Текст книги "Слепой гость (изд.1969)"

Автор книги: Евгений Рысс

Соавторы: Всеволод Воеводин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Если не пропустят, придется пробиваться. Оружие роздано?

– Они не хотят брать, – ворчливо ответил ему человек, шедший рядом. – Они говорят, что готовы пострадать за веру, но не будут обороняться.

Я снова отстал. Монотонный шум шагов навевал дремоту, и мне казалось, что караван без конца так идет и будет идти, и ночь эта никогда не кончится. Вдруг шепот пошел по толпе. Я почувствовал, что все чего-то ждут. Мамед и Шварке шли рядом, они вполголоса разговаривали и указывали друг другу пальцами на вершины, еле видные в темноте. Я не слышал, о чем они говорили, но шедшие сзади слышали. И вот уже то здесь, то там перешептывались и вглядывались в вершины, и я услышал, как кто-то сказал:

– Здесь должен быть патруль.

Монотонно стучали копыта ослов, и мелкие камни шуршали под ногами идущих. Луна просвечивала сквозь облака, и стало немного светлее. И тогда я увидел, что склон у дороги совсем пологий, и на этом склоне стоит взвод красноармейцев. В сумрачном лунном свете тускло поблескивали штыки, и люди казались тенями, построившимися в ряды. Мулла с новым жаром затянул нараспев стихи, и многие подпевали ему и косились туда, где стояли красноармейцы.

Но красноармейцы не двигались. Ни один штык не шевельнулся во тьме, ни один звук не донесся до нас. Молча они пропустили караван и даже не посмотрели вслед.

Мулла затянул благодарственные молитвы. Кажется, он объяснял молчание красноармейцев своим влиянием на бога. Дорога свернула, и пригорок, на котором стоял патруль, скрылся. Облака разорвались совсем, и луна вышла во всем своем великолепии, осветила горы, ущелья, хаос камней, скал и обрывов, дорогу, вьющуюся по склону, караван, неутомимо идущий вперед.

Я огляделся. Куда и зачем шли эти люди? Здесь были шпионы, изменники и убийцы, им под стать была эта ночь и глушь и пустынная ночная дорога, здесь были люди, ненавидевшие мир, в котором они живут, беглые кулаки и бандиты, но здесь были и честные хлопкоробы, колхозники, бывшие бедняки. Их единственная вина заключалась в том, что они продолжали, наперекор здравому смыслу, верить в бога. Зачем и куда они шли? Разве они сами знали? Они бросили свои дома, бросили внуков и детей для того, чтобы идти неизвестно куда вслед за убийцами и провокаторами.

Я думал об этом, и мне становилось тяжело и обидно за них, за этих обманутых, темных людей.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Дорога ведет в горы. – Первая деревня. – Мехди теряет поклонников. – Свет в пещерах. – Шварке принимает решение.

Так он шел в лунном свете, странный призрачный караван. Было уже далеко за полночь, когда за поворотом дороги показалась деревня и мы остановились. Впереди совещались Мамед, мулла и добродушный хлопкороб с мешком за спиной. Я подошел к ним поближе, чтобы услышать, о чем они говорят. Говорил Шварке:

– Мы отдохнем до рассвета, и я думаю, что еще соберем людей.

Мамед покачал головой, однако спорить не стал, и караван тронулся дальше. В селении спали. Оно лежало перед нами, мирное и спокойное, и луна отсвечивала в окнах молчаливых домов, разбросанных на косогоре. Когда караван подошел ближе, проснулись собаки. Сначала залаяла одна, и сразу же завыла, залаяла целая свора. Вот уже первые дома встали по сторонам дороги. Ловко увертываясь от палок, собаки снова и снова бросались на идущих, хрипя и задыхаясь от ярости.

Собаки разбудили деревню, в окнах замелькали огоньки, двери распахивались, со скрипом открывались калитки, люди выходили на порог, выжидающе глядя на нас.

Дойдя до средины деревни, мы остановились. Мамед вышел вперед.

– Мы – усталые путники, – сказал он. – Я, слепой, исцеленный Мехди, богом на путь наставленным, прошу приюта для нас и для наших животных.

Он кончил. Наступила тишина. И только собаки заливались в ответ ему, а люди молчали. Потом мулла, подняв кверху лицо, громко начал выкликать стихи из Корана, в которых говорилось о гостеприимстве и о священных обязанностях по отношению к гостям. Никто ему не отвечал, и стояли поклонники Мехди, окруженные враждебным вниманием, и не знали, что делать и что говорить дальше. Кто-то решительно подошел к одному из ослов и стал развязывать веревки, а остальные смотрели на него и мялись, не получая приглашения и не зная, сваливать ли вьюки или еще подождать. Хозяин осла не успел развязать ни одной веревки. Крепкий старик с длинной белой бородой вышел вперед и заговорил.

– Мы гостеприимны, – сказал он, – и гость не уходил от нас без угощения, но мы слышали о ваших делах, и они нам не нравятся. Я не знаю, как этот ваш мулла исцелял слепых и немых, и мы не хотим слышать об этом. Идите своей дорогой, мы вам не друзья!

Он повернулся и вошел в дом, закрыв за собой двери, и много дверей закрылось, и хозяева один за другим входили в дома и запирали калитки. В окнах гасли огни. Караван стоял на пустынной улице. Все молчали, говорить было нечего, – вероятно, каждый думал о том, что ему предстоит долгая дорога, что придется идти без конца, все вперед и вперед, неизвестно куда, мимо закрытых дверей, мимо враждебных и молчаливых домов. Вероятно, каждый подумал о том, какое страшное ему предстоит одиночество в этой стране, где его не хотят знать. Я преувеличиваю. Караван пока не впустили только в одну деревню, – может быть, в следующую впустят. Но тем, кто шел за Мехди, искренно веря ему, не тая в голове задней мысли, тем было страшно стоять посреди пустынной улицы, перед запертыми дверьми домов. И вероятно, полковник Шварке почувствовал это и понял, что нужно перебить настроение, чтобы не потерять людей. Он шепнул что-то человеку в нахлобученной на лоб папахе, и тот выступил вперед.

– Свиньи! – закричал он громким, отчетливым голосом. – Жалкие скоты! Вы еще смеете говорить о гостеприимстве! Не вы нас не принимаете, а мы не хотим входить в ваши грязные норы!

И, взяв камень с земли, он запустил его изо всей силы в окно. Зазвенело стекло, и луна, отраженная в нем, разбилась и исчезла.

Снова завыли и залаяли собаки, но люди за стенами не шевелились. Караван не хотели преследовать, не хотели гнать, его просто не замечали.

– Неправильно делает, – заговорили в толпе, и некоторые неодобрительно качали головами, – неверно делает, нехорошо.

Шварке понял свою ошибку. Он сразу же дал знак мулле, и мулла затянул стихи из Корана. Мамед ударил палкой осла, осел пошел, и за ним потянулись другие, и караван снова двинулся в путь. Но в рядах произошло замешательство: черноусый крестьянин с изъеденным оспой лицом отвел своего осла в сторону. Еще и еще, уже человек пятнадцать стояло у края дороги, пропуская вперед караван. Мамед подошел к ним и стал их уговаривать, а потом, схватив осла под уздцы, пытался повести за собой, но крестьянин легко и спокойно отвел его руку, и Мамед, выбранившись сквозь зубы, побежал догонять муллу.

Мулла посылал проклятия оставшимся и грозил им страшными бедами, а хлопкоробы и виноградари, проходя мимо отставших, отводили в сторону глаза, и видно было, что нехорошо было у них на душе.

Караван шел, и вот уже сзади можно было с трудом рассмотреть кучку людей, стоявших у края дороги. Деревня кончалась, и, оглянувшись назад, я увидел: в домах снова зажигались огни, люди выходили на улицу, оставшихся приглашали в дома, и хозяева, распахнув калитки, помогали вводить во дворы ослов. Тогда человек в мохнатой папахе стал ругаться и поносить жителей деревни и своих бывших товарищей. Он грозил кулаками, задыхался от ярости, а потом выхватил из кармана револьвер. Никто не успел вскрикнуть, как уже щелкнул выстрел.

Я не знаю, что бы случилось, если бы мулла сразу же не затянул молитвы, указывая протянутой рукой вперед, если бы Шварке, Мамед и еще какие-то люди не бросились бы на ослов и не погнали бы их палками по дороге. Вдогонку загремели выстрелы. Несколько пуль просвистело в воздухе, и многие наклонили головы. Жители провожали караван в долгую дорогу.

Пули не тронули никого. То ли слишком темно и далеко было, то ли стрелявшие не целились, желая только напугать.

Караван снова шел по освещенной луной дороге, и скоро деревня скрылась за поворотом.

Голод, усталость, тяжесть в одеревеневших ногах, шагавших минута за минутой, час за часом, – вот что осталось у меня в памяти от этого перехода. Глаза у меня слипались. Порою цокот ослиных копыт, однообразные шаги десятков усталых людей сливались в ушах в глухой и неясный шум. Кажется мне, что я несколько раз засыпал на ходу. Один и тот же скверный сон все время возвращался ко мне: резные дубовые листья, насквозь пронизанные солнцем, и моя мать висит над обрывом, и уже не мать, а я сам лечу вниз с головокружительной высоты. Вздрогнув, я открывал глаза и снова видел высокие, черные горы, дорогу, освещенную луной, ослов, неторопливо перебиравших ногами, белые фигуры понуро бредущих людей.

Дорога шла все вверх, мы уходили выше и выше в горы. Круче становились обрывы, и глубже становились ущелья. Тропинка шла от дороги по склону и исчезала вверху между скалами. Шварке свернул на тропинку, и весь караван, растянувшись гуськом, потянулся за ним. Ослы упирались, их ударяли палками, и они карабкались по камням, и рукою держась за вьюки, вверх поднимались люди, и когда передние скрылись уже между скалами, задние были еще на дороге.

Тропинка вела над обрывами. Внизу, освещенная луной, текла река, кустарник рос в расселинах, кое-где одинокие деревья лепились на скалах. Мы шли в самые глухие места, в край непроезжих дорог, в край камней, в край горных обвалов. Здесь мне уже не приходилось засыпать на ходу. Здесь каждый шаг требовал внимания и осторожности. Камешек, выскочивший из-под ног, заставлял вздрагивать и застывать неподвижно, прижавшись к отвесной каменной стене. Я – сын горца и внук горца. С самого раннего возраста мне приходилось бывать в горах. Я умею без страха подходить к самому краю пропасти, но здесь у меня замирало сердце, и я по минутам стоял неподвижно, чувствуя себя не в силах двинуться дальше.

Оглядываясь вокруг, я видел раскрытые от ужаса глаза, руки, судорожно цеплявшиеся за малейший выступ, ноги, лихорадочно искавшие точку опоры. И только ослы, тихие, выносливые животные, шли уверенно и спокойно по головокружительным тропинкам, замечательным чутьем угадывая, куда надо ставить ноги, где легче сохранить равновесие.

Время шло, и уже на востоке бледнело небо и меркли звезды. Горы были кругом – чудовищное нагромождение камней и облаков. Идти стало легче, тропинка расширилась. Все вздохнули свободно, и когда кто-то громко пошутил, смех прозвучал над караваном. Поклонники Мехди еще не разучились смеяться. Впереди, в темноте, я увидел ряд светящихся пятен. Я не мог понять, что это, пока не услышал, как шедшие рядом со мной указывали на эти пятна и говорили: «Деревня!» Я вглядывался вперед и не мог различить никаких строений. Казалось, свет шел прямо из горы, ровный, спокойный свет, скорее всего электрический, потому что свет от костров всегда колеблется. Шедший рядом со мной человек объяснил любопытным, откуда идет этот свет и что это за деревня. Горцы, живущие здесь, рассказывал он, не строили раньше домов. В мягком известняке вырывали они пещеры и селились в них, потому что не было поблизости ни леса, ни глины для домов, да и трудно было бы поставить дома на голых скалистых уступах. В этих пещерах жили они бедно и грязно. У выхода из пещеры раскладывали костер, на котором готовилась пища, позади помещался скот, а в самой глубине пещеры жили люди. Теперь для них строят дома, но всех переселить из пещер еще не удалось, поэтому в те пещеры, в которых еще живут люди, провели электричество и радио из районного центра. Прямо к горной породе прикреплены выключатели и штепсели, и «пещерные люди» слушают концерты и последние известия из Москвы.

Пока я слушал рассказ об этой удивительной жизни, мы приблизились к деревне. Теперь уже ясно можно было разглядеть небольшие отверстия в горе, освещенные изнутри электричеством. Черные силуэты людей мелькали в отверстиях. Была еще ночь, но деревня уже не спала. Я скорее угадывал, чем видел, движение и суету на горе, как будто пещерная деревня к чему-то готовилась.

Караван продолжал идти вперед, и по рядам слышались разговоры, люди взбодрились, увидя свет, предчувствуя теплоту человеческого жилья. Женщины, сидевшие на ослах, вглядывались вперед, и мужчины шагали бодрее. До деревни оставалось не более двух или трех сотен шагов, когда муллу окликнули с камня, висевшего над дорогой. Какой-то человек, выпрямившись во весь рост, размахивал руками и кричал ему, чтобы мы остановились. Шедшие впереди замедлили ход, а задние продолжали идти, так что скоро весь караван столпился под нависшим над дорогой камнем.

– Кто вы такие? – кричал человек на камне.

– Верующие, идущие за Мехди, богом на путь наставленным, – ответил Мамед и собирался объяснить еще что-то, но человек на камне снова замахал руками.

– Знаю, знаю, – кричал он, – вы идете из Мертвого города! Вы все меня слышите?

– Слышим! – отвечали из толпы.

– Я из этой деревни, – отвечал человек, – проходите мимо! Мне поручено вам сказать, чтобы вы проходили мимо. Мы не приглашаем вас!

Толпа молчала. Надежды на отдых, на теплый очаг, на свежий плов уходили, и снова каждый видел перед собой бесконечную дорогу, темноту и пустынные молчаливые горы.

– Мы устали, – оказал Мамед, – среди нас женщины и старики.

Человек на камне не дал ему договорить.

– Мы слышали о ваших делах, – закричал он, – и мы не хотим вас знать! Идите!

Тогда выступил вперед Шварке.

– Нас много, – сказал он, – и у многих из нас есть оружие.

Человек на камне молча показал рукой вперед. Все обернулись по направлению его руки. В предрассветной полумгле я увидел: люди сидели на камнях над дорогой, и многие из них держали в руках охотничьи двустволки.

– Хорошо, – сказал Шварке голосом, дрожащим от злости. – Есть дорога в обход вашей деревни?

Человек указал на тропинку, ведущую вниз, узкую тропинку между камней. Молча, взяв под уздцы осла, Шварке начал спускаться вниз, и камни, шурша, осыпались под его ногами. Медленно, как бы колеблясь, двинулся караван за Шварке, и снова один за другим отходили в сторону люди, выводили ослов и становились у края дороги, пропуская караван. На этот раз мулла не поносил их, проклиная, и Мамед не пытался их удержать. Караван уходил в молчании, и проходившие мимо отводили в сторону глаза. В этой деревне осталось, я думаю, человек двадцать пять, и караван поредел еще заметней. Так же, как в прошлый раз, оглядываясь назад, я видел, как там, на горе, оставшиеся сбрасывали вьюки на землю, и жители деревни вели их к себе, в освещенные электричеством пещеры.

Мы шли. Рассвет начинался в горах, багровые вершины поднимались вокруг, в утреннем свете люди увидели друг друга в лицо и поняли, как они устали. Люди шли спотыкаясь, на ходу засыпая, еле переставляя ноги. Горный ручей пересек дорогу, и Шварке поднял руку и крикнул, что здесь – привал. Наскоро развязав тюки и стреножив ослов, люди валились, где кто стоял, на сухую, колючую землю. Они были даже не в силах приготовить еду и засыпали голодные и спали тяжелым сном, вскрикивая и бормоча во сне.

Я лег рядом с Мамедом и сразу заснул. Мне снилось, что я шагаю и рядом со мной идут люди, и мы все идем и идем без конца, без надежды, что дорога когда-нибудь кончится.

Проснулся я оттого, что солнце било мне прямо в глаза. Я поднял голову и огляделся. Горели костры, на огне шипела баранина, ослы стояли тихо и покорно. Но что-то было такое в лагере, что заставило меня оглядеться еще раз. Да, я не ошибся. Осталось человек тридцать, не больше. Рядом со мной, наклонившись над картой, сидели Мамед и Шварке.

– Мамед, – спросил я, – а где остальные?

Мамед посмотрел на меня недовольно.

– Бог взял их живыми на небо, – сказал он зло. Я не стал допытываться и понял: ночью, пока я спал, остальные ушли назад. Им, хотя и верующим, хотя и малограмотным людям, дружба сограждан показалась дороже самого великого Мехди.

Я вскочил на ноги. Все тело мое ныло от усталости. Я умылся в ручье и снова вернулся к Мамеду. Он и Шварке по-прежнему сидели над картой. Шварке водил пальцем по линиям горных дорог.

– Здесь, – говорил он, – деревня. Здесь нам не пробиться. А вот здесь – дом отдыха учителей. Я слышал о нем, это – лесная дача, на которой живут четверо служащих да шесть-семь учителей. Есть телефон, и мы можем заставить кого-нибудь сообщить по телефону, что мы здесь не проходили. Если мы выйдем сейчас, то к вечеру будем там.

Мамед кивнул головой. Я обратил внимание на то что если в начале путешествия Шварке, почтенный, добродушный хлопкороб, держался в сторонке, то сейчас он уже почти откровенно командовал и распоряжался. Подсев к одному из костров, я получил изрядный кусок баранины и съел его, торопясь и обжигая рот. В это время заканчивались последние сборы, ослы стояли навьюченные; я только успел кончить завтрак как Мамед скомандовал отправление, и поредевший караван двинулся в путь к дому отдыха учителей. Я шел сзади и думал о том, что в этом доме отдыха отдыхает учитель физики Харасанов, и представлял себе нашу с ним встречу. И еще я думал о том, как бы мне незаметно отстать, чтобы повидаться с Бостаном и сообщить ему, куда направляется караван.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Свидание с Бостаном. – Я натыкаюсь на труп белой собаки. – Тоскливый разгул. – Мулла ест пирожные. – Прекрасная смерть сварливого учителя физики.

Как изменился вид каравана! Уже не осталось женщин и почти не было стариков. Оглядываясь кругом, я видел крепких, мускулистых мужчин. За ночь у всех оказались раньше, видимо, спрятанные наганы, маузеры и смит-вессоны. Теперь они открыто висели у поясов, высовывались из карманов, поблескивали, заткнутые за седельные ремни. Казалось, будто бы отпала необходимость скрываться и прятаться, будто бы ночью ушли посторонние и теперь остались только свои.

Мулла уже не распевал стихов из Корана. Он даже не совершал утреннюю молитву. Он вообще потерял видимость вождя и командира. Он скромно ехал в хвосте недовольно оглядываясь вокруг, обыкновенный, злой, сварливый старик. Во главе каравана шел Шварке и рядом с ним его адъютант Мамед.

Мы теперь спускались в лесные районы. Вокруг была по-прежнему тишина, и, если не считать орлов, важных и равнодушных птиц, кое-где сидевших на скалах, я не видел ни одного живого существа.

Я очень волновался. Мне необходимо было сообщить Бостану, куда мы идем, но Мамед то и дело смотрел на меня, и стоило мне отойти немного подальше, он начинал искать меня взглядом, а найдя, улыбался, кивал головой и манил к себе пальцем. Я не мог понять, то ли я зачем-нибудь был ему нужен, то ли он боялся, чтобы я не сбежал и не сообщил бы о нашем маршруте.

Солнце стояло уже высоко, когда мы услышали рокот мотора. Эхо множило и разносило звуки. Караван шел в это время ущельем, с двух сторон поднимались гладкие каменные стены, и мотор гремел неизвестно где все громче и громче. Всем стало немного не по себе. Все смотрели наверх, все оглядывали неширокую безоблачную полосу неба. Встревоженные орлы поднимались с насиженных мест и улетали. Потом из-за скалы показался двухместный маленький самолет и пролетел совсем низко над нами. Все видели высунувшуюся из кабины голову бортмеханика в шлеме и огромных очках и даже сквозь стекла очков видели его глаза, внимательно и спокойно глядевшие на нас. Самолет исчез за скалой, и скоро рокот мотора затих, и вновь наступила тишина, и потревоженные орлы снова уселись на скалы. Никто не сказал ни слова. Люди молча шли дальше, один за другим растянувшись по горной тропинке, но, кажется, всем стало жутко от этого спокойно пролетевшего самолета. Вся шайка почувствовала себя как бы под увеличительным стеклом, как бы под пристальным взглядом смотрящего на нее сверху большого и зоркого глаза.

Караван шел дальше. В середине дня сделали привал, и всем роздали по куску холодной баранины и по лепешке. Потом снова пошли. Уже стало темнеть, когда, сделав вид, будто ботинки натерли мне ногу, я сел на камень, чтобы переобуться, и, к моему счастью, никто не обратил на меня внимания. Последний человек скрылся за поворотом, но я еще несколько минут, волнуясь, ждал, не заметит ли кто-нибудь моего отсутствия и не вернется ли за мной. Затихли шаги, и только тогда я со всех ног побежал назад. Я бежал очень долго, а Бостана все еще не было. Я злился и приходил в отчаяние. Бостан мог сорваться с обрыва, мог сломать ногу, мог потерять меня из виду и сбиться с пути.

Я придумывал много самых мрачных возможностей, когда Бостан, такой же, как всегда, лохматый, с вытаращенными глазами, спрыгнул с камня и оказался прямо передо мной. Я очень обрадовался: приятно было увидеть своего человека.

Я рассказал ему о планах Шварке, и Бостан стал очень серьезен.

– Дом отдыха близко, – сказал он, – надо было тебе раньше мне сообщить.

Я стал доказывать, что раньше мне было никак не уйти, но Бостан покачал головой с видом, говорившим достаточно ясно: уж я-то удрал бы, будь спокоен!

– Хорошо, – сказал я, – что же делать?

– Надо попробовать, – сказал Бостан, – сократить дорогу. Здесь есть где-то спуск в ущелье.

– Бостан, – сказал я, – это дикие люди. Они не остановятся перед убийством.

– Да, – сказал Бостан, – я попробую сократить дорогу.

В двух километрах от дома отдыха начинался спуск в ущелье. Бостан рассчитывал, что ему удастся спуститься благополучно. Но нужно было идти обратно за караваном. Мы побежали, и по дороге я выяснил несколько подробностей, заставивших меня серьезно забеспокоиться за успех нашего дела. Во-первых, оказывается, сам Бостан никогда не был в этих местах; во-вторых, мальчик, который рассказывал ему об этом кратчайшем пути от дома отдыха к шоссейной дороге, повредил на нем ногу и вынужден был вернуться обратно.

Караван далеко ушел, пока я бегал за Бостаном. По сторонам дороги вместо камней лежала поросшая травой земля. Справа шло ущелье, внизу текла река и росли деревья, казавшиеся нам кустарником. Склон ущелья был так крут, что самая мысль о том, чтобы опуститься вниз, казалась нелепой. Однако Бостан внимательно вглядывался и наконец остановился. Три больших камня лежали на краю ущелья. Узенькая расселина вела вниз.

– Здесь, – сказал Бостан. – До свиданья.

И, не теряя времени на лишние слова, он стал ползти по расселине вниз. Я посмотрел сверху, как осторожно двигалась по незаметным мне выступам маленькая его фигурка, а потом побежал догонять караван.

Скоро лес обступил дорогу, и деревья оплели над моей головой длинные зеленые ветви. Дорога свернула, и впереди промелькнула нарядная дача, выкрашенная в белый с зеленым цвет.

Я ускорил шаги, я почти бежал и вдруг споткнулся обо что-то мягкое. Я посмотрел под ноги. Труп большой белой овчарки лежал на земле. Я увидел капельки крови на шерсти возле уха и мутные остекленевшие глаза. У меня замерло сердце, потому что труп этот в веселом саду, возле нарядного дома, предвещал убийства и разрушение. Я стоял, тяжело дыша, и в этот момент до меня донесся бессвязный, отчаянный крик, выстрел и звон разбитого стекла. Со всех ног я пустился бежать дальше.

Деревья расступились, и я выбежал на площадку перед домом. На пестрой клумбе, разбитой перед крыльцом, стоял человек в мягкой войлочной шляпе и старательно втаптывал цветы в землю. Он давил сапогами лепестки и уминал стебли медленно и спокойно. Когда он повернулся ко мне лицом, я увидел перекошенный рот и мелкие капли пота на лбу. В тот самый момент, когда я выбежал на площадку, из-за дачи показалась группа людей. Их было человек десять, и каждый из них тащил на плечах по барану. Весело гогоча, они свалили баранов в кучу и, вынув ножи, перерезали им горло. Бараны вздрагивали и замирали, кровь стекалась в лужицы на дорожках, посыпанных гравием.

Я думал, что бандиты освежуют туши, но они бросили мертвых баранов и огляделись. Один из них лениво взял камень и швырнул его в стеклянную стенку веранды. Стекло звякнуло, осколки попадали на землю, а человек повернулся ко мне, и я увидел, что лицо у него было злое и скучное. Он закричал: «Бей!» – и остальные загоготали, заулюлюкали – лениво, без интереса, потому что им тоже было скучно. А человек на клумбе, все время усердно топтавший цветы, остановился и вытер со лба пот. Он устал от этого своего занятия и огляделся, ища, что бы еще сделать. Он увидел топор, лежавший на дорожке, взял его, подошел к веранде и начал рубить столб, на котором держалась крыша. Люди, резавшие баранов, ушли за дом, и оттуда донеслось отчаянное кудахтанье кур и гусей.

Звуки топора далеко разносились над лесом, но человеку скоро надоело рубить столб, он бросил топор и тоже ушел за дачу. Открыв дверь, я вошел через веранду в большую столовую дома отдыха.

На столе на тарелках лежали недоеденные пирожные, пар шел из чайника. У стены, построившись в ряд, стояло пять человек. Здесь было две женщины, одна старушка, я думаю, сторожиха, и вторая – полная, добродушная, в белом халате – докторша или экономка. Я увидел Харасанова, моего учителя физики, сурового и молчаливого. Рядом с ним стоял человек в зеленой гимнастерке и галифе и повар в белом колпаке и переднике.

Против них, против этих служащих дома отдыха и моего учителя, стояли полковник Шварке, корзинщик Мамед, несколько паралитиков, слепцов, чудесно исцеленных Мехди. Мулла сидел у окна в шезлонге, перед ним стоял стакан чаю, он ел пирожное и смотрел в окно, выходившее во двор. Во дворе бесновались его подручные: они сворачивали курицам шеи, деловито рвали на куски белье, развешенное на веревках, и в то время как двое держали под уздцы коня, третий, размахнувшись, топором разрубил ему череп. Кровь и мозг брызнули на землю, конь упал и забился, а человек, размахивая топором, пошел по двору, оглядываясь и не зная, что делать дальше.

Мулла прихлебывал чай. Он сидел, рыжебородый старик, утомленный долгой дорогой, и отдыхал, вытянув ноги. Он дышал довольством и благодушием. А Шварке говорил людям, стоявшим у стены:

– Я хочу знать, кто из вас позвонит в район и сообщит, что все у вас здесь в порядке и мы здесь не проходили? Чей голос узнают, ну?

У Шварке были усы и брови с проседью и морщинистое лицо, но он больше не горбился. Он не придавал теперь значения гриму. В плотной статной его фигуре угадывался военный человек, лет сорока восьми – пятидесяти.

Наступило молчание. Учитель Харасанов смотрел в стеклянную дверь, за которой шелестели зеленые листья. Остальные стояли не двигаясь, с ничего не выражавшими лицами, какие часто можно увидеть на фотографиях. Повар переминался с ноги на ногу и смотрел на пирожное, исчезавшее во рту божьего посланца.

– Ну? – повторил Шварке.

Старушка сторожиха вздохнула, и Шварке посмотрел на нее, но она молчала, смущенная тем, что привлекла к себе внимание. В это время прозвенел резкий звонок. Я обернулся. Звонил телефон, стоявший в углу на столике. Шварке поднял маузер и подошел к Харасанову.

– Ну, вы, пожилой человек, – сказал он резко, – мне некогда разговаривать. Я стреляю через десять секунд.

Звонил телефон, со двора доносились крики разгулявшейся шайки, и Харасанов выступил вперед. Резкими шагами, не глядя на товарищей, стоявших рядом, он пошел к телефону. Вздохнула старушка, повар задумчиво сплюнул на пол, и человек в зеленой гимнастерке (должно быть, директор дома отдыха) отвернулся от моего учителя. Харасанов снял трубку. Шварке, держа в руках маузер, стоял рядом с ним, и Харасанов сказал: «Алло!»

Так было тихо в комнате, что мы услыхали голос, звучавший в трубке.

– Да, – сказал Харасанов, – дом отдыха. У телефона отдыхающий Харасанов. Вы слушаете? Кто со мной говорит?

Голос бурчал в трубке. Харасанов поднял глаза. Он посмотрел на полковника Шварке, на угрюмых людей с револьверами и ножами, на товарищей своих, выстроенных у стены, и, приложив руку к трубке, проговорил очень быстро и очень отчетливо:

– Дом захвачен бандитами, пробирающимися к границе. Повторяю, дом захвачен бандитами...

Он не успел договорить, как Шварке выстрелил ему в спину, и на потертом френче моего учителя медленно стало расползаться красное пятно. Харасанов опустился на пол.

Голос бурчал в трубке, отчаянный голос, не получавший ответа, бурчал до тех пор, пока Шварке, схватив аппарат, не бросил его со всех сил на пол.

Снова в комнате наступила тишина. Бандиты стояли угрюмые, Шварке, задумавшись, смотрел в окно, а повар, старушка экономка и человек в галифе стояли выпрямившись, и на лицах их я прочитал гордость за человека, который лежал на полу, возле разбитой телефонной трубки.

– У нас есть время до темноты, – сказал Шварке и вышел, кивнув головой Мамеду. Мамед подал команду, и шайка окружила четырех человек, выстроенных у стены, и повела их во двор, где все еще продолжался дикий, бессмысленный разгул и погром.

Мулла встал с кресла и, кряхтя, вышел за Мамедом. В комнате остался Харасанов, лежавший неподвижно, с закрытыми глазами и только иногда вздрагивавший, и я. Оглядевшись и увидя, что за мной никто не следит, я подошел к Харасанову.

– Учитель, – сказал я, тронув его за плечо, – учитель! Это я – Гамид, из седьмого класса «Б».

Харасанов застонал и открыл глаза. Он смотрел на меня, и в глазах его появилось удивление. Он меня узнал.

– Что ты тут делаешь, мальчик? – губы у него шевелились медленно и с трудом. – Мальчикам здесь нельзя быть. Иди, иди...

– Учитель, – сказал я плача, – может быть, вы пить хотите? И знаете что: у вас, наверное, не опасная рана. Вы выздоровеете. Я расскажу всем ребятам в школе, какой вы... Учитель! Вам плохо?

Харасанов медленно шевелил губами. Он снова открыл глаза. Видимо, сознание то покидало его, то возвращалось снова.

– Иди, иди, мальчик, – сказал он, – что ты тут делаешь? Ребятам нельзя смотреть на такие вещи.

Во дворе щелкнул выстрел. Кто-то закричал. Мне показалось, что крикнула старушка сторожиха. Потом ударил еще один выстрел, и крик замолк.

– Учитель, – сказал я, всхлипывая и вытирая слезы, – это ничего, вы не обращайте внимания. Сейчас придут пограничники. Учитель... учитель!

Я тряс Харасанова за плечо, я поднимал его голову, милую старую голову, и она падала обратно. Учитель не шевелился, я чувствовал холод, проступавший сквозь его кожу, и понял, что Харасанов умер.

Снова во дворе затрещали выстрелы, и кто-то громко и резко свистнул в два пальца.

Тогда я сложил на груди руки моего учителя физики. Я закрыл ему глаза и, сняв со стола скатерть, накрыл ею мертвое тело. Слезы душили меня, и от ярости я сжимал кулаки. Я простился со старым физиком и дал себе слово, что все ребята из нашего класса и из других классов нашей школы узнают, как и за что он умер.