Текст книги "Каленым железом"

Автор книги: Евгений Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Значит, ты своих родителей не уважаешь?

– Я не уважаю своих родителей? – возмутился Иван. – Да я тебе знаешь щас что? Да я – мать, маму милую… Я тебе знаешь что?

– Ну ты! Тише, тише! Что размахался? – прикрикнул поп.

Иван сник.

– Оно конечно. Зачем понапрасну махать. Я тебе лучше расскажу.

– Вот. Рассказывать рассказывай, а рукам воли не давай.

– Да ладно. Я это так. В общем, я почти всю жизнь жил с матерью один, потому что наш отец давно умер.

– Как и я, – перебил поп.

– Что – как и ты?

– Мой отец тоже умер давно. Ну ладно, ладно. Рассказывай. Не мешаю.

– Старик умер очень давно. Он был здоровый, и у него случился удар. Я о нем почти ничего сказать не могу, поскольку тогда, по молодости лет, его еще не раскусил. А потом он сразу умер.

Но – мама, мамочка моя милая! Поскольку это было долго, я очень ее любил. Не знаю, как бы любил, если – быстро… Не знаю. Наверно бы, любил. Матерей все любят.

– Постой. Не понимаю. Что – долго-быстро?

– Жизнь ее и болезнь. Она всю жизнь была как бы одна и болела.

– Чем?

– Тысяча болезней была у мамы. И одна тяжелей другой. А только какая разница – чем?

– Нет, я сравнить.

– Вот. И она болела. А я ж человек, понял. Я иной раз прихожу выпивши. И она на меня СМОТРЕЛА. Понял? А еще, о господи, еще иногда она меня РАЗДРАЖАЛА. Это больная-то. Понял? Раздражала.

– Понимаю, – сказал поп.

– Так ведь я тоже могу не выдержать. Ведь я-то – человек, человек. Двуногий. Понял? Бывало, не выдержишь, смотришь, как она стонет и мучается. И думаешь – скорей бы уж! Скорей! И тебе легче, и мне жить надо. А потом – стыдно. Стыдно до того, что не стыдно даже, а тошнит от стыда. Так бы и блеванул!

– Ну, ну, – поп тихонько погладил руку Ивана.

– А потом она умерла, – продолжал Иван. – Она перед этим два месяца лежала в больнице, и я к ней каждый день ходил.

Тут Иван замолчал, и поп долго не мог от него добиться какого-либо продолжения.

– Поди ты к дьяволу! – говорил Иван, отвернувшись. – Поди! Не хочу! Не хочу!

– А ты скажи, – уговаривал поп. – Ты скажи, и станет легче.

– Легче не станет, – говорил Иван. – Легче не станет, – говорил он, глядя на попа бешено. – Легче не станет, – слабо закончил он. – Легче не станет. А впрочем, почему бы и не рассказать? Она перед этим два месяца лежала в больнице, и я к ней каждый день туда ходил. Ты знаешь, что это за заведение – больница? И я знаю. Туда, где едят суп с капустой и лежат на кроватях с панцирной сеткой. Медицинское обслуживание у нас бесплатное, поэтому больные лежат в больницах бесплатно. Они там лежат. Которые – умирают, которые получают инвалидность и пенсию по ней, а некоторые, выздоровев, возвращаются в ряды активных тружеников.

Так вот, мама моя инвалидность уже имела. Причем не какую-нибудь, а инвалидность первой группы.

Иван поднял палец.

– Первой группы! Возвратиться в ряды активных тружеников ей уже не было возможности. Нулевой группы нету, поэтому оставался один путь – помереть.

И она лежала в больнице, в палате, мимо которой я сейчас часто прохожу, мимо окошек. И она не могла переворачиваться, да ей и не надо было. А когда было надо, то тут приходила по просьбе других больных санитарка. И она ее переворачивала. И на санитарку я не в претензии. У ней больных много. Разве она за всеми успеет? Она лежала. Потом ее перевели в коридор, за ширму.

Раз вечером мне мама говорит:

– Ты бы мне, сына, купил мороженое.

Тихо так говорит. Ласково на меня смотрит.

– Об чем разговор, мама, – отвечаю. – Завтра тебе будет мороженое.

И точно – на следующий день я отработал и иду. А мороженого нигде, как на грех, нету. Всегда есть, а тут – нету. Я туда-сюда, а его нету. Я тогда догадался и иду в кинотеатр «Луч». Пустите, говорю, меня. Мне только взять мороженое. Я – в больницу.

Пустили. Я кепку в залог оставил, что не пойду бесплатно смотреть кино. В подвал спустился, взял мороженое. Иду, прихожу, а мне говорят – нету. Ее уже – нету. Понял?

– Понял, понял! Говори! – умолял поп.

– Я мороженое поставил у них там. Два стаканчика. И иду. Мне говорят, ты куда идешь, ведь ее нету. А я иду. Вижу – голая панцирная сетка, а ее – нету. Матрац полосатый скатан, а ее – нету. Авоська на подоконнике, там какие-то огрызки и консервы «Маринованные яблоки», а ее – нету. Она их не съела. Я тогда пошел, а мне говорят, вы заберите. Я ничего не говорю, а мне говорят – вы заберите оставшиеся вещи. Я их взял – авоська, костылик у ней был, а больше ничего. И пошел. Вот так. Все! Точка! Молчок!

И замолчал.

– Да-а, – сказал поп. – Да-а.

А что он еще мог сказать? Оказалось, что смог.

– Видишь ли, ну что я тебе могу сказать? Тут утешение одно, что там вы встретитесь. А земные утешения – ну что тут, какие земные, – бормотал он.

– Ага, щас, «встретимся», – вяло отвечал Иван. – «Встретимся»… Прямо…

Наступило молчание.

– А ты что говорил, что ты как я? – спросил Иван. – Это в каком смысле?

– Что «как и ты»?

– Ну, вот ты сказал, что ты как я. Это когда я говорил, что у меня отец давно умер.

– А-а. Да нет. Не «как и ты». У меня – давно. У меня уже зарубцевалось. Отец мой был генерал… Ай, неважно! Мы с матерью от его генеральства ничего почти и не получили. Наоборот даже.

– Наоборот?

– Тебе сколько лет?

– Двадцать четыре.

– Ну так ты, наверно, ничего не помнишь. Да и я вспоминать не хочу. Одно скажу – сгорел красный генерал. Я вспоминать не хочу. Раз все забыли, то и я вспоминать не хочу. Неважно! Раз моя жизнь уже проходит, то зачем мне вспоминать? Претерпел, да и ладно. Я зла не несу. Потом говорят, что это больше не повторится…

– Что-то я тебя плохо понимаю.

Но понимать Ивану уже и не хотелось. Он сидел расслабившись, покачивая кружку. Поп нашел прутик и ковырял землю.

– А только все-таки я прав, – вдруг сказал он.

– Почему? В чем?

– А в том, что вот – смотри. Есть великие праздники: Май, Новый год, Октябрьские, День шахтера, Парижская коммуна. А где же праздник про родителей? Про родителей-то он где, праздник? Про родителей, которые – суть… и оставили нас в этом мире? Где, я тебя спрашиваю?

Иван молчал.

– Такого праздника нету! – подытожил поп.

И они оба замолчали. Тут из-за угла вынырнул нищий.

– Ой-ой! Офонарели! Ой-ой! Подайте на уродство! Поскольку – суета, тлен, разложение.

Но, увидев попа, осекся и хотел исчезнуть.

– Тимофей! – приказал поп. – Ну-ка поди сюда, Тимофей!

Тимофей подошел, клоня голову долу.

– Тимофей, – строго сказал поп. – Сколько раз тебе говорено, чтобы ты жил делами рук своих и поменьше христарадничал? Ведь ты, в сущности, здоровый мужчина. Допустим, тебе претит мысль работать на производстве. Но ведь ты можешь, допустим, плести для кладбища железные и бумажные венки?

– Батюшка! Батюшка! – зарыдал нищий. – В артель не берут, батюшка! Это – воры и подлецы! Я б сам хотел плесть венки. Это хорошо, богоугодно и выгодно. Так только они меня не берут, сироту. Тама окопалися – Валька три кости и Сидор-паук. Я у них просился взять, а они не берут.

– Хорошо, Тимоша. Ты ступай, а я попытаюсь для тебя что-нибудь сделать.

– Уж как я буду вам благодарный! Даже вы сами не знаете как, а то – офонарели…

Нищий удалился.

– Нету, – сказал Иван. – Ведь действительно нету. Нету. Такого праздника нету.

Поп сиял.

Иван встал и подошел к обрыву. Ваня стоял на горе. Была мирная весна. На огородах жгли ботву. Дым немножечко шел вверх, а солнце уходило в небо. Иван стал смотреть на город.

Прямо были разбросаны мелкие деревянные домики, тесно зажатые кварталами новостроек. Далее видел скопление народа за высоким забором колхозного рынка. Башенный кран. Дымила черными трубами старая тюрьма. Летел самолет Ил-18. Блестела куполами церковь. Асфальтовое шоссе лоснилось под солнцем. Проносились, рыча, тяжелые «МАЗы» и «БелАЗы».

И туда и сюда бежали, шли, ходили какие-то люди. Некоторые были высокие, некоторые – низкие. Кой-кто были пузатые, кой-кто – тощие. Одни несли сумки, другие – портфели. Многие были одеты очень хорошо, многие – не очень. Ходили, жестикулировали, разговаривали друг с другом.

– Нету, – повторил Иван. – Нету. Да. Нету, – и внезапно крикнул: – Но – будет, будет! Обязательно будет! Не может быть, чтобы не было. Это будет очень странно, если его не будет. Этот праздник будет, и будет скоро. Надо пока погодить, а потом он очень скоро будет.

Поп сиял.

– Будет, будет, – шептал Иван Панкрат, слесарь проектного института «Сибводпроект», остро вглядываясь в город. – Точно вам говорю, что будет!

А поп все равно сиял.

…собес… – организация, занимавшаяся в СССР социальным обеспечением убогих и больных.

…праздник будет, и будет скоро… – О празднике и шукшинский Егор Прокудин из «Калины красной» мечтал, об этом и песня барда Володи Бережкова. Да только вот все время откладывается праздник.

ГРИБЫ

Я проснулся и не слишком рано и не слишком поздно. Немного полежал, глядя в потолок. Оделся, побрился и вышел.

Солнечно было на улице. Воскресенье. Всходила жара. Ломались тени. Высыхал асфальт.

Мрачный человек в полосатом, как тигр, пиджаке, но грязном, сидел у подножия гастронома № 50, имея что-то перед собой. Мне бы его обойти, однако проклятая способность неизбежно встречаться с людьми взглядом опять мне помешала.

Я смотрел на мужика, думая о своем, а мужик мне и говорит:

– Самолет разбился в доску – одолжите папироску.

После чего я и вынужден был предложить ему сигарету «Ростов-Дон» из твердой коробочки.

– Курить в Сибири «Ростов-Дон», хоть пускай и козырные? Ну ты даешь, братка! – заверещал полосатый, но не пояснил, что означают его странные слова.

– Не хочешь, так свои кури, – сказал я.

– Своих пока нету, – объяснил человек и представился: – Страдаев Петр, рабочий.

После чего и рассказал мне всю свою жизнь, состоящую из детства, ФЗУ, Советской армии, завода резинотехнических изделий и грибов.

– Я встаю рано! На зорьке! – возбужденно кося глазом, кричал явно повеселевший Страдаев. – Сажусь в электричку – и с ходу в росный лес. Понял? Сосновые иголки щеко-тят мне кожу. Я становлюсь на колени, раздвигаю мокрую траву. И там – о чудо! – еще мокрый гриб! Белый, с коричневой слизью. Прекрасный, братка, продуктик, который я с ходу ножом режу и с ходу ложу в козырное ведро.

Слушать его было приятно и неутомительно. Слова его были легки и большей частью от меня отскакивали.

– Раздвигаешь траву, говоришь? А зачем? – рассеянно обратился я.

– Так ведь чудо же там! Там – чудо! Гриб! Грибы – это необыкновенные продукты сельского хозяйства! Не фрукт, не овощ – ничего, а – все! – продолжал кричать Страдаев.

И только тут я заметил, что перед ним стоит эмалированная мисочка, полная до краев. А рядом помещается то самое, по-видимому, «козырное» ведро. Тоже эмалированное, прикрытое аккуратненькой тряпочкой.

– Пожалуй, и куплю, – сказал я. – Поджарю на сливочном масле.

– А почем продаешь? – раздался вдруг твердый голос.

– Совершенно по дешевой цене, – растерялся Страдаев, а я обернулся и обнаружил за спиной юного милиционера в красивой форме.

– Врешь! Собирайся! – сухо заявил представитель порядка.

– За что? Куда? – запричитал Страдаев. – Светка, Валерка – детишки! Своими руками. Плод усилий рук, – ныл он. – Вот и товарищи, например, могут подтвердить.

Милиционер тем временем крепко взял его под локоть. Я открыл рот:

– А ведь и правда, он – ничего, – сказал я.

– Так и я – ничего, – рассмеялся милиционер. – А только существует порядок. Торговать надо в специально отведенных для этого местах. Вот сейчас составим протокол, штрафанем, а потом и пускай идет на все свои четыре стороны.

– Я – бедный, – сказал Страдаев.

– Опять врешь. У тебя один пиджак тридцатку стоит, – справедливо возразил милиционер и поволок Страдаева.

Я сначала как-то немножко разгорелся, и мне далее захотелось Страдаева идти в отделение спасать или сочинить фельетон о том, что торгово-закупочные организации города плохо организовали закупку и торговлю грибами, отчего и появляются около гастрономов различные страдаевы.

Но после резонных слов про пиджак мне его спасать расхотелось, и они удалились – юный представитель порядка и корыстный Страдаев, согнувшийся ради жалости в три погибели.

– Светка! Валерка! Детишки! – слышался его удаляющийся голос.

– А! Старик! Видел! Видел? Это же – готовый сюжет! Как раз для тебя! А! Пиши! Пиши! – крикнул случившийся рядом один мой приятель.

И я ответил ему правду. Я завопил, воздев кулаки:

– Подите вы к черту! Надоело мне все это! Надоело! Я про красоту хочу писать и про одухотворенные отношения между людьми. Про то, как кто-то кого-то ненавязчиво спас и как это было в высшей степени благородно! Как седой учитель смотрит на кленовый листок и вспоминает свою прекрасную жизнь! И о том, как влюбленные жили долго, а умерли в один день! К черту! К черту!

Приятель попятился и сказал, что в последнее время плохо стал понимать мои шутки.

А не понимаешь, так нечего со мной и разговаривать.

*…ложу… – Ну вот никак не смогло начальство заставить простой советский народ правильно употреблять правильный глагол «класть». А сейчас уже поздно учить ученых.

Грибы – это необыкновенные продукты сельского хозяйства! – Правильно! Примерно через двадцать лет после написания этого рассказа Сергей Шолохов (р. 1958) и Сергей Курехин (1954–1996) в своей знаменитой питерской телепередаче блестяще подтвердили мистическую сущность моего интуитивного озарения. Наглядно умозаключив, что и Ленин был грибом, и все революции – от грибов. Что грибы постепенно овладевают человечеством.

А только существует порядок… – Перефразируя Булата Окуджаву:

 
Порядок есть порядок.
Поддерживать готов.
Хватило б только кадок
Для всех наших грибов.
 

Я про красоту хочу писать… – Потому что Ф.М.Достоевский (1821–1881) утверждал, будто «красота спасет мир». И если мир, в обоих значениях этого слова – world и peace, до сих пор держится, то не благодаря ли красоте и прекрасности жизни?

ПАЛИСАДНИЧЕК

Трагична история отдельных молодых людей. У них иногда из-за малого пустяка рушится вся жизнь, и они оказываются за бортом, лишь изредка выплывая на поверхность глотнуть воздуху.

Вот у нас в городе К. есть один знаменитый человек, переменивший восемьдесят одну работу. И который прекрасно известен всему городу. Да и сам он город неплохо изучил. Восемьдесят одна работа! Изучишь!

А ведь, будучи мальчиком Виталенькой, он, с целью экономии денег для семьи, ходил в вечернюю школу № 1 и там очень прилежно занимался, определяя по карте, где какой расположен остров, а также почему обезьяна встала на задние лапы и пошла.

Любовь! Любовь губит молодых людей. Любовь. Вот я сам пропал из-за любви. Да уж и ладно, не обо мне речь…

Он влюбился. И это естественно – с чего же еще начинать молодому человеку свою сознательную жизнь?

Старшая сестра у него была, которая изучала в химико-технологическом институте химию и технологию. А у той была подруга, которая тоже изучала в химико-технологическом институте химию и технологию.

Вот ведь как интересно получается! Он учился, сестра училась, и его любовь – подруга сестры – училась. Они все трое учились. Да и мало того, что они трое! Гляньте вокруг – ведь буквально все учатся. Я тоже учился. Я закончил Московский геологоразведочный институт имени Серго Орджоникидзе. Учатся все. Что из того, что один – на дипломата высшей категории, а другой – на рубщика мяса. Все мы делаем сообща одно общее дело. Все мы строим и, несомненно, построим.

Но вернемся к нашим влюбленным.

Вычерчивая за школьной партой вечерней школы чертежные фигуры, милый мальчик Виталенька вздыхал и грезил:

– Ах, если бы, если бы, если бы… – думал он. Но чертил, надо заметить, очень прилежно и толково, как будто бы и вовсе ничего не думал.

И, вздыхая, он выходил и шел к себе домой, на улицу Достоевского, где около их семейного дома был палисад-ничек, наполненный черемухой.

А тут так всегда случайно получалось, что и студентки в это же время заканчивали свои труды по освоению высших знаний. И стояли близ палисадничка, взявшись за руки и глядя друг дружке в глаза.

– Зачем это я буду выходить замуж! – говорила Виталенькина сестра, у которой физиономия была похожа на собачью (из-за кудряшек).

– Останемся друзьями, верно? – говорила Виталенькина любовь. – Махнем куда-нибудь на Землю Франца-Иосифа, где синеет море и алеет восток. Там мы с тобой будем делать что-либо полезное и нужное для Родины.

И от избытка чувств подруги целовались. И не смущало их, что на улице Достоевского блатной Скороход, регулярно ревнуя, часто выбрасывал свою бабу из окошка, отчего женщина кричала, раздирая руками одежду.

И не тревожило их нарисованное на стенке барака мерзкое изображение с надписью «ЭТО ГОЛОВА ПРОФЕСАРА ДОУЛЯ».

И не мешало им еще многое, что я опишу в других рассказах. А вот Виталенька – он им жить мешал.

Когда его фигура, имеющая под мышкой картонную папочку с тесемками, появлялась из-за угла, подруги каменели и Виталенькина любовь цедила сквозь зубы:

– Тащится!

А ведь он был очень робкий. Он подходил и говорил:

– Стоите?

– Стоим, – отвечали подруги, начиная шептаться и хихикать. И бросали на влюбленного косые взгляды.

– Ну, я пошел, – говорил он.

И уходил, проводя бессонные ночи.

Он утром спрашивал сестру:

– Как ты думаешь, меня мог бы кто-нибудь полюбить?

– Мог бы, мог бы, – отвечала сестра, мажа свою собачью физиономию ланолиновым кремом и распутывая бигуди. – Мог бы, если б ты смог бы.

– Ну, я пошел, – вздыхая, говорил Виталенька и отправлялся таскать телеграммы, учась по вечерам в вечерней школе.

– А вот твоя подруга. Она… с кем… живет? – спрашивал он иногда, сглатывая слюну и замирая сердцем.

– Ты учись, учись, болван, – говорила сестра. – Шибко много хочешь знать.

А он в ответ все вздыхал и вздыхал. Он тогда все вздыхал. Это сейчас он стал – не Виталенька, а волк тамбовский. На ходу подметки режет, причем даже и не нарушая Уголовный кодекс.

И вот как-то он шел из школы, неся полный дневник пятерок и четверок, вздыхая и мечтательно глядя на месяц, который был уже рогатый.

А подруги заметили его издали и, чтобы избавиться от человека, нарушающего их думу и мечту, ругаясь полезли в палисадничек, где черемуха уж вся расцвела, уж и пахла пьяняще – белая такая черемуха, кипень черемухи в палисадничке.

Молодой человек облокотился о штакетник.

– Ничего. Скоро последние испытания будут позади. Я поступлю в институт, а она еще пожалеет.

И при этом глядел на месяц. А затем крякнул и стал справлять малую естественную нужду, которую справлять по причине отсутствия на улице Достоевского канализации следовало бы в дощатом помещении. А оно было далеко.

Шуршала струя. Красавицы долго крепились, а потом выскочили из кустов с громкой и даже нецензурной бранью.

А молодой человек остолбенел. Из его горла вырвались рыданья. Он зашатался и с расстегнутой ширинкой пошел в дом, закрыв лицо белыми руками.

После чего вся жизнь его испортилась. В армии он попал в дисциплинарный батальон, но вышел по амнистии к сорокалетию Великой Октябрьской социалистической революции. После чего сменил восемьдесят одну работу, облысел и запустил бороду до груди.

И это очень яркий и поучительный пример того, как трагические пустяки любви губят биографии. Кто знает, что могло бы выйти из этого человека, не случись с ним в ранней юности, когда психика молодежи еще не окрепла, такая жуткая нелепость? Вполне возможно, что он мог бы стать кем-либо очень достойным.

А взять меня. Знаете, как я пострадал от любви? Не знаете? Так знайте. Я влюбился в одну длинную черноволосую стерву, и она мной помыкала, как будто я – вьючное животное. А ласки мне дарила, лишь сильно напившись водки. С этой целью я с ней приучился пить водку. Потом стерва меня бросила, а водку я пить не оставил.

Тут она меня недавно нашла. Нашла. Она приходит ко мне. Она приносит мне колбасу и водку. И она целует меня, и она говорит, что жить без меня не может. А только я ей не верю. Я погорел и сгорел. А она замужем за кандидатом наук.

И те две – они тоже неплохо устроились. Виталикова сестра с мужем недавно купили машину «фиат» и ездили на ней по Средней Азии. А Виталенькина любовь переехала в Москву и что там делает – это уж мне неизвестно. Я ведь не Бог, чтобы все знать.

*…один знаменитый человек, переменивший восемьдесят одну работу. – Увы, этого человека больше в городе К. нет. Светлой памяти прототипа этого рассказа Володи Брыткова (1938–1995), имевшего прозвище БУРМАТА. Он был одной из самых ярких и оригинальных личностей, встреченных мною в этой жизни. Хиппи, альпинист, прожектер, чудак, выдумщик. Все, описанное в рассказе, действительно случилось с ним, включая восемьдесят одну работу и несостоявшуюся любовь.

Все мы строим и, несомненно, построим. – Построим, построим… Подсекальников, персонаж гениальной пьесы Николая Эрдмана (1900–1970) «Самоубийца», говорил в аналогичных случаях нечто вроде: «Да, я читал об этом в „Известиях“, но думаю, что скоро будет опровержение».

И от избытка чувств подруги целовались. – Ушлым современным читателям не советую искать здесь лесбийских мотивов, все это тогда было безвинно, просто.

– Тащится! – В те времена этот глагол имел всего лишь один смысл – «идет медленно, еле-еле переставляя ноги». Свой универсальный смысл он приобрел у наркоманов чуть позже. Тогда вообще наркотики не в моде были среди молодежи…

…ланолиновым кремом… – Ланолин (от лат. lana– шерсть) – густой жир, добываемый из овечьего жиропота, употребляется для изготовления медицинских и косметических мазей. Очень был популярен тогда, когда других кремов практически не было. Не то что сейчас, когда по телевизору какие-то рекламные бабенки все время уныло повторяют: «Я этого достойна», демонстрируя на себе различные пахучие притирания.

Шибко – очень, слишком (сиб.).