Текст книги "Слепой гость (изд.1969)"

Автор книги: Евгений Рысс

Соавторы: Всеволод Воеводин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

«Тайная война, шпионаж, идеологические диверсии и провокации стали одним из главных орудий империализма».

Если ты хорошо помнишь прочитанное, шестая глава нашей повести начинается с того, что после таинственной смерти своего деда рассказчик описывает тогдашнее свое душевное состояние. Он подозрителен ко всем: к случайному прохожему с забинтованной ногой, ко встречной старухе, несущей под шалью какой-то сверток. Дом с окнами, задернутыми занавесками, чья-то глухая ограда – все, все кажется ему враждебным, скрывающим тайну.

Нехорошее это чувство. Можно только пожалеть, что герой наш поддался ему в ту пору своей жизни, конечно трудную для него, подростка, школьника. Пусть никогда не покидает нас доверие и приветливость к людям, даже если мы знаем, что где-то среди них и бродит тайный враг.

Мы рассказали здесь, как опасны, как хитры вражеские разведки. Да, это надо знать. Хорошо знать и вместе с тем хранить спокойствие. Залог его – не только зоркость наших чекистов. Главная сила, которая противостоит проискам врага, в нас самих.

Эта сила – наша уверенность в правильности избранного нами пути, вера в ленинские предначертанья.

 
С Лениным в жизни шаг сверяй.
 

Твердо знать, что будущее принадлежит нам, людям труда и мира, верить в это всеми силами души, и в тайной, ни на час не прекращающейся войне выпадет из вражеских рук любое оружие.

Но мы увлеклись разговором с тобой, друг читатель. Пора вернуться к нашему повествованию. Вот что сказал полковник Черноков, несколько лет спустя вспоминая события, разыгравшиеся в горах близ Мертвого города:

«И вот тогда-то корзинщик Мамед встретил тебя, мальчугана, растерянно бродившего в толпе, и сказал тебе, чтобы ты был мужественным и, как полагается мужчине, спокойно встретил несчастье. Пограничники, сказал он, пытались арестовать твоего отчима и твою мать, – по слухам, отчим бежал, а мать убита».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Что произошло на горной тропинке. – Суд семьи. – Как четыре брата вынесли приговор, а пятый брат отсрочил его исполнение.

Баширова унесли на руках, и ближайшие часы после этого встают в моей памяти, покрытые каким-то туманом.

Мне нужен был Черноков. Я должен был рассказать ему о том, что я видел в погребе разрушенного дома. Чужие, незнакомые люди метались вокруг меня, я слышал плач женщин, хриплые от ярости выкрики мужчин и бесконечные пересуды о том, кто был убийца и кто подучил его стрелять, и какой же шарлатан этот мулла, который наотрез отказался исцелить раненого Баширова.

На меня никто не обращал внимания. Меня толкали. Толпа носила меня то в одну, то в другую сторону. У меня кружилась голова, мне наступали на ноги; честно говоря, мне хотелось плакать от сознания своего бессилия. Был момент, когда меня занесло течением (я говорю течением, потому что не знаю, как иначе назвать потоки людей, стремившихся в разные стороны), был момент, повторяю, когда меня занесло течением к палатке.

Я удивился. Оказывается, в то время как толпа металась в панике, в ярости, в негодовании, он, наш мулла, продолжал делать свое дело. Он исцелял. Направо от него стояло человек пять калек, которые побросали свои костыли и повязки и бойко славословили господа бога. Перед ним, в ожидании чуда, бился на ковре эпилептик, а налево ждал своей очереди хромой, видимо, последний из небольшого запаса калек, предназначенных к исцелению.

Странно было смотреть на них, занимавшихся своим, теперь уже никому не интересным делом. Кругом волновались и двигались тысячи потрясенных людей, не обращавших внимания на чудеса. Вокруг муллы стояло человек сто или сто пятьдесят. Они молились, ахали и удивлялись каждому исцелению, но мне кажется, что им тоже это уже немного надоело. В конце концов в восьмой раз происходило одно и то же. Однако какие-то женщины вскрикивали и рыдали, и какие-то старики бились головами о землю. Стихов, которые читал мулла, почти невозможно было расслышать, их заглушали тысячи других голосов, голосов взволнованной, возбужденной толпы.

И вот, когда я уже совсем потерял надежду найти Чернокова, вдруг кто-то взял меня за плечо. Я обернулся и увидел перед собой Мамеда. Испугался я страшно. Мне казалось, что он догадается по моему лицу, что я слышал разговор в разрушенном доме.

– Гамид, – сказал он, – я должен сообщить тебе печальные новости.

Я молчал. Я боялся ему ответить, я чувствовал, что голос у меня задрожит и сорвется на первых же словах.

– Будь мужествен, мальчик, – говорил он, – тебя постигло большое горе.

Он наклонился ко мне и сказал вполголоса:

– Твою мать и отчима арестовали, Советская власть не хочет, чтобы люди знали о чуде. Я боюсь, что твоей матери уже нет в живых.

Я вскрикнул. Он сильней сдавил мне плечо и продолжал, глядя на меня своими зоркими глазами:

– Будь осторожен, мальчик. Тебя тоже хотят арестовать. Спрячься где-нибудь до вечера, а вечером разыщи меня. Я буду возле палатки. Мы уйдем с тобой и скроемся так, что нас не разыщут.

Толпа его оттеснила, и он успел на прощанье крикнуть: «До вечера!».

Я опять остался один. «Правда или неправда, – думал я, – правда или неправда?» Все было против. Что отчим был арестован, это я допускал охотно, да это меня и не беспокоило. Но мать? Когда я пытался собрать свои мысли, мне становилось ясно, что это ложь, и сразу же тоска опять сжимала мое сердце. Кто бы он ни был, этот корзинщик, зачем ему было врать?

Я бросился к городу. Кто-то окликнул меня по имени. Оглянувшись, я увидел Бостана, который сидел на перекладине каменного креста. Торопливо он рассказал мне, что Баширова отвезли в больницу и доктор говорит, что пуля прошла мимо сердца и Баширов останется жив.

– Бостан, – опросил я, – ты не видел мою мать?

Он нахмурился, вспоминая.

– Час назад, – сказал он, – она шла по дороге в город. Она и человек с дорожным мешком.

Я вспомнил седого добродушного человека в развалинах разрушенного дома. Быстро простившись с Бостаном, я стал пробиваться к городу и вскоре выбрался на дорогу.

Второй раз я был один в Мертвом городе. Обвалившиеся стены, разрушенные арки дверей и окон обступили меня. Один раз мне послышались в переулке человеческие голоса, и, метнувшись туда, я поднял целую стаю ворон, сидевших на трупе ослика.

Не помню, как я опять очутился на дороге. Она вела в гору. С одной ее стороны был обрыв, с другой – лесистый горный склон. Мертвый город скрылся из моих глаз. Я остановился. Вокруг была тишина. Жар поднимался от камней, в траве, нагретой солнцем, монотонно звенели цикады.

Мне представилась вся бессмысленность моей погони. Где угодно, только не на этой безлюдной горной дороге следовало мне искать мою мать. Я стоял, не зная, что мне делать, и оглядывался вокруг. Но тут из-за поворота вышел Рустам, мой двоюродный брат. Я не удивился, увидев его, и не подумал о том, зачем, как он попал сюда, – я кинулся к нему и крикнул:

– Рустам, ты не видал мою мать?

Он молчал и настороженно смотрел на меня.

– Мать? – медленно протянул он и, как будто решившись на что-то, указал пальцем наверх, на крутой горный склон, поднимавшийся над дорогой.

– Четверть часа тому назад, – сказал он, – она поднялась туда. С ней был Сулейман, твой отчим.

Я полез вверх по склону. Сверху я взглянул вниз: Рустам стоял на дороге, упорно глядя мне вслед. Увидя, что я обернулся, он сунул руки в карманы и зашагал прочь. Меня удивило, что шел он обратно, в том направлении, откуда пришел.

Я лез по склону, цепляясь за кусты шиповника и за стволы изогнутых горных деревьев. Склон не был так крут, как казался снизу. Если вглядеться, можно было даже заметить тропинку, которая вела наверх. Наверное, горцы, идучи по этой тропинке, сокращали путь до Мертвого города.

Скоро горные изогнутые дубы и кизиловые деревья обступили меня со всех сторон. Я шел, угадывая извилины тропинки по протоптанной траве, по осыпавшимся камешкам, по коре, стертой с выступившего из земли корня. Кусты шиповника хватали меня за рубашку и рвали ее. Ящерицы уползали из-под самых моих ног и скрывались между камнями, солнечные пятна прыгали по земле и по моему лицу, камни шурша осыпались под моими ногами.

Я устал и остановился, чтобы перевести дыхание. И вокруг меня была такая тишина и такой покой, что мне очень далекими показались страсти, волновавшие меня последние дни. Я слушал, как где-то в ветвях чирикала птица, без конца повторяя одну и ту же нехитрую песенку, как где-то трещал кузнечик, как от внезапно налетевшего ветра негромко шуршали листья, и мне подумалось, что, может быть, на всей земле, на всем земном шаре, всюду такой же покой и такая тишина. Мне подумалось, что не было никогда разрушенных городов, калек, тянувших руки к мулле, убийцы с бледным и злым лицом, веселого старика, внимательно осматривающего пистолет. Везде и всегда чирикала птица, ящерица лениво ползла по камням, листья шумели и прыгали солнечные пятна.

Совсем близко я услышал человеческие голоса. Через секунду я стоял, прижавшись к стволу, стараясь не шевелиться. Казалось, голоса рядом, здесь вот, за этими деревьями, но тем не менее слов разобрать я не мог.

Я стал пробираться по направлению к голосам, и мне казалось, что я приближаюсь к ним, пока вдруг они не смолкли. Так было тихо, что казалось – можно было расслышать, как растет трава, и соки из земли поднимаются по стволам деревьев. Даже птица перестала чирикать, и, как я ни прислушивался, голосов не было слышно. Я знал, какие штуки выделывают горы со звуками, я знал, что за несколько километров можно услышать человеческую речь и не услышать выстрела рядом, но все-таки мне стало страшно.

Быстро, уже не думая о том, чтобы не быть услышанным, я сделал несколько шагов и остановился на повороте тропинки. Я снова услышал голоса и одновременно увидел людей. Моя мать, положив голову на плечо Сулеймана, говорила ему:

– Все будет хорошо, ты увидишь. Хочешь, ты подожди меня здесь, а я пойду одна? Я сама пойду в райисполком и все расскажу, и никто тебя не тронет.

Отчим, обняв мою мать, вел ее по тропинке, а тропинка сворачивала к обрыву и шла по самому краю так, что непривычному человеку было страшно даже смотреть. Отчим вел мою мать, смотрел на обрыв и говорил голосом человека, думающего о другом:

– Хорошо, хорошо, мы подумаем.

Они дошли до обрыва, отчим остановился и мельком взглянул назад. Я прижался к дереву и вдруг закричал так, как кричат люди, когда видят скверный сон.

Одной рукой ухватившись за сучья, отчим оттолкнул от себя мою мать, и она, простояв секунду на самом краю, качнулась и медленно поползла по обрыву. Самое страшное было то, что выражение ее лица не успело измениться, счастье по-прежнему отражалось на нем и лишь постепенно в глазах проступали ужас и недоумение.

Вот в этот момент я и закричал. Я кричал, надрываясь, не зовя на помощь, ни к кому не обращаясь, просто кричал от нестерпимого ужаса, охватившего меня. Отчим оглянулся, на секунду я увидел его страшные глаза. Он выругался по-немецки и вновь повернулся к матери. Мать цеплялась за куст шиповника. Она смотрела на отчима снизу вверх и, кажется, все еще не могла понять, зачем он ее толкнул.

Я кинулся к ней. Я видел, как Сулейман поднял с земли тяжелый камень и занес его над головой матери. Он отвел руку, чтобы дать камню размах, но рука дрогнула, и камень, выбитый пулей из рук, упал на тропинку. Долей секунды позже я услышал выстрел, щелкнувший где-то совсем близко. Потом из-за поворота выскочил дядя Абдулла и, отшвырнув карабин, обеими руками схватил мать и вытащил ее на тропинку.

У меня так дрожали ноги, что я должен был держаться за ветку, чтобы не упасть. Мать без сознания лежала на краю обрыва. Отчим смотрел то на нее, то на дядю Абдуллу и вдруг быстро сунул руку в карман.

Я услышал щелканье курка за его спиной. Подняв охотничью двустволку, в кустах стоял дядя Самед, рядом с ним – дядя Гассан и чуть дальше – Рустам и дядя Ибрагим. Отчим обернулся. Молча они смотрели на него – четыре моих дяди, четыре брата моей матери, четыре сына моего деда. Тогда он усмехнулся и вынул руку из кармана.

– Так, – сказал он, – вся семья в сборе.

Дяди молчали, и вокруг было тихо. В ветвях монотонно чирикала птица, в траве трещал кузнечик, от внезапно налетевшего ветра негромко шуршали листья, и солнечные пятна прыгали по смуглым лицам моих дядей.

Дядя Абдулла показал Рустаму глазами на мать, и Рустам кивнул головой. Тогда Абдулла поднял с земли свой карабин и отошел в тень деревьев. Самед и Гассан стали рядом с отчимом, и Гассан слетка подтолкнул его в плечо. Отчим вздрогнул. Секунду он постоял в нерешительности, по-видимому, не зная, сопротивляться ему или идти, но Гассан уже обшарил его карманы и отнял у него пистолет. Отчим пошел по тропинке с презрительным и небрежным видом. Мы шли недолго, дядя Абдулла остановился на небольшой полянке, окруженной со всех сторон горными кривыми дубами и кизиловыми деревьями. Несколько больших камней лежало у края полянки, и на средний сел дядя Абдулла. Самед, Гассан и Ибрагим уселись на соседних камнях, и отчим стоял перед ними один, даже не связанный ремнями, и, однако, он не пытался бежать. Карабин стоял у ноги дяди Абдуллы, старый карабин с серебряной дощечкой на ложе.

Я посмотрел на лица моих дядей. Они хорошо умели сдерживать свою ярость. Только строгое внимание было на их лицах.

– Как зовут? – спросил дядя Абдулла.

– Сулейман, – ответил отчим.

– Я спрашиваю настоящее имя.

Отчим огляделся. В нескольких шагах от него начинался лес, – казалось бы, можно, неожиданно рванувшись, добежать до леса и исчезнуть между деревьями, но было что-то такое в лицах четырех молчаливых людей, сидевших перед ним на камнях, что отчим сплюнул и ответил:

– Бетке.

– Немец?

Отчим кивнул головой.

– Так, – сказал Абдулла и отвел глаза в сторону. Ровным, глуховатым голосом он спросил:

– Ты убил моего отца?

– Нет, – ответил отчим, глядя в лее.

У дяди Абдуллы изменилось лицо. Он вскочил и подошел к отчиму.

– Ты убил моего отца? – тихо повторил он и схватил его за горло. – Ты? Ну?

Я видел только его спину, огромную мускулистую спину и шею, налившуюся кровью. А отчим видел его лицо. Это, наверное, было страшное лицо.

– Я, – ответил он дрогнувшим голосом.

Абдулла отвернулся и опять сел на камень. Потные волосы прилипли к его лбу. На виске пульсировала синяя жилка. Правой рукой он дернул ворот рубахи, и материя разорвалась с сухим треском, обнажив широкую мускулистую грудь. Он дышал шумно, и у него пересохли губы.

– Зачем ты прикидывался глухонемым? – спросил он с неожиданным спокойствием в голосе. Бетке молчал. – Ну?

И Бетке вдруг засмеялся. Он смеялся тем нехорошим смехом, который переходит в истерику. Он смеялся, закинув голову, а дяди смотрели на него с неподвижными лицами. Бетке трясся от смеха, качался и изгибался посреди освещенной солнцем полянки.

– А вы и не поняли? – говорил он сквозь смех. – А вы и не поняли? Зачем притворялся? Затем, чтобы дураки поверили, затем, чтобы морочить головы дуракам, затем, чтобы повести дураков.

Самед перегнулся вперед.

– Куда повести?

Припадок смеха у Бетке кончился.

– Куда? – переспросил он и задумался. – Не знаю. Куда полковник прикажет, полковник Шварке, чтоб ему было не лучше, чем мне. Может быть, жечь города, взрывать заводы. Может быть, на Москву. Это полковник знает.

Он снова замолчал, и его руки свисали вдоль неуклюжего тела. Дядя Абдулла обернулся.

– Вы хотите еще что-нибудь узнать, братья? – спросил он.

Братья качнули головами: нет.

– Как ты решил, Гассан? – спросил Абдулла.

Гассан поднял голову.

– Пусть обманом, пусть хитростью, все равно, он пробрался в нашу семью и стал членом нашей семьи. Он хотел погубить нашу страну. Он убил нашего отца. Он хотел убить Гуризад, нашу сестру и свою жену. Мы должны смыть этот позор с нашей семьи, а если не смоем, то люди скажут: это бесчестная семья, среди них был убийца, предатель и шпион. Мы судим его, братья, и мы должны казнить его.

Он положил руку на карабин дяди Абдуллы с серебряной дощечкой на ложе.

– Как ты решил, Ибрагим? – спросил Абдулла.

Ибрагим кивнул головой.

– Я согласен с Гассаном.

– Как решил ты, Самед? – И Самед кивнул головой.

– Я с вами согласен, братья, – сказал Абдулла и замолчал. Из-за деревьев медленной, утомленной походкой вышла моя мать, немолодая женщина Гуризад. Рустам шел за ней, немного смущенный, и когда Абдулла посмотрел на него, развел руками, видимо желая сказать: «Ну что я могу с ней сделать?»

Все четверо переглянулись, а мать прислонилась к дереву – она была очень слаба – и сказала:

– Зачем вы мне не доверяете, братья? Вы думаете, что это не женское дело? – Она усмехнулась невеселой усмешкой. Братья молчали. Мать повернулась и снова ушла в лес по тропинке, и, когда я посмотрел ей вслед, мне подумалось, что вот мать у меня уже старая, а я и не заметил, как она постарела. Только потом я понял, что это за последний час так согнулась ее спина и так опустились плечи.

Бетке, мой отчим, тоже смотрел ей вслед, и на его лице я заметил улыбку, злую, бессмысленную улыбку. Ему, мне кажется, было приятно, что мать так изменилась и постарела.

Мы долго прислушивались к хрусту веток под ногами матери, пока он совсем не затих. Тогда дядя Абдулла вскинул свой карабин.

– Ну, – сказал он, – будьте свидетелями: я исполняю клятву, хоть мне и жалко дарить ему такую легкую смерть.

Бетке по-прежнему стоял неподвижно. Какое-то безразличие чувствовалось в его позе, но тут он поднял голову.

– Скоты, – сказал он и с удовольствием повторил: – Скоты.

Он оглядел одно за другим спокойные лица моих дядей.

– Все равно, не окажись полковник такой растяпой, вам бы конец пришел. Дурацкая история. Ну и черт с ним. Не мы, так другие вас задавят.

Он сплюнул в траву, а дядя Абдулла целился ему в лоб, и карабин вырисовывался четко, без дрожи двигаясь в горном, прозрачном воздухе. И тут снова раздвинулись кусты, и на полянку не торопясь вышел дядя Орудж и за ним два красноармейца. Абдулла отвел только на минуту глаза и снова уставился на мушку, а дядя Орудж подошел и, взявшись рукой за ствол карабина, спокойно отвел его кверху. Два красноармейца стали по обе стороны Бетке, а Абдулла выжидающе смотрел на Оруджа.

– Ты скверно делаешь, – негромко сказал Орудж. Абдулла посмотрел на Оруджа и резким движением вырвал карабин.

– Орудж, – сказал он, – это Бетке, подручный полковника Шварке. Он убил отца и сегодня пытался убить Гуризад.

– Я знаю, – сказал Орудж. – Но он еще нужен нам. Не спорь со мной.

И снова шея Абдуллы начала наливаться кровью.

– Мы все здесь судили его, – сказал он, – мы все четыре брата, и твоя сестра Гуризад согласилась с нами.

– Я, пятый брат, – сказал Орудж, – говорю вместе с вами, что этот человек заслужил смерть. И он не уйдет от нее.

Вскинув винтовки, красноармейцы повели Бетке.

– Стойте! – крикнул Абдулла. – Орудж, слушай! Я дал клятву. Из этого карабина... – Он задыхался.

Орудж положил ему руку на плечо.

– Я знаю, Абдулла, – сказал он мягко. – Но неужели ты хочешь, чтобы он умер молча? Нет, он еще расскажет нам обо всех своих замыслах. Больше я тебе ничего не скажу.

Мышцы, напрягшиеся на шее дяди Абдуллы, слабели. Со свистом он перевел дыхание.

– Ладно, – сказал он, – веди. Ты все-таки тоже сын моего отца.

Орудж приложил руку к козырьку и, повернувшись, скомандовал красноармейцам. Он пошел впереди, а сзади шел Бетке и два красноармейца с винтовками по обе стороны от него. Они вступили в лесную тень. Бетке оглянулся. Он посмотрел на моих дядей, молча провожавших его глазами, на меня, его пасынка, с которым он жил не один год, которому дарил книжки, баловал и ласкал. Он посмотрел на нас и улыбнулся бессмысленной, злой улыбкою, такой злой, что мне стало страшно. Потом он скрылся за стволами горных дубов, но я навсегда запомнил его улыбку, улыбку моего отчима, унтер-офицера гитлеровской службы.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Разговор с Черноковым. – Мы с Бостаном собираемся в путешествие. – Удивительный караван. – Патруль на склоне горы.

Рустам увез мою мать на арбе, которую он нанял в ближайшем селении, дяди мои ускакали на конях, а я отказался сесть на коня вместе с дядей Абдуллой, оказав, что у меня дела. Я решил все-таки вернуться в Мертвый город, потому что не мог чувствовать себя спокойным до тех пор, пока не поговорю с Черноковым.

Одно меня пугало – это предстоящая встреча с корзинщиком Мамедом.

По дороге я встретил кочевье, расположившееся на отдых. Я был голоден и с такой жадностью посмотрел на котел с пловом, стоявшим на огне, что меня пригласили к костру и угостили. Поев, я почувствовал себя более смелым и рассудил, что если Мамед и притворялся слепым, то уж во всяком случае старик-то он взаправдашний, а поэтому удрать я от него всегда сумею.

За поворотом дороги передо мной открылся Мертвый город, и кладбище, и белая палатка муллы. Толпа поредела. Это я заметил сразу еще издалека. По-прежнему вокруг палатки стояли плотным кольцом молящиеся люди. Солнце уже садилось, и всё – могилы, люди, палатки – было освещено тревожным красным светом.

Осторожно, часто оглядываясь, чтобы неожиданно не натолкнуться на Мамеда, я стал пробираться к палатке. Теперь это было нетрудным делом. Народу было еще много, но пройти можно было совершенно свободно. По-прежнему, собравшись в кучки, люди говорили об утренних событиях, и споры, начатые еще вчера, до сих пор не могли утихнуть.

Я пробирался к палатке. Там я рассчитывал найти Чернокова. Видимо, запас калек был исчерпан, по крайней мере, мулла уже никого не исцелял. Он был в палатке, и занавески у входа были плотно задернуты.

Здесь меня окликнул Бостан.

– Слушай, – сказал он, – где ты пропадал? Ты нашел свою мать?

– Нет, – ответил я, – я просто гулял.

Я не считал возможным рассказывать при посторонних людях о происшествии в лесу.

– Хочешь обедать? – сказал Бостан. – У меня есть деньги.

– Спасибо, – ответил я, – я только что ел.

Но тут я заметил, что Бостан подмигивает мне, и, поняв, что ему просто нужно поговорить со мной, добавил:

– Хотя, пожалуй, пойдем, я не очень-то сыт.

Мы выбрались из толпы и пошли в город, наперебой рассказывая друг другу о том, что произошло с каждым из нас за время, пока мы не виделись. Бостан сообщил мне, что меня ждет Черноков и что сейчас мы идем к нему. Я рассказал о моем приключении в погребе разрушенного дома, о полковнике Шварке, о Бетке – моем отчиме – и о суде над ним на лесной поляне. Бостан только ахал и должен был признать, что мне довелось увидеть более интересные вещи, чем ему.

Он ввел меня во двор небольшого домика в переулке, круто поднимавшемся в гору. Дверь в дом была открыта. Мы прошли темным и узким коридором. Бостан постучал в дверь, из-за двери раздалось «войдите!».

Черноков в обыкновенном своем виде – в зеленой гимнастерке, с молодым безбородым лицом – сидел за столом и что-то быстро писал карандашом на листе бумаги. Он поздоровался, и я рассказал ему все, начиная с того момента, когда меня разбудил еле слышный шорох в палатке, до ухода Бетке под конвоем двух красноармейцев.

Черноков слушал молча, не перебивая, и когда я кончил, кивнул головой, встал и заходил по комнате. Мы с Бостаном ждали. Черноков остановился возле меня.

– Значит, – сказал он, – сегодня вечером Мамед будет ждать тебя?

– Да.

– Хорошо, – сказал Черноков, – ты пойдешь и разыщешь его.

Я смотрел на Чернокова, не понимая, но, занятый своими мыслями, он не обращал на меня внимания.

– Ты будешь держаться так, – продолжал он, – как будто ты веришь его рассказам об аресте и даже расстреле твоей матери. Ты будешь держаться так, как будто ты остался один и боишься, что тебя арестуют тоже, и как будто тебе не к кому обратится, кроме как к старому другу твоей семьи – Мамеду. Вероятно, Мамед заставит тебя рассказывать при посторонних людях трогательную историю об исчезновении твоей матери и отчима. Рассказывая ее, подтверждай все, что он захочет, чтобы ты подтвердил. Я думаю, что сегодня вечером Мамед и полковник Шварке уведут свою шайку в горы. Ты пойдешь с ними. Ты им нужен как свидетель. Ты нужен им для того, чтобы те, кто пойдет за ними (я говорю об обманутых), боялись отстать и вернуться.

Да, я думаю, что сегодня вечером вы уйдете в горы. Вероятно, вы попытаетесь заходить в селения и, вероятней всего, вас не пустят. Те, кто пошел, действительно веря, скоро разочаруются и отстанут. Я думаю, что с каждым днем вас будет меньше и меньше. Я хочу знать, куда двинутся остальные. Я хочу знать, кто им поможет, кто их будет прятать, у кого они найдут поддержку. Обо всем этом я узнаю через тебя.

За вами, скрываясь, будет идти Бостан. Когда тебе нужно будет сообщить что-нибудь, ты будешь передавать через него. Подумайте, где и как вы будете встречаться, чтоб не вызвать никаких подозрений. Значит, запомни: Мехди исцелил твоего отчима, злые чекисты арестовали его, чтобы народ не узнал о чуде, и даже, может быть, расстреляли его вместе с твоей матерью. Добрый Мамед – последнее твое убежище. Все ясно?

Черноков замолчал. Мы встали. На прощанье Черноков пожал нам обоим руки.

– Идите, мальчики, – сказал он, – будьте осмотрительны и бесстрашны. До свиданья.

Мы вышли. На улице стояло несколько женщин, и они говорили о том, что здоровье Баширова лучше. Горец проехал на ослике, весело распевая песни. Возле шорной артели сидели люди, покуривая трубки, и, ожидая, когда им починят седло или упряжь, слушали новости из больницы, в которой лежал Баширов. Город вновь жил спокойной, будничной жизнью. Я подумал о том, как безуспешны оказались старания полковника Шварке. Он использовал всю свою выдумку, все уменье провокатора и шпиона и добился того, что, сто пятьдесят человек, самых темных и малограмотных, поверили в его чудеса. Не только в маленьком городке, но даже в республике на следующий день уже говорили о здоровье близкого им человека больше, чем о всех чудесах Мехди.

Мы обсудили с Бостаном, как нам видеться, не вызывая подозрений. Мы условились, что каждый день я буду отставать от моих спутников, а делом Бостана будет подать мне знак и подойти ко мне.

Перед тем как расстаться, мы еще постояли немного и помолчали. Оба мы думали о том, что, кто знает, выйдем ли мы живыми из этой истории и придет ли когда-нибудь день, в который мы сможем поболтать о своих делах, сбегать на речку выкупаться и поиграть с ребятами. Первым прервал молчание Бостан.

– Ну ладно, – сказал он, – тебе пора.

Мы пожали друг другу руки, и я быстро пошел по дороге отыскивать корзинщика Мамеда. Оглянувшись, я увидел Бостана. Он стоял, маленький, худощавый мальчик, высоко надо мной и смотрел мне вслед.

Уже наступили сумерки, и я не мог рассмотреть, то ли действительно он мне махнул рукой, то ли просто мне показалось. Полный мыслями о предстоящем мне опасном и трудном деле, я вышел на кладбище.

Толпа заметно поредела, многие при мне уходили, обсуждая домашние свои дела.

Среди людей, окружавших палатку, происходило движение. Несколько навьюченных ослов жевали овес из привязанных к морде мешочков. Какие-то люди скатывали ковры, на которых днем молился мулла, и как раз, когда я подошел, начали сворачивать палатку. Сам мулла стоял в стороне на белом могильном камне и осматривался вокруг. Казалось – именно он здесь командует, казалось – он руководит этими сборами в неведомую дорогу. Однако я скоро заметил, что на самом деле все делалось помимо него, а он только изо всех сил старался принять вид вождя.

Вокруг людей, собиравшихся в путешествие, вокруг этих ста или полутораста обманутых и обманщиков стояли зрители, с интересом и недоумением наблюдавшие за этими сборами.

– Куда собираешься, дед? – кричал плечистый крестьянин старику, привязывавшему вьюк к спине осла. Старик мельком глянул на спрашивающего и ответил:

– Нас ведет Мехди.

Крестьянин помолчал, и разговор оборвался. Молча собирались поклонники Мехди в неведомый дальний путь, молча смотрели на них жители города, хлопкоробы и виноградари. А вокруг быстро сгущались сумерки, и трудно было уже разглядеть человека в десяти шагах, и горы сливались в одну необъятную черную громаду. Зажгли факелы, и они бросали прыгающий свет на лица людей, на вьюки с одеждой и пищей, на покорных ослов, жевавших овес.

Я бродил по кладбищу и осматривался, пока не увидел Мамеда. Он был распорядителем, он командовал, на какого осла какой положить тюк, как свернуть палатку и где посветить факелами. Увидя меня, он ласково мне улыбнулся и сказал:

– Не уходи далеко и, когда мы построимся, будь в голове каравана.

В это время его окликнули, и он опять стал отдавать приказания. Темнело быстро. Ночь наступала облачная, и луна то просвечивала сквозь облака, то исчезала. Снова кочевники зажигали костры, и поклонники Мехди заканчивали сборы, а вокруг них стояла молчаливая толпа, с любопытством наблюдавшая, что будет дальше.

Но вот был увязан последний тюк, и люди остановились, ожидая приказа, потому что делать уже было нечего. Мамед подошел к мулле, что-то сказал ему, и мулле подвели осла. Мулла (неуклюжая фигура в белых одеждах) взгромоздился на спину ослу, и Мамед, взявши поводья, потянул осла за собой. Громко распевая стихи из Корана, мулла проплыл мимо длинного ряда людей, готовых в дорогу, и они кричали приветствия и поднимали факелы, а когда он прошел мимо всех, караван потянулся за ним. Толпа, стоявшая вокруг, расступилась. В полном молчании шел между шеренгами людей, неподвижно стоявших, этот удивительный караван. Цокали копыта ослов, шуршали камни под ногами идущих да разносился голос муллы, распевавшего стихи из Корана.

Как бы для того, чтобы дать возможность толпе разглядеть караван, полная луна вышла из облаков. Я увидел женщин, примостившихся на спинах ослов между тюками, худощавых жилистых стариков, шедших ровными размеренными шагами, муллу, едущего впереди, Мамеда и Шварке, идущих немного сбоку. Потом луна снова спряталась в облака, и снова в темноте можно было различить только черные тени ослов да неясные белые фигуры путников. Скоро толпа осталась позади. Дорога пошла вверх. Караван уходил в горы. Кочевники, расположившиеся на склонах вдоль дороги, держали собак, с лаем бросавшихся на нас. Женщины отходили от костров и с любопытством осматривали муллу. И многие из идущих призывали их идти за Мехди, и мулла обращался к ним со стихами и изречениями. Но они стояли молча, неподвижно, и никак нельзя было понять по их лицам, слышат ли они стихи, изречения и призывы. Ни один человек из них не тронулся, и дорога шла дальше; сзади остались кочевья, костры скрылись за поворотом. Поклонники Мехди были одни среди молчаливых гор.

Я подошел к Мамеду. Несколько человек окружало его, и он говорил им вполголоса: