Текст книги "Фрейлина императрицы"

Автор книги: Евгений Салиас де Турнемир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

XIV

Когда-то Дирих был тоже крепостным холопом Лауренцкого, но был им подарен дальнему родственнику. На подарок этот расчетливый пан решился потому, что глуповатый и неспособный Дирих, по мнению своего пана; «умел добже зробить» – или хорошо работать только зубами и желудком. По пословице, вдвойне тут приложимой, что даровому коню в зубы не смотрят, родственник поблагодарил за подарок, но вскоре, убедясь, что дареный хлоп действительно ни на что не годен по глупости, отпустил «дарового коня» на волю, не положив даже никакого выкупа.

– Что-нибудь присылай. Что можешь! – сказал он хлопу в напутствие. – А нельзя – Бог с тобой…

Честный Дирих аккуратно посылал своему пану «с оказией» злотых десять, иногда и более, в год. Но эти злоты не всегда достигали кармана помещика, а оставались в руках хитроумной Трины.

И помещик, и Дирих этого, конечно, не знали.

На счастье вольной семьи, все теперь уладилось гораздо лучше, чем можно было надеяться. А главное было то удачно, что можно было в Губне зажить под именем Юррэ Чамарого, тогда как у панны Ростовской, если бы они добрались до сестры, пришлось бы Дириху быть по-прежнему Дирихом и Сковоротским.

Нанявшись у купца-огородника, Чамарый отпросился на неделю в отлучку, прежде чем вступать окончательно в услужение.

Трина и старшая дочь тотчас же принялись за работу и удивили купца своим усердием, а Дирих отправился к сестре добросовестно исполнить поручение невестки.

Без труда разыскал он деревню, где жила старостиха Ростовская. Барыню эту знали на сто верст кругом… Даже более того. На сто верст кругом была известна плеть старостихи, ременная «треххвостка» с красной сафьяной ручкой и с серебряным свистком. С этой треххвосткой было знакомо все староство, и нелегко было бы выискать ту спину, на которой эта плеть хотя бы раз за сорок лет не свистнула.

Старостиха была известна в округе как людоед-баба, и ее побаивались не только ее собственные хлопы, не только подданные других панов соседей, но и сами некоторые паны шляхта.

К этой-то барыне, которой принадлежала теперь Анна Сковорощанка, выйдя замуж за ее крепостного хлопа Михайлу Якимовичева, направился Дирих.

Когда простоватый с лица мужик своим шепелявым и даже по звуку глупым голосом опрашивал прохожих и проезжих, как пробраться ему в экономию старостихи Ростовской, то многие ухмылялись, указывая путь, а некоторые и шутили:

– Аль ученья ее отведать захотелось… Смотри, у нее, брат, если провинишься – вытянут ременной плетью. А если уж, на свое счастье, ни в чем не провинишься, ну тогда только розгами.

Вследствие этих частых одинаковых предсказаний, Дириха в пути стало уже разбирать сомнение, продолжать ли путь? Но, поколебавшись немного, Дирих решил, что он ни в чем не виноват против старостихи, а, следовательно, может смело надеяться только на розги. А подобное с ним уже раза три в жизни было, и хотя давно, но он помнил хорошо, что это вещь не стоящая внимания.

«Розги одно баловничество, – думал Дирих. – После них летом бывает хлопотливо насчет сидения, а зимой после розог дня с два даже как-то теплее на дворе кажется».

В семье Якимовичевых, конечно, чрезвычайно обрадовались прибытию близкого родного.

Сначала, однако, никто пришельца не признал. Смуглая и черноволосая Анна, очень похожая с лица на брата Карлуса, не могла узнать сразу хотя и родного, но беловолосого и белоглазого брата. Когда он назвался, конечно, Анна тотчас вспомнила младшего брата, которого когда-то забижала и колотила чаще и больше, чем другого брата и сестру.

Михайло Якимовичев признал тоже не сразу своего шурина, которого видел раз или два в жизни. Он удивлялся немало, какой Дирих белый.

– Что, он седой иль всегда таков был? – спросил Михайло жену.

– Он и Христина век были таковы, – отвечала Анна. – А она – в нас с Карлусом.

– Кто?

– Она… Ну… Марта.

После нескольких минут радостных опросов, угощенья и всякой ласки наступили грустное молчание, изумление и вздохи.

Дирих, начав с вести об очевидной погибели старшего брата, ни слова еще не сказал о главном, и тут он рассказал, насколько сумел, о пленении Христины русскими войсками и о беседе ее с царицей в Риге.

Якимовичевы были изумлены и недоверчиво глядели на Дириха. Они, конечно, знали давно об удивительной судьбе их Марты. А тут вдруг оказывается, что сестра Христина беседовала с ней.

«Не врет ли Дирих? Он всегда был какой-то помешанный!» – подумала Анна.

Однако рассказ Дириха слишком отзывался правдой. Да и подробности передал он такие, которые придумать было трудно, в особенности ему, с его простотой.

И сразу страх и боязнь закрались в сердце мужа и жены Якимовичевых.

Если москали сграбили и угнали в Россию Карлуса за его родство с Мартой, то и остальным всем несдобровать. Скоро перехватают их всех.

– Однако ведь Христину в Риге не задержали, – заметила Анна, – а выпустили ее, напротив, из тюрьмы и дали ей еще много денег. Верно это?

– Верно. Верно… Она и мне червонец прислала из этих денег, – заявил Дирих.

«Как же тут понять, – соображала умная Анна. – Христину сами москали отпустили на волю, когда она была уже у них в заключении. А Карлуса разыскали и насильно увели. Диковинно!»

– А сказала ли Христина, где мы живем? Чьи мы?.. – спросил Михайло.

– Про всех все у нее выспросили, и она все рассказала, – ответил Дирих.

– Стало быть, прежде всех за тебя, брат, примутся! – сказал Михайло. – А покуда ты на свободе гуляешь, то нам нечего опасаться.

Дирих несколькими словами окончательно смутил и зятя, и сестру, объяснив, что он совсем бросил свое местожительство.

– Я и прозвище переменил, – прибавил Дирих. – Меня теперь ни царь русский, ни круль польский никакими жолнерами не разыщут.

Анна была смущена более мужа. Михайло отнесся как-то легче к известию и даже заявил, что вряд ли с Карлусом приключилось что худое, если только его взяли москали.

– Я так думаю… – решил он уже вечером, когда все, поужинав, сидели вместе и калякали при свете лучины, – Я думаю, что Карлус просто помер где-либо. Волки съели, либо медведь задрал в лесу, либо грабители убили. Он ведь любил хорошо одеваться, как мне сказывали проезжие купцы из Вишек тому года два. Помнишь, Анна? Купцы, что с товаром проезжали. Панна еще себе чулки купила и только половину денег заплатила, а другую половину обещала отдать или на том свете угольками, или же на этом – плетьми. Помнишь?

– Помню, – отозвалась женщина, улыбаясь.

– Они нам сказывали, что заезжали в Вишки и знают Карлуса. Они говорили: вы совсем мужики, а Карлус одет чисто, ухваткой ловкий… Будто какой княжий лакей или конюх. Ну, вот из-за этого платья его грабители и убили, – решил Михайло.

– Полно брехать-то! – нетерпеливо отозвалась жена его.

Анна заставила мужа замолчать, как это часто бывало у них, сама же думала думу и пришла про себя к совершенно иному заключению.

– Что думает обо всем этом сама Марья? – спросила она Дириха.

– Она ничего не думает. В Вишках все одно говорят, а в Дохабене другое.

И Дирих передал, как сумел, оба мнения о судьбе Карлуса.

Анна примкнула к мнению дохабенского ксендза. Продумав в бессоннице всю ночь о брате и о подробностях его исчезновения, она была убеждена, что Карлус в Россиях.

XV

На другой день около полудня рослый гайдук зашел в избу Якимовичей и спросил:

– У вас есть гость?.. Родственник…

– Есть. Брат мой, – отвечала Анна.

– К панне его. Панна требует.

Дирих, услыхавший голос и приглашение идти к панне с треххвосткой, немного смутился, но Анна его успокоила:

– Чего ты робеешь…

– А как же не робеть. Я ведь не камень какой…

– Она же тебя не тронет. За что же? Она гневна на провинности, а зря редко злобится.

Дирих, в сопровождении гайдука, направился в усадьбу панны старостихи.

Его ввели в прихожую и велели дожидаться, пока не позовут.

Долго просидел Дирих… Мимо него шныряли люди, дворовые слуги и простые хлопы, но что более всего удивляло Дириха – это было бесчисленное количество кошек и котят, которые перебывали в прихожей. Одни входили и уходили, иные проходили только мимо, другие, оглядев его, прыгали к нему на колени или ложились около него, но, полежав, опять уходили. Какое-то беспокойство заметил Дирих во всех этих котах, кошках и котятах.

– И-и-и! Пан Бог! Какое многое множество! – восклицал Дирих шепотом.

Приходили и проходили звери эти: серые, желтые, черные, белые, ярко-красные, пестрые… Но во всех было одно и то же… Какое-то беспокойство! Они странно оглядывали и обнюхивали Дириха, будто соображая и примериваясь: нельзя ли его съесть, как крысу. Один высокий и худой кот, ярко-красный, в черных яблоках, с черным хвостом, так мяукнул около Дириха и так разинул на него огромную пасть с острыми зубами, что ямщик, видавший на своем веку немало волков и медведей, все-таки отодвинулся и почуял мороз по коже…

«Голодные, что ли, они все?» – подумал он.

И простоватый Дирих угадал верно. Старостиха, не любя котов, развела их у себя кучу, но кормить не позволяла, ради того чтобы они уничтожали в доме и в полях крыс и мышей, которых она боялась до страсти.

Наконец, Дириха позвала к панне молодая горничная. Мужик вошел в большую горницу с накрытым обеденным столом посредине. В противоположные двери вышла к нему навстречу низенькая женщина, с руками за спиной, скромно одетая, вроде домоправительницы, зато очень полная и объемистая в обхвате, с сединой в темных волосах, на которых торчал большой чепец с висящими на грудь черными лентами. Маленькие круглые глазки этой женщины блестели тоже как кошачьи, да и походкой, тихой, мягкой и ровной, смахивала она на кошку.

«Только усов и хвоста нет!» – подумал простодушно Дирих.

Дирих ожидал, что эта кошка-домоправительница поведет его далее, к лютой и знаменитой панне старостихе.

– Ну, дурень… Слушай внимательно и отвечай толком, – выговорила женщина и стала перед ним, держа руки за спиной.

Густой бас ее раздался в горнице, как если бы вдруг волторна загудела.

– Не заставляй повторять вопроса два раза и не повторяй его сам! – продолжала волторна. – Я этого не люблю. Понял вопрос – отвечай. Не понял, то прямо скажи: не понял. Ну, отвечай! Ты откуда?

– Из Губно, – проговорил Дирих, запинаясь.

– Врешь… Будешь врать – сейчас велю выпороть плетьми. Откуда ты?.. Где ты жил до сих пор?

«Это она сама! – сразу догадался Дирих. – Панна старостиха!»

Дирих объяснил, что жил на Псковском тракте в ямщиках, и на новые вопросы старался уже отвечать определенно, так как на плети он совсем не рассчитывал, думая не провиниться ни в чем и обойтись одними розгами.

– Когда пропал твой брат Карлус?

Дирих выпучил глаза.

«Да откуда же она это знает?..» – думал он и молчал.

– Ну! Чего таращишься, дурень? Ну! Отвечай! Ну?!

Старостиха шагнула ближе на один шаг, махнула рукой, и вдруг что-то такое свистнуло, а затем что-то жигануло Дириха по плечу, так что он ахнул на весь дом. «Треххвостка!» – увидел и почувствовал Дирих.

– Еще хочешь. А?

– Нет… Не извольте беспоко… Простите…

– Когда, говори, пропал твой брат?

– С месяц назад! – наобум выговорил Дирих.

– Расскажи, каким образом. Подробно, с толком. Да не врать! Не врать!

Дирих оживился и даже заметно поумнел сразу от близости треххвостки, которая, просвистав, снова теперь скрылась с руками панны, заложенными за спину. Это была любимая поза старостихи.

Допрос продолжался.

Дирих подробно все передал панне. Но при этом старостиха не столько интересовалась свиданием в Риге, сколько подробностями похищения Карлуса. К несчастию, в этом отношении Дирих не мог вполне удовлетворить любознательность панны, так как сам мало знал.

Треххвостка еще раз мелькнула в воздухе ради разъяснения обстоятельства пропажи Карлуса. Но Дирих слезно поклялся Маткой Божией, что во всех Вишках и в Дохабене никто подробностей не знает.

– Но ведь этот москаль Яков пропал в одно время с Карлусом? – спросила панна.

– Да. Вместе уехали. Все их видели.

– И с тех пор оба пропали?

– Оба.

– А семья Карлуса не разоренная? – продолжала панна свой допрос. – Живет хорошо? Имущество есть у семьи? Карлус семью свою любил? Пан им был доволен?

На эти вопросы Дирих отвечал утвердительно. Панна видимо была довольна собранными сведениями и даже улыбнулась. А про себя панна подумала:

«Ну, я буду поумнее панна Лауренцкого».

Панне нужно было узнать, похищен Карлус московскими властями или сам бежал ради бродяжничества. Убедившись, что Карлус выкраден, панна поняла, что дело может дойти и до его родни.

Когда Дирих, счастливо отделавшись от панны и только познакомившись близко с ее треххвосткой, мирно вышел из усадьбы и пришел к сестре, то здесь, наоборот, нашел шум и услыхал плач и крик.

За его отсутствие Анна рассердилась на мужа и, как бывало не раз в году, жестоко его избила палкой. Михайло плакал навзрыд, сидя за печкой, и не столько от боли конечно, сколько с горя. Он очень любил жену и чрезвычайно ее боялся. Гнев Анны нравственно потрясал все его существо страхом и трепетом. Если бы Михаиле Якимовичу сказали, что жена убьет его, он испугался бы не самой смерти, а того, что при этом скажет, накричит и сделает, беспокоя себя, его дорогая Аннушка. Сыновья Якимовичевых, молчаливые свидетели этих бурных минут, спокойно и без страха оставались около. Они не боялись матери, ибо она обожала их, баловала донельзя и никогда ни одного из них пальцем не тронула. Зато же мальчуганы были большие шалуны и не предвещали ничего хорошего.

Дирих стал было успокаивать сестру, но Анна расходилась настолько, что пообещала поучить и гостя брата, «белобрысого дурня».

Впрочем, к вечеру гроза прошла, и муж с женой, не мирясь, спокойно заговорили, как если бы утром не произошло между ними ничего особенного. Михайло только был особенно ласков к жене и заискивал… Анна была немного сумрачнее обыкновенного…

XVI

Прошел наконец год с исчезновения Карлуса.

В Дохабене жилось тихо и мирно после страшного посещения москаля.

В семье же пропавшего Карлуса была лишь одна новость, особого рода.

Пан Лауренцкий стал все чаще посещать избу Сковоротских и часто ласково беседовал с Марьей и с ее детьми.

Марья, женщина не очень дальновидная в житейских делах, даже немного наивная и доверчивая, но обладающая женским чутьем в бабьих делах, тотчас почуяла, что ласковость и частые посещения холостяка и сердцееда Лауренцкого – дело непростое.

Его притягивает Софья.

И мать, как бы не заметившая, что из шаловливой девчонки понемногу, потихоньку, из года в год, выросла красавица девушка, теперь в первый раз поглядела на дочь иными глазами.

«Да, Софья и впрямь красавица писаная! – подумала мать, удивляясь. – Как это я раньше не видала, не заметила ничего… Ведь она уже невеста. Ее пора бы просватать…»

И Марья кончила тем, чем постоянно кончала теперь, – вздохами и слезами.

– Эх, кабы был теперь Карлус с нами! Да, будь Карлус, он вряд ли допустил бы теперь хитрые козни пана!

Впрочем, Софья, которой минуло уже давно шестнадцать лет, но которой казалось на вид и все восемнадцать, была настолько развита, избалована всеми и поэтому бойка, что могла сама без помощи матери потягаться с ухаживателем паном. Софья давно видела и поняла то, что мать заметила теперь. Она была убеждена, что они оттого и спаслись от москалей, что пан с ней не хотел расстаться. Иначе, конечно, он продал бы семью за такую крупную сумму, какую ему москаль предлагал.

Софья решила хитрить и вести себя так, чтобы пан был доволен малым. Она всегда была ласкова с ним, но избегала встреч наедине, а встретясь, ловко отделывалась от назойливого пана так, чтоб его не рассердить.

В конце концов, за это лето пан Лауренцкий так влюбился в Софью, как давно с ним еще не случалось, но стал вести себя с ней скромнее, боясь ее обидеть…

Однажды, насильно удержав девушку и без конца целуя ее, он довел Софью до обильных, горьких слез оскорбления и досады… И ему стало жаль ее. Он стал искренно просить прощения, обещаясь более не сердить ее никогда.

По счастью для девушки, Лауренцкий был уже пятидесятилетний, потертый жизнью холостяк, который, не будучи красив смолоду, теперь был особенно дурен. Цуберка, возлюбленный Софьи, конечно, волновался немало, давно заметив, но не поняв отношений пана и девушки. Софья была с бобылем все та же, нежна и ласкова, но Цуберка ревновал ее к пану Лауренцкому… в будущем!..

XVII

Новые и подозрительные отношения пана Лауренцкого и общей любимицы Яункундзе заметил не один ее возлюбленный, а все латышское население как Дохабена, так и всего околотка.

Вскоре явились доброжелатели и друзья, которые стали нашептывать советы и предупреждения самой полувдове, Марье Сковорощанке.

– Берегися пана! – решилась наконец встревоженная Марья сказать дочери. – Он ведь бедовый… Как бы чего не вышло… Лучше удаляйся от него всячески. Скорее убережешься.

– Зачем мне беречься? Меня от него его собственная отвратительная фигура убережет! – отозвалась, как отрезала, Софья.

– Знаю, что он старый да противный и, конечно, никого не соблазнит. Но ведь он наш пан. Придет какая прихоть… Что мы сделаем без отца? А ведь тебя потом никто замуж за себя не возьмет. Пойми и помни это, дочь.

– Я это, мама, давно поняла, знаю и берегуся, – ответила Софья. – Думала я обо всем этом немало и додумалась, что мне спасения от пана нет. Будь отец с нами, конечно, иное дело. Но без него – я пропала.

– Как пропала?! Что ты… Покуда еще…

– Покуда еще ничего нет, хотите вы сказать? Нет, мама. Уж довольно! Больше мне не нужно. Он мне и так уж надоел до того, что я бы убежала из Дохабена. Надо это кончить…

– Кончить… Как?..

– Выдайте меня замуж! – твердо произнесла девушка.

– Пожалуй. Я готова с радостью, но за кого?..

– За того, кого я люблю и кто меня любит.

И Софья стала целовать мать и всячески ластиться к ней.

– Кто ж это?

– Цуберка.

– Бог с тобой! Да он бобыль! Он нищий. У него даже избы нет! У него всего имущества одна рубаха да штаны.

– В нашей избе жить будет. А одежду можно ему нашить… Хуже будет, мама, если я пропаду от пана и ни за кого не выйду. Отец Цуберку любил, всегда хвалил за усердие, за силу, за кротость.

– Правда, – заметила Марья. – Но замуж тебя за него он никогда бы не выдал. Ему хотелось всегда найти тебе жениха получше, кого-либо с постоялого двора, из слуг или из конюхов.

– Кроме Цуберки, мне нельзя ни за кого выходить. Он один меня защитит от пана. И его одного пан побоится.

– Отчего?

– Не могу сказать, мама. Согласитесь на наш брак, и я вам все расскажу.

Марья подумала, сообразила все обстоятельства, свое беспомощное состояние полувдовы и выговорила:

– Хорошо. Пожалуй. Я люблю Цуберку. Но видишь ли… Пан захочет выкупа, коли ты выйдешь за Цуберку. Ведь он не панский, а вольный, приписной…

– Да. Оттого-то я за него и хочу. Оттого-то он меня и защитит от пана, что он вольный.

– А выкуп? Где же Цуберка его возьмет? Пан на смех потребует злотых двадцать-тридцать, а то и больше. Ты девка сильная и работница хорошая.

– Цуберка ни одного злота не имеет!

– Ну… И я тоже говорю… Как же быть?

Софья молчала и стояла потупясь… Но затем тихо выговорила:

– Вы согласны, чтоб я за Цуберку шла?

– Да, пожалуй, говорю, но пойми…

– Больше, мама, ничего мне не нужно. Все устроится. Только вы нас благословите, а все остальное мы с Цуберкой сами наладим.

Марья согласилась, но с оговорками…

Разумеется, на другой же день здоровенный латыш, веселый и счастливый, появился в доме Сковоротских, чтобы, ради соблюдения приличия, объясниться с Марьей наедине.

Объяснение было простое. Цуберка явился свататься и клялся, что из любви к Софье будет так работать, что непременно под старость разбогатеет.

– Да покуда-то… Покуда! – возразила Марья. – Теперь-то у тебя ведь ничего нет.

– Нет… Как есть ничего нет! – таким голосом отозвался Цуберка, как если б объяснял, что у него целый подвал золота и серебра.

Марья, несмотря на свое простодушие, все-таки удивилась и покачала головой.

«Ишь ведь… Будто хвалится, что нет ничего!» – подумала она.

Разумеется, Софья, Цуберка и добродушно присоединившийся к ним Антон живо уговорили мать. Она дала согласие.

– Как же вы с паном-то? – спросила она.

– Это наше дело! – весело отозвалась Софья.

– Об этом не беспокойтесь! – сказал и Цуберка.

С этого дня началась никем не подозреваемая хитрая игра… Кошками были Софья и Цуберка, отчасти и Антон, а мышкой – пан Лауренцкий. Разумеется, он воображал себя котом, который выслеживает мышку Софью, чтобы проглотить ее простейшим образом.

Все было придумано самой Софьей, и придумано хотя дерзко, но просто.

Цуберка был вольный. Сделавшись женой свободного человека, Софья уже не принадлежала пану и становилась тоже вольной. Нужно было только письменное разрешение пана на ее брак без выкупа.

Пан дал сначала словесное разрешение, а затем справил все законным порядком и выдал бумагу, в которой не требовал ни с Марьи, ни с Цуберки никакой уплаты за девушку. Он терял работницу даром.

Марья только дивилась. Мацитайс тоже дивился, какое добросердие появилось у пана Лауренцкого.

Тайна заключалась в том, что Софья убедила пана, что она этого огромного дурака Цуберку не только не любит, но и видеть спокойно не может. Она любит давно его, пана. Но так просто принадлежать пану, на виду у всех срамиться, она не может и никогда не согласится. Лучше утопиться! Замужняя – иное дело… Прямо после венца она будет у пана, а затем, чрез некоторое время, они спровадят бобыля куда-нибудь. От него, вольного человека, пану легче было отделаться, чем от своего хлопа. Приказать ему уйти из пределов вотчины шляхтича – и конец!

Так уговорилась Софья с паном Лауренцким, и он, в силу пословицы, что на всякого мудреца довольно простоты, ослепленный своей самонадеянностью, с восторгом согласился на все. Для него тоже было выгоднее достигнуть своей цели без огласки.

Обвенчаться с разрешения самого пана, не уплатя выкупа, и, сделавшись свободной, насмеяться пану в его скверную и старую физиономию, а затем уйти из Дохабена и наняться в Витках, на постоялом дворе, содержатель которого предупрежден, – вот в чем тайно уговорилась Софья с Цуберкой.

Но может ли все уладиться так, как они затеяли, рассуждали молодые люди. Если пан Лауренцкий, обманутый и озлобленный, захочет силой отнять Софью у мужа… Тогда все на него подымутся… И пан мацитайс прежде других. Это будет соблазн, на который он не пойдет. Да к тому же Цуберка, силач страшный, пообещает пану повстречать его где-нибудь в поле или в лесу наедине… И он так может с паном наедине побеседовать, что Дохабен тотчас перейдет затем к одному дальнему родственнику пана по наследству…