Текст книги "В Бирмингеме обещают дождь"
Автор книги: Евгений Бенилов
Соавторы: Юлия Беляева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Бенилов Евгений , Беляева Юлия
В Бирмингеме обещают дождь
Юлия Беляева, Евгений Бенилов
В Бирмингеме обещают дождь
Я познакомился с Денисом Саломахой много лет назад, вскоре после того, как тот появился в НИИАНе. Близки мы однако не были, ибо работали в разных лабораториях, да и личных дел никогда не имели – в основном потому, что был он комсольцем-активистом, а я – наоборот: читал изподтишка Солженицына, ездил на дачу академика Сахарова пить водку с сахаровским сыном Димкой и, вообще, выражал свое неудовольствие всеми доступными мне полубезопасными способами. В качестве комсомольского работника Саломаха казался мне фигурой противоречивой: при вполне соответствующей внешности (высокий, мордастый, кровь с молоком детина) он имел несколько странные манеры. Большую часть времени он пребывал в угрюмом и нелюдимом состоянии, которое в редких случаях сменялось доходящей до крайности, назойливой общительностью. И что уж совсем нехарактерно для комсомольского вожака, он был довольно сильным ученым и вполне мог сделать карьеру, не прибегая к общественно-политическим трюкам – я никогда не мог понять, зачем ему это понадобилось. Впрочем, наблюдал я его нечасто: в коридорах Института, несколько раз на почему-то непрогулянных комсомольских собраниях и один раз, в течение трех пропитанных алкоголем дней – на "картошке".
А когда наступила перестройка, и комсомольские собрания вместе с поездками на картошку стали достоянием истории, мои встречи с Саломахой стали и того реже. В предпоследний раз я встретил его на почти безлюдном митинге уже давно разрешенного и потому никому не нужного Демократического Союза, где он отчаянно спорил с каким-то недоделанным демократом о диктатуре пролетариата. Обуреваемый удивлением, я остановился послушать, однако, в чем заключался предмет их разногласий, не уловил: оба, вроде бы, утверждали, что диктатура – это плохо. На меня они не обратили ни малейшего внимания – из чего я сделал вывод, что Саломаха меня не узнал.
В следующий – последний – раз мы встретились в Англии в 1996 году, где я к тому времени жил и куда он, получив грант Европейского Физического Общества, приехал на конференцию. Внешность он все еще имел импозантную, но выглядел несколько старше своих тридцати четырех лет – что подчеркивалось его одеждой (особенную жалость вызывала поддетая по пиджак желтая душегрейка). Он подошел ко мне в первый же день конференции; к моему удивлению оказалось, что он помнит меня во всех подробностях – за исключением, пожалуй, строгача, вынесенного им за мои систематические прогулы комсомольских собраний. О моих делах в Англии Саломаха тоже оказался осведомлен, так что мы, главным образом, говорили о нем. В отличии от большинства комсомольских боссов, в бизнес он почему-то не подался и продолжал заниматься наукой; а на досуге развивал новую социальную теорию, в которой (помимо рабочих, крестьян и буржуазии) фигируровал класс воров. Дабы смягчить его классовый антагонизм – а также потому, что мне его стало жалко, – я угостил его пивом; а уж после того, как я сочувственно выслушал полный набор его жалоб, отделаться от него стало положительно невозможно. Он таскался за мною по пятам, систематически не давая общаться с приехавшими из России старыми друзьями, влезал с дурацкими разговорами и, вообще, всячески отравлял мое существование. Периоды нелюдимости и общительности, между которыми он осциллировал в прежние времена, скрестились теперь в один уродливый гибрид: он говорил почти все время, но нес при этом не веселую беззаботную чушь, а нечто угрюмо-агрессивное, направленное в адрес Ельцина, Жириновского, демократов, коммунистов, мафии, Российской Академии Наук в целом и директора НИИАНа академика Шаврентьева в частности.
Разговор, который я хочу описать, произошел вечером последнего дня конференции.
Из Международного Центра Конвенций мы вышли около семи; перед нами шумела плотная, как театральный занавес, пелена дождя и позади нее славный город Бирмингем. Нас было пятеро: обосновавшийся, как и я, в Англии Леша Громов; вышеупомянутый Денис Саломаха; я; моя бывшая однокашница Юлечка Вторникова; а также Илья Левин – светило мировой науки и главный моралист нашей бывшей компании (прозванный друзьями за кристальность души "Умом, Честью и Совестью Нашей Эпохи"). Мы были слегка "под шефе", что являлось результатом заключительного конференционного банкета, однако душа просила еще – и мы решили заглянуть в расположенный неподалеку паб. Сгрудившись впятером под два имеющихся зонтика, мы прошли метров двести по вымощенной коричневым кирпичом дорожке вдоль Гранд Канала и через пять минут уже сидели, попивая пиво и поедая картофельные чипсы, на втором этаже уютного английского кабачка. Несмотря на проливной дождь, посетителей было много, но нам посчастливилось найти свободный столик у окна; кругом шумели разогретые алкоголем и отсутствием необходимости идти завтра на работу англичане.
Как это часто бывает в разговоре когда-то близких, но давно не видевшихся, друзей, беседа прыгала с темы на тему, вращаясь, в основном, вокруг судеб наших коллег по НИИАНу: мы с Лешкой задавали вопросы, остальные отвечали. Некоторое время обсуждался бывший директор Коршунов, укравший у вверенного ему института триста тысяч долларов, – более всех его ругал непримиримый в вопросах морали Илюша Левин. Постепенно тема была исчерпана; "Не-ет, друзья, – подвел черту своей любимой присказкой Илюша, порядочный человек всегда остается порядочным и даже не колеблется!"
– А я не согласен. – вдруг выпалил Саломаха.
– Не согласен с чем?... – несколько брезгливо поинтересовался у него Левин.
– С тем, что не колеблется. – Саломаха с мрачным хлюпаньем втянул в себя пиво, – Колеблется. Я вот, к примеру ... – он пожевал губами в поисках подходящего слова, – в общем, как бы это сказать ...
Наступила удивленная тишина.
– Ну, что ты, Денис! – с приторной задушевностью и ангельским выражением на лице вмешалась Юлечка Вторникова, – В каких-нибудь мелочах ты, может, и колебался, но уж в серьезных-то случаях, я уверена, поступал, как подсказывала тебе совесть.
– Я про серьезный случай и говорю. – отвечал польщенный ее вниманием, но не оценивший ее сарказм, Саломаха, – И насчет своей совести тоже заблуждаться можно ... – он неопределенно махнул рукой и умолк.
– Трудности с женским полом, поди? – предположила Юлечка.
Под потолком паба клубился табачный дым; играющая в смежном зале ритмичная танцевальная музыка – в отличие от занавесок на окнах оставляла впечатление стерильной.
– Ну да ... то есть, нет ... в общем, неохота ... – Саломаха замолчал опять.
– Так, Денис, настоящие друзья не поступают! – сделав искреннее лицо, потребовала Юля, – Начал – рассказывай!
– Ты, наверное, пьяный был. – с фальшивым сочуствием предположил Леша Громов,– Спьяну, конечно, иной раз такое выкинешь – сам потом не веришь! – Более всего они с Юлькой походили сейчас на лису Алису и кота Базилио.
– Да нет, трезвый, как стеклышко, – Саломаха недоуменно задрал брови, словно чему-то удивляясь, – То есть, началось-то оно спьяну, но потом ... Это, вообще-то, долго рассказывать ...
– А нам торопиться некуда. – находчиво парировал Лешка.
Я откинулся на стуле, приготовясь слушать. (Саломаху было немного жаль: парень шел в расставленную ему ловушку, задрав хобот и размахивая похожими на лопухи ушами.) На лице Левина было написано брезгливое осуждение безответственного поступка его друзей, из-за которого ему теперь придется слушать откровения этого идиота.
– Однажды я спьяну полез к одной ... даме. В нашей комнате сидела. Саломаха неуверенно огляделся по сторонам, – Это было давно, еще до НИИАНа. – он неопределенно махнул рукой куда-то за плечо. – Короче, в здравом уме я бы к ней никогда ...
– Что, такая крутая? – с животрепещущим интересом поинтересовалась Юлечка.
– Наоборот, – простодушно отвечал Саломаха, – невзрачная такая, домохозяйка ... не особо молодая, не особо красивая – что называется, приличная женщина. – он неприятно усмехнулся, – И что мне вдруг вступило? Праздник, помнится, какой-то был ... на работе праздновали. Она к тому времени уходить собралась, пошла к нам в комнату пальто одевать – а я за ней.
Он окинул взглядом окружающих и опустил глаза в свой стакан с пивом.
– Пьян был ужасно – и почему-то совершенно не сомневался, что она мне не откажет: ну, чем я не хорош для такой тетки? – он неловко развел руками, – Она, типа, увещевать меня пыталась, а я ничерта не понимал, лез внаглую ... Короче, пока она меня отпихивала – я член достал и ей в руку сунул. Смотри, мол, как я тебя хочу!...
Наступила первая за этот вечер (но как показало дальнейшее – не последняя) кульминация. Закрываясь от Саломахи ладонью, Юлечка посылала умоляющие взгляды уже открывшему было рот негодующему Илюше Левину.
– И как она до него дотронулась, по ней – как током ... – Саломаха усмехнулся каким-то своим мыслям, – Задрожала аж и выгнулась вся!
– А у тебя, Денис, член большой? – умильно заглядывая ему в глаза, полюбопытствовала Юля.
Левин поперхнулся пивом и стал мучительно откашливаться, Леша Громов безмятежно улыбался.
– Не маленький. – угрюмо отвечал Саломаха.
– Тогда – нормальная реакция. – авторитетно вмешался Лешка, Дальше баба сразу в твои объятия должна падать. – Было видно, что его разбирает смех, но он сдерживается.
– Ну вот она и упала, – согласился Саломаха, – правда, не в объятия. Пока я соображал, что к чему, она хлоп на колени и ... – он покосился на Юлю, – ... в общем, стала меня французским способом любить. Я только успел на стенку облокотиться.
Левин достал носовой платок и громко высморкался. Мне показалось, что его терпение на пределе.
– Молодец домохозяйка! – уважительно заметил Лешка.
– Короче, ахнуть я не успел, как ... э-э ... кончилось все. Тут она меня легонько отпихнула, в урну этак брезгливо сплюнула и говорит: "Пить надо меньше!" А пока я свои мысли собирал – она хвать свое пальто и по коридору "цок-цок-цок" ...
– Действительно интересная история! – одобрила Юлечка, – И мораль какая оригинальная: "Пить надо меньше" ... кто бы подумал? – она повернулась ко мне, – А не выпить ли нам по этому поводу еще пивка – а, Женечка!
– Это только начало истории. – сказал Саломаха, не отрывая взгляда от своего, теперь уже пустого, стакана, – Сразу-то тогда я и не подумал ничего, штаны застегнул и поплелся назад. Зато на другой день, когда проспался, думаю: "Мама родная! Как же я с ней дальше работать буду? Она, небось, на какие-то новые отношения теперь рассчитывает, а я ни сном, ни духом ..." Надо, думаю, с ней сразу как-то объясниться – ну, типа, извиниться там ...
– Во дурак! – неодобрительно покачал головой Лешка. – Кто ж за такие вещи извиняется, если она тебе дала? Вот если б не дала, тогда и извиняться надо – а так только женщину обидишь!
– Да уж какие там обиды ... – Саломаха повертел в пальцах картонную подставку из-под своего стакана, – Короче, прихожу я на работу – а тетка эта на меня ноль реакции. Не то, чтобы в сторону смотрит или, там, не разговаривает – а просто ведет себя, как обычно, словно и не было между нами ничего! Был бы я поумнее – тоже бы спустил это дело на тормозах, а тут – завелся: значит, я переживаю, а ей – тьфу? И потом: кабы не боялся я, что она на меня всерьез глаз положит, то был бы вполне непрочь дело это повторить ...
– Богатый букет эмоций! – похвалил Лешка.
С серьезным видом, Саломаха кивнул.
– И вот когда народ из нашей комнаты на обед разбежался, а она еще какую-то работу заканчивала, подошел я к ней и начал что-то мычать. И ... это ж надо было видеть! Я стою – она сидит, но при этом умудряется сверху вниз на меня посмотреть – типа, строгая учительница на хулигана, – и говорит: "Тем, что я вам вчера сказала, тема исчерпывается!"
– Что, прямо так, на вы? – восхитился Лешка.
– На вы, железно, и по отчеству! Говорит: "Я, Денис Аркадьевич, вчера даже как-то растерялась – не на помощь же звать! Вы были совершенно невменяемы!" Что ей на это возразишь?... я и отвалил.
– ... но эмоции стали еще богаче! – услужливо подсказал Лешка.
– Ну, да!... Зло меня, понимаешь, разобрало: она, значит, мой член ... – Саломаха поперхнулся и опять искоса посмотрел на Юлю, – ... и я же хожу, как оплеванный! И главное, помню ведь, как она тогда задрожала, да выгнулась – а теперь говорит, что просто от меня, пьяного придурка побыстрее отвязаться хотела! Ну, думаю, погоди, ты у меня еще сама попросишь!...
– Эт' правильно! – компетентно поддержал Лешка, – На место их надо ставить, зараз, чтоб знали!...
– Ну, ты нас заинтриговал, Денис! – воскликнула Юлечка, – А дальше-то что было?
– Поначалу ничего. Потому что держалась она так ... э-э ... официально, что никак не подъедешь. Смотрела на меня, как на пустое место, говорила только о работе, а комплимент скажешь – презрительно улыбнется и все ... у меня только уши краснели. Одним словом, не подступиться. Время, понимаешь, идет, а толку – ноль. Через неделю я только об одном думать и мог: как ее трахнуть ... и никакого просвета!
– Вот так ваш брат мужик в наши сети и попадает! – констатировала Юля.
– Ага. – не вдумываясь, согласился Саломаха (лицо его порозовело, на лбу выступила еле заметная испарина), – Тут-то я и вспомнил, как она обмолвилась: "Не на помощь же звать ..." Думаю: если в тот раз не позвала, то и в другой не позовет – главное, в угол ее загнать, заразу!
Я посмотрел на остальных слушателей: по какой-то причине Юля с Лешкой уже не так походили на лису Алису и кота Базилио, как в начале разговора. Лицо Левина было красно, как мак, – оставалось удивляться, как он до сих пор не взорвался.
– А тут, как на грех, у меня ключ от пустой квартиры оказался: родственница дальняя уехала на неделю и попросила ее канарейку ... в общем, неважно. Короче, был ключ. И разработал я план.
Саломаха сделал драматическую паузу.
– В один прекрасный день я этой даме что-то такое наплел, о каких-то данных, которые у Федорова срочно из дома надо забрать ... а то он завтра в командировку едет ... ваша помощь, мол, нужна, сам быстро не разберусь ... – в общем, целую легенду сочинил. Она, вроде, не заподозрила ничего: надо – значит надо, пошли. День, помнится, был прекрасный: весна, солнышко, почки набухают ... часа три, примерно – рабочее время. Подошли мы к этому дому, там подъезд еще занюханный такой, черная лестница ... Ну, я перед дверью целый спектакль разыграл – звонил сначала, потом по лбу себя стукнул: мне ж Мишка ключ дал на тот случай, если опоздает ... Короче, вошли мы, я куртку снимаю – мол, дело долгое, располагайтесь. Она спокойно вешает плащ, в комнату заходит – а там даже стола рабочего нет ... только диван, телевизор и стулья. Тут я и говорю: "Извините, мадам, но только копировать мы ничего не будем, а будем продолжать то, что так успешно с вами однажды проделали!" – и раздеваться начинаю.
Я опять посмотрел на своих друзей: все трое подались вперед и внимательно слушали. Даже лицо Левина, хотя и было все еще красно, выражало теперь не раздражение, а брезгливый интерес. Шумевшие вокруг англичане тактично отошли на второй план, шумевший за окном дождь стал почти неслышен.
– Она аж глаза вытаращила, говорит: "И вы так в себе уверены?" А я, мол, конечно, дверь-то заперта – я вас так просто не выпущу. И вот тут только я и осознал, что для меня теперь назад пути нет. Понимаете? Я ее и в самом деле не мог выпустить! Иначе я потом не то, что ей в глаза – в зеркало не смог бы посмотреть! Получилось, что я не ее, а себя в угол загнал, и должен был теперь ее трахнуть, чего бы мне это ни стоило.
Саломаха достал из карамана неожиданно чистый носовой платок, отер со лба пот и глубоко вздохнул.
– Я только на то надеялся, что в прошлый раз ей самой захотелось ну, думаю, в конце концов и сейчас захочется, если постараться. Главное, не сдаваться, добиваться любой ценой – и тогда потом все будет нормально. Ну, она на секунду растерялась было, но тут же спохватилась, брови так презрительно подняла, и со своим видом учительским говорит: "Вот еще! Что за ерунда? Да я просто уйду и вас спрашивать не стану!" – и к двери сразу, обойти меня пытается. Ну, а я ее, естественно, руками прихватываю – а она мне, естественно, по морде. Я на это внимания не обращаю, прижимаю покрепче и давай блузку расстегивать ... А она – прямо, как кошка дикая, я не ожидал даже. Заехала мне кулаком – ну, это еще ничего: какие там у нее кулаки! а вот ногти были длинные и острые, так что пришлось руки заломить. Дальше больше: кусается, коленкой попыталась двинуть – чуть не попала, в самом деле. И главное, все это – молча, шипит только сквозь зубы чего-то и рвется, как дикий зверь ... В один момент чуть в коридор не прорвалась, стул мне под ноги опрокинула – ну, я догнал, заволок обратно и на диван сразу завалил. Она – когтями в глаза ... едва увернулся, по плечу проехала. И тут – не знаю, как это получилось ... не сдержался, что ли – в общем, я ее в ответ ударил – раз, другой ... и так от этого завелся – просто до темноты в глазах! Да еще эта установка моя – любой, мол, ценой ... Я, понимаешь, ждал, что уже вот-вот, что еще немного – и она сдастся, ослабеет, и я снова почувствую эту ее дрожь ... Но она никак не слабела – а я, чем дальше заходил, тем больше понимал, что назад пути нет – и тем больше злился! Вот ведь баба была: трепыхаться не перестала даже, когда ей и терять-то уже стало нечего – я от этого совсем озверел! В глазах – красный туман, об установках уже знать не знаю, ведать не ведаю, а добиться от нее одного хочу: чтобы сдалась, наконец, и закричала – если не от наслаждения, так хотя бы от боли!...
Саломаха на секунду остановился, не сводя расширенных зрачков со своих побелевших от напряжения пальцев, коротко вздохнул и тихо закончил:
– В конце концов она закричала.
Мы молчали. Вновь стали слышны разговоры посетителей и шум дождя. Саломаха вдруг резко вскинул голову, но не встретил ни одного ответного взгляда. Он снова опустил глаза и, еще раз переведя дыхание, продолжал тихим сдавленным голосом:
– Потом очухался я, туман этот в глазах пропал ... Смотрю – она без сознания. На ее руках, где я держал, синяки черные наливаются. Глаз подбит, юбка задрана, белье – все в клочья, заляпано кровью ... Короче, картинка из протокола. Я тоже в виде соответствующем: расхристанный весь, на рубашке рукав оторван, следы от ногтей. Ну все, думаю, приплыли – восемь лет. Это как минимум – а ведь я ж ее сюда заманил предумышленно ... Семья, карьера – все к черту! Мама не переживет ... сын без меня вырастет ... Пять минут кайфа – и вся жизнь коту под хвост!
– А что, был кайф? – странно глянув на Саломаху, спросила Юлька.
– Был. – тот сжал зубы, и на побледневших щеках его перекатились жесткие неприятные желваки, – Не столько от секса, сколько... Когда вот так барьеры опустишь, то опьянение – от чувства абсолютной свободы обалденное ... Да только тут же мне и поплохело – думаю: Господи, что ж теперь делать? Может, просто отвалить, и пусть потом доказывает? И сам же себе и отвечаю: докажет, в пять минут докажет! Доплетется в таком вот виде до ближайшего отделения, и вперед – через полчаса в кутузке буду сидеть.
Саломаха помолчал, снова машинально взявшись за свой пустой стакан. Потом еще тише, медленно выталкивая слова, продолжил:
– И тут у меня мысль мелькнула: сейчас, пока она в отключке, подушку на лицо – и концы в воду ...
Он сглотнул слюну, и заговорил быстрее:
– Думаю: если бросить ее потом в этом же подъезде, но на другом этаже, никто ее с этой квартирой не свяжет, а я приберусь – и шито-крыто! Голова у меня прояснилась – прямо, как компьютер: "щелк, щелк, щелк" ... Дальше: если душить – я где-то читал, что мочевой пузырь слабеет, – так надо ее на пол стащить, чтоб не на диване. Плащ не забыть – забрать с собой ... Не оставить отпечатков пальцев на сумке и туфлях ... Это я сейчас рассказываю долго, а тогда все эти мысли вскачь, параллельно, за секунду какую-то. Там и подушка под рукой была, с дивана свалилась – старомодная такая, вышитая. Я ее подобрал – думаю, маловата ... но, если двумя руками прижать, то наверно, ничего ...
Он опять умолк. Задрожавшими руками поставил на стол стакан.
– Думаю: стоп, еще раз, все хорошо продумать, чтоб не лопухнуться нигде. И так старательно представил все, что буду делать – поэтапно. Душить, значит, затем тащить, подтирать – ну, и так далее ... Потом – в подъезд на разведку: если никого нет, то я тело вытащу и спокойно домой пойду. По яркой солнечной улице. Приду, буду вести себя как обычно, на всех смотреть, спокойно разговаривать – с женой, сыном ...
Саломаха поднял голову, медленно обвел нас всех взглядом и вдруг жалко улыбнулся пухлыми дрожащими губами.
– Понимаете, я вдруг так ярко почувствовал, каково мне будет... Какая там семья! Если милиция не найдет, то я сам ... не выдержу. И тут меня холодный пот прошиб: Господи, как же близко я был к тому, чтобы ... ну нет, думаю – лучше тюрьма!
Он помолчал, глядя перед собой остановившимися глазами, будто вновь видя ту далекую комнату.
– И что дальше?
Это спросил Левин – и так резко и неожиданно прозвучал его голос, что я вздрогнул.
– Ничего. – Саломаха будто проснулся, глубоко вздохнул и пожал плечами. – Сижу, жду, пока очнется. Решил: будь, что будет ... может, как-нибудь договорюсь с ней ... ну, там, прощенья попрошу ... Потом она пошевелилась, приоткрыла глаза, еще мутные такие – я набрался духу и начал лепетать: не знаю, мол, как так получилось, я не хотел ...
Он сделал паузу и вновь оглядел присутствующих, недоуменно задрав брови.
– А у нее глаза вдруг такие круглые стали, она и говорит: "Ты что, Денис, обалдел? Мы же играли! Я думала, ты тоже играешь!"
Воцарилось длительное и неприятное молчание. По удивленному лицу Саломахи было видно, что такой реакции он не ожидал.
– И что потом? – наконец спросил Лешка.
– А заревел я. – хрипло отвечал Саломаха, – Ей-Богу, сроду со мной такого не бывало, ни до, ни после – прямо ревел, как младенец, сопли размазывал ... А она гладила меня по головке и прощения просила ... Представляете, она – у меня! За то, что на изнасилование спровоцировала! Он снова оглядел присутствующих, задрав брови. – Все говорила, да говорила: что, мол, у нее и в мыслях ничего такого не было, что она просто немножко поиграть захотела ... ну, разве что, увлеклась чуть-чуть, но ведь и я увлекся ... не могла ж она ни с того, ни с сего, отдаться по первому же требованию – кем бы она тогда выглядела?... вот она и пыталась лицо сохранить, но ведь было же очевидно, что это – только игра, раз она вообще сюда прийти согласилась ... а ведь все мои намерения были на мне крупными буквами написаны ... – Саломаха говорил захлебывающейся скороговоркой, копируя суетливую женскую интонацию (что почему-то вызывало странное ощущение гадливости), – ... и разве ж она в самом деле сопротивлялась?... да если б она всерьез сопротивлялась, она бы куда надо попала, а не мимо, она так старательно промахивалась, а я не оценил ... и разве ж это я всерьез ее бил?... всего-то в четверть силы, да так интеллигентно – ясное дело, что понарошку ...
– И что с ней потом стало? – спросил я.
– Ничего, жива. Что с ней сделается? – отвечал Саломаха, – Мы с ней потом еще два раза на ту квартиру ходили ... правда уже без этой дури с побоями.
Он помолчал, а потом добавил:
– А вот ту секунду своего колебания – запомнил я на всю жизнь ... Никогда нельзя быть уверенным, кто на что способен. Ну ладно, дамочку эту я не понял ... так чужая душа – вообще потемки! Но ведь я и в себе черные дыры обнаружил – вот что больше всего меня потрясло! Идешь себе, идешь – и вдруг хлоп в такую дыру со всеми своими потрохами! Среди бела дня! На трезвую голову! – он обвел всех взглядом и умолк. Рассказ его, очевидно, был закончен.
Опять воцарилось молчание – еще более длительное и более неприятное, чем раньше.
– По-моему, ты подонок, Саломаха! – наконец, хрипло сказал Левин, А потому твои раглагольствования о морали столь же некомпетентны и безнравственны, сколь и рассуждения человека с неполным средним образованием о квантовой механике!
– Почему же, Илюша? – притворно удивился Громов, – Ведь он же не убил эту женщину ... мог, а не убил! В тюрьму готов был пойти, как Родион Раскольников!
– Не юродствуй, Лешка!! – заорал Левин с такой яростью, что люди за соседними столиками оглянулись. – Ты ведь все прекрасно понимаешь – у порядочного человека и мысли такой возникнуть не должно – лежащую без сознания женщину душить!... – он побледнел и откинулся на спинку своего стула. Я вдруг вспомнил, что у него слабое сердце.
– Илюша! – Юля наклонилась к Левину, – Господи, да не волнуйся ты из-за этого подлеца ... ну, какое тебе до него дело?!... Хочешь, я воды принесу?
Левин отрицательно покачал головой. Губы его дрожали – ни то от боли в сердце, ни то от ненависти.
– А чего вы меня подонком, да подлецом обзываете?
Странная интонация Саломахи не вязалась со смыслом его слов. Синхронно, с четырех точек пространства мы перевели взгляды на него – он улыбался!
– А вы и поверили, да?... Ха-ха-ха!... – по его лицу гуляла кривая и несколько жутковатая улыбка ; тело начинало трястись в приступе хохота, Поверили, да?! Ха-ха-ха-ха-ха!. ..
– Так ты чего, набрехал все? – несвойственно тихо спросил его Лешка. На какое-то мгновение мне показалось, что он сейчас ударит Саломаху по лицу.
– А ты думал, я и впрямь насильник?... Ха-ха-ха-ха-ха!... – зашелся Саломаха. – Да ежели б я был, то неужто стал на всех углах об этом рассказывать?...
– Господи, какой негодяй! – хрипло выговорил Левин. – Это ж надо!... Какой абсолютный и окончательный негодяй! – Он отодвинул свой стул и медленно поднялся на ноги. – Жаль, что на такой неприятной ноте приходится прощаться ... но ничего не поделаешь. – он кивнул мне и Юле, – До свиданья, Жень, приятно было после всех этих лет с тобой увидеться; Юлечка – до скорого. – он посмотрел на Громова, – Леш, ты меня подбросишь до гостиницы?
Прозвучали прощания. Лешка с Юлей обнялись и поцеловались, я (единственный) пожал руку Саломахе. Из паба мы вышли все вместе, но сразу же разделились: Саломаха отправился пешком в свой бесплатный приют, Илья и Лешка пошли к лешкиной машине, мы с Юлей – к моей (для экономии денег и более тесного общения Юлька остановилась у нас дома). Перед тем, как завернуть за угол, что-то подсказало мне обернуться – и я увидал глядящего нам вслед Саломаху. Таким он и остался в моей памяти: несколько обрюзгшая, но в целом еще статная, фигура; куртка и пиджак расстегнуты ; в просвете виднеется желтая душегрейка.
Я расстался с Саломахой с явственным, хотя и ни на чем не основанным, ощущением, что никогда более не увижу его – а равно не услышу о рассказанной им странной истории. Вторая часть этого предчувствия, однако, не оправдалась.
Большую часть дороги до моей машины мы с Юлей промолчали; пятнадцать лет нашей дружбы делало молчание необременительным. "Серега твой не жалеет, что науку бросил?" – наконец, спросил я ; "Куда там!... – отвечала Юля, Он, поди, и синус-то теперь не проинтегрирует!" Ливший весь день холодный дождь превратился в мельчайшую взвесь, равномерно заполнявшую все мировое пространство – от мокрых коричневых кирпичей дорожки до невидимых в темноте туч, и оседал на наших лицах тонкой водяной пленкой. "Но зарабатывает-то хорошо?" – "Еле-еле концы с концами сводим." (Я почувствовал укол совести за свое благополучие.) Мы пересекли Площадь Королевы Виктории и углубились в переулки. "Да что ж это у вас все время дождь идет!... – пожаловалась Юля, – С ума ведь можно сойти!"; "На завтра опять обещали." – отозвался я. Через пять минут мы уже сидели в машине – ехать нам было с полчаса (моя семья жила в городе Ковентри, отстоящем от Бирмингема миль на двадцать). Ветровое стекло запотело – я включил обдув и поставил подогрев на максимум.
– А все-таки он подлец! – неожиданно вырвалось у Юли. – У меня такое ощущение, будто я со скорпионом беседовала ... бр-р! – она передернулась.
– С каким скорпионом? – переспросил я, осторожно выруливая из переулка на главную дорогу, – А-а, с Саломахой ... Так он же все набрехал ...
– Ты чего, Жень, – в юлькином голосе сквозило удивление, – и впрямь его уверениям поверил?...
– Уверения здесь не при чем. – отвечал я, глядя на дорогу, – Из самой истории видно, что все это – брехня.
– И каким же это образом?
Мы остановились у светофора. По тротуару мимо нас прошла компания болельщиков "Астон Виллы", все – в одинаковых красно-синих шарфах и шапочках.
– Мотивировка у него хромает – и мужская ее часть, и женская. объяснил я, – Скажем, все эти рассуждения о совести: при всем моем уважении к Денису Аркадьичу, трудно поверить, что ему в голову придет ...
– А вот тут я с тобой спорить не стану! – перебила Юлька, Комсомольский вожак, пошляк, зануда беспросветный ... – да такой троих убьет, включая собственную мать, лишь бы тюрьмы избежать!
– Я такого не утверждал. – не согласился я. – Я лишь сказал, что в такой ситуации он рассуждать о совести не будет. Но она, совесть, у него есть – немного, но есть ... поверь, я его лучше знаю. Плюс в решающий момент еще капля должна была пробудиться ... это ж ведь совсем надо через свои инстинкты переступить, чтобы хладнокровно задушить лежащую без памяти женщину! И эта капля вполне могла бы удержать его от убийства ... то есть, конечно, если б эта история вообще правдой была ...
– Чушь! – в юлькином голосе чувствовалась хорошо знакомая мне упрямая нотка, – Он лишь потому не убил, что испугался ... испугался, что его милиция поймает, несмотря на его план замечательный!
Справа и слева узкую улицу обступили ярко освещенные дома – пабы, рестораны, кинотеатры, ночные клубы ... Тысячи огней преломлялись в мириадах дождевых капель и смешивались в одно многоцветное марево, оставлявшее во рту привкус вечера пятницы.
– Ну, не знаю, как тебя убедить ... – сказал я, – У него и с женской мотивировкой тоже не сходится ... Кстати: у меня по части изнасилования опыт небольшой, конечно, но откуда у нее кровь на нижнем белье? Я понимаю, если б он ей нос расквасил ...
– Я, слава Богу, тоже не эксперт ... тьфу-тьфу-тьфу ... – Юлька суеверно сплюнула через левое плечо, – Однако, говорят, что при определенной грубости бывает ...
– Ну, если так, Бог с ним. – согласился я, – Ты тогда вспомни, как он ее повреждения описывал: глаз подбит, вся в крови, лежит без сознания правильно? И при этом: всю дорогу думала, что они "играют", и только кайф ловила?!... В мои представления о мазохизме это не укладывается!
