Текст книги "Друиды Русского Севера"

Автор книги: Евгений Лазарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

В СИЯНИИ ПОЛЯРНЫХ ЗОРЬ

Нечасто бывает, чтобы известный ученый, автор нескольких десятков монографий, сказал, издав книгу, где его фамилия фигурирует лишь в качестве переводчика: «Теперь можно считать, что жизнь прожита не зря». Между тем именно эту фразу произнесла Наталья Романовна Гусева – доктор исторических наук, лауреат Международной премии имени Джавахарлала Неру, член Союза писателей России. Крупный индолог, она никогда не замыкалась в узких рамках монокультурных исследований и еще в 70‑е годы XX века высказывала в своих работах глубокие и смелые обобщения – прежде всего о культурных взаимодействиях индоариев и праславян. И вот в ее переводе в 2001 году (впервые на русском языке) вышла книга, которая уже более века считается одним из первоисточников полярной концепции происхождения человечества – «Арктическая родина в Ведах». Ее автор, Бал Гангадхар Тилак (1856–1920), был не только ученым и общественным деятелем, боровшимся за независимость Индии, но и представителем сословия брахманов – то есть знал изнутри традиционную культуру индуизма. Он стал ученым и в европейском смысле слова (бакалавром филологических наук), однако при изучении Вед и более поздней ведийской литературы имел возможность получить объяснение непонятных образов и слов непосредственно от учителей из среды брахманов. Это придает особую ценность работам Тилака в сравнении с трудами многих европейских ученых.

Надо сказать, что Веды, с их архаичным языком и сжатой формой изложения (там просто опущены слова, в которых не нуждались искушенные слушатели ведийских гимнов тысячи лет назад) порой крайне «темны» для современного человека. В отдельных случаях ученые даже имена богов отождествляют, исходя из контекста: те же самые слова могли в другом случае быть обычными существительными или прилагательными. Западная академическая наука за последние два века накопила солидный опыт интерпретации ведийских текстов (прежде всего на этом опыте основано прекрасное, доныне не всеми оцененное по достоинству издание на русском языке полного текста «Ригведы», осуществленное в последние годы Т. Я. Елизаренковой). Но каждый, кто соприкасался с живой жизнью конфессий, знает, как сильно может отличаться эта жизнь от ее академической фиксации. Все это заставляет внимательнее присмотреться к выводам, сделанным Б. Г. Тилаком, даже если они в чем-то противоречат общепринятым в европейской науке положениям. Впрочем, чаще всего речь тут идет просто об иной акцентировке, о неожиданном истолковании частных понятий и образов. Однако в итоге складывается принципиально другая классификация этих образов, другая методология исследования.

Тилак снабдил название своей книги, вышедшей в 1903 году, важным подзаголовком: «Новый ключ к интерпретации ведийских текстов и легенд». Тем не менее, беря за основу индуистские источники, он обращается в книге и к свидетельствам других традиций: к иранской «Авесте», к мифологии греков, римлян, славян, германцев, балтов, кельтов, открывая в этих источниках новый для европейца смысл. Ведь индийские ученые и комментаторы Вед воспринимают священные тексты своей религии согласно традиционным предписаниям, в отличие от большинства западных переводчиков и комментаторов, начавших знакомиться с Ведами практически лишь к XIX веку и выбиравших из множества синонимических значений древних слов те, что были ближе к их пониманию. Тилак указывает на множество таких расхождений и ведет спор с западными специалистами, неизменно подчеркивая свое глубокое уважение к их стараниям и заслугам.

Однако книга Б. Г. Тилака – это не только исследование из области сравнительной мифологии. Опережая науку своего времени, он работает «на стыке» научных дисциплин, верифицируя историю духовной культуры данными таких областей знания, как геология и гляциология. «Тилак был первым, кто отразил в своем труде возможность сопоставления мифов Вед с данными геологии как науки о строении и развитии Земли. Он соотнес суть мифических сюжетов с периодами оледенений и пришел к выводу, что и самих изначальных арьев, и их древнейшую религию как процесс одушевления предметов и явлений природы следует связывать с эпохой межледниковья, разделявшей два последних оледенения»^{104}.

Вывод достаточно «революционный», несмотря на понятную нечеткость в определении точной хронологии событий: концом последнего межледниковья называют время, отстоящее от нас примерно на 30 тыс. лет; впрочем, современные археологи-палеолитоведы отмечают на Восточно-Европейской равнине минимум радиоуглеродных датировок в интервале 20–16 тыс. лет назад. Это могло быть связано с похолоданием и отходом части населения к югу.

Конечно, можно сказать, что вывод Тилака противоречит вроде бы бесспорным представлениям о хронологии этногенеза индоевропейцев: по новейшим данным сравнительного языкознания, индоарии «вычленяются» из индоевропейской языковой общности гораздо позже – во времена неолита. Впрочем, Тилак принципиально не обращается к праязыковым реконструкциям, и если под его «изначальными ариями» понимать далеких (ностратических и борейских) предков индоевропейцев, то тем самым снимаются противоречия между концепцией Тилака и современными лингвистическими теориями. Тем более что ведийский санскрит действительно содержит глубочайшие архаизмы (и в лексике, и в грамматических структурах), которые могут быть соотнесены с гораздо более ранними эпохами, нежели время, когда приобрели свою окончательную форму тексты Вед.

Выстраивая свою концепцию северного происхождения духовной культуры индоевропейцев, Тилак обращается прежде всего к ведийским знаниям о звездном небе, к отголоскам представлений о дне и ночи, которые длятся полгода – или несколько меньше, но тоже по многу дней (это может соответствовать миграциям населения из полярной области в регионы более южные, но еще находящиеся в Заполярье). Индийский ученый, не покидавший своей родины, откуда Полярная звезда бывает видна лишь низко над далеким горизонтом, смог почувствовать в иносказаниях, метафорах и гиперболах ведийских текстов точное отражение не только исторических, но и геофизических реалий, связанных с Заполярьем. Описав эти реалии по малопонятным ныне указаниям и намекам Вед, Тилак на десятилетия опередил заключения археологов, филологов и этнографов, стоящих на позициях полярной теории антропогенеза.

Ведийский образ зорь для аргументации Тилака чрезвычайно важен. Может быть, он даже важнее, чем упоминания полугодичных дня и ночи: их можно в принципе понять и как простую гиперболизацию обычных, кратких дней и ночей, тогда как описание зорь в ведийской традиции гораздо конкретнее и информативнее. Сам Тилак утверждал, что, без всякого сомнения, на полюсе сумерки ежегодного утра и вечера длятся по многу дней. Даже будучи в 16° под горизонтом, Солнце, проходя эклиптику, достигнет горизонта через месяц с лишним, и в течение этих дней над полюсом будут сумерки. Долгие сумерки, сопровождающие рассветы и закаты, выступают, таким образом, как главный фактор сокращения тьмы полярной ночи, а это значит, что если мы отнимем число этих дней от числа дней ночи, то период мрака сократится с шести до двух или до двух с половиной месяцев. Поэтому ошибочным является предположение, что полугодовая полярная ночь – это долгий период сплошного мрака, который делает полярный регион непригодным для жизни. Нет, – северный человек имеет счастливую возможность любоваться долгим рассветом, когда волшебный свет зари медленно и величественно ходит кругами вдоль горизонта, нарастая день ото дня.

Рассвет в тропической и умеренной зонах – это всего лишь короткий и мимолетный момент, повторяющийся к тому же каждые 24 часа, хотя и при этом он стал сюжетом поэтических описаний в литературе разных стран. Но можно скорее вообразить, чем описать, как восхищало сердце полярного человека прекрасное зрелище долгого рассвета, наступавшего после двух месяцев тьмы, и как он жаждал первого появления света над горизонтом.

Тилак приходит к выводу, что предки ведийских индоариев не просто с благоговением наблюдали полярные зори, но и составили о них, можно сказать, математически структурированное представление. Причем этот древний образ очень устойчив; он воспроизводится не только в Ведах, но и в более поздних индуистских текстах. Тилак резюмирует: «К заре обращались во множественном числе не из почтения и не как бы обозначая этим последовательные зори каждого дня года, но потому, что она состояла из тридцати частей: “Ригведа” (I, 123, 8; VI, 59, 6), и в “Тайттирийя Самхите” (IV, 3, 11, 6).

Многие зори жили в одном месте, действуя гармонично, и никогда не ссорились друг с другом: “Ригведа” (IV, 51, 7–9; VII, 76, 5), “Атхарваведа” (VII, 22, 2).

Тридцать частей зари были длительны и неразрывны, образуя “плотно соединенную группу”, или “группу зорь”: “Ригведа” (I, 152, 4), “Тайттирийя Брахмана” (VII, 22, 2).

Эти тридцать зорь, или тридцать частей единой зари, вращаются друг за другом, подобно колесу, и всегда приходят к одной и той же цели ежедневно, и каждая из них следует своему определенному курсу: “Ригведа” (I, 123, 8, 9; III, 61, 3), “Тайттирийя Самхита” (IV, 3, 11, 6)»^{105}.

Четкая фиксация именно тридцатидневной зари позволяет оценить (хотя бы ориентировочно) и географическую широту, на которой мог сформироваться этот образ. Если, по словам У. Уоррена, на полюсе заря длится около двух месяцев, то вдвое короче она должна быть где-то на полпути к Полярному кругу, примерно на широте нынешнего Шпицбергена или северной части Таймыра. К такому заключению приходит и Тилак. По его мнению, наиболее вероятно, что описанная в «Ригведе» заря не указывает в точности на такую зарю, которую может видеть наблюдатель с точки Северного полюса. Ведь не на этой же одной географической точке жили люди в те дни, но и где-то к югу от нее. А в этих регионах вполне возможно видеть зарю, длящуюся 30 дней, кружащуюся по небу, как колесо над горизонтом, после долгой арктической ночи.

С точки зрения астрономии это действительно просто. Но для религиозного чувства протоариев, гиперборейцев величественное многодневное кружение зари не могло не восприниматься как едва ли не главная в годичном круге иерофания – «проявление священного». Северяне знают, что при определенных атмосферных условиях Солнце, движущееся за горизонтом, порождает над собой на небе золотистый сияющий столп. Как известно, и в христианской культуре появление на небе подобного столпа истолковывается как чудесное знамение…

«В сиянии полярных зорь» Б. Г. Тилаку открылась не только загадка локализации северной прародины. Работая над переводом книги, Н. Р. Гусева обратила внимание на то, что труд Тилака заставляет непредвзятого исследователя пересмотреть и некоторые другие кардинальные представления об истории и предыстории культуры. В частности, это касается знакомства человека с металлами и проистекающей из этого знакомства символики, весьма важной едва ли не для всех известных нам религиозных традиций.

Для темы этой книги существенна мысль Тилака об условности и искусственности распространенной периодизации бронзового века, железного века и т. п. Одно и то же праиндоевропейское слово haieos, незначительно варьируясь, в разные эпохи и в разных этносах могло обозначать различные металлы. Предполагается, что первоначально это была медь; впоследствии тем же словом стали именовать бронзу, когда она появилась в обиходе, и, наконец, железо.

Эта последовательность выстраивается исключительно из типологических соображений, в соответствии с общепринятой периодизацией. Если абстрагироваться от нее, то ясность исчезает. Н. Р. Гусева говорила в беседе с автором этой книги, что европейские индологи спорят, означает ли ведийское слово ayas (ayah) медь или бронзу (по аналогии с латинским aes, медь, бронза); однако в Ригведе есть выражение «черная ayas» – это скорее всего железо…

Гимны «Ригведы» чрезвычайно архаичны. Согласно общим представлениям о железном веке, против которых возражает Тилак, предки индостанских ариев (тем более их ностратические прапредки) не могли знать не только о железе, но и о меди. Но почему же не могли? Они действительно не применяли металлы в массовом, бытовом производственном процессе. Однако этнографам хорошо известно, что, например, отдельные народы Крайнего Севера, которых ученые застали фактически на стадии каменного века, знали самородные металлы и метеоритное железо. Более того, включали их в систему сакральных ценностей, что свидетельствует о древней традиции.

Разве могли древние люди, исключительно внимательные к окружающему миру, «не заметить», скажем, уникальный гренландский остров Сависсивик, который по каким-то не вполне ясным причинам как бы притягивает к себе железные метеориты? За последнее столетие ученые обнаружили там множество этих посланцев неба; среди них – железные глыбы весом в 20 и 31 тонн. Свидетельства об этом острове могли, наверное, стать и одним из источников распространенных преданий о горе, притягивающей к себе корабли.

Однако Н. Р. Гусева убеждена, что не только необработанные самородные металлы были с глубочайшей древности известны человеку, но и искусство их выплавления (пусть в ограниченных масштабах, в ритуальных целях; ведь и много позже металлургия повсеместно считалась священнодействием): «Когда люди открыли огонь, тогда они открыли и металлы! Самородный металл или кусок руды рано или поздно должен был попасть в костер. Получалась “незапланированная” плавка, и люди не могли не заметить, что эти отливки прочнее и надежнее каменных орудий…

Везде, где есть или были вулканы, человек мог встретить естественным путем образовавшиеся слитки. А уж если они имели форму, напоминающую человека или животное, то их не могли не считать «даром богов». И для такого знакомства с металлами вовсе не нужен тот общий уровень развития производительных сил, какой необходим для возникновения металлургии. Знакомство с вулканическими (и с метеоритными) образцами металлов могло произойти еще сотни тысяч лет назад… А если говорить об эпохах более близких, то можно утверждать, что палеолит и неолит не были жестко разграничены, но переплетались и сосуществовали, уходя в то гиперборейское межледниковье, о котором писал Тилак…»

Разумеется, такого рода выводы неплохо бы подтвердить фактическими данными, прежде всего археологическими. Вероятно, это – дело будущего; возможно, недалекого. Но уже сейчас получены результаты «лингвистических раскопок», косвенно подтверждающие высказанные выше мысли.

Праиндоевропейцы были знакомы с металлами 8–9 тыс. лет назад: примерно к этому времени относят общеиндоевропейское название металлов *haieos. В этимологической же базе С. А. Старостина реконструируется и ностратическое именование металла: *wVsV, от которого произошла индоевропейская словоформа. Внутри ностратической макросемьи параллели ей выявлены С. А. Старостиным только в прауральском, то есть географически этот термин для верхнего палеолита ограничен, не распространяется на всю циркумполярную область.

Однако если предположить, следуя матричному методу, сформулированному в этой книге, что родственные исследуемому термину слова нужно искать со смещением смысла по одной из ассоциативно-семантических осей единой культурно-лингвистической матрицы, то выявляется, в связи с темой металла, и более древнее «пространство словоформ» – общее как для языков ностратической макросемьи, так и для макросемьи синокавказской, а также для палеоазиатских языков. А последние именуют индейскими языками, сохранившимися на Евразийском континенте. И значит, речь идет о палеоарктической, гиперборейской общности.

Ключевое слово для указанного «пространства смыслов», связанного с металлами, звучит как «ким» (или «кем», «кам»: даем его в упрощенной русской транскрипции, тем более что детальная его лингвистическая проработка – тема специального исследования). «Ким» означало металл в древнекитайском языке; ему соответствуют корейское «ким», японское «кин», «кон» – золото, айнское (важный для таких сопоставлений язык-изолят аборигенов Японских островов) «конгани» – золото, тайское «гам», «кхам» с тем же значением. Разумеется, это слово из фонда культурной лексики, «мигрирующий термин», который легко заимствуется; к нему восходят и пратюркское «кюмюль» – серебро, и самодийские слова: ненецкое «купть» – свинец, олово, селькупское «кобдэй» – серебряный, камасинское «коптюй» – медный^{106} (переход «м» в «б» или «п» – распространенное явление).

Этот перечень вроде бы ничего необычного в себе не содержит. Однако вот что интересно: во всех самодийских языках (то есть на Крайнем Севере Евразии) есть гораздо более точное соответствие древнекитайскому «ким». Только переводится это самодийское слово не какметалл, а как кровь! По-нганасански это «кам», по-селькупски – «кем», по-ненецки – «хэм»… Сюда «пристыковываются» и слова из древних алтайских языков: общеалтайские «кхуангэ» – кровь, кровеносный сосуд (пратюркское «кан») и «кхемэ» – костный мозг (пратюркское «кемик», прамонгольское «кеми», пратунгусо-маньчжурское «химунксе»). Костный мозг назывался почти так же – «кэмле» – и у палеоазиатов (в реконструированном прачукотско-камчатском языке)^{107}.

Ну и какая тут связь? спросит читатель. Разве «кровь» и «металл» входят в одно и то же «пространство смыслов»? Конечно, можно допустить, что мы имеем дело со случайным созвучием, с омонимией. Но в рамках матричного метода лингвистических сопоставлений перечисленные примеры образуют единую «матрицу смыслов», причем очень важную, ибо она имеет отношение к священной науке циркумполярного региона – к гиперборейской алхимии.

Действительно, «вещественная» основа алхимической символики в самом общем смысле – это огневая обработка металлов, а также некоторых других веществ, и изменение их свойств (прежде всего цвета) в процессе этой обработки. Недавно выяснилось, что художники палеолита, работавшие в пещерах нынешней юго-восточной Франции, не только употребляли естественные красители, но и готовили краски с использованием огневой обработки. Так что возможность существования алхимической символики в те времена можно считать в принципе доказанной.

И если добавить сюда идеи духовно-алхимического преображения человека (допустим, во время шаманского посвящения), то нетрудно соотнести «работу с металлами» и «работу с кровью» или костным мозгом, которые всегда считались средоточием жизненной силы. А значит, «духовно-металлургическая» матрица гиперборейской священной науки действительно выстраивается. И может быть дополнена другими важными и древними словами и символами – такими, как, например, «кам», что в алтайских языках означает шаман…

Так размышления над книгой Б. Г. Тилака приоткрывают еще одну страницу в неписаной книге премудрости северной протоцивилизации. И можно с уверенностью предположить, что и «внутреннее Делание» идущих по пути посвящения, и практическая (глубоко сакрализованная) «огневая» работа с металлами, воспринимавшимися как чудесные дары Неба и Земли, соотносились с годичным литургическим кругом, с солнечными мистериями и наблюдениями за звездным небом – со всей той суммой верований и знаний, которую выявляет в Ведах Бал Гангадхар Тилак.

Его мысль о высоком уровне астрономических и математических знаний в палеолите, казалось бы, подтвержденная ныне и археологическими находками, и работами авторитетных ученых (например, исследования Б. А. Фролова, В. Е. Ларичева), тем не менее нередко подвергается сомнению. Отчасти это связано с распространенным убеждением в том, что люди древнекаменного века были вечными кочевниками, «бродячими номадами». А ведь для долговременных наблюдений за небом необходимы если не обсерватории, то во всяком случае какие-то стационарные пункты, для которых установлены точные «привязки» к сторонам света и небесным координатам – возможно, с ориентацией на приметные горы, скалы и т. п.

На нынешнем уровне наших знаний мы не располагаем неопровержимыми сведениями об астрономических обсерваториях палеолитической эпохи. Однако их поиски вовсе не бесперспективны. В последние десятилетия археологи – специалисты по верхнему палеолиту – пришли к выводу: несмотря на подчас весьма дальние сезонные перекочевки, образ жизни наших далеких предков, живших 20–30 тысячелетий назад, следует признать скорее оседлым. Во всяком случае, это относится к обитателям Приднестровья и бассейна Дона – к тем, кто сооружал поистине капитальные дома с использованием массивных позвонков мамонта и его реберных костей, служивших каркасом жилища.

Об оседлом характере жизни строителей этих домов (часто это были не полуземлянки, а именно настоящие, наземные дома) впервые сказал еще в 20–30‑е годы XX века П. П. Ефименко, основатель ленинградской школы палеолитоведения. Правомерно говорить о продуманной архитектуре этих сооружений, причем сейчас становится ясно, что традиции этой архитектуры на Восточно-Европейской равнине сохранялись тысячелетиями. И уже сами эти жилища могли, наверное, служить простейшими «обсерваториями», будучи «вписаны» в сакрально-географическое пространство точно так же, как, допустим, гораздо менее прочные современные юрты алтайских народов.

Однако наверняка существовали и более масштабные обсерватории – возможно, ландшафтного характера, – где гиперборейские мудрецы созерцали течение звезд и торжественное кружение полярных зорь. Такими обсерваториями вполне могли служить горы или даже целые «компактные» горные системы специфической конфигурации; ныне их, вероятно, следует искать на арктических островах, которые некогда возвышались среди обширных равнин, ставших в послеледниковую эпоху дном Ледовитого океана, его мелководным шельфом (подробнее об арктическом шельфе мы поговорим чуть позже).

Впрочем, скорее всего эти горные обсерватории борейской протоцивилизации и открывать-то не нужно: требуется лишь понять, каким образом могли использоваться в древности для наблюдений за небом те или иные давно известные нам горные структуры. Не исключаем, что в этом ряду – и необычайно правильной формы пирамидальная гора на Шпицбергене, и горы на острове Врангеля, о сакральном значении которых ходят смутные предания^{108}, и, конечно, кольцевые массивы Хибинских и Ловозерских гор. Ведь все-таки в 1922 году А. В. Барченко отправился искать следы гиперборейской культуры именно в Ловозеры, а не, допустим, на Полярный Урал. Вполне возможно, что он располагал в этом плане какой-то информацией, которая ныне утрачена.

Доступ к святилищам-обсерваториям на арктических островах мог осуществляться не только в те времена, когда шельф Ледовитого океана находился в надводном положении. Существует чрезвычайно интересная концепция Арктиды-Гипербореи, которая могла быть обитаема и тогда, когда уровень воды в океане уже несколько поднялся, но еще не наступило глобальное потепление. Уже не было сплошной «твердой земли», того Гиперборейского материка, который изображен на знаменитых картах Г. Меркатора XVI века; но «сушу» в Ледовитом океане могли тогда слагать как цепи островов, ныне ушедших под воду, так и лежащие на шельфе, а также над глубокими океанскими котловинами вековые льды, покрытые сверху плодородным слоем нанесенного за тысячелетия лёсса.

Эта концепция Арктиды – не столько альтернативная гиперборейской теории, сколько являющаяся ее вариантом, – разрабатывалась в XX веке многими отечественными исследователями, прежде всего выдающимся океанографом Я. Я. Гаккелем. Об Арктиде писали ботаник А. И. Толмачев, географы С. В. Тормидиаро и Л. С. Говоруха, геологи Н. А. Белов и В. Б. Нейман, гляциолог М. Г. Гросвальд, историк М. Д. Струнина. Сам термин «Арктида» был предложен еще в XIX веке немецким географом И. Эгером – применительно к полярному континенту, существовавшему, предположительно, 20–30 млн лет назад. Это предположение было во многом умозрительным; ученые XX века смогли его конкретизировать – и к тому же приблизить Арктиду к эпохе существования человечества. Я. Я. Гаккель, участник многих арктических экспедиций, составитель первой батиметрической карты Арктического бассейна, писал, что, по-видимому, значительные участки суши существовали в позднечетвертичное время и в пределах северного шельфа, и в Арктическом бассейне; вдоль крупнейших подводных хребтов скорее всего протягивались гряды небольших островов^{109}.

Обнаружение на дне Северного Ледовитого океана трех мощных подводных хребтов стало одним из величайших океанологических открытий XX столетия. Самый крупный из них, протянувшийся от Земли Гранта до Новосибирских островов, назван именем Ломоносова. Другой хребет, Срединный Арктический, стыкующийся со Срединным Атлантическим хребтом, назван в честь его первооткрывателя Я. Я. Гаккеля. И наконец, подводная горная цепь, простирающаяся от шельфа Восточно-Сибирского моря до шельфа Новой Земли, известна теперь под именем хребта Менделеева. Так вот, осадки, пробы которых были взяты с хребта Менделеева, оказались надводного происхождения! Анализ показал их возраст: 9300 ± 180 лет. Вершины хребта Ломоносова были островами около 12 тыс. лет назад.

Я. Я. Гаккель полагал, что и Новосибирские острова, и остров Врангеля – остатки суши, ушедшей под воду всего 5 тыс. лет назад. Сушей были, очевидно, Шпицберген, Земля Франца-Иосифа, Северная Земля и Канадский архипелаг; хребты Гаккеля, Ломоносова и Менделеева возвышались над этими землями могучими горными системами, соединявшими Америку с Евразией. Глубоководные котловины между горными хребтами могли быть, до опускания этой суши, внутренними морями или озерами.

Опускание арктического шельфа продолжается доныне. В XX веке исчезли острова Василевского и острова Семенковского в море Лаптевых, острова Меркурия и Фигурина. Впрочем, их исчезновение было прежде всего результатом размывания слагающих эти острова рыхлых пород, с прослойками льда. Эти острова были фрагментами Панарктического ледникового щита, который (согласно реконструкции М. Г. Гросвальда) во времена палеолита перекрывал весь Ледовитый океан, опираясь на арктические острова и, по-видимому, существовавшие тогда «мосты» материковой суши. Океанолог А. Кондратов так резюмирует наиболее современные концепции «ледяного континента» Арктиды.

Согласно гипотезе доктора географических наук С. В. Тормидиаро, этот Панарктический ледниковый щит далеко не везде представлял сплошной ледник, подобный ледникам Гренландии и Антарктиды. Воды Северного Ледовитого океана в эпоху великих оледенений сковывали сплошные льды. Но огромные их пространства были покрыты слоем принесенной с континентов лессовой почвы, позволявшей расти пышным травам, которая служила пищей для мамонтов, шерстистых носорогов, овцебыков и других представителей «мамонтовой фауны», процветавшей во время последнего ледникового периода. А там, где паслись крупные травоядные животные, мог быть и первобытный человек, ибо охота на этих животных служила для него основным источником пищи.

«В эпоху оледенений в Северном полушарии было значительно холоднее, чем сейчас, – эта истина ни у кого, кажется, не вызывает сомнений, – пишет С. В. Тормидиаро. – Что должно было произойти в таких условиях с Арктическим океаном? Он стал промерзать, и его дрейфующие льды спаялись в единую неподвижную плиту толщиной в десятки метров. Эта гигантская суша спаяла северные материки, и в центре ее установился великий полярный антициклон, значительно более мощный, чем тот, который стоит ныне в Антарктиде. Холодный воздух начал «скатываться» к югу, но под влиянием вращения Земли двигался на запад – так образовался тот постоянный восточный ветер высоких широт, который опять же известен нам по шестому континенту. А в верхних слоях атмосферы создается так называемая всасывающая воронка обратного направления. И вот этот-то гигантский «пылесос» и стал «перерабатывать» взвешенные в сухом воздухе частицы, распределяя их по ледяному панцирю. Ведь как раз в тот период и происходило – и не только в Арктике, но и в средних широтах – грандиозное накопление ветровой пыли, которая и образовывала известные в геологии лессовые отложения Европы. Так стала рождаться Арктида. Картина получается, конечно, неземная: на огромном пространстве лежит целый суперконтинент с почти марсианским климатом. Расчеты показывают, что перепад крайних температур в его центре мог достигать 150–180 градусов».

Бескрайние сухие степи покрывали в ту пору всю Северную Евразию. Тучи пыли клубились над сухими мерзлотными степями Европы, Сибири, Северной Америки. И конечно, эта пыль доносилась через верхние слои атмосферы в Арктику и выпадала там на морские льды. Сначала она была налетом, а затем стала превращаться во все более утолщающиеся слои лесса.

Летом с безоблачного неба начинало светить круглосуточное, не заходящее четыре месяца арктическое солнце. Температура резко поднималась, особенно на темной поверхности земли. Это создавало идеальные условия для роста трав, ибо неглубоко под слоем наносной земли залегал лед, который слегка подтаивал и увлажнял почву ледово-лёссового материка – Арктиды.

Но вот наступило потепление. Около 10 тыс. лет назад воды Гольфстрима прорвались под «материк на плаву», которым являлась Арктида, сложенная лессом и льдом, и начали растапливать его. На месте ледяной мамонтовой «суши» вскрылся огромный арктический океан, единый массив стал раскалываться на части. Одни из ледяных островов выплыли в Атлантику, другие в течение долгого времени оставались на огромном мелководном шельфе Северного Ледовитого океана. Возможно, их застали первые полярные исследователи и таинственная Земля Санникова была именно таким обломком Арктиды. А те образования, что стояли на материковом основании, «дотянули» до наших дней в виде ледяных берегов Северной Якутии с их лессовыми вкраплениями. Многолетнее изучение этих уникальных берегов и позволило С. В. Тормидиаро реконструировать историю и облик «растаявшей Атлантиды» – Арктиды.

О том, что на ее территории росли травы и обитало огромное множество животных, начиная с великанов-мамонтов и кончая самыми маленькими грызунами, говорят исследования ученых самых различных специальностей. Бивни мамонтов, кости быков и других крупных травоядных животных находили и будут находить бульдозеристы, радисты, метеорологи – словом, все, кто работал на Новосибирских островах, острове Врангеля, Северной Земле^{110}.

Эта чрезвычайно интересная модель лёссово-ледяной Арктиды важна не только как один из вариантов реального существования Гиперборейского материка (пусть в значительной части ледяного) в околополярной области (причем материка обитаемого). Эта модель и проистекающие из нее выводы позволяют ставить вопрос о возможности проживания человеческих сообществ палеолитической эпохи в тех регионах, которые находились в зоне оледенения.