Текст книги "Неизвестная война (СИ)"

Автор книги: Евгений Шалашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Грустную? – слегка растерялся Виктор.

– Ну, какую-нибудь такую, этакую, чтобы плакать хотелось, – пытался разъяснить я. – Нам надо соответствующее настроение создать. Ну, что-нибудь вроде: Тихо вокруг, сопки покрыты мглой. Вот из-за туч блеснула луна, могилы хранят покой.

Виктор мою идею понял. Откашлявшись, комиссар начал петь:

На Северном Пинежском фронте,

В низинах болотистых мхов,

Там бьются герои за правду,

За счастье грядущих веков.

Народ принялся подпевать. И не только наши, но и бойцы Хаджи-Мурата, подтягивавшиеся из других дворов, дружно запели.

Там слышны глухие раскаты,

Там жерла у пушек гремят,

Там рвутся ручные гранаты,

И землю взрывает снаряд.

А дома отец во кручине,

Сидит пригорюнилась мать,

А сына давно нет в помине,

О сыне им хочется знать.

Вот с фронта приходят известья,

И есть в них военный приказ

О сыне, погибшем геройски

За нашу советскую власть.

Убит он английским снарядом,

Засыпан холодной землей,

Над Пинегой в этой могиле

Лежит похоронен герой.

Песня была такая грустная, что после нее не в бой идти, а умереть хотелось.

И тут Хаджи-Мурат не выдержал. Бросив топор, подошел к нам.

– Камиссар, зачэм приэхал? – спросил наш «краснознаменец». – Я жэ сказал, что толка с камандующым армыи разгавариват стану. Нэ с камандыром, нэ с камиссарам брыгады нэ хачу гаварит.

– А он сюда не как комиссар приехал, – сообщил я. – Виктор сюда приехал, как один из нас, из беглецов Мудьюгских.

– Я спрасыл – зачэм приэхал? – грозно поинтересовался Хаджи-Мурат. – Я сэйчас плэт вазму, быстра скажэт.

– Если ты плеть возьмешь, то я полено, – пообещал я. – Умереть вместе с тобой мы согласны, а плетью ты кого-нибудь другого бить станешь. Давай лучше песню споем, пока все живы.

Хаджи-Мурат, изрядно озадаченный нашим поведением, принялся ходить кругами по двору. Раза два принимался колоть дрова, но бросил это дело. Ушел в дом, а вернулся уже одетым в черкеску, со всеми своими блестящими штучками и оружием. Но без нагайки. На сей раз он избрал собеседником меня.

– Выдэл тэбя, как ты отрад вэл, как за балными ухажывал, как людэй из огна тащыл. Уважаю! Джыгит! Ты кэм до Мудюга был?

Пришлось поднямать задницу с уже нагретого бревна и отвести Хаджи-Мурата в сторонку. Не то чтобы я опасался делиться секретами при всех, а чтобы партизан-орденоносец проникся.

– Кто я такой, сказать не имею права. Скажу, что я делал – это большой секрет, но ты человек надежный. Я в Архангельске задание товарища Троцкого выполнял. А как выполнил, в контрразведку попал, а уже оттуда и на Мудьюг.

– Таварыша Троцкаго? – обомлел Хаджи-Мурат. – Ты самаго таварыша Троцкаго выдел?

– Вот, как тебя. Он же мне лично задание давал, в собственном бронепоезде.

– А ты таварышу Троцкаму далажил, что заданые выпалнил? – строго спросил Хаджи-Мурат.

– Не успел, – развел я руками. – Когда же докладывать-то было? Вначале бежали, потом болели. А теперь еще и ты.

– А что я? – не понял Хаджи-Мурат.

– А то... ты отказываешься исполнять приказ командира бригады. Сам знаешь, что бывает, если приказы не исполнять.

– Нэ должэн я приказы камандыра брыгады испалнать, нэ должэн, – горячо возразил Хаджи-Мурат. – Мой отрат – лучшый в армыи. А лучшые далжны камандыру армыи падчынатся. В крайный случай – камандыр дывизий. Прыкажэт камбрыг – откажус, будут заставлат – дратся станэм!

– А я разве спорю? – пожал я плечами. – Не хочешь комбригу подчиняться, никто не заставит. Отряд свой положишь, сам ляжешь. Сейчас о тебе вся страна знает вместе с товарищем Троцким – вот, мол, товарищ Хаджи-Мурат – боевой командир, кавалер ордена Красного знамени. А если ты с командиром бригады сцепишься, со своими воевать станешь, то и страна забудет, что у нее такой герой есть.

– Э, я смэрти нэ боюсь, – рубанул кавказец ребром ладони по воздуху, рассекая его, словно саблей.

– А вот я боюсь, – признался я, покачав головой. – И комиссар боится, и остальные ребята. Но придется.

– Пачэму придется? Тэбе еше товарышу Троцкаму нужна докладывать, – забеспокоился Хаджи-Мурат.

– Другие доложат, – улыбнулся я. – Таких как я у товарища Троцкого много. Вот таких, как ты, мало.

Развернувшись, пошел к товарищам, продолжавшими петь. А песня была длинная-длинная.

О северном нашем герое

Потомство вспомянет всегда,

О том, как погиб он на фронте

За Красное знамя труда...

Кажется, Хаджи-Мурат уже кипел похлеще самовара или паровозного котла с сорванным клапаном.

– Так зачэм вы приэхал? – рявкнул он так, что заржали перепуганные кони, а бойцы подскочили на месте.

– Хаджи-Мурат, ты же умный человек, неужели не догадался? – спросил я, делая вид, что несказанно удивлен. – Мы тебе жизнью обязаны и не один раз, а целых три. Ты нас от голода спас – это раз; от болезни – два; а еще от пожара – это три. Нам с тобой по гроб жизни не рассчитаться. Мне бы с моими товарищами тебя с твоими ребятами хотя бы разочек спасти, но не выйдет. И воевать против своих мы не станем. Стало быть, остается нам вместе с тобой и остальными умереть, вот и все.

Хаджи-Мурат опять начал наматывать круги по двору. Наконец, не выдержав, остановился. Вложив в рот два пальца, свистнул так, что заложило уши.

Видимо, в отряде разбойничий свист служил сигналом для сбора. Командир дождался, пока бойцы соберутся, положил руку на эфес сабли и сказал:

– Моя голова так думает – нада в Пинегу ехат, с комбригам мирытся. Сэйчас обэдат будэм, патом канэй сэдлат. Разайтыс.

Я с облегчением перевел дух. Ну, слава тебе господи. И про обед, это совсем правильно.

[1] Самойло А.А – командующий 6 армией.

Глава 7. Войско на привале ​

Я торчу в Пинеге уже неделю. С одной стороны, немного грустно, что в Москве обо мне забыли, с другой – мне здесь нравилось. В кои-то веки можно просто есть, спать и не думать, какую подлянку подкинет жизнь в ближайшие два часа. Щедротами моих квартирных хозяев я немного отъелся, согнав с себя тюремную и болезненную худобу. Стараниями бригадного комиссара и моего нового друга Виктора заполучил новенькую гимнастерку, галифе, шинель и сапоги. Вот теперь стал похож на человека. Я даже раздобыл себе оружие. Увы, браунинга не отыскалось, пришлось брать револьвер. Но и «наган» – неплохо, а не то без оружия чувствовал себя голым. Привык, понимаете ли.

После нашего триумфального возвращения с отрядом Хаджи-Мурата, который принес торжественное извинение командиру бригады, мой авторитет среди командования изрядно вырос. Мне дали время оклематься после болезни, и я отказываться не стал, хотя другие товарищи уже в строю. Подозреваю, что командиры просто не представляли, к чему меня приставить, а дело бы нашлось. Особист, один на всю дивизию, мотался по территории сопоставимой если не с Францией, то с Чехией вкупе со Словакией, и помощник ему бы не помешал, но трогать человека из Москвы, ожидающего приказа, не решился.

Но все-таки, отчего нет вызова из Москвы? Потом до меня начало доходить, что сейчас ни Кедрову, ни, тем более, Троцкому, не до меня. Боюсь, им даже не до Архангельска. В сентябре девятнадцатого года Вооруженные силы юга России начали наступление на Москву. Точные даты уже не помню, но где-то числа пятнадцатого или семнадцатого сентября Деникин возьмет Сумы, Старый Оскол. Потом падут Курск и Рыльск.

В Москве нынче паника. Уже создается подпольный комитет партии, правительство планирует эвакуацию в Вологду.

А на Востоке адмирал Колчак тоже начнет наступление, отбросит красных (то есть, нас) от реки Тобол.

Троцкий, скорее всего, мечется по фронтам, организуя новую линию обороны, латает дыры, перебрасывает с одного места в другое полки и дивизии, а Кедров, вполне возможно, участвует в отборе сотрудников, которых оставят в Москве для диверсионной работы.

Мне чуточку легче, так как знаю, что наступление Деникина на Москву и Колчака на Восточном фронте, это последние удачи белой армии. И там, и тут, наступления будут отбиты, а звезда белого движения начнет стремительно закатываться.

Парни из бригады переживают, что наступление на Архангельск остановлено, но почему это сделано, не понимают. Но кое-кто – например, Виктор Спешилов и комбриг Терентьев (кстати, бывший подполковник), догадываются, что снова начнут перебрасывать части с Северного фронта на Восточный и Южный, оставив здесь кое-какое количество, чтобы армия Миллера не слишком наглела.

И впрямь, начали перебрасывать. Только не на восток или юг, а на северо-запад, под Питер. Там, для «полного счастья», началось наступление Юденича. Из нашей дивизии половину личного состава отправили на Петроградский фронт, оголив и без того куцые участки обороны. Бригадная структура пока оставалась, но если реально – она уже не нужна. Куда годится полк, если в нем наличествует восемьсот штыков, а в батальонах по двести-триста человек? Да взять целиком нашу доблестную дивизию, то по обычным меркам она едва-едва тянула на полк.

Было бы странно, если бы Миллер этим не воспользовался. Где он и силы брал? С эвакуацией союзников белые должны были впасть в отчаяние и начинать срочно сдаваться, но получилось наоборот. Миллер словно обрел второе дыхание и повел наступление по нескольким направлениям. На Кольском полуострове нас отбросили километров на сорок. Им удалось захватить Онегу и почти весь Онежский район, но самое скверное – станцию Плесецкую, которую не могли взять с осени восемнадцатого, даже вместе с союзниками. Наверное, и сейчас бы не взяли, если бы не обстреляли наших бойцов снарядами, начиненными химическим газом. Те, кто сумел спастись, говорили, что ощущали запах прелого сена. Стало быть, применяли фосген. А ведь про фосген я не знал.

Похоже, белые смогу «оседлать» железную дорогу и начать наступление на Вологду.

Эти новости я узнавал от Спешилова, который возвращался на ночлег поздней ночью, устало рассказывал о событиях дня, а то и без всякого разговора немедленно «отрубался». Как-то раз, когда мой друг-комиссар пришел чуть пораньше и, с удовольствием попивая кипяток, приправленный какой-то пахучей травой, спросил:

– Вот ты скажи, почему Терентьев такой спокойный? У нас скоро фронт прорвется, белые наступают, а ему хоть бы хны. Говорит – ты, товарищ комиссар, своим делом занимайся, просвещай бойцов и командиров, а на фронте у нас все нормально. Вот, если заметишь, что я белым разведданные передаю или собираюсь всей бригадой к Миллеру перейти, тогда вмешивайся. Можешь сам меня пристрелить, можешь под трибунал подвести. Шутки ему. Так ведь дошутится!

Командиру бригады повезло с комиссаром. В отличие от других, Спешилов в оперативные дела не совался и не изображал из себя великого полководца, чем грешили иные политработники, вмешивавшиеся в приказания командиров, сводя на нет достигнутые успехи.

– Так прав твой Терентьев, – пытался утешить я комиссара. – Сам посуди – белые фронт растянули, а откуда людей брать станут? Всех мальчишек и стариков под ружье поставят? Так еще летом поставили, сам видел. Перебежчики да военнопленные народ ненадежный, сам знаешь.

– И что, ждать, пока у них фронт растянется? – огрызнулся комиссар.

– Можно и так, – хмыкнул я. – Фронт растягивается, солдат кормить надо, а где провизию брать? Союзнички вместе с консервами и галетами – тю-тю. Продовольствие, что не вывезли, англичане в Северной Двине утопили. У крестьян белые уже последнее выскребли, жди теперь восстаний.

– Да все я понимаю, – вздохнул комиссар. – Понимаю, что людей сбережем, но сил уже нет. Вон, в Сибири народ воюет, так уж воюет. Или на юге. А мы, как куры, топчемся на одном месте.

– Ты, случайно, рапорт о переводе не написал? – поинтересовался я.

По тому, как у бригадного комиссара дернулась щека, понял, что угадал. И что ему отказали.

– Ничего, здесь ты нужнее, – утешил я друга.

– Слушай, Володя, а тебе в самом деле не обидно? – вдруг спросил меня комиссар бригады, украдкой поглядываю на свою грудь, где со вчерашнего дня пламенел орден Красного знамени.

Вчера в бригаде состоялся настоящий праздник. Из Вологды прибыл член РВС шестой армии товарищ Кузьмин, вручивший 157-му полку Почётное революционное Красное знамя ВЦИК за летние бои на Северной Двине. 158-й полк, бывший на построении, молча завидовал и обещал, что в ближайшее время тоже заслужит собственное Почетное знамя.

Кроме самого знамени Кузьмин вручил два ордена Красного знамени, сделав кавалером первой и пока единственной награды республики Виктора Спешилова и Серафима Корсакова.

Что тут скажешь? Немного обидно, что не дали. Если честно – пока стоял в общем строю, надеялся, что вот-вот назовут и мою фамилию, но не дождался.

Обмывать боевые награды здесь еще не принято, но и Володя, и Серафим, уже не по одному разу подходили ко мне, говорили —мол, им теперь неудобно орден носить, что готовы пойти в РВС армии, подтвердить, что Аксенов заслуживает награду не меньше, чем они. Я отвечал, что ордена им дали не за побег с Мудьюга, а за другие дела, более важные для революции. Виктор за белогвардейцев, что перешли на нашу сторону, уже заслужил награду, а Серафим в подполье себя проявил наилучшим образом. Если бы не пальнул из пушки, то потеряли бы мы ценного товарища. Вот если бы из всех беглецов Красное знамя дали двенадцати, а тринадцатому, то есть мне, кавалерство не присвоили, тогда да, обидно.

– Так Володя, ты все-таки скажи, а? – настаивал Виктор.

– Нет, ребята, я не гордый. Не заглядывая вдаль, Так скажу: зачем мне орден?

Я согласен на медаль, – ответил я строкой из бессмертной поэмы и пояснил: – У нас на фронте так говорили, если вместо Георгия медалью награждали.

– Так нет в нашей республике медалей, – пожал плечами Виктор, не оценив юмора.

– Будут когда-нибудь, – отмахнулся я. Вспомнив о награде, лежащей где-то в Москве в письменном столе Кедрова, похвастал: – Зато у меня именные часы есть от товарища Дзержинского. Война закончится – стану на пузе носить, чтобы все видели.

– А что, часы штука полезная, – кивнул комиссар. – Вон, бате на работе казенный «Брегет» выдали, так ему сносу нет.

Работникам железной дороги выдавали часы? Не знал. Ладно бы еще машинистам, а обходчикам-то зачем?

Мы собрались ложиться спать, когда во входную дверь кто-то требовательно застучал. Виктор, на всякий случай прихватив оружие, пошел выяснять, что случилось. Вернувшись, сообщил:

– Вестовой от комбрига. Просит немедленно явиться. Еще просил по возможности взять с собой товарища Аксенова. Так что давай собираться.

Если комиссар показывался на квартире редко, то командир бригады, похоже, вообще дневал и ночевал в штабе.

Мы с Виктором зашли в кабинет, на двери которого еще сохранилась старорежимная табличка «Директоръ школы».

Командир бригады – невысокий крепыш с залысинами – был не один. В кабинете сидел старик городского вида – в пальто и в кепке, хотя остальной люд здесь ходил в картузах и в поддевках.

– Василий Филиппович, – представил Терентьев старика, а тот даже не шелохнулся, продолжая смотреть в одну точку. – Беда у него.

Что за беда случилась у старика? Возможно, свели лошадь, но, скорее всего, обидели кого-то из семьи, и он пришел жаловаться.

– Внучку у него изнасиловали, – сообщил комбриг. – Шестнадцать лет девчонке, пошла вечером белье на ручей полоскать, а тут... Так что, товарищ Спешилов, тебе придется это дело брать на себя. Владимир Иванович, – обратился он уже ко мне, – поможете расследовать? Василий Филиппович, обещаю – как только негодяев найдем, накажем. Если что – я их собственноручно расстреляю.

Терентьев сказал это буднично, но я понял – расстреляет. Вроде, у комбрига дочка растет, и возраст примерно такой же.

Изнасилование, конечно, дело скверное. Но почему о том должна болеть голова у комиссара бригады? Поручи это дело кому-нибудь рангом пониже, и все дела.

Но Виктор, похоже, так не считал. Вон, даже нижняя губа у парня затряслась, занервничал. С другой стороны, если бойцы Рабоче-Крестьянской Красной Армии совершают подобные преступления, значит слабая у них морально-политическая подготовка. А кто за нее отвечает? Правильно, комиссар. А перекладывать ношу с одних плеч на другие не в натуре комиссара бригады. Но два дознавателя на такое дело – многовато.

– Понял, товарищ комбриг, – поднялся я с места. – Разрешите выполнять? Думаю, у комиссара другие дела найдутся.

– Володя... то есть, товарищ Аксенов, если какая помощь нужна – только скажи, – сказал комиссар. – Надо будет, всю бригаду... – слегка запнулся Виктор, потом уточнил, – на уши всю бригаду поставим.

Вишь ты, на уши он бригаду поставит. А я на нехорошее подумал.

– Ну что, пойдемте, Василий Филиппович, – тронул я старика за руку.

– Куда пойдем? – вскинулся старик. – А насильников кто расстреливать будет? Я же вам все рассказал – пошла девка белье стирать, а тут ваши. Хотела на себя руки наложить, хорошо бабка увидела, из петли вынула.

– Так их нам еще отыскать надо, – сказал я. – Вы нам их сможете показать?

Василий Филиппович пожал плечами.

– Да где там. Я же их сам не видел.

– Значит, придется мне с вашей дочкой поговорить.

– С внучкой, – поправил меня старик. – Сына моего дочка, отец у нее офицером был, на фронте погиб в пятнадцатом, а мать в восемнадцатом от «испанки» умерла.

Точно, комбриг же сказал, с внучкой. Ну да невелика разница.

Мы пошли со стариком, а по дороге я попросил его показать, где все случилось.

– И к чему это? – удивился Василий Филиппович.

Я сам не знал, что там увижу, да еще ночью, но веско сказал:

– Надо так.

Старик пожал плечами – мол, надо, так надо и повел меня к небольшому ручью, где устроили запруду, а на берегу оборудовали мостки, с которых и стирали белье.

– Вот ведь, и белье тут лежит, и ушат, – в сердцах сказал старик, принявшись собирать белевшее в темноте белье.

– Так девочка белье постирать не успела? – поинтересовался я.

– А я почем знаю? – буркнул Василий Филиппович. – Подержав в руках какую-то нижнюю юбку, понюхал ее и сообщил: – Не успела. Белье от росы намокло и все.

– Вы кем до революции были? – поинтересовался я. – Не лесничим, часом?

– Нет, землемером, – отозвался старик. – И сын по моим стопам пошел. Только я самоучка, а он училище в Пскове закончил. На службу поступил четырнадцатым классом и до титулярного советника дошел. На войну вольноопределяющимся ушел, вроде как вы.

Я даже не стал спрашивать, откуда он знает. Пинега – город маленький, мои квартирные хозяева давно рассказали, кто у них на постое.

Еще разочек прошелся вдоль ручья, заглянул за раскидистое дерево. Даже в темноте видно примятую траву, а еще воняет прокисшей махоркой. Значит, мерзавцы сидели и ждали. Не знаю, что мне это даст, но посмотрим.

– Ну что, Шерлок Холмс, нашел что-нибудь? – насмешливо спросил старик.

– Собачку бы мне, – вздохнул я.

– Да где ее взять-то? Как война началась, всех охотников на фронт взяли, а собачку обучать надо. Может, у кого-то и есть, но где же искать?

Что да, то да. Да и была бы собачка, не факт, что взяла бы след. Махорка – штука убойная для собачьего нюха.

– Что девочка-то говорит? – поинтересовался я. – Узнает кого?

– Не знаю, не спрашивал. Старуха увидела – идет Катька сама не своя, юбка порвана, грудь наружу. Ну что тут еще подумать? А девка сразу в сарай, за веревку схватилась. Хорошо бабка подбежала, отобрала. Катька только и сказала – мол, трое их было. Солдаты.

Про то, что солдаты, можно и не уточнять. И так ясно.

– Я как-то в Яренске землю под вырубку отводил, там похожая история произошла. Жених у одной девки до свадьбы просил, она не дала, так парень разозлился, с дружками подкараулил, и изнасиловали. Девка в прорубь кинулась, а парней всех насмерть забили.

Даже не стал говорить о недопустимости самосудов, язык не повернется. Но изнасилование, как говаривал мои друг-полицейский, начальник отдела по расследованию преступлений в сфере половой неприкосновенности – самое поганое дело. И доказывать трудно, а если запустили маховик машины, пиши пропало. Он, в свое время посмотрев фильм «Ворошиловский стрелок» заявил, что до суда это дело точно б не довели – все улики потерпевшая уничтожила, из всей доказательной базы остались только ее слова, да признания подозреваемых, данные под давлением.

Девушка лежала пластом на кровати, укрывшись с головой одеялом. Рядом с ней сидела пожилая женщина.

– Маша, это следователь, – представил меня старик. Мне же представил: – Мария Ивановна, супруга.

– Видите, мы с вами почти тезки. Вы – Ивановна, а я Иванович. Меня Владимир Иванович зовут, можно Владимир. Как девочку-то зовут?

– Катериной, – ответила Мария Ивановна.

– Она после происшествия так и лежит?

– Так и лежит. Отходить от нее боюсь. Сказала, что жить больше не хочет.

По опыту знаю, что хуже нет, если потерпевший «уходит в себя». И психолога у меня нет, чтобы вывести Катю из этого состояния, а самое главное – нет времени. Может так статься, что завтра бригада уйдет в бой, и что тогда? Потому-то расследование преступлений в военное время и представляет сложность, что перемещаются люди, меняется обстановка.

– Василий Филиппович, а у вас баня есть? – спросил я.

– Баня? – удивился старик.

– Так есть, или нет?

– Так есть, конечно, как же нам без бани? А зачем это? – еще больше удивился землемер.

Не отвечая хозяину, я повернулся, присел на кровать Катерины, засунул руку под одеяло и нащупал пятку.

– В—в—в—и—и—у—ух! – заверещала девчонка.

От визга девчонки дед с бабкой подскочили, а у меня отлегло от сердца. Визжит – жить будет!

– Ты чего делаешь-то, следователь хренов? – вскочил старик и ринулся на меня с кулаками, но был остановлен Марией Ивановной.

Похоже, хозяйка поумнее супруга или догадливей.

– Шел бы ты Василий Филиппович баню топить, – велел я.

Послушал бы меня эксперт, схватился бы за голову – следователь предлагает уничтожить следы преступления.

– А баню зачем? – не сразу понял старик, но хозяйка подняла его с места и принялась выталкивать из дома, приговаривая: – Иди, там воды почти половина бака, охапку дров бросишь, больше нам и не надо. Владимир Иванович дело говорит – надо девку в чувство привести, грязь с нее смыть!

Старик ушел, продолжая что-то бубнить под нос, а я опять повернулся к девушке.

– Кать, ты кого-то из этих мерзавцев узнать сможешь?

– Н-нет, – отозвалась девчонка из-под одеяла. – Они на меня сзади накинулись, юбку задрали, на голову натянули. Но их всего трое было, я голоса слышала. И еще, менялись они...

Катя заплакала. Это лучше, нежели бы просто лежала, как бревно. Немного подождав, пока девушка порыдает, спросил:

– А ты с какими-нибудь солдатами разговаривала? Сегодня, а может вчера или позавчера?

Девушка на какое-то время перестала плакать.

– Не помню. Ой, нет, вчера ко мне два солдата подходили, я как раз от ручья шла. Сказали – вот мол, девка красивая, работящая. Еще спросили – часто ли сюда хожу. Я и ответила – мол, когда как, но днем надо картошку копать, так вечером постирушки устраиваю, каждый день прихожу.

Пока мы разговаривали, пришел хозяин.

– Вода нагрелась, а париться-то не надо, да? – посмотрел он на супругу.

– Не надо, – засуетилась та, принимаясь тормошить Катю. Кивнула мужу: – Вы бы в другую комнату шли, мы с ней в баню пойдем.

– Кать, ты пока грязь смываешь, вспомни, с кем разговаривала, ладно? – попросил я.

Пока бабушка отмывала Катерину, хозяин дома немного отошедший от беды поил меня чаем с сухарями и рассуждал, что теперь делать с внучкой. Решив, что можно отправить либо в Архангельск, либо в Вологду, повеселел.

Вернулись женщины. Катька уже не выглядела покойницей, порозовела.

– Вспомнила! – заявила она с порога. – У одного зуба спереди нет, он, когда говорил, слюной брызгал. А у второго щетина, и на фуражке козырек сломан.

– Если увидишь, опознать сможешь? – поинтересовался я.

– Смогу, – уверенно кивнула девушка. – Только, как я на него глядеть-то стану?

– Так просто, – пожал я плечами. – Я командиру скажу – он бойцов выстроит, а ты вдоль строя пройдешься. Выберешь, кто подходит, потом мы с ними поговорим, так и найдем.

– Не, вдоль строя не пойду! – сразу же принялась отказываться Катерина, а ее поддержала бабушка: – Вы что, Владимир Иванович, как такое можно? Там же весь город соберется. И так девчонка натерпелась, а что теперь? Все пальцем на нее указывать станут.

М-да. И что делать? Девушка боится, что увидят. В мое время свидетеля посадили бы за специальное стекло, чтобы она видела преступника, а тот ее нет. Коль скоро подобного стекла в девятнадцатом году я не добуду, придумаем что-то другое.

На следующий день Терентьев выстроил всю бригаду. И хотя она по численности напоминала полк, если не батальон, но все равно строить пришлось в три шеренги, а иначе бойцы не поместились бы на небольшой площади перед собором.

Когда красноармейцы увидели, как из штаба вышло какое-то существо укрытое с ног до головы мешком с прорезями для глаз, покатились со смеху. Но смех быстро затих, когда Катерина, обойдя две шеренги, отыскала в третьей первого, а потом второго.

– Вот эти! – уверенно сказала девушка, ткнув в грудь того, у которого отсутствовал передний зуб. Потом стукнула кулачком во второго, со сломанным козырьком.

На допросе оба поначалу вообще отпирались, потом говорили – мол, все произошло по доброму согласию, девка сама дала. Но, само-собой, после некоторых усилий с моей стороны раскололись. И, разумеется, сдали третьего подельника.

Потом все трое просили дать им возможность искупить вину кровью, умереть за дело революции. Вот только умереть за дело революции – это еще надо заслужить. И не все имеют на это право. У мерзавцев – лишь расстрел перед строем.