Текст книги "Сказки на всякий случай"

Автор книги: Евгений Клюев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Евгений Васильевич Клюев
Сказки на всякий случай

ОТРЫВНОЙ КАЛЕНДАРЬ

У Отрывного Календаря всё было рассчитано: по одному листку на каждый день. А всего, стало быть, триста шестьдесят пять листков – ровно столько же, сколько дней в году. И повесили его тоже с расчётом: строго посередине стены.

«Почётное место…» – подумал Отрывной Календарь и даже немножко засмущался.

Да и любой на его месте засмущался бы: шуточное ли дело – висеть у всех на виду! Тут хочешь не хочешь, а будешь следить за собой.

Уже через несколько минут Отрывной Календарь перезнакомился с обитателями квартиры: их было много – и они были такие разные! Каждый радушно поприветствовал его и представился. Отрывной Календарь всякий раз говорил: «Очень приятно!» – и тоже представлялся в ответ. С ними ему предстояло прожить долгую и интересную жизнь, что Отрывной Календарь, конечно, ужасно радовало – и радость эта была прямо написана у него на лице.

– Дайте‑ка я прочту, что у Вас на лице написано, – присмотрелась к нему Картина‑с‑Противоположной‑Стены и прочла: – «Радость». А по какому поводу радость? – спросила она.

– По поводу жизни, – охотно ответил Отрывной Календарь. – Долгой и интересной жизни.

– Долгой и интересной? – расхохоталась Картина‑с‑Противоположной‑Стены. – Жизнь коротка и скучна!

Отрывной Календарь хотел было возразить, что если жизнь действительно коротка и скучна, то зачем же, дескать, её жить… но смолчал: он пока ещё знал про жизнь не так много, чтобы настаивать.

А утром следующего дня с него сорвали первый листок – первого января как не бывало! Так и пошла вперёд его жизнь – день за днём: второе января, третье, четвёртое… февраль, март. И каждый день был полон событий, о которых ему надо было успеть напомнить всем в доме. Два дня назад, например, был первый день весны – самое важное событие в году!

– Простите, если это слишком личный вопрос, – обратилась к нему однажды в апреле Толстенная Поваренная Книга, – но какая у Вас диета.

– Какая у меня… что? – удивился Отрывной Календарь. Отрывной Календарь не замечал, что худеет на глазах. Да и когда было замечать? Жизнь так нравилась ему и казалась такой долгой и интересной, что дни пролетали совсем незаметно!

– Он просто ведёт неправильный образ жизни! – вмешалось Ленивое Кресло.

– Это как же? – озадачился Отрывной Календарь.

– Да так… растрачиваете свою жизнь направо и налево – вот и худеете! Между тем жизнь коротка и скучна – её надо беречь.

Отрывной Календарь хотел было возразить, что если жизнь действительно коротка и скучна, то чего ж её тогда, дескать, беречь… но смолчал: он пока ещё знал про жизнь не так много, чтобы настаивать.

А она, между тем, шла и шла – дел было хоть отбавляй! Да и дни становились всё короче: вот одна минута убыла от светлого времени суток, вот две, вот три… и об этом тоже надо было неустанно напоминать – чтобы все успевали использовать отпуска и каникулы до последней минуты. А первого сентября дети должны были ещё не забыть пойти в школу… Ах, какая же всё‑таки разнообразная она, эта жизнь, какая долгая и интересная!

– Вы, дорогой мой, работаете на износ, – в середине октября обратилась к Отрывному Календарю очень щадившая себя Хрустальная Люстра, которую зажигали только по большим праздникам. – Так нельзя. От Вас уже практически ничего не осталось.

– Разве? – удивился Отрывной Календарь и рассеянно добавил: – А я и не замечаю! Но стоит ли об этом вообще думать, когда перед тобой такая долгая и интересная жизнь?

– Вы всё о том же! – усмехнулась Хрустальная Люстра. – Так и не поняли ничего за целый год… Говорят же Вам все вокруг: жизнь коротка и скучна!

Отрывной Календарь хотел было возразить, что если жизнь действительно коротка и скучна, то чего ж тогда, дескать, себя щадить… но смолчал: он пока ещё знал про жизнь не так много, чтобы настаивать.

И вот наступил самый хлопотливый месяц в году, декабрь. Дни убывали теперь уже со страшной скоростью – и темно становилось чуть ли не сразу после полудня. А приблизительно с середины месяца все просто сбились с ног: пришло время подарков. Листки с Отрывного Календаря слетали так быстро, что он даже не успевал провожать их взглядом, – до тех пор, пока не остался последний, 31 декабря.

– Ну, вот и всё, – подвело за Отрывной Календарь итог его жизни Ленивое Кресло. – Так бывает с каждым, кто возлагает на себя неподъёмные задачи. Жизнь слишком коротка и скучна – и никогда не следует торопиться.

Отрывной Календарь хотел было возразить, что если жизнь действительно коротка и скучна, то чего ж тогда, дескать, медлить… но смолчал: он пока ещё знал про жизнь не так много, чтобы настаивать.

– Вы бы хоть простились с нами, – сказала Хрустальная Люстра, в первый раз за всю свою короткую и скучную жизнь роняя хрустальную слезинку: ей было больно смотреть на совсем отощавший Отрывной Календарь.

– Проститься? – рассмеялся тот. – А не рано ли? Передо мной ещё целый день жизни… такой долгой и такой интересной жизни!

МАЛЕНЬКИЙ СТАРАТЕЛЬНЫЙ ВЕЕР

Когда Маленький Старательный Веер, который до этого просто валялся на дне ящика в платяном шкафу, положили в пляжную сумку и принесли в ней на берег моря, он понял: его ждут великие дела. «Ну, теперь все точно узнают, на что я способен!» – ликовал Маленький Старательный Веер.

Но, поликовав немножко, он призадумался. А призадумавшись, понял, что работа, предстоящая ему, скорее всего, непосильна для такого маленького, пусть даже и старательного, веера. Повсюду, куда хватало глаз, простирался горячий белый песок, чуть ли не дымившийся под нещадно палящим солнцем. И ни единого дуновения ветерка не доносилось с моря.

– Ох, не справиться мне, – сразу же и отчаялся Маленький Старательный Веер. – У меня же никаких сил не хватит на то, чтобы побороть эту жару… Даже если мною будут махать без остановки.

Впрочем, им уже давно махали, так что пора было прекращать отчаиваться и как следует браться за работу. Маленький Старательный Веер так и сделал: распластал крылышки и замахал ими с немыслимой скоростью – пляж просто поплыл у него перед глазами.

Сначала, конечно, никто долго ничего не замечал, и Маленький Старательный Веер уже начал терять веру в себя. Оно и понятно: кому же нравится зря тратить силы! А тем более – если ты всего‑навсего Маленький Старательный Веер и тебя заведомо недостаточно для того, чтобы охладить такой огромный пляж с несколькими тысячами отдыхающих.

Но тут – совершенно внезапно, когда Маленький Старательный Веер уже решил сдаться, – кто‑то поблизости от него спросил:

– Откуда это идет такая приятная прохлада?

– От моего веера! – послышалось в ответ, и тогда Маленький Старательный Веер сдаваться не стал, а, наоборот, приободрился и ещё приналёг на крылышки: кажется, у него всё‑таки что‑то получалось! Ему самому было невыносимо жарко, но он постарался не думать об этом, а принялся, наоборот, думать о Северном полюсе… о ледяном безмолвии, бескрайних снегах и прекрасном северном сиянии.

…когда Маленький Старательный Веер опомнился, то увидел, что вокруг собираются отдыхающие. Нежась под легкими струями ветерка, который он сотворял, люди с благодарностью смотрели на него, удивляясь тому, как такой малыш мог давать столько прохлады.

А малыш поднажал ещё немножко и опять унёсся мыслями на Крайний Север. По Крайнему Северу разгуливали олени, бегали песцы и сновали из юрты в юрту одетые в меха эскимосы.

В следующий раз он очнулся оттого, что неподалёку кто‑то чихнул. Бросив взгляд в сторону чихнувшего, Маленький Старательный Веер услышал:

– Тут совершенно невыносимый сквозняк. Давай‑ка поменяем место.

Маленькому Старательному Вееру было недосуг думать о таких пустяках, как сквозняк, – и, изнемогая от усталости, он постарался, по крайней мере, сохранить ту скорость, которой достиг, но неожиданно у него открылось второе дыхание. А когда у нас открывается второе дыхание, нас подчас просто не удержать.

Крылышки Маленького Старательного Веера замелькали с такой быстротой, что он не только не видел и не слышал ничего… его самого‑то уже перестало быть видно! Между тем у отдыхающих давно уже зуб на зуб не попадал – и некоторые из них даже принялись натягивать на себя все, что нашлось под рукой: пляжные халаты и полотенца, пляжные шляпы и шлепанцы… Если бы Маленький Старательный Веер видел это, он бы, может быть, о чём‑нибудь и задумался, но он, как уже сказано, ничего не видел, а значит, и не задумывался.

Ледяным ветром пригнало на пляж тяжёлые тёмные тучи, которые принесли с собой дождь. Спрятавшись под грибками, отдыхающие жались друг к другу и смотрели на огромные пузыри в лужах на песке. А когда спустя немного времени над пляжем пошел снег и море начало затягиваться тоненькой корочкой льда, отдыхающие в панике стали покидать пляж – надо же было уйти задолго до того, как на песке образуются снежные сугробы! По пути отдыхающие разражались проклятиями в адрес ледяной стужи, но и этих проклятий не слышал Маленький Старательный Веер, всё убыстряя и убыстряя скорость своих крылышек под стремительный бег оленьих упряжек с колокольчиками.

Но вдруг, словно сквозь сон, донеслось до него:

– Маленький Старательный Веер, да Вы что, с ума сошли? Прекратите устраивать зиму в разгар пляжного сезона!

Тут Маленький Старательный Веер огляделся по сторонам и не увидел ничего, кроме снежных сопок на много километров окрест. Он в ужасе остановился на полной скорости – и тепло начало возвращаться в мир. Несколько часов ушло на то, чтобы на пляже стали появляться первые отдыхающие. Они с опаской смотрели на Маленький Старательный Веер и располагались на песке подальше от него.

– Не бойтесь, дорогие отдыхающие! – крикнул им Маленький Старательный Веер.

– Я ведь, правда, не нарочно вам весь отдых испортил… Я просто не рассчитал своих колоссальных сил!

Только отдыхающие всё равно держались на почтительном расстоянии и на всякий случай строили вокруг себя высокие заграждения из песка.

НИКОМУ НЕИЗВЕСТНАЯ БУКАШКА ИЗУМРУДНОГО ЦВЕТА

В этом сезоне в лесу был необыкновенно популярен Орешник: все просто с ума от него сходили. А вот почему – трудно сказать… Да в таких вещах и вообще‑то ничего не поймёшь: в одно прекрасное утро вдруг становится ни с того ни с сего необыкновенно популярным какой‑нибудь орешник… поглядишь на него – орешник орешником, а вот надо же такому быть: необыкновенно популярен! И хоть ты тут лоб расшиби, а он стоит посреди леса – весь из себя необыкновенно популярный – и дает интервью каким‑нибудь журналистам. А на следующее утро во всех газетах можно прочитать:

Орешник считает…

Орешник полагает…

Орешник сказал…

Вот Орешник и сказал:

– В последнее время около меня вьётся столько всякой дряни!

И все, кто в последнее время вились вокруг Орешника, ужасно обиделись. Понятно, на что: ведь именно они – те, кто вились около него в последнее время, – сделали его таким необыкновенно популярным. Но об этом Орешник как‑то не подумал, а просто сказал не подумавши. Сказал – и принялся молчать что было сил.

Между тем все, кто вились вокруг него в последнее время, тоже принялись молчать, размышляя о том, имел ли он в виду каждого из них или только некоторых. И лишь одна Никому Неизвестная Букашка Изумрудного Цвета заметила вслух:

– Пожалуй, действительно не стоит нам тут виться. Чем больше мы вьёмся, тем популярнее он становится.

– Кто это там даёт глупые советы? – усталым от популярности голосом спросил Орешник, даже не потрудившись бросить взгляд на Никому Неизвестную Букашку Изумрудного Цвета.

– Это я, Никому Неизвестная Букашка Изумрудного Цвета, – был ответ.

– А Вы, вообще‑то, существуете? – с подозрением спросил Орешник.

– Как мне понимать Ваш вопрос? – озадачилась Никому Неизвестная Букашка Изумрудного Цвета. – Если бы меня не существовало, со мной было бы невозможно разговаривать…

– Для меня нет ничего невозможного! – сразу же поставил её на место Орешник. – А вот что касается Вашего существования… так тут всё очень небесспорно. Если Вы, например, меня спросите о том, существуете ли Вы, то я отвечу со всей определённостью: нет, Вы не существуете.

– Это странно слышать… – призналась Никому Неизвестная Букашка Изумрудного Цвета, явно существовавшая! – А почему, собственно, Вы так ответите со всей определенностью?

– Да потому, – зевнул Орешник, – что существуют только те, о ком говорят. Вот взять хоть меня… – я действительно существую: про меня все кругом только и говорят. Я необыкновенно популярен. Почитайте газеты! Что же касается тех, о ком не говорят, то они и не существуют.

– Я этого не знала… – огорчилась Никому Неизвестная Букашка Изумрудного Цвета и немедленно впала в задумчивость.

– У Вас и имя такое, – как ни в чем не бывало продолжал Орешник, – Никому Неизвестная Букашка Изумрудного Цвета. Ни‑ко‑му Не‑из‑вест‑на‑я… – так ведь без причин не назовут!

– Не назовут, – вздохнула Никому Неизвестная Букашка Изумрудного Цвета.

Некоторое время она обиженно сопела, но потом воскликнула:

– А зачем тогда меня называют «Изумрудного Цвета»? Если меня так называют, значит, меня кто‑то видел! И, стало быть, я существую!

– Ну, как Вам сказать… – Голос у Орешника был уже таким утомлённым, словно он только что вернулся с тяжёлой работы. – Это надо просто выбросить из головы. Да и Вас тоже надо просто выбросить из головы.

Тут Орешник тряхнул головой и выбросил из неё Никому Неизвестную Букашку Изумрудного Цвета, а та совсем отчаялась и расплакалась – да так горько, что Орешник скривился от этой горечи.

Но едва только она расплакалась, как поблизости от неё послышался голос Лесника:

– Кто это там так горько плачет?

– Это я, Никому Неизвестная Букашка Изумрудного Цвета, – беспрестанно всхлипывая, отозвалась та.

– И о чём же Вы плачете? – спросил Лесник.

– Меня не существует, – призналась она. – Меня не существует, потому что обо мне никто не говорит… И меня надо просто вы бросить из головы.

– Какая чепуха! – сказал Лесник и погладил Никому Неизвестную Букашку Изумрудного Цвета по спинке. – Все, кто плачут, – существуют. И никого из тех, кто плачет, нельзя выбрасывать из головы.

Тут он достал из кармана дневник и шариковую ручку и записал под сегодняшним числом:

«Четырнадцать часов двадцать минут. Никому Неизвестная Букашка Изумрудного Цвета плакала вблизи Орешника. Была утешена мною».

А потом помахал Никому Неизвестной Букашке Изумрудного Цвета рукой и решительными шагами отправился дальше.

А Никому Неизвестная Букашка Изумрудного Цвета подлетела к Орешнику и доложила:

– Я плачу– значит, я существую! Так сказал Лесник.

Произнеся это, она вытерла слёзы и радостно полетела существовать дальше.

А Орешник пожал плечами и подумал о том, сколько всё‑таки всякой дряни вьётся вокруг него в последнее время. И опять стал стоять посреди леса – весь из себя необыкновенно популярный. Правда, несколько минут спустя он – просто так, без всякой цели – попытался заплакать… но у него почему‑то ничего не получилось.

РАЗВОДНОЙ МОСТ

Проплывайте скорее, не то я сейчас разобью Вам нос, – сказал Разводной Мост горделиво плывущему под ним Речному Теплоходу.

– Это ещё чего ради? – Речной Теплоход сразу надулся, словно был не теплоход, а парусник. (Речной Теплоход вёз пассажиров и никак не хотел показать им, что он, такой огромный и величавый, может находиться в зависимости от кого бы то ни было – даже и от самого Разводного Моста.)

– Того ради, – проворчал Разводной Мост, – что времени уже десять часов пятьдесят девять минут. А ровно в одиннадцать я должен опустить обе створки и стать пригодным для проезда и прохода граждан.

– Подумаешь! – сказал Речной Теплоход громко, чтобы услышали пассажиры. – Каких‑то жалких секунд можно было бы и не принимать в расчёт.

А ведь Речной Теплоход хорошо понимал, что ему следовало поостеречься так говорить… Разводной Мост славился своей пунктуальностью. У него даже поговорка была: «Точность – вежливость разводных мостов», – и все в городе её хорошо знали. Потому‑то шуток с Разводным Мостом не шутили: были уверены – что бы ни случилось, ровно в десять утра он поднимет обе свои створки к небу, а ровно в одиннадцать опустит их. И поступать именно так, а не иначе, будет четыре раза в сутки – стало быть, к этому надо просто привыкнуть, как привыкают, например, ко времени открытия и закрытия булочной или ко времени отправления самого раннего и прибытия самого позднего поезда. Хотя даже поезда, не говоря уж о булочной, с Разводным Мостом ни в какое сравнение не шли. Расписание иногда нарушалось, булочки часто подгорали… ах, да и вообще не было, не было, не было в мире совершенства… за исключением Разводного Моста.

Разводной Мост был совершенство. По нему ставили часы на Городской Башне. По мановению его створок люди ложились спать и вставали по утрам. По мановению его створок начиналась и прекращалась работа в городе. Многие даже думали, что по мановению его створок восходит и заходит Солнце. Однако об этом Разводной Мост не думал: он просто делал свою работу точно в срок и никогда не считал себя совершенством – совершенством его считали другие.

Тем не менее, услышав слова Речного Теплохода, Разводной Мост чуть было не решил на самом деле разбить тому заносчивый нос, да пожалел пассажиров. Хотя проучить Речной Теплоход стоило, уж слишком он был самовлюблённым: только и делал, что любовался своим отражением в реке, а потому всегда опаздывал и едва успевал проскочить под Разводным Мостом в последнюю минуту перед тем, как тот опускал створки. Разводной Мост терпеть не мог Речной Теплоход за такие фокусы. Но терпел. И опускал створки ровно в одиннадцать, когда Речной Теплоход, запыхавшись, всякий раз удачно ускальзывал‑таки от обрушивающейся на него железной массы. Ибо точность – вежливость разводных мостов.

Впрочем, к вечеру Разводной Мост уже забыл о неприятном разговоре: близилось время поднимать створки, а в таких случаях ему требовался особый настрой – и он уже было начал его в себе создавать, как вдруг услышал совсем тоненький голосок:

– Прошу прощения, я успею проползти по Вам до того, как Вы разведёте створки? Мне очень нужно на ту сторону, у меня там дети.

Разводной Мост даже не увидел того, кто это говорит.

– Говорит Червяк! – радиоголосом отчитались ему. – Московское время десять часов двадцать минут.

– Я поднимаю створки в одиннадцать ноль‑ноль, – предупредил Разводной Мост и поинтересовался: – А с какой скоростью Вы обычно ползёте?

– С небольшой, – задумчиво произнёс Червяк и раскаялся: – К сожалению, я никогда не делал замеров…

– Какого возраста дети? – деловито спросил Разводной Мост.

– Пятый день пошёл, – сказал Червяк с тоской.

– Ползите! – сдался Разводной Мост и насупился.

…за двадцать минут не было преодолено и четверти пути. Весь город собрался на берегу реки, чтобы посмотреть, как бесстрашный Червяк станет бороться за свою жизнь. Потому что жизнь его была в опасности. Окажись он между створок в одиннадцать ноль‑ноль, пунктуальный Разводной Мост разорвёт его на две части… равные или неравные – в зависимости от скорости проползания. А всё шло именно к тому, что там, между створками, Червяк в одиннадцать ноль‑ноль как раз и окажется.

Разводной Мост молчал и думал.

Собравшиеся у реки закусили губы и смотрели на секундомеры, которые для такого случая приобрели в спортивном магазине. По истечении получаса измученный Червяк преодолел две трети пути.

Разводной Мост молчал и думал.

В одиннадцать ноль‑ноль ровно одна половинка червяка лежала на одной, а вторая – на другой створке Разводного Моста. Часы на Городской Башне почти прорыдали одиннадцать ударов. Червяк был обречён – и не только он сам стал прощаться со своей жизнью, но и все остальные стали прощаться с его жизнью.

Разводной Мост молчал и думал.

– Разводите створки! – прошептал Червяк, но слова эти услышал весь город. – Я больше не могу ползти. У меня кончились все силы.

– Ползи! – только и сказал Разводной Мост, стиснув створки так, что они скрипнули. – Ползи, чтоб тебя!

И Червяк переполз на другую сторону Разводного Моста. Это заняло у него целых четыре минуты.

В одиннадцать ноль‑четыре створки моста поднялись вверх, давая дорогу разгневанным морским и речным судам, стоявшим в длинной очереди. Разводной Мост тяжело дышал и смущённо смотрел в воду, а Червяк, отдуваясь и теперь уже не спеша, полз по наклонной плоскости второй створки.

И вдруг на берегу раздались аплодисменты. Люди хлопали в ладоши и кричали: «Браво!» А одна маленькая девочка даже подошла к Разводному Мосту и поцеловала его прямо в железо.

Но самым замечательным было то, что с этого дня репутация Разводного Моста как самого пунктуального в мире не пошатнулась, а, наоборот, ещё больше упрочилась.