Текст книги "Каленым железом"

Автор книги: Евгений Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Убирайся отсюда, а не то я тебя сгною в тюрьме, подлец. Ишь ты – распустил кулаки. Я тебя сгною в тюрьме, если ты еще хоть раз мне попадешься на глаза.

Начальник палатки по приему макулатуры от населения. И, несомненно, сгноил, если бы Вергазов ему хоть раз еще попался. Но он не попался, так как вышел из дому, оставив записку следующего содержания:

«В припадке великодушия я решил покончить жизнь самоубийством. Ищите мое тело под мостом. Или не ищите.

Ваш Вергазов».

Но все вышло немножко не так, как планировал изобретатель. Под мостом Вергазов не оказался, а в тюрьму все-таки попал, но совершенно при других обстоятельствах.

Видишь ли, они жили около тюрьмы, и когда Вергазов вышел из дому топиться, то случайно попал под куда-то вечно спешащий «черный ворон».

Крик, шум. «Ворон» замедлил ход, и окровавленного Вергазова внесли в тюрьму с целью оказать первую помощь.

Он потом говорил, что почти ничего там не запомнил: какие-то стриженые лица, шапки, лошади, овес, серые стены и пахло кисленьким. Он там побыл, а потом его отправили в госпиталь, где и лежал он двадцать четыре дня со сломанной ключицей.

– Ну, а жена?

– Что жена? Она рыдала, прочитав записку. Билась головой об стену и прокляла родителя, который был у ней один, а матери не было. Создалась путаница. Пришел мильтон и что-то плел про тюрьму и госпиталь, чего никак нельзя было понять. Были рыдания. Но зато когда все разрешилось наилучшим образом, то их любовь засияла ровным и неугасимым светом подобно лампаде. Они как бы заново родились на свет, перестали драться и царапаться. А Вергазов еще стал значительно веселей и меньше изобретал. А поскольку родителя Людочка прокляла, то и начальник присмирел. Он присмирел и стал задумываться над тем, что он будет делать, когда постареет.

– Это они тогда и попали в тринадцатиэтажку?

– Нет. Не тогда. А вообще-то тогда. Как-то они где-то здесь получили квартиру, а потом – хоп – обменяли, что ли. В общем, я не знаю. Это не важно. Это не главное.

Они поселились в этой квартирке на тринадцатом этаже. Вергазов получал в общей сложности 280 рублей в месяц. И она тоже получала. И они любили друг друга.

А квартирка. Вот так квартирка. Ты представляешь, Вергазов отделал-то ее, отделал как надо. И полы были паркетные, и ванная в кафеле. А кругом все полочки да шкафчики. Не могу… Горестно мне. Жалко. Горестно мне, жалко и нету сил. Как вспомню, что такая квартирка пропала у людей… И сами люди пропали.

И дядя Сережа чуть было не залился слезами, но сообразил, что я могу принять его за пьяного, почему и сдержался.

– А почему «пропала» и «пропали»? – допытывался я. – Ведь именно тут, очевидно, и начинается абсолютная гармония. Ведь так? Или что вы имели в виду?

– Да. Гармония. Вот слушай, какая дальше у них вышла гармония. 280 рублей в месяц. И она тоже зарабатывала. Любовь. Комната 18 метров. Кухня. Ванная. Туалет. Тринадцатый этаж. Очень также слесарь любил есть блины.

А то ведь и как не полюбить их есть? Они – вкусные. Славная вещь – блины. Их выдумали старинные русские люди, которых сейчас часто поминают. Блины делаются так: мука, вода, соль, молоко, куриное яйцо, гусиное перо, сковорода, огонь, масло. Все вроде бы просто. Ан нет. Блин – это символ, символизирующий солнце в душе. Впрочем, тут я что-то запутался. Понимаешь, иногда мне кажется, что он полюбил есть блины до своего последнего изобретения, а иногда – что после. И никак не могу я вспомнить факт точно. Но и это не важно.

В общем, были блины или же их еще не было, но Вергазов любил глядеть с балкона на окружающий пейзаж. Глядя на окружавший его зеленый массив, Вергазов испытывал те же самые чувства, о которых я толковал тебе в начале своего рассказа: радость и умиление от количества кислорода, испускаемого массивом, и от количества углекислоты, массивом поглощаемой. Он любовным взглядом мерил бескрайние просторы массива вдоль и поперек, но постепенно его радость померкла и сменилась тихим озлоблением.

А дело в том, что весь зеленый массив был ровен до горизонта, но ровен не идеально. Было там всего лишь одно дерево, которое нарушило абсолют идеальности. Это дерево немного высовывалось из зеленого массива, и об него царапался взгляд тов. Вергазова. Это дерево высовывалось, и Вергазов ничего не мог с собой поделать.

Поэтому как-то в воскресенье, нарушая закон об охране природы, он взял под пальто топор и отправился искать дерево. Он искал его весь день, но так и не нашел, ибо с земли все деревья в лесу одинаковые.

А вернувшись домой, опять вышел на балкон и даже заскрипел зубами: проклятое дерево торчало, нарушая абсолют идеальности, и царапало взор, хотящий счастья.

И вот тогда, старательно не смотря в окно, тов. Вергазов стал изобретать свое последнее изобретение – невиданную ранее никем машину, орудие из консервных банок, рубленых гвоздей и электрического тока.

И он изобрел, и он построил эту чудесную машину, и в один прекрасный день он убил ею прямо с балкона дерево, и в один прекрасный день ровен стал зеленый массив окончательно. И в один прекрасный день ничто более не тревожило взгляд слесаря.

Тут дядя Сережа умолк и погрузился в воспоминания, а я не стал его тревожить, опасаясь замутить светлое русло дяди-Сережиной мысли и речи, близившейся, как видно, к концу.

– Да. Жить бы ему да жить. Ровен стал зеленый массив, и ровно стало в душе тов. Вергазова. Он теперь все больше молча смотрел на преображенную природу и в телевизор. И поедал блины.

И вот однажды он устроился на тринадцатом этаже тринадцатиэтажного дома на подоконнике раскрытого окна своей квартиры. Он ел блины. Он макал блины в масло. Он сидел в майке на подоконнике и ел блины. Жена пекла на кухне блины. Он трубочкой свернет блин и макает. Жена пекла на кухне блины. У ней тоже был мир в душе. Она пела и пекла на кухне блины. А слесарь ел блины, общаясь с женой посредством тарелки, на которую жена накладывала новоиспеченные блины. Бросала. С пылу, с жару. Да, да. Славные блины. Эх, жить бы ему да жить. Ведь как прекрасна жизнь. Ведь как прекрасна, особенно на тринадцатом этаже, где в ванну по желанию поступает горячая и холодная вода, а паркет и пластик делают приятное босым ногам. О, как прекрасно было жить в голубой тени телевизора. О! Милый бывший тов. Вергазов.

Дядя Сережа пришел в неописуемое волнение. Волосы его вздыбились, образовав забор на плешивой голове, глаза метали молнии.

– Что? Что? – торопил я.

– А вот то, что он ел блины. Он молча поедал блины и смотрел из окна на преображенную природу. И тут вошла его жинка. Она несла тарелку. Она сияла и лучилась. Она несла тарелку и стала смотреть на Вергазова.

Она смотрела на него. А он на нее. Они любили друг друга. Он обернулся, посмотрел на нее и сказал:

– Дай-ка мне, друг Люда, еще один блинок.

Она же побледнела и говорит:

– Да ешь хоть все, ведь много же.

Но Вергазов не удостоил ее ответом. Он взял в зубы блин и отвернулся опять к зеленому массиву. Жена же подошла ближе и вдруг закричала:

– А-а-а!!!

А Вергазов, пожевывая блин, как-то откинулся назад и стал падать вниз.

– О-о-о!!! На кого… Куда? – возопила жена.

И то ли бросилась вслед за ним, то ли с самого начала была с ним вместе. Не знаю, точно не знаю. Да это и не важно. Факт тот, что они оба упали с тринадцатого этажа вниз и разбились до состояния мешков с костями. Их видели все.

Тут дядя Сережа закончил свой рассказ. И сник. Он налил дрожащей рукой водки, стер набежавшую слезу и выпил. А мне не налил. Я налил себе сам. Выпил и спрашиваю:

– Дядя Сережа, так это она сама, что ли, его столкнула?

Дядя Сережа встал. Он походил вокруг гробов.

– Ах, милый мой! Какое это имеет значение? Разве это важно, кто кого куда столкнул или нет? Какое это имеет значение? Когда я говорю об отсутствии абсолютной гармонии, то какое значение имеют все эти детали? – сказал он. – Будь выше суетного значения деталей. Выше. Выше. Ура! Вперед! На вахту! – всхлипывая, повторял дядя Сережа.

Испытывая сильное смущение, я обнял эмоционального гробовщика и как можно мягче заметил:

– Успокойтесь, дядя Сережа. Ведь это происходило, по-видимому, очень давно? И, кстати, не отец ли вы Людмилочки – бывший начальник макулатурной палатки?

– Конечно, давно. Давно-о. И какой я, к черту, отец? Какой я, к черту, начальник? Мне это клиент один рассказал. И было это давно.

– Так отчего ж тогда плакать?

– А плачу я оттого, что это – вечно. Это – вечно, – дико вскрикнул мастер. – И когда я думаю, что это – вечно, то мне хочется убить себя стамеской.

– Ну, успокойтесь. Я понимаю вас, – сказал я, – успокойтесь, успокойтесь.

Он и успокоился.

И мы вышли на улицу. Уже было темно, потому что наступила ночь. Да. Была непроглядная темь, и лишь маленькая звездочка торчала в небе над самой нашей головой. Она могла упасть. Мы испугались и разошлись по домам.

А когда я в следующий раз пошел навестить дядю Сережу, то его не оказалось на рабочем месте, а гробы изготовлялись каким-то молодым пареньком с прической а-ля «Битлз» и в расклешенных брюках с цепями по низу. Из транзистора, принадлежавшего, очевидно, молодому человеку, неслось шустрое пение звонкой дамы, сопровождаемое грохотом электрогитар.

Я подумал было, что дядя Сережа убил себя стамеской, но молодой человек объяснил, что его зовут Степаном, что он ученик столяра, а сам мастер отбывает наказание сроком в 15 суток за злоупотребление спиртными напитками и мелкое хулиганство в каком-то общественном месте.

– Мои милый, да, да! – выкрикнула дама.

– От сумы да от тюрьмы никуда не деться. И от кладбища. Такова сэ ля ви, – добавил Степан и захохотал.

И я пошел домой. Через кладбище № 1. Через кресты и склепы, через памятники и могилы, через церковь.

Церковь. На паперти отпевали. Был гроб. Батюшка махал кадилом. Пел. Подпевали нищие и просто любители. Рыдали и плакали родственники. Больно смотреть на такую картину? Да, больно. Ах, как больно. Очень больно, но что же делать – можно и не смотреть.

*…рев самолетов от аэродрома… – Сейчас там выстроили новый микрорайон и шикарный выставочный зал, где в прошлом году проходила международная книжная ярмарка.

Бетонные фонтаны с плавной линией струй. Красные песочницы и бетонные громадные детские игрушки, изображающие различных животных: слонов, верблюдов, ослов. – Вот-вот, такой именно микрорайон и выстроили. Дядя Сережа, а также автор и здесь оказались провидцами.

Мильтон – милиционер. Устаревшее, равно как и «мусор».

…в расклешенных брюках с цепями по низу. – Иногда туда провинциальные модники даже мелкие лампочки от фонарика присобачивали. Интересно, что точно в таких же брюках и шляпе выходит на свободу после смерти Сталина и «ворошиловской амнистии» (см. комм. к рассказу «Как съели петуха») вор в финале великого фильма Алексея Германа (р. 1938) «Хрусталев, машину!». Какая устойчивая она, эта советская мода!

Такова сэ ля ви. – Распространенная шутка канувших лет. Такого же сорта, как «О'кей, – сказал Мокей».

СИЛА ПЕЧАТНОГО СЛОВА

Один поэт сосредоточенно ехал в автобусе на публичное выступление перед народом. Поэт очень хотел сосредоточиться, чтобы выступать перед народом правильно: взволнованно и искренно. Но ему очень трудно стало сосредоточиться, потому что у него над ухом вдруг раздался пошловатенький, сальный и даже, можно сказать, грязный разговорчик, который вели два шустрых молодых человека и ловкая бабушка.

Мерзости, разнообразные по тематике и калибру, вливались в ухо поэта, как когда Гамлетова отца отравил его же собственный братец, вливая цикуту.

Поэт очень хотел сосредоточиться. Поэт закрыл глаза и думал о том, что за выступление он получит семь рублей сорок копеек, а если примут к концу года членом Союза писателей, то будет получать за выступление далеко и не семь рублей сорок копеек, а целых пятнадцать рублей ноль-ноль копеек. И он соображал, что к концу года его в Союз непременно пустят, потому как книжка стихов «Красное солнце» вышла в прошлом году, а книжка поэм «Наша луна» непременно выйдет в этом году. Если, конечно, не накладет ему в карман какой-нибудь московский сукин сын.

– О, эти москвичи! – хотел прошептать поэт. – У них там все свои. Совсем не дают ходу провинциалам, несмотря на то, что мы ведь ближе к русской земле! Какие бессовестные! Ездят в собственных машинах по асфальту!

Так хотел прошептать поэт, но плавный ход его мыслей был сбит неприятнейшим, отвратительнейшим, дребезжащим смехом молодых людей и веселыми всхлипываниями бабушки. Веселье явилось реакцией на последнюю фразу бабушки:

– Эх, сынки! Да пускай этта будет хоть овечья, лишь бы душа была человечья!

– Ну ты, бабка, даешь, курва! – ржали молодые люди. – Ты, видать, в царски годы в бардаке работала!..

У поэта кровь подступила к голове. Он резко развернулся и сделал нервное замечание:

– А ну – тихо! Вы не одни едете в автобусе! Не мешайте!

– Сердитый какой дядька! – с ужасом сказала бабушка. – Сердитый! Важный какой! Прости, господи!

И вьюном скользнула на заднюю площадку, не желая участвовать в надвигающихся грозных событиях.

Пожалуй, и правильно сделала. Потому что молодые люди с наслаждением засверкали фиксами.

– Вася, молчи! Ты слышал, что тебе сказал товарищ? – говорит Коля Васе.

– Ништяк, Колян! – отвечает Вася Коле. – Я уже молчу, Колян! Да только я могу и еще кой-кому хавальник завесить!

И при подобных словах из статьи Уголовного кодекса он еще и глядит на поэта в упор.

А у того в голову вместе с кровью поступило столько много раздражения, что он забыл всякую безопасность и завопил:

– Подонки! Фашисты! Вот из таких, как вы, Гитлер формировал свои легионы!

Коля и Вася сосредоточенно смотрели на расходившегося сочинителя, а потом занесли два чугунных кулака. Но им опускать кулаки не дали, ибо многие пассажиры стали кричать следующий текст:

– Перестаньте скандалить! Перестаньте скандалить!

– Ну, погоди, заяц! Вот щас со скотовозки выйдем, так там и посчитаемся, – посулились, тяжело дыша, Коля с Васей.

А пассажиры опять:

– Да перестаньте же скандалить! Тихо людям с работы ехать не дают! Действительно, скотовозку устраивают из «Икаруса», хулиганы!

А кто хулиганы – уже и непонятно.

И вообще – многое непонятно. Чего, например, так-то уж было орать-то? И тому, и тем, и этим? А?

Ну, в общем, дальше случилась поэтова остановка, он и полетел, а хулиганы, естественно, за ним.

– Стой, падла! – отвратительно кричали они.

Но поэт стоять не стал, а наоборот – сразу прибежал на летнюю эстраду парка культуры и отдыха им. Семашко, где его уже ждали.

Поэт как увидел, что его уже ждут, то он сразу повеселел и сразу выпил два стакана простой воды. После чего сказал:

– Дорогие друзья! Слушатели и слушательницы! Молодежь! Вы собрались здесь ради одной нашей общей страсти, ради – Литературы! Что ж, пусть зазвучат стихи!

И стихи зазвучали, усиленные парковыми громкоговорителями:

 
Я плавниками приникаю
К Российской искренней земле…
 

И дальше. До конца. Довольно длинное стихотворение про Добро, Зло и Родину. Что мы все должны ежесекундно делать Добро. А кто если ежесекундно не делает Добро, то он, значит, тем самым уже делает Зло. И себе, и Родине. Родине в первую очередь, а себе – во вторую. Или наоборот – я сейчас уже точно-то уж и не упомню что-то… В заключение поэт объявил себя крестоносцем Добра и всех вместе звал за собой в поход за Добро, обещая крупные и интересные сражения.

А наступал вечер. И лепестки парковых фонарей налились молочным светом, и в темных кустах шептались, и на синем небе высыпала звездная мелочь.

Поэт спокойно выслушал рукоплескания и посмотрел вниз. Впритык к эстраде стояли они, народ. Парни, девушки, мужики, бабы, малы ребята.

Там же находились и преследователи его, Коля с Васей. Не стану врать, что они вытирали глаза платочком, но они стояли смирно, с лицами сосредоточенными и одухотворенными. Они стояли, разинув рты, и было видно, что бить поэта сегодня уже не станут.

Убедившись еще раз в силе печатного слова, поэт окончательно успокоился, прокашлялся, вытер платком мокрый лоб и с блеском закончил свое выступление.

* О, эти москвичи! – Я однажды написал эссе о том, что в Москве все приезжие, включая ее основателя Юрия Долгорукого (около 1090–1157), убившего походя боярина Степана Кучку (XII век), старожила и владельца тех мест, которые стали потом столицей нашей родины.

Да пускай этта будет хоть овечья, лишь бы душа была человечья! – Вот еще один пример того, что не нужно прозаику злоупотреблять матерными словами, когда и так все понятно.

Ништяк – ничего (жаргон).

…хавальник завесить! – Заставить замолчать с помощью угроз или прямых физических действий (жаргон). Хавальник, хавало – рот.

– Ну, погоди, заяц! – Тогда в немыслимой моде был фильм «Ну, заяц, погоди!», где быдловатого волка-хулигана все время побеждал заяц-интеллигент в очках.

Скотовозка – советское народное название длинных, но вечно переполненных автобусов «Икарус» венгерского производства.

Им. Семашко. – Семашко Николай Александрович (1874–1949), марксист, первый нарком здравоохранения. Его фамилией было названо бесчисленное количество больниц, санаториев, домов отдыха. К сожалению, но весьма часто эту фамилию простолюдины ернически, непристойно искажали. Как? Догадайтесь сами…

…я сейчас уже точно-то уж и не упомню что-то… – А это потому, что я вставил в рассказ пару строчек из собственного юношеского стихотворения. Вот оно:

 
Стою ли в очередь за пивом
Иль слышу вечное «нельзя»,
Но все мне кажется красивым,
Поскольку – «русская земля».
Вот дали по уху в трамвае
Или ведут уж в КПЗ…
…Я плавниками приникаю
К российской искренней земле.
Вот я уж и совсем счастливый,
Еще чуток и завоплю:
«Благодарю тебя, Россия,
За то, что так тебя люблю!»
 

ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА

Тут недавно в Швеции опять Нобелевские премии давали за картины, и не явился один лауреат, фамилию которого я называть не стану, а звали его – Витя.

Его они очень долго ждали, держа доллары в руках, но он все равно не явился. Ни туда, ни сюда, ни оттуда, ни отсюда – он никуда больше не явился. И никто про него никогда ничего уже больше ни от кого не слышал, потому что он, несмотря на знатность, был холост и одинок, весь себя отдавая лишь своей замечательной работе.

А случилось с ним вот что. Будучи юношей, он жил в Сибири, где и занимался борьбой дзюдо и учебой в художественном училище.

И вот однажды вечерком он идет домой на квартирку по висячему мосту через речку Качу, а его на мосту встречает бедно одетый хулиган. А он и сам был одет достаточно скромно, в кирзовые сапоги.

Хулиган злобно посмотрел на бедного юношу, почти подростка, и грубо приказал, указывая на его старенький этюдник:

– А ну покажь, что у тебя в сундуке, пфимпф!

Витя же ему совершенно ничего не ответил. Он в эти секунды глядел, ошеломленный, на одинокую Полярную звезду, указывающую с неба путь заблудшему человечеству. Какое-то озарение охватило внутреннюю душу будущего мастера, и он прошептал сам себе:

– Полярная звезда!..

– Покажь портфель, падла-курица! – наступал на него хулиган.

Но юноша все не слышал: невыразимым томлением и сладкой болью была наполнена его внутренняя душа. Неземным томлением и такой болью, которые имеют право наполнять лишь душу человека, который рано или поздно получит Нобелевскую премию. Так что он хулигану и опять не ответил.

А хулиган тогда зашипел по-змеиному и стал кружить вкруг художника. А художник молчал и его не видел.

– Ну, я тебя щас резну! Ну, я тебя щас свисну! – вскричал тогда хулиган и занес над будущим лауреатом невооруженный, но пудовый кулак. И он бы выбил из головы мастера любую Полярную звезду, но за миллионную долю секунды до соприкосновения его кулака с Витиными мозгами Витя очнулся и хотел бы крикнуть, что нельзя! Нельзя бить! Нельзя убивать! Нельзя! Нельзя! Нельзя! – хотел бы крикнуть он. Но увы! Тело нас не спрашивает. Наше тело само принимает решения. Витя за миллионную долю секунды уклонился от удара и той же головой, с теми же думающими мозгами, страшно ткнул хулигана в горло.

Отчего хулиган упал, дернулся и затих, мертво глядя на все ту же Полярную звезду. Но ему не было дано увидеть Полярную звезду и ее неземной свет. Он упал, дернулся и затих, потому что он был мертв.

Или убит. Я не знаю. Не знал и художник. Он посмотрел на тело бывшего хулигана. Он втянул голову в плечи, и он тихо ушел прочь, домой, на квартирку, в уголок, который он снимал у бабушки-татарки. Среди саманных домиков и грязи, на берегу вонючей речки Качи.

Далеко за полночь он еще рисовал, а утром следующего дня проснулся внешне спокойным человеком и никогда справок о трагедии на висячем мосту не наводил. А и чего их наводить? Таких диких случаев в те далекие годы было очень много, а слухов – и того больше. Он проснулся спокойным человеком.

И не берусь прямо утверждать, но вроде бы с того-то дня и началось его головокружительное восхождение. Уж ясно, конечно, что не сразу зримо с того дня. Но с отличием было закончено художественное училище, но тут началась Академия художеств, но тут потом дипломы пошли, и папки красные, и отличия, и третьи места, и вторые места, и первые места.

Вот. А он уже немного стал старенький и как-то раз вечером включил транзисторный приемник и слышит: награжден-де премией Нобеля художник Витя из Советского Союза. Он тогда, конечно, очень обрадовался и вышел на балкон своей квартиры на одной московской улице. Вышел освежиться, чтобы радость его улеглась или приняла приличное направление.

– Все-таки и я кое-чего достиг в этой жизни, – солидно сказал он сам себе, и тут ему стало чего-то страшно. И тоскливо и холодно стало, несмотря на июльское время. И он опять поднял голову и опять увидел эту Полярную звезду. И опять Полярная звезда в упор и горько глядела на свою заблудшую Землю. И опять все корчилось и болело.

– Что? Что? – шептал художник. – Что? Что? – шепотом повторял он, пятясь и спотыкаясь. – Что? Что? – все бормотал он. А потом уж и не бормотал. Потом он уже молча и тихо сел в самолет и полетел из Москвы в сторону, совершенно противоположную Швеции, а именно – в Сибирь.

Молча и тихо сошел он по трапу и тихо, и молча, и плача он быстро шел туда, к висячему мосту. Он шел плача, и слезы плавили ему глаза. И глаза поэтому не могли видеть ничего: ни новостроек, которые вылезли из-под земли как грибы; ни лиц, озаренных радостью нашей эпохи; ни самой радости нашей эпохи не видели глаза плачущего человека.

Но потом слезы кончились, и он увидел, что висячего моста уже нет, а на его месте построен новый мост, каменный.

Слезы кончились. Художник стал сух. Он немного постоял. Потом снял свою хорошую одежду. Нагой, он связал ее в узел и утопил. Нагой, он тихо ступил в мутные струи вонючей речки. Нагой, он стоял дрожа и сказал слово. И слово это было – о, пожалуйста, не смейтесь! – слово это было «пфимпф».

– Пфимпф, – тихо сказал художник и медленно поплыл.

Его (разумеется, совершенно случайно) никто не видел, почему потом и не искали. Обезображенный труп его нашли потом туруханские рыбаки, но какое им было до него дело?

А если вы спросите, откуда я сам тогда все это знаю, то я вам на это ничего не отвечу. Я вам другое скажу: никто ничего не знает. Не знает, кто мертв, кто жив, а кто еще не родился. Никто ничего не знает. Всех нас надо простить. Я не шучу. Я еще не сошел с ума.

* Мне очень нравится, как читает этот рассказ в своих программах Сергей Юрский (р. 1935). Я считаю, что он читает лучше, чем я написал.

…кирзовые сапоги… – Кирза – материал на многослойной тканевой основе, пропитанной специальными веществами. Идет в основном на производство солдатских сапог.

…на берегу вонючей речки Качи… – Теперь эту речку облагородили, взяли в бетон, а тогда этот район славился своими криминальными элементами. Вот народная сибирская песня:

 
Вечер наступает,
Блатной идет домой.
А качинская шпанка
Кричит: «Блатной, постой!»
 

– Пфимпф, – тихо сказал художник и медленно поплыл. – Слово «пфимпф» самолично изобретено мною.

Сергей Юрский рассказывал мне, что для него, как для чтеца, эта фраза очень важна. Если при произнесении этой фразы в зале стоит мертвая тишина – он своим мастерством выиграл соревнование у зрителей, если смеются – проиграл.

…туруханские рыбаки… – Туруханск – поселок городского типа на севере Красноярского края.