355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Евгений Соловьев » Оливер Кромвель. Его жизнь и политическая деятельность » Текст книги (страница 3)
Оливер Кромвель. Его жизнь и политическая деятельность
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 22:33

Текст книги "Оливер Кромвель. Его жизнь и политическая деятельность"


Автор книги: Евгений Соловьев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Англия управляется королем, палатой лордов, нижней палатой и еще сама собой. Это не острота, а сущая истина. Принцип общинного самоуправления нигде не имеет такого блестящего исторического прошлого, как в Англии. Даже Вильгельму Завоевателю пришлось признать его. Он вошел в плоть и кровь английского законодательства. Под его знаменем совершалось все развитие нации.

Словом, рядом с государством существует общество.

Оно заявляет о себе постоянно. Стоит только стране встревожиться чем-нибудь, как десятки и сотни добровольных ассоциаций образуются в городах и графствах. В одной из этих ассоциаций, между прочим, началась деятельность Кромвеля. В древности эти ассоциации назывались гильдиями. С течением времени они изменили свое наименование, но дух их остался. Этот дух выражается в одном слове – self-reliance (самоопора, самоподдержка).

Эта self-reliance – основа политической и нравственной жизни англичанина. Как нельзя лучше мирится она с принципом добровольной ассоциации. Поэтому Ришелье и Людовик XIV никогда не могли появиться в английской истории. Они, особенно последний, слишком мало уважали человеческую личность. Они всегда смотрели на нее как на средство, один – исключительно величия государства (grandeur d'etat), другой – своего собственного (“L'etat c'est moi”, – говорил Людовик XIV, то есть: государство – это я).

Следовательно, уважая самого себя, англичанин уважает прежде всего свою самодеятельность, неприкосновенность своей личности. Защиту для нее он находил в Великой хартии вольностей (1215 год), в “Прошении о правах” (1628 год), в “Декларации прав” (1688 год). Это – три столпа английской конституции.

Теперь понятно, до какой степени была антинационалъна политика Карла и его министров – Букингема, Страффорда и Лоуда. Карл стремился к произволу. Йоркский совет и верховная комиссия должны были обезличить политическую и общественную жизнь народа. Звездная палата – его духовную и религиозную жизнь. Как централизатор, Карл не мог выносить, чтобы Шотландия была без епископов. Можно привести сотни примеров, когда в его управление королевская администрация незаконно вмешивалась в жизнь общин. Первое столкновение Кромвеля с правительством произошло из-за этого. Особенно архиепископ Лоуд, примас Англии, настаивал на однообразии культа. Диссентер любого направления и оттенка был неприятен ему, прежде всего как диссентер. Мы уже говорили, что шпионы Лоуда врывались в частные дома. Страффорд задумывал учреждение постоянного войска. Что бы сталось тогда с Великой хартией, парламентом, self-reliance'ом?

Английская революция была, таким образом, защитой исторического прошлого, защитой национальных принципов. Мы увидим, что в конце концов у нее появились и новые цели, но эти новые цели появились неожиданно для нее самой.

Еще одно слово на ту же тему о “достоинстве”.

Деспотизм деспотизму рознь. Деспотизм Карла, Букингема и Лоуда был один из самых невозможных. Я уже говорил, что Елизавета Тюдор, несмотря на свои замашки завзятого абсолютиста, умела останавливаться вовремя и всегда соглашалась на уступку, если замечала, что нарушала заветы исторического прошлого нации. Без нужды частных верований, частной жизни Елизавета никогда не затрагивала. Но это еще не все. Елизавета умела воодушевлять людей на великие дела. Сама великая, она искала величия и ценила его. Она обладала чудной способностью гения – воодушевлять людей. “По ее слову всякий становится героем”. Оттого-то даже те, кто подвергался по ее приказанию позорной казни, поднимали на эшафоте свои отрубленные руки с криком: “Во славу нашей королевы”. “Наша королева” была великий человек; каждый чувствовал это, каждый признавал за ней право держаться своей мысли, казнить и миловать. Капризная и себялюбивая, не способная простить Марии Стюарт за то, что та красивее ее, Елизавета такими делами, как борьба с Испанией, оправдывала свой деспотизм в глазах англичан. Да, оправдывала. И почему? Потому лишь, что она каждого англичанина делала выше в его собственных глазах. Наконец, когда она казнила своих врагов, она никогда не издевалась над человеком.

Суть, следовательно, не в строгости, а в том, во имя чего она? как и чем поддерживается? повышает ли она человека или понижает его? Всякий согласится, я думаю, что целая пропасть лежит между строгостью Петра Великого и “курляндца” Бирона. Такая же пропасть была между политикой Елизаветы и Карла Стюарта.

Елизавета вдохновляла людей на великое. Карл, Букингем, Лоуд развращали. И что другое могли они делать? К каким струнам человеческого сердца обращались они, чтобы создать себе сторонников? Они подкупали их. Чего они требовали, когда не могли добиться согласия? Лицемерия. И к этому лицемерию ежеминутно и постоянно вынуждался человек, если хотел добиться хотя бы ничтожного спокойствия в своей личной жизни. Он должен был лицемерить даже в кругу своих домашних. Шпионы Лоуда вторгались внутрь его семейного очага и требовали, чтобы человек лгал на своей вечерней молитве, как лгал он, присутствуя с благоговейным видом на торжественной мессе. Карл подкупал или, по меньшей мере, старался всегда подкупить членов оппозиции. Когда это ему не удавалось, он морил их в тюрьме, презирая их, мучая их, мстя им за то, что они – честные люди. До государственной точки зрения он, к несчастью, не возвышался никогда. У него всегда были личные враги, и он изобретал над ними всевозможные издевательства. “Казни стали жестокими и унизительными, дело доходило до того, что прежде чем оторвать уши приговоренному, его били по щекам!..”

Во все время правления Карла человек чувствовал, что с каждым днем он становится меньше и меньше. Елизавета доказала ему, что Англия – великая и могучая страна, которая имеет право не только жить, но и первенствовать. Карл доказывал совершенно противное. При нем Англия шла не в счет. Елизавета всегда преследовала великие цели и осуществляла великие замыслы. Импульс великого передавался каждому подданному, и он с восторгом сознавал это. Карл, Лоуд плодили лицемеров, ханжей, людей, спокойно торговавших своей совестью. Ни о каких великих предприятиях они, конечно же, не думали.

Это печалило и раздражало всех. Те, кто впоследствии восстал против Карла, не могли пожаловаться, что их грабят и доводят до нищеты. Напротив, подданные Карла богатели, и страна без затруднения внесла бы двойные и тройные подати, в сравнении с теми, какие налагались на нее правительством. Не о лишнем шиллинге шел спор, шел спор о человеческом достоинстве. Искренне оскорблялись пуритане, видя вторжение папизма, искренне негодовали Гэмден и люди, подобные ему, видя нарушение закона. У этих людей был Бог, и они были послушны Ему. Как Кромвель, дали они клятву прославлять своего Бога перед лицом неверующих и лжеверующих, хотя бы при этом пришлось пожертвовать самим собой. Но что божественного было в политике, проводившей настойчиво в жизнь народа принципы ханжества и лицемерия?

* * *

Где же был в это время Кромвель и что он делал? Увы! – почти незаметно должны промелькнуть перед нами двенадцать или тринадцать лет его биографии. В летописях человечества зачастую бывает легче найти подробности о жизни и смерти излюбленной собачонки какой-нибудь знатной дамы, чем о мыслях, делах и чувствах великого человека.

Мы оставили его в конце 1624 или в начале 1625 года освободившимся от своего душевного маразма и уверовавшим, что на земле можно жить, лишь исполняя волю Провидения. В этой мысли он нашел свой душевный покой и постоянный стимул для деятельности. В своих религиозных убеждениях он несомненно ближе всего подходил к кальвинизму. Образ сурового Божества, нарисованный женевским пророком, непреклонно проводящего в жизнь людей идею высшей справедливости, требующего постоянного покаяния в своих грехах, постоянной борьбы со страстями и легкомыслием, не давал покоя и Кромвелю. Но было бы, пожалуй, слишком смело называть его кальвинистом и только. Кальвинизм хотя и широкая, но все же догма. Кажется, Кромвель с самого начала (впоследствии-то уж несомненно) перешел за ее границы, склоняясь все более и более в сторону безусловного религиозного индивидуализма. Своей жизнью он хотел прославлять своего Бога. Во всяком случае, он искренне сочувствовал пуританам, заботился о том, чтобы не распадались их общины, жертвовал деньги на содержание проповедников. Уверяют даже, что возле Эли все еще сохранилась часовня, где проповедовал он сам...

Несомненно, что он внимательно следил за общественной и политической жизнью своей страны. Даже в это время его имя встречается обыкновенно наряду сименами Пима, Гэмдена и других им подобных. Он не мог не интересоваться процессами Прэна, которому оторвали (не обрезали, а оторвали) уши на публичной площади, как вору и мошеннику, за неодобрение системы Лоуда-Гэмдена, не мог не следить за ними, затаив дыхание, не мог не спрашивать себя, чем и когда все это кончится. Существует легенда, будто в один туманный день будущие вожди парламента и армии – Пим, Гэмден, Кромвель – готовы были сесть на корабль и переселиться, по примеру многих своих единоверцев, в Америку – до того трудно дышалось им воздухом старой Англии, зараженным ханжеством и насилием. Легенда прибавляет, что чиновники короля, внезапно явившись, не разрешили кораблю выйти из порта. Напрасно не разрешили... если это не легенда.

Впрочем, кое-что и не легендарное мы знаем из жизни Кромвеля за этот долгий (1624 – 1637 годы) и темный период. Это “кое-что” сводится к следующему:

В марте 1628 года граждане родного города избрали Кромвеля депутатом в третий, сильно оппозиционный, парламент. Таким образом он в Вестминстере подавал голос за “Прошение о правах” – эту, как помнит читатель, жалобу на склонность клира к папизму и на покровительство, оказываемое двором иезуитам. 11 февраля 1629 года он говорил свою первую речь в религиозной комиссии. Уже давно вел он борьбу с англиканским духовенством; давно желал он распространить в общинах и повсюду чтение Библии и свободное толкование ее; он смело упрекнул своих врагов в ханжестве и нарисовал яркую картину лицемерия и низкопоклонства, существовавших в жизни клира. “Если таковы, – воскликнул он в заключение, – в церкви ступени для получения мест и повышений, то чего мы можем ожидать впоследствии?” Для показаний против одного из злейших епископов он предлагал пригласить в качестве свидетеля благочестивого Ворда, но этому помешало закрытие парламента, распущенного 2 марта 1629 года со всеми знаками королевского неудовольствия.

После этого Кромвель опять вернулся к своим пенатам и провел в деревенском уединении целых одиннадцать лет (1629 – 1640 годы). Как видно, из документов, он был немало времени мировым судьею и вел борьбу с правительством за нарушенные последним привилегии общинного самоуправления. Потом он “осушал болота”, занимался хозяйством, скорбел, глядя на охватившую все государство реакцию, помогал пуританам деньгами, советом... Но мы стали бы совершенно напрасно искать какого-нибудь блестящего события в его жизни за все эти утомительно долгие одиннадцать лет.

Такого блестящего события не было.

По этому поводу Карлейль предается многим небезынтересным размышлениям. Ничто не мешает и нам хотя бы вкратце познакомиться с ними. Великий историк отмечает в своем излюбленном герое одну любопытную черту, именно скромность. Надо согласиться, что Кромвель на самом деле отличался ею. Не та, конечно, это скромность, про которую в прописях сказано, что она украшает дев и юношей. Это скромность силы, высокой и серьезной, которая утеряла свое тщеславие, слившись с громадным и всецело поглотившим ее делом. В действительно великом человеке не может быть нетерпеливого желания выдвинуться, нетерпеливого и настойчивого ожидания, чтобы заслуги его немедленно были признаны и вызвали соответствующие восторги. В изречении Бюффона: “Гений – это терпение” – если не все, то многое справедливо, и, в таком случае, кто терпеливее Кромвеля? Природа предназначала ему занять первое место среди людей. Она предопределила ему власть королей и императоров, власть героя над преданной и покорной ему толпой. И когда настал час, он, конечно, не отказался от нее... Но до наступления этого часа он скромно удовлетворялся незначительной деятельностью в пределах своего прихода. А между тем недюжинные силы кипели в нем. Быть может, и тоска его юности была отчасти вызвана этим страшным несоответствием между гениальными дарованиями и незаметной участью деревенского дворянина. Кромвель примирился на принципе. Этот принцип был абсолютен. Прославление Бога возможно и не на широкой исторической арене; широкая историческая арена не могла появиться без стечения счастливых случайностей. Не каждый день выпадают они, и Кромвелю пришлось ожидать их 44 года! Однако он не будировал[6]6
  проявлял недовольство, дулся (устар.)


[Закрыть]
и не уходил от жизни. Честный семьянин, он был в то же время честным гражданином...

Маколей говорит про него: “Он был воспитан для мирных занятий”. Не видно, чтобы честолюбие съедало его, чтобы лавры политика или дипломата не давали ему спать по ночам; видно зато, что никогда ни о каком протекторате над Англией он не мечтал и мечтать не мог. Но разве он сидел сложа руки и плакался “на реках вавилонских”? Скромность позволяла ему браться за самые маленькие дела, лишь бы велик был принцип. А ведь он может отражаться даже в защите общинных привилегий, как отражается “солнце в малой капле вод”.

Особенно любопытны те мотивы, те свойства, которые Кромвель всегда искал в людях и, найдя их, наиболее ценил. Здесь было бы очень удобно сравнить его с Наполеоном. Последний выступил на мировую сцену смело и дерзко, провозгласив свою знаменитую формулу “la carriere est ouverte aux talents” (карьера открыта для талантов). У него также было фанатически преданное войско; но чем возбуждал он его к геройским подвигам, настоящим подвигам титанов? Обаянием своей личности? Прежде всего этим. А дальше? Чувством долга? Нет. Наполеон говорил им о славе, о деньгах, о наградах; он напоминал, что сорок веков смотрят на них с высоты пирамид; он настойчиво вызывал к жизни чувство успеха, славолюбие. Не так поступал Кромвель. Никогда не мечтал он о всемирном владычестве, даже мысль о нем не являлась ему. Имея в своем распоряжении громадную силу, он сравнительно мало вмешивался в европейские дела. Он сам проповедовал своим солдатам. Он говорил им о царстве Вечной Справедливости, о торжестве истины и веры над ложью и идолопоклонством. Посылая их на смерть, он звал их исполнить свой долг. Не в личном счастье человека искал он оправдания для его поступков и не к личной пользе обращался он, когда надо было подвигнуть на общее дело. Мысль о чем-то другом, бесконечно высшем, ни на минуту не покидала его – то была мысль о вечности. Ей-то человек должен принести в жертву самого себя, и она обращает его жизнь в долг. И он сам всегда шел впереди всех, не боясь ответственности. Первый на поле битвы, первый в битве жизни, он первый принимал удары судьбы, и глубокой складкой легло страдание на его чудном лице – лице гения.

Глава II. Борьба с королем. Армия Кромвеля

Долгий парламент. – Пресвитерианская революция. – Индепенденты. – Армия парламента и армия Кромвеля. – Победы над королем. – Казнь Карла I

Так как я очевидно не имею ни малейшей возможности подробно излагать историю Англии, то читатель извинит меня за краткость, с какою я буду останавливаться на событиях, не имевших прямого отношения к жизни Кромвеля.

3 ноября 1640 года сошлось в Вестминстере большое и торжественное собрание, сделавшись потом известным в истории под названием “Долгого парламента”. Только исключительные обстоятельства заставили Карла обратиться к нему за помощью. Целых одиннадцать лет правил он без парламента, пока несчастная звезда не впутала его в войну с Шотландией. В этой стране Карл во что бы то ни стало хотел водворить епископов. К сожалению, шотландцы не только не согласились на это, а взялись за оружие, разбили королевские войска и теперь, 3 ноября 1640 года, стояли в северных графствах, ожидая уплаты обещанных им денег и грозя в противном случае двинуться на Лондон. Обстоятельства, как видит всякий, критические, но Карл все еще не терял своей самоуверенности. Ему хотелось во что бы то ни стало добиться немедленно вотирования[7]7
  принятия решения путем подачи голосов


[Закрыть]
выдачи денег. Но парламент предпочел сперва заняться “собственными делами”, понимая, что теперь на его стороне такие шансы, какие могли бы не представиться никогда больше. Не было возможности распустить его, так как, повторяю, шотландцы грозили Лондону.

Парламент не терял времени. 11 ноября Пим, ставший с самого начала во главе собрания, обвинил Страффорда – правую руку короля – в его абсолютных стремлениях, в государственной измене. В сущности обвинение было несправедливо, но оно сразу говорило о том, чего хочет добиться нижняя палата и какой политики она намерена держаться. Это была политика войны. Ее принцип, как всегда, гласил: “a la guerre comme a la guerre”[8]8
  на войне как на войне (фр.)


[Закрыть]
. Несмотря на блестящую защиту, смутившую самых непримиримых врагов, 12 мая 1641 года Страффорд взошел на эшафот. Он умер, как умирают герои.

Казнь Страффорда послужила как бы сигналом к междоусобной войне. Сильно и быстро наносил парламент один удар за другим. Имея позади себя постоянную угрозу – шотландскую армию, он заставил короля в феврале согласиться на билль, в силу которого выборы в палату должны были отныне совершаться по крайней мере раз в три года, даже в том случае, если бы король не находил нужным, со своей стороны, созывать парламент. В мае король подписал постановление, что существующий парламент не может быть распущен без собственного согласия; нижняя палата благодаря этому захватила в свои руки диктатуру. Вскоре за тем корабельный налог был объявлен незаконным; пошлина с привозимых товаров отныне могла взиматься лишь с согласия парламента. Существованию Звездной палаты и Верховной комиссии был положен конец, вследствие чего король лишился права прибегать к каким бы то ни было экстраординарным сборам, бесконтрольно производить расходы и заключать своих подданных в тюрьму без предварительного расследования дела обыкновенным судебным порядком.

К июлю все было кончено. Иными словами, к июлю даже тень власти была отнята у короля. В августе подписали договор с шотландцами, заплатив им большие деньги. Спрашивается, почему же нижняя палата не считала себя удовлетворенной? Чего хотела она еще? Она хотела залогов, ручательств, обеспечении. Могла ли она доверять Карлу? Невозможно было предположить, что он согласится навсегда лишиться той власти, на которую его приучили смотреть как на принадлежащую ему вполне и безраздельно. Он, пожалуй, не стал бы нарушать те законы, которые установились с его же согласия; но существовали сотни косвенных путей, на которых он мог бы собрать уцелевшие остатки королевской власти с тем, чтобы попытаться еще раз подчинить Англию своей тирании.

Оттого-то парламент не расходился, а продолжал наступать все настойчивее. Еще в марте был предложен билль об устранении вмешательства епископов в светские дела. Верхняя палата решительно отвергла его. Это подстрекнуло нижнюю к борьбе. Она отвечала биллем, в котором требовалось совершенное уничтожение епископского достоинства в англиканской церкви. Это показалось слишком резким и радикальным. Вокруг короля стала смыкаться партия умеренных, и если бы в эту минуту ему удалось вселить в своих подданных веру в то, что он искренне подчинялся новому порядку вещей, кто знает, может быть все пошло бы хорошо, для него по крайней мере. Но подобной веры Карл никогда внушить не мог и не хотел. К тому же несчастная звезда Стюартов и теперь была против него. Уверяют даже, что в этом году она блестела особенным, кровавым блеском...

1 ноября 1641 года по Лондону разнесся тревожный слух, что в северной части Ирландии вспыхнуло восстание. Говорили об ужасных жестокостях, совершенных инсургентами. Вся Англия верила, что женщин раздевали донага и морили холодом и голодом, что других топили в реке, что невинных детей топили так же бесчеловечно, как и взрослых, что те, которым удавалось спастись от меча и палицы ирландских дикарей, странствовали без приюта по разным трущобам до тех пор, пока смерть не полагала предела их страданиям. Наименьшую цифру жертв, погибших за это время, Англия определяла в тридцать тысяч.

И по всей стране пронесся призыв к мщению, – озлобленный, беспощадный. Но к чувству негодования примешивалось недоверие к королю. Ведь он делал очень странные вещи в Шотландии (в это время он был там); отчего бы ему не делать того же и в Ирландии? Возможно ли отдать в его распоряжение армию для подавления ирландского восстания? Разве нет тысячи оснований предположить, что он прежде всего употребит ее на сокрушение английского парламента? Конечно, в этих предположениях было много преувеличенного, но им верили, и, к сожалению, имели полное основание верить.

Как бы то ни было, но парламенту пришлось объясниться. Он должен был открыть нации причины, почему устраняет Карла от его законного места во главе армии. Вследствие этого появилась так называемая “генеральная ремонстрация” – Grande Remonstrance. Это было подробное изложение действий Карла с самого начала его царствования. 14 декабря оно было напечатано и прочитано Карлу. Он выслушал его, презрительно усмехаясь.

До сей поры, как видел читатель, король играл чисто пассивную роль. Он отдал Страффорда как искупительную жертву в руки нижней палаты; он молчаливо переносил арест Лоуда и его тюремное заключение; он подписывал билли, почти не протестуя против них. Ожидание той минуты, когда сила опять окажется на его стороне и будет возможно презрительно отказаться от всех данных обещаний и обязательств как вынужденных, придавало ему бодрости. И он терпел. Теперь же, когда поездка в Шотландию убедила его, что там у него много сторонников, когда по возвращении в Лондон народ приветствовал его радостными криками, когда наконец ему удалось открыть фактические доказательства противозаконного образа действий предводителей оппозиции и уличить их в сношении с шотландцами, – он решился действовать. 3 января 1642 года он послал своего генерал-прокурора предъявить в верхней палате обвинение лидерам парламента, полагая, что с заточением главных деятелей в тюрьму всякая оппозиция сделается весьма трудною, если не совсем невозможною.

Ожидания его, однако, не оправдались. Получив от нижнего парламента уклончивый ответ на свое требование немедленно арестовать Пима, Гэмдена и других, король решился сделать это собственною властью на следующий же день. Но когда настало это следующее утро, королеве было довольно трудно заставить своего мужа исполнить принятое решение. “Полно колебаться, трус, – говорила она, – ступай сейчас и выведи этих негодяев за уши!” убежденный ею, король в сопровождении пятисот вооруженных стражей отправился в нижний парламент. Оставив свою свиту за дверьми залы, он быстро направился к президентскому креслу и оттуда объявил собранию, что пришел арестовать изменников. Карл обводил взорами присутствующих, но не находил ни одного из пятерых преступников. Тогда он подозвал к себе спикера Ленталя и спросил его, куда девались эти люди? Ленталь преклонил перед государем колена со всеми знаками наружного благоговения и сказал: “Простите, Ваше Величество, но здесь я не имею права ни видеть своими глазами, ни говорить своим языком, а обязан действовать так, как укажет мне палата”. “Хорошо, хорошо, – сказал Карл, – у меня глаза не хуже, чем у других”. Но после новых поисков он убедился, что пришел напрасно, и тогда обратился к собранию со следующими словами: “Я вижу, что мои птицы улетели; надеюсь, что вы доставите мне их, как только они вернутся, иначе я буду принужден найти их без вашего содействия”. И он вышел из залы, но на пути к дверям со всех сторон раздавались ему вслед крики: “Привилегии, привилегии!”...

Подобные неудачи хуже поражения. Попытка короля ворваться в парламент с вооруженною силою произвела на народ глубокое впечатление. Жители Сити, еще за несколько недель до того так восторженно встретившие Карла, теперь плотно сомкнулись возле представителей нации. Каждый способный носить оружие приготовился защищать права и привилегии парламента. 10 января король уступил и выехал из Уайтхолла с тем, чтобы уже не возвращаться туда до того злополучного дня, когда его привели туда арестованным. Он отправился в Оксфорд.

Некоторое время продолжались еще его препирательства с парламентом, наконец в августе 1642 года меч был обнажен.

Революция началась, хотя мало кто заметил ее. Так случается постоянно: никто в начале революции не может предсказать, чем она кончится и куда она пойдет. Для людей, собравшихся 5 мая 1789 года в Париже в качестве членов Национального собрания, предсказание о низвержении трона Бурбонов, о господстве Робеспьера и Наполеона I могло бы показаться не только невероятным, но и уродливым. С ужасом оттолкнули бы они от себя мысль о казни Людовика XVI, тем более об установлении единой и нераздельной Французской республики. Революция со всеми ее последствиями была для них такою же неожиданностью, как гром и молния в ясный летний день. Среди разгара и стихийной борьбы страстей, честолюбий, героизма завтрашний день целиком, со всеми своими часами и минутами, находится в руках судьбы. Тут народ от начала до конца предоставлен своей удаче и счастью...

Но все же, как ни зависит от случайностей ход революции, в развитии ее принципов, особенно в истории новой Европы, можно видеть своего рода постепенность. Начинает буржуазия. Она провозглашает свои либеральные и конституционные принципы. Но страсти, возбужденные ею, слишком глубоки, чтобы помириться на либерализме и конституции. Это лишь первый акт. За ним неминуемо должны следовать второй и третий. Постепенно приходит в движение народная масса. Ей нечего делать ни с конституцией, ни с либерализмом. Ей мало дела до отвлеченных принципов, до политической свободы. Ведь дело буржуазии сравнительно легко. Она начинает революцию, уже одержавши социальную победу. Ее враг – феодализм, аристократические начала средневековой европейской жизни. Но они расшатаны уже с XIV века. Вся задача в том, чтобы свои социальные завоевания воплотить в политические формы. Буржуазия богата, умна, деятельна. Она хочет участия в правлении, она требует равноправия с маркизами и князьями. Она восстает против привилегий, созданных века тому назад, она борется с правнуками Готфрида Бульонского, полагающими, что освобожденный Иерусалим обеспечил за ними навсегда право презрительно смотреть на человечество. Во втором акте уже народ, масса, выступает против самой победоносной буржуазии. Третий акт заканчивается диктатурой, цезаризмом. Грустный, но неизбежный эпилог.

Английская революция была осложнена религиозным одушевлением. Из крайнего принципа, провозглашенного Лютером, что каждый может понимать св. Писание сообразно со своим разумом и уделенными на его долю дарами духа Святого, произошли десятки иногда даже враждебных друг другу течений. Широкий поток реформации разделился на массу меньших рек и ручьев. Все равно как Лютер враждовал с Цвингли, Карлштадтом, религиозными радикалами, требовал огня и меча против сектантов и проклинал Мюнцера, как Кальвин радостно смотрел на костер Сервета, так и в английской революции мы видим борьбу различных религиозных партий, из которых одна спокойно была готова отправить другую на костер.

В торжестве же этих партий наблюдается указанная выше последовательность от менее радикального к более, от политического – к социальному.

В сущности, в английской революции соединились сразу четыре:

1) революция пресвитерианская, антиепископальная, мечтавшая в политическом отношении о главенстве нижней палаты;

2) революция индепендентов, требовавшая уничтожения церкви вообще, а в политическом смысле – радикальная;

3) революция уравнителей-левеллеров, в сущности чисто анархическая, и наконец

4) революция Кромвеля.

Со всеми ними нам и придется ознакомиться.

* * *

Дело началось с революции пресвитерианской, либерально-конституционной, но несомненно монархической. Этот период характеризуется нерешительностью и даже лицемерием. Факт прост и ясен: парламент борется с королем. Но чего хочет парламент от короля, он и сам, в сущности, не знает. Он ищет гарантий, обеспечивающих верность Карла своему обещанию, но, по-видимому, нет таких гарантий, которые могли бы его удовлетворить: слишком уже глубоко его недоверие. Отказаться же от монархии совершенно он не хочет и не может. Он не смеет даже провозгласить принцип народовластия, который, однако, проводится им в жизнь очень настойчиво. Оттого-то парламент отправляет свои войска против короля на его защиту! Так, по крайней мере, он предписывает своим генералам.

Генералы слушаются; генералы сами не знают, что им делать. Побеждать? Но они боятся победы. Терпеть поражения? Но это обидно. В результате что-то нерешительное, лицемерное, бесконечно утомительное.

Первым парламентским генералом был Эссекс, человек сановитый, богатый и гордый. Искренний защитник парламентских привилегий, он, однако, далеко не был противником короля. Его даже печалило то обстоятельство, что ему приходится поднимать оружие против своего монарха. Воюя, он мечтал лишь о мире, не понимая даже, что плохо добиваться мира с оружием в руках. Кроме того, Маколей не находит в нем особенных воинских дарований. Но не в них, кажется, дело. Дело именно в этой нерешимости, в полной неспособности следовать обстоятельствам.

Поэтому вначале дела парламентской армии шли из рук вон плохо. Роялисты были победителями, как в западных, так и в северных графствах. Они отняли у парламента Бристоль, второй город в королевстве. Они выиграли несколько сражений и не потерпели ни одного серьезного поражения. Между тем среди круглоголовых (сторонники парламента) неудача начала производить раздор и недовольство; между тем тянулась бесполезная война, напрасно разорявшая государство; между тем народ по деревням и селам, с которого парламент брал подати “для защиты короля”, а король “для собственной своей защиты”, громко выражал неудовольствие.

Пресвитериане продолжали обсуждать гарантии.

Так шли месяцы. Постоянные неудачи даже вызвали опасение, что король может захватить Лондон. Он и захватил бы его, будь в нем более мужества и решительности. Но счастливый момент был упущен им, а в другой раз не повторился. И не повторился потому, что, сначала незаметная, уже начиналась индепендентская революция.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю