Текст книги "Толпа героев XVIII века"

Автор книги: Евгений Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

И уже поэтому Феофан был так зависим от милостей власти, он так дрожал, чтобы его не лишили возможности наслаждаться жизнью. Ведь он не хотел судьбы своего товарища по Синоду Феодосия, умершего в замурованной келье, уж конечно, без «благорастворения воздуха и здравия пищи». А удержаться на плаву в то время было трудно. Политическая ситуация менялась быстро, многие хотели гибели Феофана. Врагов у него было множество. Одни ненавидели его, хохлацкого чужака, за еретизм, за презрение к русским церковным традициям, другие – за зло, которое он лично им причинил, третьи – за то, что он талантлив, умен, образован, удачлив, приближен к государям. Феофан, не раз битый в левую щеку, никогда не подставлял правую и не имел привычки прощать. Он упорно преследовал своих идейных и личных врагов, засаживал недоброжелателей в дальние монастыри и тюремные ямы, на каждый донос писал ответный донос. По словам одного из его биографов, Феофан всю свою жизнь не покидал Тайной канцелярии: был там либо подследственным, либо обвинителем, либо сам писал доносы, либо оправдывался по доносам на него самого.

Впрочем, у него были приятели – начальник Тайной канцелярии Петр Толстой, а потом сменивший его на том же посту Андрей Ушаков. Как и Феодосий, Феофан был их сподвижником, специалистом, экспертом по духовным и даже литературным делам, давал авторитетные оценки пьесам – нет ли в них крамолы? Он вошел в историю как настоящий инквизитор – умный, циничный и беспощадный. Вместе с Феодосием Яновским Феофан безжалостно преследовал старообрядцев. Он давал отзывы на их сочинения, участвовал в допросах, лично увещевал «заледенелых раскольников», стремясь добиться моральной победы над ними. Так, в 1734 году Феофан долго уговаривал покаяться схваченного вождя старообрядцев, старца Пафнутия, читая ему священные книги и пытаясь вступить с ним в беседу, но Пафнутий «наложил на свои уста печать молчания, не отвечал ни слова и только по временам изображал на себе крест сложением большаго с двумя меньшими перстами». «Увещевание» проходило в присутствии секретаря Тайной канцелярии и было изощренной формой допроса. Феофан, как и Феодосий, советовал Ушакову, как следует наказать узников, лично проверял, искренне ли отступились от своих заблуждений те, кто не выдержал мучений.

На самом деле жизнь Феофана была трудна, он был одинок. Не случайно датский путешественник, цитатой из записок которого начата новелла, пишет, что Феофан был «человеком одиноким, вообще без каких бы то ни было друзей». Дорого обходилась его душе и телу избранная им когда-то суетная жизнь: датчанин гулял по прекрасному саду Феофана на Аптекарском острове с дряхлым, усталым, больным стариком, хотя тому еще не было и шестидесяти. Это было последнее лето архиепископа: 8 сентября 1736 года с ним произошло самое страшное для него, злейшее зло – он умер. Великий грешник был похоронен в одной из святынь православия – новгородской Софии.

Андрей Остерман: мнимый больной

4 мая 1703 года в Германии, в городе Иене, в трактире «У Розы» подрались подвыпившие студенты, и один из них, вытащив шпагу, убил товарища. Так, с убийства в пьяной кабацкой драке, начал свою самостоятельную жизнь шестнадцатилетний студент, будущий первый министр России Генрих Остерман…

Подобное начало кажется немыслимо странным для человека, вся жизнь и деятельность которого – воплощенный рационализм, сама предусмотрительность плюс тщательный расчет, тонкая, продуманная на множество ходов интрига. А ведь до этой драки в трактире «У Розы» все шло как нельзя лучше. Генрих – миловидный невысокий юноша, послушный сын пастора из маленького вестфальского городка Бохума. Он родился в 1686 году, хорошо учился в школе, легко поступил в Иенский университет. Отец его рассчитывал, что сын станет пастором, богословом, может быть, даже профессором. И вот такое ужасное происшествие! Говорят, что бедный отец упал в обморок от стыда и горя, когда ему пришлось с кафедры родной церкви зачитывать объявление о розыске собственного сына, который не отдался послушно в руки полиции, а бежал из Иены неведомо куда…

И все же, много зная о долгой и непростой жизни Остермана, я не могу сказать, что событие в кабаке «У Розы» было случайностью, неожиданной и нелогичной. В характере, в личности Остермана заключена тайна. Смирный и тихий, он порой взрывался злым поступком внезапно и неожиданно для окружающих. За внешним хладнокровием, хитростью, разумностью его скрывался вулкан честолюбия, гордости, тщеславия и даже авантюризма. И тогда этот умнейший аналитик не мог справиться со своими страстями и допускал нелепые промахи, оказываясь, как в Иене, в крайне затруднительном положении…

Страшась правосудия, Остерман бежал в Голландию, в Амстердам. В тесных и шумных предпортовых улочках этой торговой Мекки Европы и укрылся беглый немецкий студент, без гроша в кармане, без будущего. Следует сказать, что события в трактире «У Розы» происходили в майские дни 1703 года. Как раз в это время Петр I основывал Петербург, ходил с аршином в руках по Заячьему острову, где возводилась крепость, праздновал свою первую победу на море, когда во главе абордажной команды взял два шведских корабля. Россия с шумом выходила на берега Балтики. И она остро нуждалась в специалистах. Поэтому Петр послал в Амстердам недавно нанятого им вице-адмирала Корнелия Крюйса, который набирал людей для работы в Московии. И вот тут-то пути Остермана и Крюйса пересеклись, и это стало вторым поворотным моментом в жизни нашего героя.

Впрочем, Остерман не случайно выбрал Россию – он знал, что его старший брат Иоганн был учителем в Москве, при русских царевнах – дочерях покойного царя Ивана Алексеевича, брата Петра I. Когда Остерман прибыл в Петербург, мы не знаем. Впервые он выскальзывает из тени безвестности в 1705 году – его имя упомянуто среди прилежных прихожан первой лютеранской кирхи Святого Петра (что ныне на Невском проспекте). Видно, Остерман рьяно замаливал свой грех. Тогда и началась его карьера.

По рекомендации Крюйса Остермана взяли в Посольскую канцелярию, где были остро нужны переводчики. Он знал много языков, а потом быстро овладел русским, хотя всегда, до самой смерти говорил со смешным акцентом. В 1730-е годы язвительная, языкастая княжна Прасковья Юсупова (за свой язык она и пострадала) рассказывала, как ее допрашивал Остерман: «А о чем меня Остерман спрашивал, того я не поняла, потому что Остерман говорил не так речисто, как русские говорят: “Сто-де ти сюдариня, будет тебе играть нами, то дети играй, а сюда ти призвана не на игранье, но о цем тебя спросим, о том ти и ответствей”».

Но акцент – сущая мелочь. Половина сподвижников Петра говорила с акцентом. Главное – Остерман оказался при деле, он был нужен петровской России. Без связей, друзей, денег, покровителей он начал карьеру с простого писаря и переводчика в Посольской канцелярии, ставшей впоследствии Коллегией иностранных дел, и затем добился блестящих результатов. Его заметил сам Петр и стал привлекать к серьезной дипломатической работе. Гибкий ум, исполнительность, немецкая педантичность и точность – все было по нраву царю. И еще. У Остермана было одно поражавшее всех в России качество. Его отличала фантастическая работоспособность. По отзывам современников, он работал всегда: днем и ночью, в будни и праздники, чего ни один уважающий себя русский министр позволить себе, конечно, не мог.

С годами значение Остермана-дипломата росло. Без него не обходилось ни одно крупное внешнеполитическое событие, в котором участвовала русская дипломатия. Вершиной профессиональных успехов Остермана можно считать заключение осенью 1721 года Ништадтского мира со Швецией, по которому Россия получила прибалтийские территории. И хотя имя Остермана стоит в списке полномочных послов в Ништадте вторым после графа Якова Брюса, но именно он, Остерман, был мозгом русской делегации, истинным отцом выгоднейшего для России мирного договора. И царь Петр это понимал. В день празднования Ништадтского мира Остерман становится дворянином и бароном – мог ли об этом мечтать скромный пасторский сын из Бохума, по которому долго плакала петля на иенской виселице? В 1723 году Остерман стал вице-канцлером России – должность почти заоблачная для любого чиновника. Пошли косяками ордена, награды, земли…

В чем же была сила Остермана как дипломата? Сохранившиеся документы демонстрируют его железную логику, хватку, здравый смысл. Русскую внешнюю политику вице-канцлер строил на последовательном соблюдении российских интересов, трезвом расчете, намерении и умении завязывать союзнические отношения только с теми державами, которые могут быть полезны России. Остерман тщательно, педантично, по-бухгалтерски анализировал, сопоставлял соотношение «генеральных интересов» России и «польз» или «опасностей», проистекавших от ее возможных партнеров и союзников. «Наша система, – писал Остерман в 1728 году, – должна состоять в том, чтобы убежать от всего, ежели б могло нас в какое пространство ввести». То есть сохранить свободу действий, не дать втянуть себя в сомнительную авантюру или невыгодный союз. Это был не знак трусливой политики, но призыв во всем действовать с умом. В 1726 году Остерман стал инициатором заключения союза с Австрией, «генеральные интересы» которой в Польше и в Причерноморье тогда в точности совпадали с русскими. И этот расчет вице-канцлера оказался точен на столетие – почти весь XVIII и начало XIX века Россия и Австрия были вместе. Белые мундиры австрийцев оказывались рядом с зелеными мундирами русских во всех войнах с Пруссией, Турцией, при разделах Польши, в походах против Наполеона.

Но быть дипломатом и не быть политиком невозможно, особенно при монаршем дворе, жившем в мире интриг. Удержаться в седле на крутых поворотах истории было трудно! Много раз Остерман повисал над бездной, но благополучно выкарабкивался наверх. В правление императрицы Анны Иоанновны (1730—1740) он ближе всего подошел к вершине власти. Он стал министром кабинета, влиятельным сановником и уже не ограничивался только внешней политикой, а вел и внутренние дела. Своей колоссальной работоспособностью, умом он явно подавлял других своих коллег. Сотрудничал он и с генералом Андреем Ушаковым – начальником Тайной канцелярии. Вместе они вели секретные розыскные дела, вместе допрашивали преступников. Вспомним княжну Юсупову – по приведенной выше цитате видно, что беседовал министр с девицей не в салоне…

На должности кабинет-министра Остерман оставался тем, кем его создала природа и сформировал житейский опыт: умным, хитрым, скрытным, эгоистичным человеком, беспринципным политиком, хорошо знавшим себе цену. «Король, наш государь, – писал испанский посланник герцог де Лириа, – пусть не думает, что Остерман совершенный человек: он лжив, для достижения своей цели готов на все, религии он не имеет потому, что уже три раза менял ее, и чрезвычайно коварен, но это такой человек, в котором мы нуждаемся и без которого не сделаем ничего». Тут важно особо отметить, что он был одним из тех редчайших деятелей России XVIII века, кто не замарал себя взятками и воровством. Его жизнь целиком была поглощена работой и интригами. Все остальное казалось ему второстепенным и неважным.

Андрей Иванович (так его звали русские), прожив в России почти полстолетия, так и не приобрел ни друзей, ни приятелей. Он был всегда одинок. Да это и понятно – общение с Остерманом было крайне неприятно. Его скрытность и лицемерие были притчей во языцех, а не особенно искусное притворство – анекдотично. В самые ответственные или щекотливые моменты своей политической карьеры он внезапно заболевал. У него открывалась то подагра правой руки (чтобы не подписывать опасные бумаги), то ревматизм (чтобы не ходить во дворец), то хирагра или мигрень (чтобы не отвечать на щекотливые вопросы). Он надолго ложился в постель, и вытащить его оттуда не было никакой возможности – он так громко стенал, что несчастного больного было слышно с улицы. Нередко во время дипломатических переговоров, когда вице-канцлер хотел прервать неудобный для него разговор, у него вдруг начиналась рвота. Английский посланник Финч писал, что в этом случае нужно хладнокровно сидеть и ждать: «Знающие его предоставляют ему продолжать дрянную игру, доводимую подчас до крайностей, и ведут свою речь далее; граф же, видя, что выдворить собеседника не удается, немедленно выздоравливает как ни в чем не бывало».

Действительно, в своем притворстве Остерман знал меру: острый нюх царедворца всегда подсказывал ему, когда нужно лежать пластом, еле приподнимая веки, а когда, стеная и охая, нередко на носилках, все-таки следует отправиться во дворец. Императрица Анна Иоанновна, женщина простая и темная, высоко ценила своего министра за его солидность, ученость и обстоятельность. Без совета Остермана ей было не обойтись – надо только набраться терпения и, пропуская мимо ушей все его многочисленные оговорки, отступления и туманные намеки, дождаться дельного совета, как следовало бы поступить.

Остерман был хорош для Анны как человек, целиком зависимый от ее милостей. Он так и не сумел стать для русских своим. Хотя он и взял в жены девушку Марфу из старинного боярского рода Стрешневых, но оставался для русской знати чужаком, «немцем», что было, как известно, не лучшей характеристикой человека в России. Потому-то он так плотно и льнул к сильнейшему. Остерман всегда делал это безошибочно. Вначале таким человеком был для Андрея Ивановича его шеф, вице-канцлер П.П.Шафиров. Но когда в 1723 году Шафиров оказался в опале, Остерман, занявший его место, всячески мешал своему бывшему покровителю вновь всплыть на поверхность. Потом кумиром Андрея Ивановича стал А.Д.Меншиков. И его в 1727 году Остерман предал ради милостей Петра II и князей Долгоруких. При Анне Иоанновне он заигрывал сначала с фельдмаршалом Минихом, а потом долго добивался расположения Бирона, став наконец для временщика незаменимым помощником и консультантом. В этой черте Остермана-политика нет какой-то особой злокозненности характера: «Сosi’ fan tutte» – «Так поступают все» (итал.).

Но Бирон был сам парень тертый, умный и Остерману особенно не доверял. Временщик понимал, что особая сила Остермана-политика состояла в его феноменальном умении действовать скрытно, из-за кулис. Но в какой-то момент Бирон, озираясь на Остермана, пропустил удар от другого своего сподвижника – фельдмаршала Миниха – и был свергнут. Впрочем, вскоре и сам Миних не по своей воле слетел с вершины. Так случилось, что к началу 1741 года политическая сцена вдруг расчистилась от сильных фигур. У власти стояла слабая и недалекая правительница Анна Леопольдовна. Тогда-то Остерман и решил, что его час пробил! Та скрытая честолюбивая энергия, которая в нем клокотала с юности, вырвалась наружу. Он стал при правительнице первым министром, фактическим руководителем государства. Это был час триумфа, победы…

В 1741 году Остерман впервые вышел из-за кулис на авансцену политики. Привыкший действовать в политических потемках, умевший загребать жар чужими руками, он оказался несостоятелен на свету как публичный политик, лидер. Он не имел необходимых для этой роли качеств – воли, решительности, авторитета, того, что называют харизмой. Да и врагов у него было много. Один из них только и ждал момента, чтобы вцепиться в Остермана…

Этим врагом была красавица-цесаревна Елизавета Петровна, знавшая о многих интригах Остермана против нее. Она хорошо помнила, как при Анне Иоанновне он хотел выдать ее замуж за какого-нибудь захудалого германского принца, как он приказывал следить за каждым ее шагом, как, наконец, в 1740 году не позволил персидскому посланнику вручить ей от имени шаха Надира роскошные подарки. Нет, такое, а особенно последнее, забыть цесаревне было невозможно! Поэтому неудивительно, что переворот 25 ноября 1741 года, приведший к власти Елизавету Петровну, унес в небытие и Остермана. Новая государыня, зная изворотливость и хитрость первого министра, приговорила его к смертной казни.

Его везли к месту казни у здания Двенадцати коллегий на санях – он был болен подагрой, а может, хирагрой, а может быть, действительно был болен. Но ему, охающему и стенающему, не верили. Силой втащили его на эшафот, содрали с головы парик, заголили шею, положили голову на плаху. Палач поднял топор, но в это мгновение секретарь остановил руку палача и прочитал указ о замене смертной казни ссылкой в Сибирь, в Березов, то есть в то самое место, куда он раньше вместе с Долгорукими отправил Меншикова. Распаленный водкой и всеобщим вниманием толпы, палач, будто раздосадованный тем, что у него отобрали жертву, пинком ноги спихнул первого министра с плахи – ведь нет удовольствия слаще, чем поизмываться над падшим властителем.

Было видно, что Остерман пал духом. Когда князь Яков Шаховской, выполнявший волю императрицы, прочитал ему в Петропавловской крепости предписание о немедленной отправке в ссылку, бывший первый министр, лежа на соломе, только стонал. Старый мудрый лис понял, что ему уже не выкрутиться, что капкан замкнулся навсегда и его, всегдашнего предателя, все предали. Нет, не все! У дверей тюрьмы стояла, переминаясь на морозе, закутанная в шубу Марфа. Она, как и жена Миниха, подельника Остермана, ждала, когда повезут в ссылку ее мужа, чтобы сесть с ним в сани и разделить его судьбу…

Супругов привезли в Березов. Из Петербурга охране строго предписывали не спускать глаз с хитреца – не верили его болезням. Неужели чиновники в Петербурге думали, что он опасен, что сможет бежать? И куда? Не в Бохум же! Впрочем, власть в этих случаях всегда стремится перестраховаться. Так, одному посаженному на цепь узнику, прославившемуся как чародей, в тюрьме не давали пить. Точнее, давали пососать мокрую тряпку, а кружку или ковшик с водой – ни-ни! Оказывается, боялись, как бы он, сложив руки лодочкой, не нырнул бы в воду и не ушел бы от государева гнева!

А между тем в Петербурге Остермана очень не хватало – пятнадцать лет внешняя политика России делалась его руками, и получалось это совсем неплохо. Долго пришлось связывать порванные внезапным свержением вице-канцлера нити дипломатической паутины. Но незаменимых людей, как известно, в России нет, и Остермана быстро забыли. Он умер в 1747 году, не дожив до шестидесятилетия. О чем он думал в долгие зимние ночи заполярного Березова, мы не знаем. Вспоминал ли он родной зеленый Бохум, ту страшную ночь 4 мая 1703 года, когда в трактире «У Розы» (будь она проклята, эта Роза!) он убил своего товарища и искалечил собственную жизнь? А может быть, вовсе не искалечил? Если бы он не устроил этой драки, то кончил бы университет, стал пастором, профессором, задушил бы в себе честолюбивые стремления, мечты, умер бы безвестным и не вошел бы в историю как выдающийся дипломат.Умирая, он завещал жене похоронить его в Европейской России. Она выполнила волю мужа, причем довольно-таки дивным образом. Труп умершего мужа Марфа облила толстым слоем воска и хранила в погребе-могиле, выкопанной в вечной мерзлоте, до того момента, пока ее не отпустили на свободу. Она увезла свой бесценный груз в Россию и где-то похоронила мужа. Может быть, в Суздале – там она поселилась в одном из монастырей (возможно, в знаменитом своими узницами Покровском). Об этом нам стало известно из доноса местного попа, который в какой-то престольный праздник нахально лез в ее келью за угощением раз, другой, пока Остерманиха его не вышибла на двор. Тут поп со зла и написал на старуху пустой, никчемный донос… А иначе мы бы и не узнали о судьбе верной Марфы.

Правительница Анна Леопольдовна: не из волчьей стаи

Анна Леопольдовна явилась плодом брака повелителя Мекленбург-Шверинского герцогства Карла Леопольда и русской царевны Екатерины Иоанновны. Выдавая, как уже сказано ранее, свою племянницу Екатерину за герцога Мекленбургского, Петр Великий рассчитывал внедриться в Северную Германию и влиять на ситуацию в этой части Европы.

Но внедрение это оказалось неудачным: русский корпус, введенный в герцогство якобы в помощь Карлу Леопольду, конфликтовавшему со своим же дворянством, пришлось срочно отправить в Россию, а Карла Леопольда, правителя деспотичного и неумного, Петр предоставил судьбе – иметь дело с таким сумасбродом было опасно. Словом, жертвой всей этой затеи стала герцогиня Екатерина. Она, любимая дочка вдовствующей царицы Прасковьи Федоровны, отличалась природным оптимизмом и бесшабашной веселостью. Но тут, оказавшись вдали от дома, в Мекленбурге, под властью мужа, который не испытывал к жене никаких добрых чувств, тиранил и бил ее, Катюшка запечалилась. Это мы видим по письмам Прасковьи Федоровны к царю Петру Великому и царице Екатерине. Она просила, чтобы царь Катюшку «в ее печалях ее не оставил… Приказывала она ко мне на словах передать, что и жизни своей не рада…». По-видимому, много плохого пришлось вытерпеть Екатерине в доме мужа, если мать умоляла ее в письмах: «Печалью себя не убей, не погуби и души». 28 июля 1718 года Екатерина написала царице Екатерине: «Милостию Божию я обеременела, уже есть половина, а прежде половины писать я не посмела к Вашему Величеству, ибо я подлинно не знала». 7 декабря того же года в Ростоке герцогиня родила принцессу Елизавету Екатерину Христину, которая в России стала Анной Леопольдовной.

Девочка росла болезненной и слабой, но была очень любима своей далекой бабушкой – царицей Прасковьей, которая делала все, чтобы вызволить дочь и внучку из лап взбалмошного герцога. К лету 1722 года старая царица наконец добилась своего – Екатерина с дочерью, оставив супруга, уехала в Россию. Привезенная матерью девочка-принцесса сразу же попала в обстановку русского ХVII века, постепенно терявшего под натиском новой культуры ХVIII века свои черты. Берхгольц описывал в своем дневнике за 26 октября 1722 года посещение голштинским герцогом Екатерины Иоанновны в Измайлове – подмосковной резиденции царицы Прасковьи Федоровны. Она привела голштинцев в свою спальню, где пол был устлан красным сукном, а кровати матери и дочери стояли рядом. Гости были шокированы присутствием там какого-то «полуслепого, грязного и страшно вонявшего чесноком и потом» бандуриста, который пел для герцогини ее любимые и, как понял Берхгольц, не совсем приличные песни. Там же разгуливала «босиком какая-то старая, слепая, грязная, безобразная и глупая женщина, на которой почти ничего не было, кроме рубашки…».

О жизни Екатерины и ее дочери после возвращения из Мекленбурга в Россию и до воцарения Анны Иоанновны в 1730 году мы знаем очень мало. Не можем сказать определенно и о характере девочки. Она росла обыкновенным ребенком. Берхгольц в 1722 году писал, что раз, прощаясь с царицей Прасковьей, ему посчастливилось видеть голенькие ножки и колени принцессы, которая, «будучи в коротеньком ночном капоте, играла и каталась с другою маленькой девочкой на разостланном на полу тюфяке» в спальне бабушки. Вообще, по-видимому, красавец камер-юнкер очень понравился маленькой прелестнице, которая требовала, чтобы он приезжал к ней обязательно, «и ни с кем другим танцевать не хочет».

Между тем дела мекленбургского семейства после смерти царицы Прасковьи в 1723 году не пошли лучше. Отец девочки был лишен престола, арестован и умер в тюрьме в 1747 году. С женой и дочерью он больше никогда не виделся. Впрочем, огорчения Катюшки были неглубоки и недолги – ее оптимизм и легкомыслие неизменно брали верх над печальными мыслями, она веселилась да к тому же много ела и полнела.

В послепетровское время Екатерина и ее сестры окончательно уходят в тень – «Ивановны» никого уже не интересуют. Так бы и пропали в безвестности имена наших героинь, если бы в январе 1730 года не произошло непредвиденное: умер Петр II, и на престол была приглашена вдовствующая курляндская герцогиня Анна Иоанновна, тетка одиннадцатилетней Анны. Новая государыня не имела детей, по крайней мере, законнорожденных, и смерть ее могла открыть дорогу к власти либо цесаревне Елизавете Петровне, либо «чертушке» – так звали при дворе Анны Иоанновны племянника цесаревны, двухлетнего голштинского принца (а потом и герцога) Карла Петера Ульриха. Этого императрица допустить не могла. И тут хитроумные вице-канцлер А.И.Остерман и К.-Г.Левенвольде разработали следующий план: в 1731 году Анна потребовала от подданных присяги тому выбору наследника, который определит императрица по своей воле. Послушно присягая, подданные недоумевали: кто же все-таки будет наследником? Вскоре стало известно – и в этом-то и состояла хитрость плана Остермана и Левенвольде, – что им станет тот, кто родится от будущего брака племянницы императрицы принцессы Мекленбургской и ее еще неведомого супруга.

По заданию императрицы Левенвольде немедленно отправился в Германию на поиски достойного жениха для нашей героини. А в это время с самой принцессой начались волшебные перемены. Девочку забрали от матери ко двору тетки, назначили ей приличное содержание, штат придворных, а главное – начали поспешно воспитывать в православном духе: ведь теперь с ее именем была связана большая государственная игра.

Обучением девушки занимался ученый монах Феофан Прокопович. В 1733 году она – в Мекленбурге нареченная по лютеранскому обряду Елизаветой Екатериной Христиной – при крещении получила то имя, под которым вошла в русскую историю: Анна. У посторонних наблюдателей сложилось впечатление, что императрица удочерила племянницу и передала ей свое имя. Это не так, скорее всего, Анна Иоанновна стала крестной матерью Анны Леопольдовны. Родная мать, Екатерина, присутствовала на церемонии крещения дочери 12 мая 1733 года, но буквально через месяц умерла. Сорокалетнюю мекленбургскую герцогиню похоронили рядом с матерью – царицей Прасковьей Федоровной – в склепе Благовещенской церкви Александро-Невского монастыря.

Екатерина все же успела рассмотреть жениха, которого нашел ее дочери в Германии Левенвольде. Его звали Антон Ульрих, принц Брауншвейг-Беверн. Ему было 19 лет, он приходился племянником австрийской императрице Елизавете – жене императора Карла VI. Жених приехал в Петербург 5 февраля 1733 года и сразу же попал на праздник именин императрицы и, соответственно, своей невесты. Вместе с ними он наблюдал удивительное зрелище: на ледовом поле перед Зимним дворцом тысячами зеленых и синих искусственных огней сиял сад, в середине которого можно было видеть огромную «клумбу» в виде короны с вензелем императрицы, составленную из красных фонарей. Иллюминацией сияли Петропавловская крепость, Академия наук – всего в этот вечер горели огни 150 тысяч ламп и фонарей. Принц мог убедиться воочию: его принимали в столице могущественной империи…

Сразу скажем, это не была та пара, на которую заглядывались многочисленные гости. Анна Леопольдовна не производила выгодного впечатления на окружающих. «Она не обладает ни красотой, ни грацией, – писала жена английского резидента леди Рондо, – а ее ум еще не проявил никаких блестящих качеств. Она очень серьезна, немногословна и никогда не смеется; мне это представляется весьма неестественным в такой молодой девушке, и я думаю, за ее серьезностью скорее кроется глупость, нежели рассудительность». Впрочем, иного мнения об Анне Леопольдовне был ее будущий обер-камергер Эрнст Миних. Он писал, что ее считали холодной, надменной и якобы всех презирающей. На самом же деле ее душа была нежной и сострадательной, великодушной и незлобивой, а холодность была лишь защитой от «грубейшего ласкательства», очень распространенного при дворе ее тетки. Так или иначе, некоторая нелюдимость, угрюмость и неприветливость принцессы бросались в глаза всем. Много лет спустя французский посланник Шетарди передавал рассказ о том, что герцогиня Екатерина была вынуждена прибегать к строгости, когда дочь ее была ребенком, чтобы победить в ней диковатость и заставить являться в обществе.

Впрочем, объяснение не особенно симпатичным чертам Анны Леопольдовны нужно искать не только в ее характере, данном природой, но и в обстоятельствах ее жизни, особенно после 1733 года. Дело в том, что приехавший жених Анны всех разочаровал: и невесту, и ее мать, и императрицу, и двор. Худенький, белокурый, женоподобный сын герцога Фердинанда Альбрехта был неловок от страха и стеснения под пристальными, недоброжелательными взглядами придворных «львов» и «львиц». Как писал в своих мемуарах Бирон, «принц Антон имел несчастье не понравиться императрице, очень недовольной выбором Левенвольде. Но промах был сделан, исправить его без огорчения себя или других не оказалось возможности». Императрица не сказала официальному свату – австрийскому послу – ни да ни нет, но оставила принца в России, чтобы он, дожидаясь совершеннолетия принцессы, обжился, привык к новой для него стране. Ему был дан чин подполковника Кирасирского полка и соответствующее его положению содержание.Принц неоднократно и безуспешно пытался сблизиться со своей будущей супругой, но она равнодушно отвергала его ухаживания. «Его усердие, – писал впоследствии Бирон, – вознаграждалось такой холодностью, что в течение нескольких лет он не мог льстить себя ни надеждою любви, ни возможностью брака». Летом 1735 года начался скандал, отчасти объяснивший подчеркнутое равнодушие Анны к Антону Ульриху. Анну, тогда шестнадцатилетнюю девицу, заподозрили в интимной близости с красавцем и любимцем женщин графом Линаром – польско-саксонским послом, причем соучастницей тайных свиданий была признана воспитательница принцессы госпожа Адеракс. В конце июня ее поспешно посадили на корабль и выслали за границу, а затем по просьбе русского правительства Август II отозвал и графа Линара. Причина всего скандала была, как писала леди Рондо, очень проста: «Принцесса молода, а граф – красив». Пострадал и камер-юнкер принцессы Иван Брылкин, сосланный в Казань. Больше об этом инциденте сказать ничего невозможно. Известно лишь, что с приходом Анны Леопольдовны к власти в 1740 году Линар тотчас явился в Петербург, стал своим человеком при дворе, участвовал в совещаниях, получил орден Святого Андрея, бриллиантовую шпагу и прочие награды. Факт, несомненно, выразительный, как и то, что не известный никому бывший камер-юнкер Брылкин был назначен на высокий пост обер-прокурора Сената! Наконец, известно, что после скандала императрица Анна Иоанновна установила за племянницей чрезвычайно жесткий, недремлющий контроль. Проникнуть на ее половину было теперь посторонним совершенно невозможно.