Текст книги "Тяпа, Борька и ракета"
Автор книги: Евгений Велтистов
Соавторы: Марта Баранова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Не бояться, ничего не бояться!
– Почему мы возимся с собаками? – спросила как-то лаборантка врача. – Не с лягушками, не с обезьянами, а с собаками? Чем они выгоднее?
– Я думаю, – сказал Елкин, – на это есть много причин: потому что их организм похож на наш, человеческий, потому что они быстро привыкают и доверяют, потому что спокойны на опытах и не нервничают. А как часто, Валя, собаки выручали людей. На охоте, на войне, в клиниках. Всегда они в разведке. Теперь вот – в космосе. Ну, пойдемте к нашим питомцам. Посмотрим, как они себя чувствуют.
Разведчики и не подозревали о своей важной роли и жили в полное удовольствие. Им нравилось ласковое обращение, нравилась сытная, приготовленная со знанием дела еда – всегда в ней были кости или хрящи, а то и кусочки мяса. Если собаки и лаяли, то весьма миролюбиво.
Сколько добрых рук мыли, расчесывали, взвешивали, измеряли, кормили, выводили на прогулки, учили быть аккуратными вчерашних бродяг! Если какой-нибудь шалун и получал шлепок, то только в минуты веселья, и на это, конечно, нельзя было обижаться.
Успокоилась даже пятнистая собака, по кличке Пестрая, которая раньше готова была лаять до хрипоты по любому пустяку. У Пестрой осталась лишь одна неприятная привычка: стоило кому-нибудь оказаться сзади нее, как собака вздрагивала и, обернувшись, скалила зубы. Видно, какой-то злой человек бил ее, подкрадываясь сзади. И к Пестрой, если она была занята своим делом или спала, никто молча не подходил, ее прежде окликали.
Всеобщей любовью пользовалась Козявка. У нее был замечательный хвост, выражавший всю широту собачьей души. Когда Козявка радовалась, пушистый хвост мелькал в воздухе, как кисть маляра. Он мог качаться без передышки сто раз, тысячу раз – и не устать! Ну, может быть, на минутку и опустится хвост вместе с головой вниз, повиснет в ожидании ласки, и вот уже снова задран он кверху и виляет особым образом, объявляя: я довольна жизнью. А как задорно торчит хвост, когда на Козявку находит вдруг воинственное настроение, и как стыдливо поджимается, когда она провинится. Нет, не выразишь словами те душевные волнения, которые выдает только самый кончик хвоста – несколько последних позвонков – при появлении служителя с миской! Ну разве это не замечательный хвост!
Полной противоположностью Козявке была медлительная, ленивая Пальма. Она все время зевала и потягивалась. Мохнатые черные уши болтались по обе стороны белой мордочки, словно их по ошибке пришил какой-то рассеянный портной.
Худощавый гладкий Мальчик смотрел на всех черными правдивыми глазами. И с тем же невинным видом он смог вытащить торчащий из кармана платок. Пойманный на месте преступления, пес тяжело вздыхал, виновато опускал хвост. Но при этом продолжал смотреть прямо в глаза человеку, как бы говоря своим откровенным взглядом: «Вот видите, каким поступкам может научить улица! Я понимаю всю неудобность положения, но ничего не могу поделать…»
А через несколько минут после чистосердечного раскаяния жуликоватый пес снова что-нибудь утаскивал. Да, Мальчик требовал серьезного воспитания!
Дни шли за днями, и с Тяпой произошла та же перемена, что и с другими собаками: нервозность уступила место спокойствию. Она стала даже чересчур спокойна, редко подавала голос, не суетилась и не грызлась с соседками через решетку. Но это спокойствие не имело ничего общего с равнодушием и ленью. Она была само внимание. Острые уши устремлялись вперед, как наконечники стрел, а глаза подмечали любое изменение обстановки. Тяпа старалась понять, чего же хотят от нее люди в белых халатах, какую цель преследуют они своей добротой и щедростью? И не подстерегает ли ее какая-нибудь новая неприятность?
Однажды Елкин дольше обычного задержался у ее клетки. Постояв молча, он решительно распахнул дверцу:
– Идем, Кусачка!
Тяпа обрадовалась, в темных глазах ее сверкнули искры. Наконец-то она выйдет из надоевшей клетки! Но Тяпа ничем не выдала своего внезапного чувства, медленно встала и не торопясь пошла за этим странным человеком, который забыл ее наказать. Она шла, не поднимая головы, по очень длинному коридору, за стоптанными внутрь каблуками черных ботинок и по-своему изучала дом. Сначала ей защекотал ноздри острый запах мастики, покрывавшей паркетный пол; его перебила теплая приятная волна, вырвавшаяся из кухни; потом Тяпа почувствовала аптеку.
Вошли они в комнату, где ничем особенным не пахло. Но собака все-таки уловила слабый запах машинного масла. Вдоль стен стояли черные и белые ящики. Тяпа по очереди потрогала их носом, ощущая приятный холодок металла.
Она услышала какое-то стрекотание и остановилась. Жужжала маленькая коробочка, которую человек прижимал то к одной, то к другой щеке. Эту странную вещь Тяпа видела впервые.
– Ты не возражаешь, Кусачка, если я побреюсь? – спросил Василий Васильевич, заметив внимательный взгляд. – Знакомься сначала с электробритвой. А потом и с другими механизмами.
Приведя себя в порядок, Василий Васильевич сложил шнур и спрятал бритву в карман. Затем он подошел к большому черному ящику и надавил пальцем на кнопку. «Уррр-р-р», – зарычал ящик, и собака попятилась, не сводя с него глаз.
Длинная мордочка Тяпы от напряжения словно стала короче, шерсть на затылке поднялась дыбом. Опыт подсказывал собаке, что все, что рычит и гудит, может сорваться с места и наехать на нее.
Едва смолк мотор, Василий Васильевич включил новую машину. Она запыхтела, как старый, уставший паровоз. «Пых-пах, пых-пах», – жаловался насос на скучную и однообразную работу, на то, что он вынужден всю жизнь перегонять внутри себя масло. «Пах», – бормотнул насос в последний раз и смолк.
Тяпа сидела посреди комнаты и моргала.
– Привыкай, привыкай, Кусачка, – сказал Василий Васильевич. – Тебе придется иметь дело с техникой.
Он подошел к светлой эмалированной коробке, включил ее. Пронзительный вой заставил собаку метнуться к двери. Вой сразу же оборвался, в наступившей тишине прозвучал спокойный голос:
– Не бояться! Главное – не бояться! Ты же смелая! А это не страшно.
Тяпа села спиной к двери и уставилась умными глазами в лицо человека. Тот улыбнулся: нет, она не трусливого десятка.
Врач снова подошел к коробке. На этот раз собака даже не шелохнулась и терпеливо выслушала противный вой.
– На сегодня хватит, – сказал человек, и Тяпа проделала обратный путь вслед за черными ботинками. В ее ушах стоял еще шум, и потому она не обратила никакого внимания на запахи в коридоре.
Соседок Кусачки приводили в ту же комнату. Кто был сдержан, кто отвечал лаем, кто пугался даже мирно пыхтящего насоса. Но постепенно, после нескольких сеансов, все они привыкли к шумам.
Потом будущих разведчиков стали запирать по одному в клетки. Размер клеток с каждым днем уменьшался. Последняя была так узка, что решетки подпирали бока и черная кнопка носа могла тронуть холодный металл.
Собакам это казалось скучной игрой, которая тянулась много дней. А врачи считали, что это важный опыт, и называли его «ограничением свободы».
Попробуйте любую собаку посадить в чемодан, – она поднимет такой лай, что сбежишь из дома. А если посягаешь на свободу вчерашних бродяжек, надо быть еще осторожней. Клетка приучала бродяжек: это не площадь, не улица, не подворотня, а твой дом. Следующая клетка была меньше, и она учила заново: не улица, не подворотня, не вчерашний дом, а твой новый дом. И веди себя спокойно!
Привычка, как известно, приходит со временем. Привязывают, например, лаборанты Козявку к металлическому лотку, похожему на длинный поднос, куском провода, а она его тут же перегрызает. Ее опять вежливо укладывают и привязывают. И снова она молча кусает провод и приветливо помахивает хвостом.
Кто кого? Кто упорней?
Наконец однажды Козявка остается лежать привязанной и больше не пускает в ход зубы.
Можно было приступать к настоящей работе. И профессор позвал врачей, чтобы объявить им об этом. Короткое их собрание напоминало встречу командиров перед боем: каждый уже знал свою задачу, но еще раз уточнял ее, слушая приказ главного командира, чтоб не ошибиться в ответственном испытании.
– Позвольте мне, – сказал профессор, – напомнить вам слова знаменитого французского астронома Араго: «Если бы мы не наблюдали ежеминутно падения тел, оно было бы для нас самым удивительным явлением». Я говорю это, чтобы подчеркнуть необычность нашей общей задачи. Человек привык к земному тяготению. Он твердо знает, что сила тяжести удерживает у Земли воздух, воду, тепло и создает условия для жизни. Но ведь человек повзрослел, он стремится узнать другие миры, а тяготение его крепко держит. Мы решили вырвать человека из объятий земного притяжения. Мы хотим ввести его в мир со своими, особыми законами, где тела, например, теряют свой вес и осуществляется остроумное предположение Араго.
Я верю, что очень скоро конструкторы нам скажут: «Космический корабль готов!» Но человек не взлетит без нашего разрешения. Вот почему в самое ближайшее время мы должны уточнить правила безопасного полета в космос. И хотя очень часто в этой работе нам не в силах помочь весь многовековой опыт медицины, мы не можем ошибиться. Мы, врачи, в ответе за здоровье всех будущих космонавтов!
Профессор помолчал, оглядев собравшихся. Он готовился сказать самое главное.
– Предстоят новые запуски ракет с животными. Наших разведчиков ждут пять опасностей. Вибрация во время работы двигателя – раз; властная сила ускорения при взлете и торможении ракеты – два; невесомость в момент свободного полета – три; отсутствие атмосферы на больших высотах – четыре и, наконец, опасные излучения в космосе. Пять невидимых врагов у космонавтов, и мы должны точно знать силу их воздействия на организм. Готовить собак к полету с завтрашнего дня по программе. Все, что возможно, пусть они испытают здесь.
Итак мы начинаем…
В это утро за окном выпал мягкий белый снег. Василий Васильевич дольше обычного обходил клетки и разговаривал с собаками. Остановившись около Кусачки, он ласково спросил:
– Как настроение? Вижу, вижу по ушам: хорошее! Ты любишь, Кусачка, зиму? «Зима! Крестьянин торжествуя на дровнях обновляет путь…» Обновляет путь. Да! И мы сегодня тоже начинаем! Начинаем! Начинаем! – повторил он торжественно и взъерошил волосы. – Кусачка, Мальчик, Козявка, идемте со мной!
В это утро, утро первого снега, дверца клетки распахнулась перед Кусачкой как вход в новый, трудный, но радостный мир.
Валя надела на собак рубашки и трусики из плотной зеленоватой материи. Застегивая молнии, она испытывала особое удовольствие оттого, что сама скроила и сшила костюмчики. Собаки стали похожи на маленьких парашютистов и ступали неуверенно, широко расставляя лапы.
– Вот теперь вы испытатели! – довольно произнесла Валя.
Испытателей уложили на лотки и пристегнули ремнями. Под одеждой у них были спрятаны маленькие приборы – датчики. Устроены они очень просто: крохотный бумажный пакетик с проволочкой-спиралью внутри или тонкая резиновая трубка, наполненная угольным порошком. Но проволока и бумага, трубка и порошок – это уже чуткий прибор, который уловит слабый электрический ток, идущий от сердца или мышцы, и передаст его на зеленоватый экран. Вот сейчас включится машина, затрясется лоток вместе с собакой, и тогда по экрану заструятся светлые волны и маленькие молнии, а по фотоленте побежит веселый лучик, рисуя извилистую линию, – это начнут свой точный репортаж датчики. О работе сердца. О дыхании. О кровяном давлении.
Очень чуток простенький прибор с деловым именем «датчик».
Даже в микроскоп не увидишь, как растет трава. А с датчиком – сразу заметишь. Тонкая проволока, прикрепленная к травинке, незаметно для глаза растягивается, и электрический ток реагирует. Он колеблет стрелку прибора, точно измеряет: прибавка в росте – стомиллионная доля миллиметра! Вот какой внимательный датчик!
«Счастливый Елкин, счастливые врачи! – думала Валя. – Светятся экраны, мигают лампочки, и они всё-всё понимают, потому что знают язык живого электричества. А я не знаю. Они будто смотрят на свой дом, на огни в окнах и видят, что в доме делается. А я там еще не живу…»
Зато она видела, как задрожал, затрясся лоток с Кусачкой, как собака оскалилась, прижала уши к затылку, напряглась. Василий Васильевич смотрел в это время на приборы и не заметил, как испугалась Кусачка вибрации.
– Ну, миленькая, ну, лежи, ну, спокойно, – шептала расчувствовавшаяся Валя.
И, хотя за гулом мотора ее не было слышно, Кусачка чуть расслабилась. Собака не стала рваться с дрожавшего лотка, потому что была приучена лежать спокойно.
Но все же датчики передали приборам, что пульс забился быстрее, и врачи заметили беспокойство маленькой молнии на зеленоватом экране.
Как верный сторож, лежащий на пороге дома, перетерпела Кусачка все неприятности. Когда тряска кончилась и распутали ремни, она несколько минут отдохнула на полу с высунутым языком и вскочила на ноги как ни в чем не бывало.
– Молодец! – похвалила Валя и сунула ей в рот конфету.
А Козявка жалобно повизгивала на лотке и потом долго еще дрожала. Только кусочек сахару привел ее в чувство.
Пес Мальчик после опыта тяжело дышал и изумленно смотрел на всех выпуклыми блестящими глазами.
– Знаете, о чем он сейчас думает? – хитро спросил Елкин у присутствующих. – Он с удовольствием сознался бы в том, что вчера похитил гайку. Он давно понял вину и даже был готов понести заслуженное наказание. Но он никак не ожидал, что за обыкновенную гайку может быть такая встряска!
Все рассмеялись, а профессор сказал:
– И все-таки враг номер один – вибрация, сотрясение, или, как думает Мальчик, встряска, – самый слабый враг космонавта. Реактивным летчикам этот враг страшнее. Называется – «флаттер», от английского «трепетать». Крылья самолета могут задрожать, как фанерные листы. Летчика швыряет по кабине. Самолет рассыпается… В ракете вибрация не угрожает гибелью, к ней надо только привыкнуть.
Привыкали каждый день. Машина добросовестно трясла маленьких, опутанных ремнями испытателей. Те лежали спокойно, только высовывали влажный язык, и он тоже сотрясался мелкой дрожью.
Василий Васильевич смотрел на зеленоватый экран и был доволен таинственным бегом линий. Конечно, в ракете вибрация куда сильнее, но все же это не флаттер. Летчик Черняев однажды попал во флаттер и считал себя счастливцем, что отделался синяками. Бывали случаи печальнее.
А Валя в то время, когда выли вовсю моторы, тихонько напевала и опять думала о приборах-пакетиках, трубочках и шариках. Сейчас они трясутся вместе с Кусачкой, а потом полетят с ней в ракете и расскажут о всех переживаниях путешественницы лучше живого свидетеля.
– Футбольный врач – на поле. Судовой – на корабле. Хирург – около больного. А космический – у приборов, – голосом Василия Васильевича сказала Валя. И вздохнула: – А я? Шью трусы и майки, одеваю да раздеваю собак. И не делаю никаких открытий.
Она повернулась к Елкину, который наклонился над приборами, и сказала сердито:
– Вот возьму и улечу. И сама все испытаю!
– Испытания? – отозвался, не оборачиваясь и думая про свое, Василий Васильевич. – Идут хорошо. Этот враг для Кусачки уже не страшен!
Новые неприятности
Валя заглянула в круглый зал. Посреди зала стояла машина, точь-в-точь карусель: столб с подпорками, на столбе – рама, на раме – две кабины. Эта машина должна была знакомить собак с новой опасностью. Стоило карусели завертеться, как на ее пассажиров наваливались могучие, невидимые силы, бороться с которыми было бесполезно.
Сейчас машина не работала. Врач Дронов и его помощница Зина, Валина подруга, ходили по залу и о чем-то спорили. Увидев Валю, Дронов крикнул:
– Заходи!
Валя пришла поговорить о своих питомцах, но, покосившись на карусель, поежилась и неожиданно для себя сказала:
– Хорошо, что у такой страшной машины такой добрый хозяин!
– Это я – добрый? – удивился Дронов, а маленькие глаза его превратились в черные точки и весело заблестели. – Зина, – он повернулся к помощнице, – скажите, разве я добрый?
– И совсем не добрый, – ответила, нахмурив брови, Зина. – На работу опаздывать не разрешает. Сам приходит раньше, и я должна бежать. И сегодня чуть не попала под автобус. Это раз. Вчера закрывала форточку и свалилась с лестницы – два…
– В-третьих, – продолжал тем же тоном Дронов, – позавчера под моим руководством порезала палец. А в среду испортила свою прическу.
– С прической вы ни при чем, – сказала, смягчаясь, Зина и тряхнула лихо завитыми кудрями. – Это я добровольно пошла в парикмахерскую. А ты, Валя, настоящая трусиха: боишься нашей машины!
– Ничего и не трусиха. Просто у меня кружится голова, даже когда я кручусь в парке. Ну, Дронов, – Валя взяла Дронова за рукав, – Олег Петрович, расскажите про невидимку, про ваше чудовище с бородой. А то мне и Зине сдавать скоро экзамен.
В этой просьбе была маленькая хитрость. На экзамене не спрашивали про машину-карусель. Но Зина не выдала подругу. Она тоже любила слушать, как рассказывает Дронов. Олег Петрович был шутником, и в институте его называли «наш веселый доктор».
Девушки уселись на стульях, а Дронов расхаживал по залу.
– Так вот, товарищи студенты, соблюдайте правила уличного движения…
– При чем тут уличное движение? – насторожилась Зина.
– А при том, – хитро прищурился Дронов. – Ты сегодня выскочила из-под автобуса? Выскочила. Шофер тормознул? Да еще как! А пассажиры попадали друг на друга. Я-то видел, как шофер погрозил тебе кулаком. А как ругались пассажиры – не слышал. Должно быть, крепко.
– Где же тут чудище с бородой? – спросила Зина. – Может быть, это я?
– Чудище, Зиночка, никто и не заметил. Оно было настроено весьма мирно. Только слегка и толкнуло людей в спину. Но чтобы ты не говорила потом, что я назвал тебя бородатым злодеем, давайте рассмотрим это неприятное существо.
Дронов продолжал:
– Вспомните свои путешествия. В самолете, машине, поезде, если они движутся прямо и равномерно, вы занимаетесь своими делами и не замечаете скорости. Но стоит машине сделать крутой поворот – вы наваливаетесь плечом на соседа; стоит поезду резко остановиться – можно набить себе на лбу шишку; стоит самолету начать взлет – вас вдавливает в кресло. Если тебя, Зина, в такой момент взвесить на пружинных весах, ты можешь потянуть на все сто килограммов. Значит, делаем такой вывод: как только скорость движения меняется, как только появляется ускорение, кто-то невидимый начинает на вас давить и увеличивает ваш вес. Эта могучая сила и есть перегрузка. Она может нажимать, словно мягкая, сильная рука, а может ударить, как крепкий кулак, и переломать кости. В том и другом случае вы беспомощны перед перегрузкой и можете победить ее лишь терпением и упорством. Теперь я вам покажу, что бывает иногда с летчиком.
Дронов садится.
– Взлетаешь. Набираешь высоту. Потом идешь вниз – пикируешь. Скорость все растет. Берешь ручку на себя, чтобы выйти из пике. И тут, откуда ни возьмись, невидимое чудище. Наваливается на голову, вдавливает в сиденье, сжимает внутренности. И всего тебя оплетает своей бородой: ноги, руки, сердце, глаза – все тяжелеет, наливается свинцом. Взглянешь краем глаза на акселерометр – есть такой приборчик, как маленькие пружинные весы, – и видишь, что ты весишь в три, потом в четыре, в пять, в шесть раз больше, чем обычно. В глазах темнеет, больше ничего не видно. Отпускаешь ручку… Потом, как из тумана, показывается земля, приборы, крылья. Самолет летит уже горизонтально. А голова твоя горит, сердце бьется… Вот какая штука – перегрузка.
Зина и Валя притихли. Они смотрят на врача в белом халате, сидящего на стуле, а видят летчика в комбинезоне и шлеме, выходящего из пике, согнувшегося под тяжестью перегрузок. Видят Дронова таким, каким он был много лет назад, во время войны, – боевым летчиком, сбивавшим вражеские самолеты.
– Ну, кто хочет прокатиться в моем экипаже? – неожиданно спросил Дронов.
Девушки вскочили.
– Я – нет, – быстро сказала Валя.
– А я – да!
В зал вошел Василий Васильевич.
– Вас не возьму! – предупредил Дронов. – Плохие глаза надо беречь.
– Жаль, – искренне огорчился Елкин. – Вы-то небось катались, а я нет. Ну, а учеников принимаете?
– Как зовут?
– Пальма, Пестрая, Козявка, Мальчик, Кусачка.
– А-а, та самая, которая цапнула вас за ладонь, – вспомнил Дронов. – Принимаю, весьма охотно. И постараюсь создать все зависящие от меня неприятности.
– Вот видите, какой он добрый? – торжествующе обратилась к присутствующим Зина.
– Это не он, а машина, – вздохнула Валя. – Если б только можно было предупредить наших собачек об опасности!..
– Прошу ничего им не рассказывать, – пошутил Дронов. – Мне надо знать, как они будут привыкать к перегрузкам.
Машина была создана специально для неприятностей. Называлась она центрифуга. Крутясь, центрифуга развивала большую скорость и искусственно вызывала невидимую тяжесть.
Врач и его помощница укладывали Кусачку вместе с лотком в кабину-люльку и закрывали дверцу.
– Лежи спокойно. И не верти хвостом, – наказывал каждый раз веселый доктор.
Урчал мотор, люлька, качнувшись, трогалась с места. Стены устремлялись навстречу собаке и проносились мимо нее совсем рядом, сливаясь в одну сплошную полосу. Ветер раздувал шерсть, холодил нос и, как казалось Кусачке, давил на нее с такой силой, что едва можно было повернуть голову. На лету люлька постепенно поднималась, кренилась набок. Из-под машины, где за столом возле экрана телевизора и приборов, сидели врач и лаборантка, представлялось, что люлька скользит прямо по стене. Так мотоциклист в цирке ездит внутри шара.
Чем быстрее летела кабина, тем сильнее и сильнее невидимое чудище прижимало собаку к лотку. Вес ее все увеличивался. Пятикилограммовая Кусачка как бы превращалась сначала в большую дворняжку, потом в легавую и, наконец, в овчарку. Но она, конечно, не увеличилась при этом в размерах, а, наоборот, стала даже меньше: ее сдавила сила перегрузки.
По приборам Дронов видит: вот собака уже в семь раз тяжелее. В телевизоре – похудевшая мордочка. Значит, кровь стала такой же весомой, как и железо. Ох, как трудно работать сердцу! Оно тоже словно из железа…
Стоп! Мотор смолк, рама еще крутится.
Собака чувствует необыкновенную легкость, и ей кажется, что она неподвижно висит в воздухе. Она не замечает, как останавливается кабина.
– Жива? – шутливо спрашивает Дронов, заглядывая в люльку.
Жива! Но в каком виде… Дышит часто, растерянно моргает и слюны напустила целую лужу.
– Молодец! – говорит доктор и гладит вздымающиеся бока Кусачки. – Вот что значит быть дворняжкой и испытать в жизни то да се! Пудель не вынес бы таких неприятностей. Я знаю одного пуделя, – продолжает Дронов, обращаясь к собаке и внимательно осматривая ее, – так этот пудель умен, просто талантлив. Но весь свой талант тратит на пустяки: подает хозяину тапочки. Он бы не выдержал центрифуги.
– А она завтра выдержит? – спросила Зина.
– Выдержит.
Назавтра невидимка еще сердитее, Кусачке еще труднее. Она лежит в люльке головой вперед, и тяжесть наваливается прежде всего на голову. Кровь отхлынула к ногам. У Кусачки темнеет в глазах, она словно проваливается в пропасть – теряет сознание.
В следующий раз она летит задом наперед. И вместо черной пелены на нее наплывает красная, потому что теперь кровь ударяет в голову. Снова она без сознания. Ведь каждая клеточка тела давит на своих соседей, и кровь прежде всего подчиняется властной силе перегрузки.
Дронов знал, как чувствовала себя в кабине Кусачка. Знал и о черной, и о красной пелене. И по своему опыту, и по записям прибора акселерографа. Прибор чертил на бумаге зубчатую линию, похожую на неровный забор, и она рассказывала, сколько перегрузок вынесла собака (то есть во сколько раз увеличился ее вес) и сколько минут или секунд они действовали.
Еще Дронов знал, что лучше всего, когда невидимые силы атакуют летящего от груди к спине или, наоборот, от спины к груди, а полет вперед головой или вперед ногами – самый неприятный: испытатель теряет сознание.
И все-таки врач укладывал собак в свою машину и так и эдак. Следя за ними по приборам, Дронов мурлыкал песенку:
То да се,
Се да то, —
Это надо понимать.
Все удары
Невидимок
Нам придется испытать.
Зина сидела рядом с Дроновым и заполняла дневник тренировок. А самый точный протокол вели приборы: они записывали на ленте все перегрузки, которые атаковали собак и в грудь, и с боков, и сзади.
Зина не спрашивала Дронова, зачем они разрисовывают зубчатыми линиями сотни метров фотоленты. Она соображала сама: «Наверное, Дронов хочет сравнить записи. Вот полетит ракета, приборы доложат о самочувствии собак, запишут на новые ленты. Тогда Дронов берет те и эти ленты и узнает, какие невидимые силы набрасываются на космонавта в полете. Вот молодец!»
То да се,
Се да то, —
напевает веселый доктор. А Зина поглядывает на него уже с гордостью. Вот такие, как он, врачи и ученые провели тысячи и тысячи опытов и испытаний. Центрифуга крутила не только собак, но и закаленных людей – летчиков. Они безболезненно переносили до десяти – двенадцати ускорений в течение пяти – десяти минут. При этом они принимали удобную позу: перегрузки атаковали их в грудь или спину. А один испытатель – Зина слышала об этом в докладе профессора – надел легкий водолазный костюм, с головой погрузился в бак с водой, укрепленный на центрифуге, и несколько секунд переносил увеличение веса в тридцать раз!
В свободное время Дронов рассказывал помощнице о том, как катались в кабинах центрифуги обезьяны, лягушки, рыбки в аквариуме и даже знакомая всем по ботанике евглена зеленая. Обезьяны чувствовали себя, как человек. С аквариумом машина ускорила свой бег, и маленькие рыбки стали весить больше, чем крупные щуки. Бак с плававшими лягушками машина помчала еще быстрее, и пловчихи потянули на сто пятьдесят килограммов каждая. А с евгленой зеленой кабина-люлька понеслась как бешеная. Вес ее вырос в двести тысяч раз! Но евглена уцелела, потому что была в воде.
– Как это ни странно, – заключил Дронов, – а вода защищает от невидимых сил лучше всякой брони. Значит, можно придумать какую-нибудь камеру или костюм, предохраняющие от ударов и усиленной тяжести. Об этом писал еще Циолковский. А пока их не изобрели, наши четвероногие разведчики должны тренироваться, чтобы быть готовыми к космическим сюрпризам.
Кусачка каждый день превращалась в тяжелую собаку и снова становилась сама собой. Она не понимала, зачем это делается, но всякий раз была послушна. Когда кабина-люлька трогалась с места, Кусачка покорно укладывала голову на лапы и не противилась нажиму невидимой силы. В конце концов, как бы говорила ее поза, привыкаешь к любым странностям.
Даже во сне Кусачка переживала впечатления дня: двигала лапами и ушами, сдержанно лаяла. Стоило Вале, дежурившей ночью, подойти к клетке, как уши собаки – сначала одно, потом другое – вздрагивали, напрягались, поднимались и поворачивались в сторону человека. Оживал и тихо бил по полу хвост. Приоткрывались веки, и Кусачка встречалась взглядом со знакомыми глазами.
Валя гладила собаку, просовывая руку между прутьями, потом уходила. И тогда Кусачка спала спокойно до самого утра, лежа на левом боку, свободно вытянув лапы.
