Текст книги "Буря"

Автор книги: Евгений Рысс

Соавторы: Всеволод Воеводин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Глава III
СПУТНИЦА

Когда я бродил по вагону, все купе были заперты, кроме одного. Занятый мыслями о своей удаче, я несколько раз прошел мимо полураскрытой двери, а потом случайно заглянул в нее и увидел девушку. Мне трудно сейчас сказать, что именно тогда меня поразило, почему я быстро проскочил мимо двери и поторопился скорей вернуться обратно, чтобы заглянуть в неё ещё раз. Девушка сидела вполоборота ко мне. Она глядела в окно, подперев подбородок переплетенными пальцами и положив локти на столик. Я видел только край её щеки да лоб с прядью темных волос, соскользнувших ей на руку.

Не знаю опять-таки почему, но мне очень захотелось увидеть её лицо. Я уже не мог уйти к себе до тех пор, пока она не обернется.

Прошло, наверное, около часа, а я всё слонялся из одного конца вагона в другой, краснея при мысли, что проводники насмешливо поглядывают на меня, – дескать, знаем, зачем вы тут разгуливаете, молодой человек, – а девушка всё смотрела в окошко. Один раз она откинулась к спинке дивана, чтобы поправить волосы. Подняла обе руки к узлу на затылке, причем шпильки держала губами, а затем подобрала спустившуюся прядь, скрутила узел и быстрым движением рук вколола шпильки обратно. Когда я опять прошел мимо, она, подперев щеку ладонью, попрежнему смотрела в окно и грызла яблоко. Но здесь, должно бить, она расслышала мои замедленные шаги, потому что, как только я прошел мимо, дверь за моей спиной захлопнулась.

Делать было нечего. Я выругал себя за дурацкое времяпрепровождение. В самом деле, человек едет работать, плавать, впервые в жизни выйдет в настоящее море, а вместо того, чтобы радоваться этому обстоятельству, битый час думает чорт знает о чём! Какой нос и какие глаза у этой девчонки, которая дожует свое яблоко и, может быть, слезет на следующей станции!

Из соседнего с моим купе бочком выбрался в коридор Аристарх Епимахович и следом за ним маленький капитан Голубничий. Он был явно на что-то сердит. Не глядя на меня, они прошли по вагону, и я расслышал, как Голубничий ворчал уходя:

– Наши верфи давно уже не хуже заграничных, и незачем было…

Они открыли дверь на площадку, и конец фразы пропал в грохоте бегущего поезда. Капитаны отправились обедать в вагон-ресторан, и я сообразил, что, собственно говоря, не ел еще со вчерашнего вечера и что не худо бы и мне закусить.

Каким удивительным показался мне этот ресторан на колесах, мчавшийся к Северу лесами, заметенными снегом! Он был битком набит пассажирами, и я не сразу отыскал себе место. Каких только людей тут не было! Рядом со мной сидел огромный человек в меховой шапке с ушами до колен и в меховых сапогах выше колен, подвязанных к поясу ремешками. Он ел борщ и читал книжку с фотографиями оленей. Тут были летчики и военные моряки. Компания бритых людей в нарядных костюмах усиленно пила пиво, потом один, уже пожилой, со смешным толстым носом, запел на весь вагон «Сильва, ты меня не любишь», и я понял, что это опереточные артисты едут выступать в Заполярье. Никогда я не видел так много людей с орденами, собравшихся вместе. У некоторых было даже по два ордена, и я напрасно пытался отгадать, кто же это такие. Зимовщики? Исследователи пустынных тундр? Инженеры – строители северных городов? Мои капитаны сидели неподалеку от меня, многие из проходивших по вагону останавливались возле них, и тогда я сквозь гул голосов слышал басистые восклицания маленького капитана: «А, гром тебе и молния, ты откуда?» Казалось, эти люди, возвращавшиеся на Север, все между собой приятели, все знают друг друга.

А за окном без конца бежали леса. Стремительно они уносились назад и вдруг отступали до самого горизонта, открывая болото или замерзшее озеро с островками, и здесь, на просторе, казалось, что поезд сразу теряет свою скорость.

Я быстро окончил обед и вернулся в свой вагон. Все двери до одной были плотно заперты. Закурив, я прислонился к окошку.

Не помню, долго ли я стоял так, – должно быть, долго. Несколько раз за моей спиной стучала дверь и проходили люди, но я не оборачивался по какому-то непонятному мне смущению. Вдруг я почувствовал, что рядом со мной кто-то стоит и тоже смотрит в окошко. Я быстро обернулся и тотчас же опять отвел глаза в сторону. Рядом со мной стояла девушка.

Мысли у меня в эту минуту были примерно такие: «Почему я краснею? Дурак! Почему у меня язык точно прилип к горлу? Ну что тут особенного – взять да обернуться, сказать, например, что на пути очень много снега и – вот ведь какая неприятность – поезд, наверное, опоздает, спросить, наконец, далеко ли она едет».

Но как я ни ругал сам себя, как ни злился, всё, что я мог сделать, это закурить ещё одну папиросу и, засунув руки в карманы, изобразить собою человека, чрезвычайно заинтересованного тем, что он видит в окошко.

Удивительно! В школе я, правда, не дружил с девочками, но никогда и не отличался особой робостью в разговорах с ними. А последний год на всяческих вечеринках бывал даже очень ловок, по крайней мере самому мне так казалось. Тут же, как назло, я не мог из себя слова выдавить.

С досады на самого себя я стал отсчитывать километры. Двадцать восьмой километровый столб проскочил за окном, а я всё стоял, красный до ушей, всё делал вид, что снег да елки интересуют меня больше всего на свете.

Снег вдоль железнодорожного полотна был всюду исчерчен звериными и птичьими следами. Редко-редко по этой снежной целине пролегал лыжный след и еще реже – тропинка или санная дорога. Два или три раза я видел зайцев, которые со всех ног удирали от поезда, а один раз с высокой осины сорвалась вдруг огромная чернобелая птица и, неуклюже хлопая крыльями, улетела в лес.

Я выкрикнул:

– Глухарь!

– Тетерев, – спокойно сказала девушка.

С этого и началась беседа. Всего два слова было сказано, но у меня сразу полегчало на душе. Я обернулся к своей соседке уже без всякого смущения. Я смотрел на неё и думал о том, что именно таким я и представлял себе её лицо, когда она сидела там, на диване, вполоборота ко мне, – да, именно таким: блестящие серые глаза и рот, который, казалось, всё время сдерживал улыбку. Даже то, что на взгляд ей было лет двадцать, то есть больше, чем мне, теперь меня никак не смущало.

Я попробовал было пошутить насчет того, как ловко она разбирается в лесных птицах.

– Видать старую охотницу, – сказал я.

– Немножко охотилась, – небрежно сказала девушка. Губы её опять тронула чуть заметная улыбка.

Я прикинулся удивленным.

– Скажите пожалуйста! В самом деле – охотница? Зайцев била, медведей…

– Ну, медведей мне мало приходилось бить, – сказала девушка. – Всего двух.

Тут уж мне не пришлось прикидываться удивленным. Я в самом деле удивился тому, с каким небрежным видом моя собеседница, попросту говоря, пыталась втереть мне очки. Должно быть, она заметила недоверие на моей физиономии, рассмеялась и, глядя в окошко, стала быстро говорить:

– Видите следы, вон – вдоль ельника? Точно собака пробежала? Это лисий след. А этот маленький след змейкой – это горностай.

– Ловко, – пробормотал я, не зная, что мне и думать. Девушка оглянулась на меня.

– Я ведь знаю, о чем вы думаете сейчас. Скажите честно, на кого я похожа?

Смех так и скользил у нее по лицу, искрился в глазах, даже ноздри слегка вздрагивали от смеха.

– Ну? На кого?

Глядя на её смеющееся лицо, на волосы, красиво начесанные на уши, я вспомнил нашу соседку по квартире – молоденькую машинистку, которая одно время мне ужасно нравилась, – и пробормотал:

– Да так – на обыкновенную служащую.

Девушка серьезно кивнула головой.

– А между тем я составила атлас птичьих следов, и теперь у меня на очереди – звери.

– А! Стало быть, вы преподаватель естествознания?

– До прошлого года, – сказала девушка, – я была работницей на чулочной фабрике. А три года назад я окончила заводское училище и больше ещё нигде не училась. Нет, до естественницы мне далеко.

Задумавшись, она отвернулась от окна и вошла в свое купе. Я двинулся следом за ней, даже не подумав о том, что меня, собственно говоря, никто туда не приглашал. Мы сели. Неловко было сидеть так, молча уставившись на свою соседку. Я отвел глаза и увидел на багажнике кожаный пояс с патронташем и ружье в чехле.

Ясно, – девушка про себя говорила правду.

– Простите, – сказал я, забыв тот шутливый тон, в котором началась наша беседа. – Вы не скажете, как вас зовут?

– Лиза.

Мне очень хотелось её расспросить, как же это так: работница чулочной фабрики и вдруг – она же охотник и следопыт, с ружьем и полной охотничьей снастью едет в Заполярье? Но Лиза, пока я собирался с духом, сама спросила меня, кто я такой, куда и зачем еду. Очень неинтересным показался я сам себе и без всякого увлечения рассказал ей о том, что решил поступить во флот матросом и что, повидимому, мне это уже удалось с помощью моих новых знакомых капитанов, которые едут в нашем вагоне.

– А вы любите море? – вдруг перебила она меня.

При слове «море» во мне ожило мое прежнее волнение, и я ответил с горячностью:

– Да, очень. Очень люблю. Ещё когда в школе учился, тоже любил.

Она улыбнулась моей горячности, но так хорошо и ласково, что с меня слетела последняя неловкость. Не дожидаясь моих вопросов, Лиза сама стала рассказывать мне свою историю.

Она училась в заводском училище и вот однажды, совсем ещё девочкой, вместе со своим пионеротрядом пошла в зоологический сад. Ревели зубры, клекотал орел, выла пантера. Девочка стояла растерянная, как будто бы прямиком с трамвайной остановки она попала в сказочный мир. Больше всех ребят радовалась она разноцветным попугаям, смешным движениям слонихи, глотавшей хлеб, обезьяньим прыжкам и ужимкам. Тут какой-то незнакомый гражданин посмотрел-посмотрел на неё и сказал: «Тебе нравятся звери, девочка? Я зоолог, научный сотрудник этого сада. Хочешь, приходи к нам, у нас тут много ребят, которые кормят зверей и изучают их привычки». Лиза сказала: «Очень хочу», – в выходной день пришла в зоосад, и ей поручили ухаживать за маленькими рыжими лисятами.

А потом её и других ребят повели в лес, и старый егерь, лесной человек, показывал им на коре деревьев следы медвежьих когтей и на мху отпечаток лосиного копыта. И ещё он обучал их – городских ребят – распознавать птичьи голоса, так что все они очень скоро узнали, как свищет зяблик и кричит сойка.

А потом им дали настоящие ружья. Они пошли бить зайцев. В первый же день охоты Лиза убила зайца.

Это было давно. Годы спустя она работала на фабрике чулочницей, а по вечерам – уже опытная охотница и следопыт – составляла атлас птичьих следов, – разумеется, не всех птиц, а только тех, которые водятся под Ленинградом. Она мечтала поступить в университет и, работая на фабрике, сама училась целую зиму. Этой осенью так и должно быть: она поступит на первый курс биологического факультета, а нынче едет в Заполярье, потому что профессор, который занимался с ней ещё в школьном кружке, сам едет на Север и взял её в экспедицию коллектором. Экспедиция выедет месяца через полтора, в ней будут геологи, и зоологи, и географы. Она же поехала вперед, чтобы заранее изучить местные условия и, главное, подобрать необходимых для экспедиции людей – проводников, возчиков и лодочников.

У неё щеки горели, когда она мне рассказывала обо всех этих делах.

– Не мне вам объяснять, как я счастлива, – говорила она. – Кто-кто, а уж вы-то меня поймете. Ведь вы сами со школы мечтали о море – и вот, пожалуйста, с завтрашнего дня вы моряк.

– Да, – кивал я головой, – я-то вас понимаю…

Я вовсе не думал о себе, о своей собственной удаче. Я просто радовался тому, что вижу эту веселую, милую девушку, слушаю её, сижу с ней рядом. Должно быть, в какой-то момент она заметила счастливое и, надо полагать, несколько глупое выражение моего лица, с которым я смотрел на неё, потому что вдруг замолчала и быстро поднялась с дивана.

– Я проголодалась, – сказала она. – Если вы еще не обедали, пойдемте вместе.

– Пойдемте. Ужасно хочется есть.

Мы пошли, и я пообедал ещё раз вместе с ней, хотя был совершенно сыт. После обеда мы опять стояли в коридоре у окна и говорили, говорили, как мне казалось, без конца.

Потом мы оба молчали. Уже смеркалось, однако проводник ещё не включил свет в вагоне. Небо было зеленое и прозрачное. Поезд шел снежной равниной, на которой кой-где я различал какие-то темные полосы и трещины, похожие на разводья.

– Где мы? – спросил я.

– Это Белое море, – ответила Лиза. – Льды. Если бы было немного светлей, мы видели бы уже тюленей на льдинах.

Долго тянулась эта мертвая, ледяная равнина, потом совсем смерклось, берега отошли, и за окном опять побежали леса.

Вдруг за окном мелькнул какой-то столб или обелиск, мелькнул и пропал.

Проводник прошел по вагону.

– Полярный круг, молодые люди, – сказал он. – Мы уже пересекли Полярный круг и едем по Заполярью.

Только сейчас я подумал о том, что пройдет ещё одна ночь и моё путешествие окончится. Сойдет с поезда Лиза, сойду я. Мне стало грустно.

– Лиза, – торопливо заговорил я, – вы говорите, что экспедиции нужны люди. Знаете что? Возьмите меня с собой.

Две минуты назад ни о чем таком я даже не думал, это пришло в голову внезапно, и так же внезапно я всё это ей сказал. Она обернулась ко мне. Даже в сумраке я видел, как у нее широко открылись глаза.

– Вас? Вы же хотите поступить на судно матросом?

У меня был наготове ответ: «Мне не хочется расставаться с вами, это главное, а увижу ли я море или тундру, сейчас мне это, в сущности, всё равно». Но я сказал только конец этой фразы:

– Мне всё равно.

Некоторое время она смотрела на меня, потом усмехнулась, и сразу же у неё на лице появилась скука.

– Я думала, что вы – как бы это сказать? – человек более стойкий в своих желаниях.

Она зевнула и отошла от окна. Я схватил её за руку.

– Нет! – сердито крикнула она. – Зачем вы нам? Что вы умеете делать? Что вы, наконец, хотите делать?

– Дайте мне объяснить, Лиза, – пробормотал я.

Но она уже вырвала руку, ушла и захлопнула за собой дверь.

Глава IV
СТРАХ

Коля-из-Азова был в некотором роде человек знаменитый. По профессии он был матрос первого класса, а по характеру пьяница и скандалист. Он умел выпить больше всех, пошуметь больше всех, хорошо угостить приятелей и сам угоститься.

Двадцать четвертого марта 193… года круговым рейсом вокруг Европы Коля-из-Азова пришел в Мурманск. Когда судно швартовалось у причала, он стоял на нижней палубе и на нем была мягкая французская шляпа, пушистое английское пальто, английский костюмчик и новые голландские полуботинки. Кроме того, в кармане у Коли-из-Азова было семьсот рублей советскими деньгами, его получка за время плавания.

Как только он сошел на берег, то сразу же услышал: «Коля-из-Азова! Здоров будь, друг!» Ещё в порту он встретил трех «корешков», потом за воротами ещё двоих, потом ещё трех, и не прошло получаса, как вся компания уже сидела в ресторане «Северное сияние» и три официанта ходили вокруг них ходуном, потому что гулял не кто-нибудь, а сам Коля-из-Азова.

Ещё по городу Коля-из-Азова шел очень веселый и довольный. Но, когда графины опустели в первый раз, он решил, что нигде всё-таки нет таких чудесных ребят, как в Заполярье, и что вообще его, Колина, жизнь складывается на редкость хорошо. Вот он сидит за столом, молодой, красивый, с красиво повязанным галстуком, и все вокруг уважают его и немножко завидуют. В большие окна ресторана он видел под горой весь порт и город. Рейд, полный судов, был голубой, скалы на том берегу залива золотились, а снег блистал. Коля-из-Азова послал музыкантам тридцать рублей, – так всё было хорошо, и музыканты, тоже свои ребята, сыграли в благодарность его любимую песенку:

 
Милая моя
Прелестна, как свинья,
Танцует, как чурбан,
Поет, как барабан,
И всё-таки она милее всех…
 

Затем графины были снова наполнены и снова опорожнены, и Коля-из-Азова внезапно убедился в том, что радоваться, в сущности, нечему и, наоборот, всё очень скверно. Приятели, которые чокались с ним наперебой, были нудные до тошноты, неинтересные люди; залив, видимый из окон, был мутно-зеленый, как пивная бутылка, скалы – рыжие, а снег – закопченный. И собственная жизнь представилась Коле-из-Азова куда не такой нарядной: впереди обратный рейс на Новороссийск, пустота и скука многих морей, бестолковые дни на берегу, и снова море, и снова берег, и так до самой смерти.

 
Моя красавица-а,
Она мне нравится-я! –
 

пели в оркестре. «Болтаешься, моряк, по белу свету, как цветок в проруби», – с горечью подумал Коля и велел подать пива, потом шампанского, – словом, пил и гулял по своему обыкновению.

Вдруг всё куда-то провалилось. Когда Коля опять собрался с мыслями, он с удивлением заметил, что уже ночь и он стоит на улице под фонарем вместе со всеми своими приятелями. Сыплется мелкий снежок, и на улице нет никого, кроме них.

– Ну, мы пошли, – говорит кто-то из дружков и хлопает его по плечу. Трое уходят, шестеро остаются.

– М-мы, – мычит Коля-из-Азова, – мы тоже пошли. – Он поднимает воротник пальто, потому что ему очень холодно, шагает и падает. Однако его поднимают и ставят на ноги. Он опять падает, его опять поднимают, на этот раз за шиворот.

Коля-из-Азова хочет проучить наглеца, который смеет хватать его за шиворот, он ругательски ругается – и вдруг видит чорта. Чорт сидит на плече у приятеля, верней – не чорт, а небольшой гладкокожий чортик зеленого цвета, вроде ящерицы, которых Коля ловил в детстве под Азовом в жаркой южной степи. Коля попробовал было схватить чортика, занес сбоку ладонь, как ловят мух, но тот куда-то юркнул и сразу же очутился на соседнем заборе.

Коле-из-Азова и раньше случалось видеть чертей после хорошей встречи с друзьями, но тут почему-то ему стало очень страшно. Он закутал лицо новеньким французским шарфом, зажмурился и побежал, а чорт, как собачонка, хватал его сзади за икры, и Коля оборачивался на бегу, пятился по улице задом и снова бежал. Друзья следовали за ним, хохоча во всё горло. Им было очень весело, что человек так, запросто, ловит чертей на улице.

Наконец Коля споткнулся и упал лицом в сугроб.

О чём он думал там, в сугробе, лежа на снежку? Может быть, он решил, что уже добрался до своей матросской койки и никакой чорт ему больше не страшен? Скорее всего, ни о чем он не подумал – по той простой причине, что был пьян, как свинья, мерзко, отвратительно пьян. Он протянул ноги поудобней, подпер щеку ладонью и крепко уснул…

И вот Коля-из-Азова спит в сугробе под черным полярным небом, а друзья стоят над Колей, расставив ноги, пошатываются и рассуждают примерно так:

Разбудить его сейчас нет возможности – не такой человек, а тащить на плечах тоже трудно. Так уж лучше пусть полежит до утра на снежку, пока проспится.

Пир продолжался всю ночь на частной квартире. Ночью кто-то сказал:

– Слушайте, а может, – он замерз?

Все отставили стаканы, и гитарист опустил гитару. Вышли на улицу. Падал мелкий снег. За три квартала в сугробе попрежнему спал Коля-из-Азова. Он спал, и глаза ему запорошило снегом, снег лежал у него на лбу, на губах и не таял. Друзья потянули его за руку, однако рука не гнулась. Коля-из-Азова в самом деле замерз.

– Вот чудак, – удивились приятели. – В самом деле замерз. Но как бы нам из-за него не угодить в отделение… За такое дело дадут лет пять.

На исходе ночи Колю-из-Азова повезли хоронить. Гроб ему не заказывали, а просто взвалили окоченевшее тело на санки, прикрыли сверху чем пришлось и отвезли за город на кладбище. Разумеется, приятели до, земли не докопались, но так как снег лежал метра на полтора в глубину, то, в общем, могилка получилась вполне приличная. А чтобы покойнику на том свете не сразу пришлось отвыкать от своих привычек, ему в могилку опустили литр водки, и когда уже засыпали Колю снегом, то и снег окропили водкой.

Среди участников этой дикой гульбы было трое, о ком следует сказать особо. С того самого часа, как пьяница из Азова сошел на берег, они не расставались с ним. Они гуляли и безобразничали всю ночь напролет.

Фамилии их были – Мацейс, Шкебин и Егешко.

Сутки назад в траловом порту стал у стенки новенький тральщик «РТ 89». Он пришел из своего первого рейса, только что спущенный со стапелей, – новенькое, свежевыкрашенное судно, заказанное нами на одном иностранном кораблестроительном заводе.

На берег, вместе со всей командой, сошло трое: второй механик Мацейс, младший штурман Егешко и третий механик Шкебин. Эта троица два с половиной месяца проболталась в иностранном порту, пока происходил прием и спуск судна. В плаванье наши моряки, как правило, ведут себя достойно и скромно, и трое приятелей из команды нового советского корабля если и нарушали этот обычай, то всё было так шито-крыто, что командование тральщика ни к чему не могло придраться. Являясь на борт, все трое бывали, что называется, «в порядке». Но как только они очутились на своем берегу, тут-то и пошло веселье.

Впрочем, это было не совсем обычное веселье. Трое приятелей – механики и младший помощник – то громче всех галдели за столом, то вдруг один замолкал, хмурился и тотчас мрачнели остальные. Потом опять начиналась гульба, нелепые и дикие шутки.

Характер каждого из них в этих шутках раскрывался как на ладони.

Это младший штурман Егешко, тщедушный, заискивающий перед своими приятелями человек, первый стал хохотать и издеваться над обезумевшим пьяницей, когда тот в горячке бежал по мостовой и, наконец, повалился в сугроб. Будь тот в своем уме, Егешко, разумеется, не посмел бы и рот раскрыть, чтобы пошутить на его счет.

Это Шкебин, самый грубый и туповатый человек из всех троих, предложил оставить уснувшего на снегу товарища и продолжать веселье. И самый озорной из всех, самый наглый, механик Мацейс (Жорка, Жорочка Мацейс, как звали его на юге, откуда он перекочевал в Заполярье) поддержал предложение Шкебина и придумал потом потеху с зарытым в могилу литром вина, и он же первый вспомнил об этом вине, когда своё было выпито.

Снег не падал в этот вечер, как накануне. Высокая луна стояла над городом, и тут, на кладбище, светлынь была такая, что можно было прочитать за несколько шагов любую надпись на крестах и деревянных столбиках-надгробьях, украшенных еловыми венками, и – куда ни посмотри – отчетливо были видны на снегу следы птичьих лапок.

Спиной прислонясь к кресту, сидел механик Мацейс, смотрел вниз на город. Шкебин и Егешко разлеглись рядом с ним на снегу, поодаль от могилы приятеля. Они сторонились от остальной компании, угрюмые, усталые после суточного разгула. Даже друг на друга они старались не смотреть.

Захмелевшие гуляки заспорили о том, что означают облачные кольца вокруг луны – мороз или ветер. Они задирали головы к небу и галдели все разом. Молчал только один. Хмель клонил его ко сну, изо всех сил он боролся с хмелем. Совсем ещё мальчик, он сидел в стороне, по временам с испугом оглядываясь на кресты и могилы и с любопытством прислушиваясь к спорщикам. Он только с утренним поездом впервые попал в Заполярье и вот чуть ли не прямо с поезда очутился на этом сборище.

– Пять лет – чепуха, – бормотал Егешко. – Прах их возьми, я боюсь другого.

Глядя на город под горой, Мацейс молчал. Казалось, он не слышал разговоров своего товарища.

– Ты меня слышишь, Жорочка! – между тем продолжал Егешко, толкая его носком сапога. – Я боюсь другого. Могут начать с этого, а кончат…

– Заткнись, – негромко сказал Мацейс. Егешко покосился на его сжатый рот, на желваки, прыгавшие под скулами, что означало скрытое бешенство, и испуганно замолчал. Но и минуты не прошло, как опять послышалось его чуть слышное бормотанье:

– Да, кончить могут совсем другим. Не нужно было затевать эту прогулку, когда тебя тут знает в лицо каждая собака… О, чорт! – выругался он, со злобой глядя на споривших. – О чём они там галдят?

– Ветер, ветер, ого, какой будет ветрище! – выкрикнул парень в норвежском вязаном берете, кокетливо спущенном на правое ухо.

– Ветер! – Егешко вдруг обхватил голову руками и рассмеялся. – Ну, на шторма-то мне нынче плевать!

Он сидел на снегу и раскачивался из стороны в сторону, как ванька-встанька.

– Заткни рот! – крикнул Мацейс, толкая его кулаком в плечо. Егешко качнулся от толчка и снова забормотал, моргая красными от хмеля и от бессонницы глазами:

– Чего ты кипятишься, Жора, какой ты, ей-богу… Что я сказал? Я ж ничего не сказал…

И вот здесь их окликнули: «На кладбище! Что за люди?» Спор оборвался тотчас же, сидевшие на снегу вскочили, потом кто-то свистнул, и вся компания, как по уговору, вихрем сорвалась с места. Их было семь человек, а тех, что проходили мимо, втрое больше.

– Я боюсь, – задыхаясь, бормотал на бегу Егешко. – Жорка, это ребята с верфи. Они могли узнать нас.

– Беги! – стиснув челюсти, шептал Мацейс. – Это ночная смена, им некогда, они скоро отстанут.

У первых заборов, которыми здесь начинался город, погоня отстала. Остановились и бежавшие. Их было только трое, остальные рассыпались кто куда, – может быть, перемахнули через заборы или залегли под сугробами.

– Я плевал на всех, – сказал Мацейс. – Но куда же нам пойти?

Они топтались посреди улицы и не знали, куда им деться. Улица была длинная и безлюдная. В редких деревянных домах кой-где ещё светились окна, и, может быть, оттого, что луна светила над городом, зеленая и холодная, особенно приветливыми казались эти домашние огоньки, просвечивавшие сквозь занавески и горшки с цветами. Вдруг они погасли все разом, точно кто-то увидел нехорошие лица людей, в раздумье стоявших на улице, и поторопился погасить свет в домах и притвориться спящим, чтобы те поскорей прошли мимо.

– Собственно говоря, мы ещё можем пойти на судно, – продолжал Мацейс. – Мы можем переночевать на судне, и это будет очень хорошо. Найдутся ребята, которые, в случае чего, подтвердят, что мы обе ночи ночевали на своих койках.

– Я на судно не пойду, – глядя под ноги, ответил Шкебин.

Егешко смолчал, он только зябко передернул плечами и помотал головой. Казалось, он опять сейчас станет бормотать: «Я боюсь, Жорочка, боюсь…»

Долго они молчали, наконец Мацейс выругался:

– Хорошо. Но я ещё не настолько пьян, дорогие мои, чтобы валяться в сугробе. С некоторого времени вам нервы не позволяют ночевать на борту. Я вас спрашиваю, – куда пойти?

Кто-то негромко окликнул его: «Мацейс? Жора?» – и ещё двое из тех, что гуляли с ними на кладбище, осторожно перелезли через забор и, по колени в снегу, выбрались на середину улицы. Один был матрос в ободранном бушлате и в норвежской вязаной шапочке, другой – тот самый мальчишка, который только полсуток назад впервые попал в Заполярье.

– Дело такое, – сказал Мацейс. – Нужен ночлег.

Он знал: у парня в шерстяной шапке должен быть ночлег на берегу. Месяца два назад, за озорство, его списали с судна.

– Своих коек нету? – проворчал шерстяной берет. Его сонные и пьяные глазки вдруг заморгали от любопытства. Он что-то понял и даже присвистнул от удовольствия.

– Списали всех троих?

– Об этом – после, – со злостью ответил Мацейс. – Списали или сами списались – твоё дело маленькое.

Он повел бровью в сторону незнакомого парня. Берет чуть заметно махнул рукой: дескать, а что он поймет-то? Сам видишь, еле на ногах стоит.

– Что ж, придется пойти до Юшки.

– Я слыхал, что его уже…

Теперь Мацейс сделал жест рукой, который мог означать: «его уже как ветром сдуло».

– Врут. Никуда не делся.

– Значит, под бочками?

– Нет, под соломой.

Приезжий парень тер лоб ладонью, точно хотел стереть с себя всё: и головную боль и одурь этой ночи. О чём шел разговор? Он ни слова не понимал. Между тем шерстяной берет скомандовал: «Ну, пошли!» – и первый двинулся с места. И опять Мацейс слегка повел бровью в сторону пятого в их компании, и опять берет махнул рукой: дескать, что ж попишешь, не оставлять же его здесь, чтобы ещё один замерз, а парень пьян, ничего не соображает.

Они пошли мимо заборов, обтянутых по верху колючей проволокой, мимо цейхгаузов и бараков, они переходили под шлагбаумами железнодорожные пути и перебирались через остановившиеся на путях товарные составы. Долго они шагали по шпалам, пока караульный стрелок не согнал их окриком на протоптанную в снегу тропинку. Тогда они пошли в затылок друг другу, не оборачиваясь и не переговариваясь, пять человек, пять сутулых теней на снегу, с руками, засунутыми в карманы. Уже не попадались по пути жилые дома; здесь, обнесенный глухими заборами, на километры тянулся торговый порт, и, хотя была ночь, по ту сторону заборов непрерывно визжали лебедки, шипел пар, перекликались гудки и лязгало железо.

Набежали внезапно облака, стало темно.

– Я говорил, – будет ветер, – проворчал шерстяной берет, запахивая свою драную куртку, и остальные, не отвечая, тоже запахнули пальто и бушлаты и подняли воротники.

– Мне рассказывал один капитан, что в зимние штормы… – заговорил вдруг приезжий и ничего больше не сказал, потому что его ударили кулаком в спину.

– Ну? – взвизгнул Егешко. – Что в зимние шторма? Мы не интересуемся зимними штормами. Что вы ещё можете нам рассказать?

Голос Мацейса негромко окликнул его из темноты:

– Прекратить истерику! Пускай болтает.

Опять они зашагали молча. Луна выглянула ещё раз и осветила вокруг какие-то огромные снежные глыбы. Можно было подумать, что необычной силы метель прошла здесь и навалила сугробы на высоту трехэтажных домов. Тут из-под снега торчали ящики, тысячи ящиков, наваленных друг на друга, рядом – глыбы пиленого льда, еще дальше – бочки, горы льда и горы бочек. Где здесь могло быть жилье среди этого нагромождения льда, ящиков, бочек, строительных материалов, заваленных снегом? Далеко на железнодорожных путях светилось окошко в будке стрелочника и перемигивались разноцветные огоньки семафоров, – тут было безлюдье. По временам на территории порта вспыхивало дрожащее зеленое сияние и пронзительно скрежетали по железу электрические сверла, и тогда зеленоватые отсветы прыгали по этим снежным конусам.

– Здесь-то здесь, – пробормотал шерстяной берет, – да не так просто сыскать его берлогу.

Странный шум надвигался со стороны залива. Все разом подняли головы к небу. В разорванных, стремительно набегавших тучах металась луна. Снова стало темно, и кто-то крикнул в темноте: «Так и есть – шквал! Не теряйте друг дружку!» А затем налетела метель.

Она обрушилась мгновенно, как это бывает в Заполярье. Снег и ветер ударили с такой силой, что люди качнулись, сцепились за руки, и уже ничего не стало видно на расстоянии вытянутой руки. Надо было кричать в уши, чтобы расслышать друг друга.

Люди не двигались. Сбившись в кучу, они стояли на месте, снег слепил их, забивался за воротник, бил в лица, хлестал по ногам. Полчаса продлись такая мертель, и вокруг них накидало бы сугробы, но метель прошла так же внезапно, как и началась. Да и не метель это была, а так – снежный заряд, как называют на Севере эти короткие шквалы со снегом. Ветер еще бесновался, но уже ни одна снежинка не падала с черного, к самой земле привалившегося неба.