Текст книги "Убей-городок (СИ)"

Автор книги: Евгений Шалашов

Соавторы: Владимир Зингер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Давай, Алексей, жарь, – покровительственно разрешил дядя Федя.

Дядя Федя оказался единственным в палате ходячим, поэтому он стал вроде бы нашим старостой, а заодно и нештатным «нянем». Бабушка-санитарка заходила три раза в день, но иной раз хотелось сделать «важные» дела и в неурочное время. Думаю, что я потому и стал подниматься на ноги раньше, чем этого хотели врачи, потому что мне не хотелось зависеть от персонала.

А про историю деревни Панькино, про лихих братьев, да про Ивана Николаева я читал в «Истории Череповецкой милиции», которую напишет через сорок лет мой бывший коллега, что пришел на службу в органы, поработал немного, а потом вернулся к основному занятию – изучению истории.

– Когда поляков, литовцев и прочую шушеру из Москвы выгнали, – принялся я за рассказ, – они по всей России разбрелись, кто куда. Но не по одиночке, а отрядами. А у нас все силы на освобождение столицы брошены, в городах, почитай, никого и не было. И вот, бандиты стали города грабить, деревни, а еще монастыри жечь. Думали – что в монастырях монахи богатства хранят. Из всех монастырей только Кирилло-Белозерский уцелел, а из северных городов – Тотьма с Великим Устюгом. А у нас вместо города несколько деревень здесь было, да монастырь. Все, что могли забрали, мужиков убили. Монахов наших, тех вообще живьем сожгли. Требовали, чтобы те им золото да серебро выдали, не поверили, что его нет. У католиков-то монастыри богатые, а наши всегда бедными были. Монахи сами землю пахали, рыбу ловили. Вот, а как поляки все ограбили, сожгли,в одной из деревень себе лагерь создали. Из него они по остальным деревням разъезжались, чтобы дальше грабить.

– Ну вот, ну не сволочи же! – воскликнул учитель черчения. – А я ведь Польшу освобождал. Сколько там наших ребят погибло, не счесть. А они вон, что с нами делали.

– Данилыч, дай послушать, – осадил его дядя Федя. – Интересно же участковый рассказывает.

Тимофей Данилович притих, а я продолжил:

– Не только в наших краях, но и в других поляки свои лагеря понаставили. Их в народе звали либо Панские, либо Панькиными. Ну, поляки же себя панами называют, господа, по нашему, – пояснил я. – Позже, когда в Москве царя выбрали, начали порядок на Руси наводить, то князь Пожарский принялся поляков гонять. Вот и у нас, подошел отряд стрельцов, лагерь польский окружили, предложили всем сдаться. Паны сдаваться не захотели, так их перебили.

– И правильно, так и надо, – поддержал действия отряда стрельцов Митька.

– Ага, а как иначе? – поддакнул и я. – На том месте, где у панов лагерь был, деревню отстроили, а потом так ее и назвали – Панькино. Кстати, есть еще легенда о кладе панском. Рассказать?

– Рассказывай, – зашумел народ.

Еще бы. Истории про клады всегда интересные.

– Так вот, если верить легенде, то стрельцы не убивали поляков, – многозначительно заявил я. Дождавшись недоуменных возгласов, сообщил. – Когда наши панов окружили, то атаман своих подчиненных в собак превратил, а все золото и серебро, что награбил, глубоко в землю закопал. Сам превратился в огромного ворона, а теперь стережет свои сокровища.

– Да ну, враки все это, – решительно заявил дядя Федя.

– Сказки, – поддержал его Василий Ламов.

Зато Митька с интересом спросил:

– Алексей Николаевич, а где атаман мог сокровища закопать?

– А где он мог закопать... – призадумался я. – Панькино деревня большая была, длинная. Если бы сохранилась – так до самого Сталепрокатного завода. Скорее всего, если и был там какой-то клад, то, когда фундамент копали, все выкопали и не заметили. Если ковшом экскаватора землю выгребали, в самосвалы грузили, кто там клад разглядит? Там же земля сплошная, если и было золото, то все в грязи.

– Митя, а ты по Панькину пройдись, посмотри, – посоветовал Василий. – Если увидишь огромного ворона – так знай, что где-то поблизости клад закопан, вот и ищи. Только осторожно. Вороны – птицы серьезные. Клюнет тебя, до мозгов проймет.

Мужики захохотали, а Митька смущенно сказал:

– Да ну тебя, дядя Вася. Фигню городишь. Я что, дурак что ли, огромного ворона искать?

Самое забавное, что находились и те, кто и на самом деле искал огромного ворона. Мне о том сам автор рассказывал. Дескать – после издания книги ему звонили, просили указать место. Мол – они технику подгонят, если понадобится, а ему долю отстегнут, десять процентов.

Из-за разговора о Панькино вспомнилось начало моей милицейской карьеры. Вернее – ее предпосылки.

Замполит заставы, капитан Баринов, что вручал мне Комсомольскую путевку, сказал:

– Вот, товарищ старший сержант. Служил ты достойно, а теперь получи направление на другую службу – в милицию. Повезет, возьмут в участковые, а это уже офицерская должность. Считай, что безо всякого училища в офицеры прыгнешь. И город в твоей области – Череповец.

В Череповец?! Вот уж, чего не хватало. Да у нас все поголовно говорят, что там одни зэки живут, что вечером никому до дома не дойти, чтобы не быть раздетым или разутым.

Про Череповец известно, что это не просто город, а «Убей-городок». Правда, он уже достиг по размерам областного центра, но все равно, до культурной столицы не дотягивал.

Мой одноклассник Славик, который каждое лето ездил в Череповец погостить у дядьки, что работал на металлургическом заводе, возвращаясь рассказывал с придыханием и восторгом – мол, город красивый, дома высокие, но когда в кино ходишь, то весь сеанс сидишь и дрожишь. А вдруг место проиграно в карты и того, кто на него сядет, зарежут?

Опять шевельнулась мысль – говорили же умные люди, чтобы по окончании школы поступал в институт, так нет, решил поработать годик, помочь родителям, дескать – там видно будет. А сейчас бы уже третий курс заканчивал. А то, что я мог бы не поступить, такую мысль даже не рассматривал. Это я, да чтобы на истфак не поступил? Я по истории все книги в школьной библиотеке прочитал, а когда они закончились, то перешел на Большую Советскую Энциклопедию.

Это теперь я знаю, что репутация Череповца, как одного из самых криминальных городов СССР была сильно преувеличена. Хотя, как сказать. Один из начальников, возглавлявший городской отдел милиции в пятидесятые годы,говорил, что Череповец был на особом учете и входил в десятку самых «опасных» городов нашей страны, наравне с Ростовом-на-Дону или Одессой. А что удивительного? В начале двадцатого века Череповец был обычным провинциальным городом, не сильно отличавшимся от Белозерска скажем, или Устюжны. А потом пришла железная дорога, поспособствовавшая благополучию Череповца. А в тридцатые годы партия и правительство решили строить у нас металлургический завод. Решение, надо сказать, очень неординарное, потому что раньше подобные предприятия ставили либо рядом с каменным углем, либо с залежами металла. А у нас порешили строить Череповецкий металлургический завод на пересечении транспортных путей – железной дороги и реки Шексна, превращенной в участок Волго-Балтийского канала.

Еще в сороковом году стали готовить площадки, заодно «запустили» Рыбинское водохранилище, но планам помешала война. Возобновили строительство ЧМЗ в сорок седьмом, для чего сюда начали присылать инженеров, мастеров и простых рабочих. Но если со специалистами все понятно – брали из тех городов, где имелись подобные заводы, то рабочих брали отовсюду – из Вологодской области, а еще и со всей бескрайней страны. И население бывшего провинциального городишки резко «скакнуло», обогнав даже областную столицу. Вот и получается, что на строительство завода ехали и романтики, и бывшие заключенные.

Если в сорок восьмом году в Череповце насчитывалось тридцать пять тысяч человек, то в пятьдесят пятом их стало под восемьдесят тысяч, а в семидесятые, сколько помню, двести тридцать.

А рабочих рук все равно не хватает, поэтому в моем городе и появились первые «спецкомендатуры». Сейчас их аж восемь штук, где пребывает почти десять тысяч человек из числа «условно освобожденных» и "условно осужденных"[2].

Категория " условно освобожденных" формировалась из тех, кто в местах лишения свободы зарекомендовал себя с положительной стороны и заслужил более лучших условий. Спецкомендатура была нечто средним между рабочим общежитием и тюрьмой: решетки на окнах, контроль при входе и выходе, обыски. Но, при распределении на работу «условников», конвоя, как в тюрьме, не было. В свободное время они могли находиться в городе. Большая часть обитателей спецкомендатур трудились над возведением химзавода, поэтому их стали называть «химиками». Этот термин получил распространение не только в Череповце, но и во всей необъятной стране, где спецкомендатур было великое множество. Среди спецконтингента имелось немало нарушителей режима, которые старались убежать в город, где совершали преступления.

[1] Ничего удивительного. Песни Высоцкого в советском прокате были выброшены из фильма и восстановлены во времена Перестройки.

[2]Попасть в категорию «условно осужденных» было легко и просто. После выхода в свет Постановления Президиума Верховного Совета СССР «Об усилении борьбы с хулиганством» 1966 г. к уголовной ответственности привлекались те, кто имел два административных взыскания за «мелкое хулиганство». Если учесть, что подобные правонарушения (например – ненормативная лексика в общественном месте) совершаются сплошь и рядом, то можно себе представить, сколько людей можно отправить на скамью подсудимых.

Глава пятая. Служебная проверка

Вот уже одна неделя прошла, пошла вторая. Васю Ламова выписали, его кровать пока пустовала. Я уже передвигался на своих ногах, но пока осторожно. Все имеющиеся газеты зачитал до дыр, а еще осилил книжку, оставленную Ламовым в наследство. А может, этот замусоленный томик лежит тут давно?

Книга называлась «Ханидо и Халерха», автор – Семен Курилов. Рассказывалось о жизни народов Крайнего Севера – якутов, чукчей и юкагиров. Удивительно, но я зачитался. Тут вам и описание обычаев, и жизни людей, о которых я почти ничего не знаю. Ну, разве что – о чукчах, из анекдотов. А ведь имелись сомнения – что я стану читать в этой реальности? Оказывается, можно и здесь отыскать приличных авторов и интересные книги. Нужно только быть внимательным.

Ко мне пару раз заглядывал дядя Петя, приносил передачи – домашние пирожки с яйцом и сладкие крендельки. Еще притащил штаны и рубашку, а то если выпишут, так и домой идти не в чем. В моем холостяцком хозяйстве гражданской одежды не завались. Четыре рубашки, да двое штанов – одни, купленные еще до армии, были немного тесноваты, а вторые, приобретенные уже здесь, в которых я как раз и вышел погулять.

Прочие сослуживцы тоже заходили, но раза два, не больше. Но я на них не был в обиде. Напротив, сейчас каждое знакомое или малознакомое лицо представляло настоящую пытку. Пытался вспомнить – где я его видел, как зовут, и что с ним сталось? Вон, на днях к дяде Феде забегал племянник.

– Андрюшка – студент, на второй курс института перешел, – с гордостью сказал дядя Федя. – Учителем физики и математики будет, детишек станет учить.

Племянник только покивал, тряхнув длинными волосами, да улыбнулся в едва отрастающие усики. А меня в тот момент словно бы резануло.

Увы, не станет племянник дяди Феди учителем, не будет детишек учить. Не успеет. Погибнет в восемьдесят первом году, в Афганистане, а посмертно парня наградят орденом «Красной Звезды». А узнал я его потому, что в последние годы приходится часто хоронить своих коллег, а на старом кладбище есть «Мемориальная аллея героев», погибших в горячих точках. На памятнике племянник дяди Феди чуть постарше, волосы покороче, но все равно – узнать можно.

Гнал от себя эти мысли, но появления Андрея, который в этой реальности еще жив, опять заставили вспомнить... Да, в семьдесят шестом году еще живы и отец, и мать. Надо бы к ним гости съездить, но боюсь. В прошлый раз, когда меня подрезали и я явился, слез было, переживаний! Может, не стоит пока и ехать? Вылечусь, тогда и смотаюсь, а им пока лучше ничего не знать. А может, им вообще не стоит говорить о ранении? В отпуск не выберусь, в баньке с отцом не попарюсь, чтобы шрам не увидел. Ну, потом-то все расскажу, но это потом.

Как же такое осознать, что тут они живы, им еще и пятидесяти нет, но, в то же время, для меня они уже умерли, и лежат теперь рядом на деревенском кладбище?

Задумавшись, не сразу осознал, что рядом с моей кроватью появился некто.

– Н-ну, рассказывай Воронцов, как там дело было? – покровительственно улыбнулся мне товарищ в милицейской форме. Звание не рассмотреть из-за халата, наброшенного на плечи.

И что это за новое лицо? Вроде бы, что-то знакомое, но кто такой – не упомню.

А товарищ этот мне сразу не понравился. Лет под сорок, стало быть – стаж в органах не малый, но нет ни одной орденской планки. То, что нет боевых наград – это ладно. Медалью «За отличную службу по охране общественного порядка» награждены единицы. А где «50 лет Советской милиции»? Планочку помню – бордовая, с синими полосками.

Морда какая-то лисья, взгляд цепкий, только он мутный, словно похмельный. А еще не понравился тон. Разговаривает со мной так, как опер по малолеткам разговаривает с несовершеннолетними «злодеями» – мол, рассказывай, облегчай душу, но мы-то уже все знаем.

А вообще – что этому субъекту надо? Ах ты, так он же проводит служебное расследование. Вернее – проверку. Служебные проверки переименовали в «расследования» в начале девяностых. Все-таки – ранение участкового инспектора, случай не рядовой. Скорее всего, уже и Вологда бьет копытом, требует отчета, а может и Москва. Даже и странно, что явились так поздно. Обычно служебные проверки назначаются сразу и проводятся незамедлительно. Но все в этой жизни бывает. Может, ждали каких-то справок от уголовного розыска, или из прокуратуры?

Так он откуда? Не из руководства горотдела, и не из наших, но судя по поведению, при полномочиях. Мне почему-то захотелось обозвать его «политотдельцем». Был в те времена совхоз с таким смешным названием.

– А что рассказывать? – вяло поинтересовался я.

– Воронцов, ты мне тут муму не пори, все сам рассказывай. Сколько выпил накануне, с кем пил, куда пошел. Все выкладывай.

Тот Лешка Воронцов, что младший лейтенант, уже принялся бы излагать, что в этот день он был абсолютно трезвым, да и вообще не любитель выпить, что вышел из общежития просто погулять, да еще походить в гражданской одежде, потому что если таскаешь милицейскую форму денно и нощно, то начинаешь к ней прикипать. А в кустах, около клумбы его окликнули, а дальше он ни фига не помнит. А вот у полковника милиции, пусть и в отставке, в душе шевельнулся начальственный гнев. Это что за штабное чуфло передо мной? Обращается по фамилии, и на ты, да еще и пытается сделать меня виновным в том, в чем я никак не был виновным.

Едва сдержался, чтобы не рыкнуть. Нет, все-таки сдержался. Не знаю, вернется ли обратно полковник, но младшему лейтенанту еще здесь жить и портить отношения раньше времени – себе дороже. Поэтому, решил взять на вооружение немного иной стиль ответов.

– А откуда у вас сведения, что я накануне с кем-то выпивал? – полюбопытствовал я.

– А ты что, самый умный? – занервничал товарищ. – Я тебе сказал, Воронцов, ты мне вола не пори. Это ты мне рассказывай – где пил и сколько?

– Так если вы уже все знаете, зачем мне еще о чем-то рассказывать? – усмехнулся я.– А уж если врачи подтвердили, что я к ним пьяным доставлен – о чем же еще говорить?

Врачи такого подтвердить не могли, равно, как и опровергнуть. Анализа крови на алкоголь никто не делал, но пьяным я тоже не был. А это даже у человека, что в бессознательном состоянии, видно невооруженным взглядом. Незнакомый товарищ решил сменить гнев на милость. Вдумчиво почесав лоб, сказал с толикой угрозы в голосе:

– Ладно, Воронцов, с этим потом разберемся. Скажи-ка лучше – где в момент ранения находились твой пистолет и служебное удостоверение?

– Пистолет в оружейной комнате, в дежурке. А удостоверение – в кармане брюк.

– Так, с пистолетом понятно. А где сейчас удостоверение?

– Не помню, – честно признался я.

Вот уж, о чем я точно не думал – так это о своем удостоверении. А ведь это издержки жизни на пенсии. Что случится, если потеряю пенсионное удостоверение или паспорт? Получу новое, вот и все. А в «той» жизни, когда я был действующим сотрудником, свою «ксиву» хранил очень бережно. За потерю служебного удостоверения самое мягкое – строгий выговор, а не то и предупреждение о «неполном служебном соответствии». Огребешь такое – и ходишь целый год без премии и надежды на получение очередного звания. А бывало, что людей за утерю и увольняли. Помню, когда по выслуге лет уходил из органов, то с болью в душе наблюдал, как кадровичка кромсает мое служебное удостоверение ножницами...

– Воронцов, мать твою! – подскочил с табурета «политотделец». Выкатив глаза, начал орать: – Как это ты не помнишь, где твое удостоверение? А если оно в руках у бандитов? Ты знаешь, что бывает, если преступный элемент получает документы сотрудника органов? Да тебя увольнять пора без выходного пособия!

Мне этот орущий дядька уже надоел. Решив плюнуть и на карьеру Лешки Воронцова, и на субординацию, открыл рот, чтобы послать нежданного хама куда подальше, но в разговор вмешался дядя Федя:

– В тумбочке его удостоверение. Я сам видел, что участкового когда с операции привезли, то сестричка его корочки туда и поклала.

«Политотделец» затих на пару секунд, но потом снова принялся орать:

– А почему служебное удостоверение в тумбочке?

– А куда его лейтенант денет? В задницу сунет?

Ух ты, так это ж тишайший учитель черчения.

– Слышь, гражданин, а ты не нарывайся, – с угрозой в голосе сказал товарищ из «политотдела».

– А я и не нарываюсь. А вот некоторые сотрудники милиции, которые с порога гражданам хамят – они точно нарываются.

– Да я тебе дед, еще и хамить не начал, – самодовольно сообщил «политотделец». – Вот, упеку тебя на десять суток, тогда не будешь пасть разевать, когда не спрашивают.

Тимофей Данилович, кряхтя спустил ноги с кровати, засунул ступни в казенные тапочки и, баюкая руку, до сих пор находившуюся на перевязи, подошел к моей кровати. Остановившись напротив моего «дознатчика», сказал:

– Так говоришь, на десять суток упечешь? А жопа у тебя не треснет? А вот я в горком партии жалобу напишу, тогда и посмотрим – начал ты мне хамить, или нет? И могу ли я пасть без твоего разрешения раскрывать? Если ты сотрудник милиции, то вначале должен представиться, а граждан, которых ты защищать должен, называть строго на вы.

– Шел бы ты дед ... то есть, шли бы вы дедушка к себе, да не вмешивались, – посоветовал «политотделец», слегка сбавив тон, но отставного учителя уже понесло:

– Парня в больницу привезли, с ножевым ранением. А ты, вместо того, чтобы расспросить – как дело было, начал на него бочку катить.

– Слушайте, дорогой товарищ...

Старый учитель по сравнению с крупным политотдельцем выглядел как цыпленок против петуха. Петух – он и сильнее, и крупнее, но только почему-то испугался цыпленка.

– Что, слушайте? – попер на дяденьку отставной учитель. – Я сам капитан в отставке, фронтовик. У меня два ордена, а ты мне тыкаешь. Да еще на десять суток грозишься упечь. Может, я с самим Дрыгиным в одном полку служил[1]? Да я не в горком, я в обком, да не жалобу накатаю, а сам в приемную Дрыгина позвоню, скажу – что у нас за милиционеры такие служат, которые к своим товарищам, которые младше по званию, обращаются, словно к скоту, а к больным ветеранам грозятся применить физическую силу. Посмотрим, что первый секретарь скажет, если узнает, что фронтовику грозятся сутками, словно какому-то хулигану.

Похоже, угроза обратиться в обком подействовала. Мой «дозначик» словно переменился в лице. Встав с места, принялся неловко оправдываться:

– Подождите, товарищ... когда я грозился применить физическую силу? А про сутки, простите, вырвалось ненароком.

– Слышь, ты, тыловая крыса. А я вот, как Анатолию Семеновичу все изложу, он сразу поймет – физической силой мне угрожал, или в каталажку закопать сулил...

– Да в какую-такую каталажку? – почти вопил «политотделец». – Нагрубил, да, признаю. И на ты обратился, тоже виноват. Ну, виноват, простите, погорячился. Так и что же теперь, жаловаться-то на меня? Да еще и оскорблять? Почему это я тыловая крыса? Да я с шестнадцати лет работаю! У меня ни одного партвзыскания нет!

Я смотрел и малость охреневал. Вот, если бы такое сделал дядя Петя – фронтовой разведчик, я бы не удивился. А тут, старый чертежник, который, по его собственным словам, служил в саперном батальоне. Ни хрена себе!

Нет, все-таки есть у фронтовиков нечто общее – наверное, они уже не боятся ни бога, и ни черта. И ни начальственного гнева, да и ничего другого. И мне стало стыдно. Лежу здесь, отвечаю на вопросы хама, да еще и виноватым себя чувствую.

– Фамилия твоя как? Звание? Должность?

– Зотов Иван Владимирович, капитан милиции, инспектор...э-э-э... по поручениям Череповецкого городского отдела милиции.

– А вот теперь, товарищ капитан, потрудитесь объяснить – почему вы так относитесь к младшему по званию?

– Да как я к младшему по званию отношусь? – недоумевал капитан.

– Называете его на ты, а не по имени-отчеству. А вы ведь среди советских граждан находитесь. Вот, что мы теперь станем думать о взаимоотношениях внутри милиции? Нездоровые это отношения, товарищ капитан. Вместо того, чтобы поддержать раненого товарища, вы сразу начинаете обвинять человека в том, чего он не совершал. Вот, от вас самого разит, как от пивной бочки, а вы на младшего лейтенанта поклеп возводите. Это нормально, если офицеры милиции являются в больницу в нетрезвом виде?

А я вдруг вспомнил этого капитана. То, что на его кителе нет ни одной медали – ничего удивительного. В горотдел он пришел из горкома партии, вроде бы, «на усиление». Что ж, против решения партии не пойдешь, но все прекрасно понимают, что от хороших работников не избавляются. Присвоили ему звание капитана, потому что был старшим лейтенантом запаса, назначили на одну из всегда имеющихся вакансий и обозвали инспектором по отдельным поручениям, так как ничего толкового поручить всё равно было нельзя. Конечно, в «милицейский стаж» включат все годы «партийной и советской работы», но это не совсем то, что должно бы быть. Потому-то на кителе и нет никаких наград. Потом-то они конечно появятся, станет он заседать в президиумах, ходить на встречи ветеранов, греметь «железом», но все равно – настоящим ментом не будет.

Нет, не стану огульно хулить всех, кого присылали к нам из партийных и советских органов. Вон, в конце восьмидесятых, когда ликвидировали райкомы партии и райисполкомы, то людей-то куда-то нужно было девать, дать им возможность доработать до пенсии. Большинство – вполне себе адекватные и хорошие люди. Крутых «ментов» из себя не строили, а дело делали. Но были и другие, кто считал, что быть милиционером – это зазорно и он имеет право на нечто большее. А капитан Зотов, как рассказывали сведущие люди, по прибытии в горотдел претендовал на должность не ниже майорской. А где таких должностей набрать? Уголовный розыск он не потянет, а в замполиты отдела Горюнов не пропустил, а с нашим начальником считались на всех уровнях. Поэтому, должность инспектора Зотов воспринял как личную обиду, а должен бы радоваться. Могли бы и участковым сделать. Хотя, лучше таких участковыми не ставить.

– Вы, это, товарищ капитан в отставке, – набычился Зотов. – Я приношу вам свои извинения. А с товарищем младшим лейтенантом погорячился. – Повернувшись ко мне, скривил губы и сказал. – Алексей Николаевич, если я в чем-то неправ – то прошу простить.

Это он так быстро перевоспитался? Ага, как же. Понимает, что если ветеран соратник Дрыгина, то будет беда. А коли и не соратник, а просто ветеран, орденоносец, да обратится в горком, а не то, не дай боже – в обком, то будет плохо. Нет, с должности не уволят, но выговор по партийной линии закатят, а это еще хуже, нежели по служебной.

– Ничего, товарищ капитан, все бывает, – великодушно сказал я. – Так что, вы так и пишите: пистолет в оружейной комнате, служебное удостоверение на месте, а деталей своего ранения Воронцов не помнит.

– Ага, так и запишу, – кивнул инспектор, косясь на строгого учителя, который ушел на свое место. Принимаясь писать, Зотов продолжал коситься на отставного капитана, а потом, наклонившись ко мне, прошептал. – Леша, ты попроси, чтобы жалобу на меня не катал...

– Попрошу, – пообещал я, ставя свою закорючку в конце страницы, там где написано: «С моих слов записано верно, мною прочитано».

Капитан ушел. На некоторое время в палате установилась тишина. Потом дядя Федя сказал:

– Слышь, Данилыч, а ты таким грозным можешь быть, я аж сам испугался.

– Глупости это, – отмахнулся учитель, но тут же слегка застонал, потому что попытался взмахнуть раненой рукой.

– А ведь ты, Данилыч, здорово Алексея подвел, – раздумчиво сказал дядя Федя. – Этот засранец, он же такого не забудет.

– Конечно не забудет, – хмыкнул Тимофей Данилович – Мелкие люди таких унижений не забывают. Выместить злобу на мне у него кишка тонка, а на Алексее – вполне возможно. Но я тебе, товарищ лейтенант, так скажу – на всякое дерьмо внимания не обращай, а просто свое дело делай. Станешь свое дело делать, ни одна зараза с большими звездами тебе ничего не сделает.

Эх, товарищ капитан в отставке. Романтик вы, а вроде и фронтовик. Но это я так, про свое будущее.

[1] Дрыгин Анатолий Семенович – первый секретарь вологодского обкома КПСС с 1961 по 1985 гг. Во время Великой Отечественной войны был политруком роты, замполитом батальона, а потом и комбатом. С 1943 по 1945 года командовал стрелковым полком. Трижды ранен, имел шесть боевых орденов. В 1984 году удостоен звания Героя Социалистического труда.

Глава шестая. Участковый у себя дома

Как говорил когда-то царь Соломон: «Все пройдет». Вот и срок пребывания в горбольнице подошел к концу. Меня наконец-то выписали, и я, попрощавшись с собратьями по несчастью, собрал свои нехитрые манатки, отправился домой. Понятное дело, что сразу из больницы никто на работу не выгонит. А мне еще на перевязки ходить.

Удивительно, но пока ты лежишь в больнице, то те люди, с которыми делишь палату, начинают казаться едва ли не родственниками. И думаешь, что станешь поддерживать с ними связь, и дружба ваша на всю оставшуюся жизнь. Но я уже знал, что проходит какое-то время и ты уже забываешь – с кем лежал рядышком, и, вообще, нужно ли тебе о них помнить? Примерно тоже самое бывает в пионерском лагере. Или в армии. Хотя, кое с кем из армейских друзей (спасибо социальным сетям!) поддерживаю связь до сих пор.

До дома – то есть, до общежития на улице Металлургов дом 55 (адрес еще не забыл!) от улицы Данилова, я обычно ходил за полчаса,а теперь плелся час, если не полтора.

В мое время, то есть, в далеком будущем, в этом доме размещается наркодиспансер и обитает «группа анонимных алкоголиков». С наркодиспансером все понятно, а вот что такое «анонимные алкоголики», мне до сих пор не особо ясно. Не то люди, решившие «завязать» с вредной привычкой, не то напротив – те, кто пьют «втихаря», да еще и скрывают свои имена друг от друга.

– Ой, Лешенька, здравствуй дорогой, – заулыбалась мне наша вахтерша тетя Катя. – Выписали? Вот и славно. А мы тут переживали – как там наш Леша?

– Жив, – кивнул я. Подумав, добавил. – Но еще не очень здоров.

–Так ты на больничном пока, или как? А кто тебя ножом-то пырнул, узнал?

Вот ведь тетя Катя! Все-то ей надо знать. Вместо ответа я просто кивнул – мол, на больничном, а потом пожал плечами – дескать, а кто пырнул не знаю. Но тетя Катя все понимает без слов. Отдавая мне ключ, сказала:

– Тут без тебя пару раз Петр Васильевич заходил, я ему ключ давала. Ничего?

– Все правильно, – кивнул я, мучительно вспоминая – а какой номер комнаты-то у меня? У тети Кати, вроде бы, спрашивать неловко. Этаж, кажется, второй. Или третий? Если бы я в своей жизни жил только в одном общежитии, то возможно, что и запомнил, а я их сменил штуки три.

– Ты чего задумался-то? – заволновалась вдруг тетя Катя. – Или тебе плохо стало?

– А вот, теть Кать, показалось, что номер своей комнаты позабыл.

– Так и что тут такого? А номер твоей комнаты – тридцать четыре.

Тетю Катю чем-то удивить в этой жизни сложно. Даже постояльцем, который забыл номер комнаты. Так у нас и не такое иной раз бывает. И номера комнат забывают, а то и общаги путают. Был как-то случай, когда прошел человек в комнату, лег спать, а потом выяснилось, что он из другого общежития. А то, что ключ подошел, так у нас почти все ключи типовые. Рязанов свою «Иронию судьбы» еще не снял (или уже снял?), но ситуаций схожих не счесть[1]. А я еще молодец, что вспомнил, что нынче живу на улице Металлургов, а то ушел бы на Ленина. Там тоже общага, только семейная и комнаты больше. Мы там с моей нынешней (или будущей?) супругой прожили два года, пока не получили квартиру.

– Вот, точно – тридцать четыре, – хмыкнул я. – Значит, помню еще.

Я пошел на свой третий этаж. Шел медленно, словно старик, время от времени останавливаясь. Но дошел до двери, провернул ключ и вошел.

Кажется – все здесь знакомо и, одновременно, незнакомо. Но так бывает и в собственном доме, если уезжаешь куда-то – да хоть бы в загранпоездку, недели на две.

Скинув ботинки и, плюхнувшись на кровать, прямо поверх покрывала, принялся изучать свои «хоромы». Впрочем, для ясности – они не мои, а государственные и, вообще, о таких вещах, как «своя квартира», можно забыть лет так .. . на двадцать. Все тут у нас социалистическое.

Ничего нового в комнате я не увидел. Стандартный набор из любой общаги, хоть советской, а хоть и другой. В постсоветское время в общежитии жить не приходилось, но не думаю, что там что-то переменилось. Кровать с панцирной сеткой, в углу круглый стол, тумбочка, вроде той, что в больнице, да платяной шкаф. А что еще-то человеку надо? Хотелось бы, конечно, еще и свою кухню, пусть даже крошечную, да санблок, где имеется душ, унитаз и раковина. Но кухня у нас общая на весь этаж, два туалета, а душевые кабины внизу, в полуподвале. Но тоже, в общем-то, очень даже неплохо. Конечно, после собственной квартиры, где все свое, где нет соседей, так жить как-то и стремно, но тоже можно. А еще больница стала для меня неким переходным этапом от комфорта, к аскетизму. Хотя, не такой уж и аскетизм. Вон, в армии нас в одной казарме жило сразу восемьдесят душ, а туалет на улице, куда приходилось бегать в любую погоду, а душа вообще не было, только баня по субботам.