, приземлившийся у ножки кровати, продолжал странным образом стоять ребром, вопреки всем законам физики.

Глава 4. «Секта свидетелей здравого смысла».

Норманн стоял на крыльце одного из домов по Генри Форд Стрит – одного из тех однотипных белых домиков, что строили ещё пять лет назад. Позднее и их признали слишком затратными в производстве, не соответствующими идеологическим стандартам, заменив на не менее невзрачные многоэтажные комплексы – коммуны. Несмотря на то, что сейчас на строительство домов типа «Алюм» наложили запрет (так как на них, якобы, уходило большое количество алюминия, необходимого в военной промышленности), он сам помнил, что было время, когда все государственные СМИ нахваливали эти дома за удобство, мобильность, устойчивость к коррозии.

По обыкновению, Норманн разблокировал кодовый дверной замок универсальной карточкой, которой государство снабжало всех работников КПБИ для таких целей. Войдя в дом, он сразу увидел кардинальное отличие от остальных жилищ. При входе на стене висел не телеэкран (который находился стандартно в подобных помещениях), а старенькая картина. Норманн засмотрелся на неё, ведь таких вещей он не видел с самой юности, когда антиквариаты и галереи ещё были целы. Вспомнив, для чего пришёл, он повернул в комнату направо. Там располагалась спальня; в ней Норманн также нашёл несколько необычных вещей. На кровати лежал изношенный именной перочинный нож, со слегка обломанным кончиком. Раньше такой имел каждый уважающий себя парнишка. Предназначение второй он даже не знал. Вещь была довольно тяжела и напоминала кусок металла с ручкой.

Выйдя из спальни, Норманн направился в кухню; писателя по-прежнему нигде не было, поэтому сразу направился в последнюю комнатку – уборную. Зайдя, он тщательно проверил примыкающую к боковым отдушинам стену на наличие различных деформаций, хотя прекрасно понимал, что человеку невозможно было бы поместиться в столь тесном пространстве между двух стенок. Сдвигая зеркало, он услышал кашель за своей спиной.

– Думаю, Вы ищите меня, – Норманн повернулся и увидел небольшого худощавого человечка с пепельно-пшеничными волосами, гладко зачёсанными на старинный манер. Он стоял по-военному подтянуто и гордо, однако, опираясь на простенькую трость. Несмотря на то, что мужчина был довольно молод (что подтверждала наводка), его лицо, особенно лоб, покрывали глубокие морщины.

– Вистан Хьюз младший, Вы арестованы Комитетом по борьбе с инакомыслием, Вы обвиняетесь...

– Да, я понимаю причину. Я почти готов. Разрешите сделать последнее дело, это не займёт и пяти минут, и полностью подчинюсь закону, – Ньюмана поразило спокойствие, звучавшее в голосе мужчины. Обычно, подозреваемые зная, что последует за этими словами дальше, начинали суетиться, реветь и даже нападать на сотрудников КПБИ, при этом осознавая, что у них нет шансов. Люди будут цепляться за жизнь всеми возможными способами, в надежде урвать ещё хотя бы пять минут существования, даже если после этого их будет ждать ещё большая пытка. Норманн утвердительно моргнул. Хьюз, хромая, скрылся в спальне, а через мгновение выбежал с небольшим свёртком.

– Что там? Оружие?

– Нет, всего лишь бумажная книга. Я понимаю, что никто не возьмётся в наше время за чтение бумажных книг, когда есть более доступные источники, но это единственный способ увековечить свои мысли, при этом не боясь слежки. Это уже вторая моя книга.

– Я был ознакомлен с делом, там не было ничего сказано о том, что Вы писали именно книги.

– Да, знаю. Там, скорее всего, сказано, что я работал сценаристом для Главной государственной киностудии, актёром в мелких передачках. Верно?

– Верно, – Норманн в подтверждении своих слов едва качнул головой.

– Сейчас не прославишься благодаря литературе, в классическом понимании этого слова. Ради заработка, общественного признания и других регалий, приходилось немного идти в разрез собственным принципам – издавать различный шлак, который бы понравился всем. Что-то лёгкое, развлекательное, до ужаса тривиальное. Вот критика – это уже другое дело. С неё-то я и начинал свою писательскую карьеру как только зажглись первые огни революции. Я обличал прошлую власть, зарабатывающую на народе; воспевал перемены, которые должны были произойти в обществе – тогда мировая система стремительно менялась, люди тоже пытались тоже что изменить. Каждый помогал "поддерживать этот огонь" как мог: кто-то жертвовал большие суммы денег, кто-то писал статьи и делал агитки...

– А кто-то в юношеском возрасте взялся за оружие, – дружелюбно добавил Норманн. В ответ Хьюз также по-дружески похлопал его по плечу. Ньюман за время разговора проникся глубоким уважением к этому мужчине, который вместе с ним менял государство к лучшему. Он и не заметил, как оказался с человеком, которого государство обвиняло в идеологической измене, за одним столом в кухне при довольно мирным разговором.

– Но оказалось, что эта революция ни к чему не привела. Напротив, народ получил то, что не хотел больше всего и против чего боролся.

– Так по-Вашему революция не должна была свершиться? Я с первых дней был на баррикадах и помню искреннее счастье в горящих жизнью глазах каждого человека, вышедшего поддержать протестное движение, – возмутился Норманн.

– Нет, революция была вполне оправдана. Я хочу сказать, что революция, которая должна была войти в историю не только тем, что народ сбросил историческое ярмо фактического рабства, но и пошёл против всей системы целиком, чего никогда ещё не происходило, остановилась точно также стремительно, как и началась. Оказалось, народ просто захотел сменить хозяина, плюс – нашлись те, кто помог это организовать. Ещё ни одна революция мира не дошла и никогда не дойдёт до своего логического конца. Всё потому, что в этом виноват сам революционер, который боится сделать чуть больше, пострадать чуть больше, побороться чуть больше, чтобы потом и получить вдвое больше.

– В смысле?

– Глядите, мы стремились создать свободное государство, в котором голос народа имел бы столь важный вес, как и голос власти. Государство, в котором не прослушивался бы каждый звонок и не прочитывалось каждое сообщение. Со свободными от политической цензуры СМИ...

– И не участвовавшее в постоянных локальных войнах в мире, – дополнил Ньюман речь писателя словами из Манифеста о революции.

– Верно, а что мы получили: единоличная власть, которая максимально отделена от народа, диктатура одной партии, тотальная слежка на каждом шагу, репрессии, разжигание локальных конфликтов. Я так устал от этого, – закончил свою речь Вистан Хьюз, глубоко вздохнув и проведя ладонями по лицу. Чуточку помолчав, он продолжил: – Сегодня по центральному каналу показывали фрагментами производство мясных изделий. Какой путь проходит курица от маленького цыплёнка до откормленного бройлера, от крепкой скорлупы до не менее крепкой магазинной упаковки. Человек полностью систематизировал убийство животных. В этих попытках контролировать смерть он дошёл до совершенства – его теперь не остановить. А теперь представь, что человек припас для существа побольше, половчее, поумнее – для такого же человека? Ты замечал, что рекламы, демонстрирующей всё новые и новые машины для убийств, стало намного больше?