Текст книги "Каленым железом"

Автор книги: Евгений Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

РЕАЛИЗМ

Прошу на меня не сердиться, а лучше послушать, как себя вел один вальяжный Писатель, когда приехал из центра к нам в Сибирь, где его перво-наперво завели в шикарный ресторанчик на берегу реки Е.

Наши ему и говорят:

– Как вы совершенно правы, что видите в русском патриархальном патриотизме нечто более важное, чем в чем-либо другом.

Писатель с ними совершенно согласился. Он снял вальяжную синтетическую куртку и сказал:

– Вы знаете, я мою куртку в гардероб никогда не сдаю. Попробуйте – она легкая, как пушинка.

Ну, наши и попробовали легкую, как пушинка, куртку и убедились, что куртка действительно легкая, как пушинка.

Прошли в зал. Наши ему:

– И ведь вы совершенно точно прослеживаете в своих произведениях эти корни, истоками уходящие в прошлое и тем не менее находящиеся на гребне волны современности.

И Писатель опять не возражал. Он только заметил:

– Но вы не подумайте, что моя куртка холодная. Мне в моей куртке никакая стужа не страшна. У ней подкладка тоньше писчего листа, а греет лучше многих килограммов ватина. Да вот вы пробуйте! Смелее! Смелее!

И наши тут попробовали и опять были вынуждены согласиться.

Принесли обедать. Не стану описывать что. Последнее не входит в мои обязанности. Факт тот, что наши разомлели и кричат:

– Спасибо вам за то, что вы живете!

А он-то им и отвечает:

– Но самое прекрасное в моей куртке – это молния. Это такая молния, что она может сама сразу расстегиваться с двух сторон, что значительно облегчает процесс сидения на стуле ли, в кресле ли – в самых различных местах.

Тут над столиком возник легкий шум восторга, а Писатель осмотрел присутствующих и озорно, с какой-то доброй смешинкой-лукавинкой в глазах, произнес монолог:

– И все-таки, товарищи, куртка – это еще не все. Ведь куртка – всего-навсего кожа человека, а у человека главным должно быть сердце. А на сердце у меня одна забота: как бы мне занять лучший номер в гостинице и как бы мне за короткий промежуток времени сделать побольше выступлений, за каждое из которых я получу по пятнадцать рублей наличными из кассы бюро пропаганды художественной литературы.

Слово «наличные» потрясло присутствующих. Некоторые не то чтобы покривились – упаси бог! – они как-то странно задумались. А у Варьки Саякиной, поэтессы, даже выступили мелкие слезки на глазах и ладони молитвенно сложенных рук мелко вспотели.

Гость, казалось, остался очень доволен произведенным эффектом. Он ухмыльнулся в густые, начинающие седеть, курчавые бальзаковские усы, снова озорно осмотрел собравшихся и с еще более доброй смешинкой-лукавинкой продолжал:

– Не отрицайте, друзья, что многие сейчас подумали обо мне нехорошо: куртка, дескать, гостиница, деньги! Но поймите, что все это делается мной сознательно. Во имя моего, то есть нашего, дела. Это – реализм, друзья, реализм нашей сознательной жизни! Ведь мы с вами делаем одно большое дело и должны убрать все преграды с пути нашего большого дела. Ведь чем больше я якобы забочусь о себе, тем лучше я выступлю и тем больше народу услышит, как я правдиво и интересно обо всем рассказываю! Понятно? Понято, друзья?

Вот тут-то наши и разинули рты. Да! Им, мелким сошкам, еще много чему надо было бы подучиться у важного гостя, чтобы достичь его высот! Так я им всем об этом и сказал. А они меня, как всегда, поняли неправильно! Взяли на руки и выкинули вон из паскудного кабака на улицу! И это уже в который раз!

"к У героя этого рассказа, вальяжного литератора, есть прототип. Тоже очень известный и, кстати, очень уважаемый мною прозаик, киносценарист, имени которого я не назову даже под пыткой. Этот хороший писатель, приехав в Сибирь, либо валял дурака, либо не просыхал там несколько дней, закусывая водку кедровыми орешками.

…по пятнадцать рублей… – Член Союза писателей СССР получал тогда за выступление перед трудящимися ПЯТНАДЦАТЬ рублей, а не-член (с вычетами) – СЕМЬ СОРОК, как в популярной еврейской песне. На эти деньги можно было тогда жить, если, конечно, выступать почаще и хорошо себя вести перед партией и правительством.

ТОРЖЕСТВЕННЫЯ ВСТРЕЧИ

– Послушай, Ваня, сделай милость, —

Сказал Ивану генерал. —

Преодолей свою ты хилость,

Которой Бог тебя карал.

– Сыграли б вы на пианине, —

В ответ Иван нахально так. —

А то, подобные скотине,

Кричите, будто я – дурак.

– Твои невероятны речи, —

Рек генерал, оторопев. —

В момент ТОРЖЕСТВЕННЫЯ

ВСТРЕЧИ

Ты, друг, сажаешь злой посев.

О чем предмет твоего спора?

Не знаешь? То-то!!! и т. д.

Из поэзии Н.Н.Фетисова

– Один шалопай в черном пальто зашел раз случайно в издательство, где у него работала подружка, редактируя различные книги, написанные на русском языке.

И там случился, с вашего позволения, эпизод, или, как говорится, инцидент случился, не ставший достоянием историков.

Вот. А была весна, и вся природа находилась в состоянии аффекта. Пели из окошек нежные голоса, плыли тучки, сохли лужи, и прохожие прыгали, подбирая длинные и широкие брюки. Длинные и широкие потому, что дело происходило во времена давние и незапамятные, а когда именно – не скажу, потому что это – не важно.

Пели из окошек нежные голоса, сохли лужи, плыли тучки, облачка. Одним словом – весна.

А шалопай ехал в метро. Он вышел из метро, и увидел площадь, и заметил, что на площади этой ведется значительная купля и продажа.

Там и сям предлагают желающим великолепные изделия и предметы первой необходимости: мясные пироги, мороженое, соки, вино и газировку. Любителям – цветы: фиалочки, тюльпаны, мимозу, пионы.

Справа какие-то блестящие ботинки на микропоре тащат, слева – горячие бублики жрут, а впереди – сиянье. Это сияют отраженным солнечным светом окна издательства. Милое, доброе старое издательство! Оно и до сих пор там стоит. На земле. Понимаете, существует земля. На земле – асфальт, а на асфальте стоит издательство.

– Тэк-с, – сказал шалопай, облизывая пересохшие губы. Приобрел пиончик да и направился к подружке.

А она работала аж на самом на тринадцатом этаже. На тринадцатом этаже работала подружка, редактирующая книги. Работала. Зачеркивала какие-то слова и надписывала новые, лучшие. На тринадцатом этаже. К ней нужно было ехать в лифте.

Лифт. Наиприятнейшие ощущения вызывает лифт у того, кто умеет им пользоваться, а именно – слабость, негу, томление и вместе с тем уверенность в своих силах.

И ведь как положительно влияет лифт! Замечали? Заметьте, что почти все, за малым исключением, люди, пользующиеся лифтом, такие всегда милые, добрые, славные. Посмотришь на них, а они все щебечут, щебечут да щебечут, держа при этом друг друга за локоток или за что придется. Это прямо голуби, а не люди. Сизари. Факт. Лифт!

Предчувствуя наиприятнейшие ощущения, шалопай стоял тихо, и лифт уже спешил к нему, падал, продираясь сквозь этажи.

И так увлекся, и так сосредоточился ожидающий шалопай, что вовсе и не заметил значительных размеров объявление, занимавшее стену, – «СЕГОДНЯ СОСТОИТСЯ ВСТРЕЧА…» Не заметил, хотя и был глазаст. Стоял себе тихо, ждал лифт.

Вот так тихо и зашел бы он, тихо поехал, тихо подарил бы цветочек, обрадовав подружку, но тут вдруг доселе пустынный вестибюль помещения весь вдруг оживился странной компанией.

Спеша влетели с улицы. Распахнулись просторные двери, и в помещение ворвалось значительное количество молодых людей, одетых в очки, галстуки, белые сорочки и черные пиджаки.

Влетели, ворвались и двигались к лифту сомкнутым кругом, и в центре сомкнутого круга их черных голов светилось нечто.

Приблизились. И это «нечто» оказалось не что иное, как лысая голова какого-то дяденьки. Лысая голова, крытая по периферии венчиками и пучками седых волос.

Приблизились. Дяденька оказался бодрым, ладным и крепким стариканом. Одетый чистенько, он с невероятным любопытством озирался вокруг. Дескать, ничего не знаю, ничего и не ведаю, ведите меня куда хотите, люди добрые, а только по дороге не зарежьте.

Лифт. Тут наконец подошел лифт, и молодые люди внезапно зашипели, как будто они были не молодые люди, а ужи.

– Пш-ш, пш-пш, – шипели они, оттесняя шалопая в сторону. – Пш-пш. Позвольте! Минутку! Мы только подымем, мы подымем товарища, гыу-гх-емм. Он приехал. Его ждут.

– Ах, как прелестно, но все же где я? – продолжал якобы ничего не понимать дяденька, лицо которого показалось шалопаю до боли знакомым.

Лифт. Тут молодые люди принялись и за дяденьку-старикана.

– Пожалуйте, пожалуйте. Так вам будет удобней, – говорили молодые люди, запихивая до боли знакомое лицо в кабину.

Говорили, толкали, пихали и сами между делом пытались забраться туда же.

Но дяденька-старикан оказался вовсе не какой-нибудь там надзвездный дурак. Он лукаво погрозил молодежи розовым пальчиком, отчего та брызнула в стороны и вверх по ступеням в целях скорейшей встречи.

Шалопай стоял, всеми забытый.

Дверцы закрылись и были закрытые, но лифт никуда не поехал, потому что дверцы открылись и оттуда высунулся дяденька и сказал, приманив шалопая уже использованным пальчиком.

– Простите! Вы, кажется, хотели ехать? Тут такая кутерьма. Простите. Хотели?

– Ну, хотел, – отвечал шалопай, не трогаясь с места.

– Вот и чудненько. Поехали.

И они поехали. Дяденька-старикан строго глядел в зеркало и выглядел орлом. Шалопай же увлекся изучением деревянной стенки, где было вырезано ножом слово «опорос».

Ну и конечно. Догадываетесь? Ясно, что это должно было случиться, потому что как же иначе? И это случилось: лифт застрял меж этажей. Воцарилось и установилось молчание. Первым его нарушил дяденька.

– Ну что, застряли, коллега? – ласково заметил он.

Отчего шалопай почувствовал сильнейшее раздражение и решился ответить так:

– Застрять-то застряли, а только какой я вам, к черту, коллега? Тамбовский волк вам коллега.

– Ну уж, – не смутился старикан, завязывая беседу. – Эко резко-то. Молодость. Стихи пишете или прозу? Литературные неудачи, наверное? Ничего, в молодости все пишут.

До боли знакомое лицо.

– С чего это вы взяли, что я пишу?

– Но ведь мы с вами в издательстве как-никак.

– А хоть бы где бы мы с вами не были. Хоть у первопечатника Ивана Федорова, – глупо грубил шалопай. – Если хочете, то пишу, но лишь многочисленные открытки друзьям, родным и знакомым, поздравляющие с различными праздниками.

– «Хочете». Ишь! Скромность сатанинская… А тогда что же вы здесь делаете, молодой человек?

– Я сюда попал, потому что у меня тут работает подружка, и мы с ней сейчас пойдем в кино, если она сможет уйти.

– А-а. В кино. Ну, идите, идите.

Старикан зевнул. Шалопай со злобой смотрел на до боли знакомое лицо. Лицо молчало.

И лифт не работал. Уж и тревога случилась. Уж и молодые люди носились по лестницам, в беспокойстве звеня подковками башмаков. Уж и крик раздался: «Слесаря! Слесаря!»

И слесарь куда-то пропал.

– А что вы с ней собрались смотреть? – неожиданно продолжило лицо.

– Все что угодно.

– Вот видите! Все что угодно. А ведь хотели бы посмотреть что-либо хорошее. Или нехорошее. Например, фильм «Тарзан».

– Хотел бы.

– Вот видите! – радовался старикан. – Вы колеблетесь, и не знаете, и не можете. Из чего явствует, молодой человек, что у вас в голове туман.

– Ау вас – свинец. Цельная чушка расплавленного свинца. Он уже застыл.

– Ой-ой-ой! Какой глупый максимализм! – огорчился дяденька.

Тут шалопай решился начать обличения.

– Я вот что думаю. Я вот все думаю, думаю и додуматься никак не могу. Я ведь вас сразу узнал. Я все думаю, зачем вы пишете? А? Ну зачем? Бросьте вы это дело. А вообще-то пишите! Вы нужны. Вы просто необходимы как эталон для грядущей техники. Потому что скоро отладят машины, и они со страшной силой будут шпарить произведения а-ля вы.

Молодые люди все бегали и носились. Они бегали и перекликались, аукались тоненькими голосами.

– Шлендают и шлендают. Ученики тоже называются. Учитель в лифте застрял, а они шлендают. Сукины дети, – рассердился писатель.

– Сами змеенышей воспитали – сами и терпите, – не замедлил отозваться шалопай.

– Ах-ха-хамс, – развеселился мастер художественного слова. – Дерзите! И ведь нарочно дерзите. Знаете, что мне это нравится. Вы мне нравитесь. Я знаю, что вы знаете, что вы мне нравитесь.

– Я многим кому нравлюсь. Вы лучше о себе подумайте. О спасении души подумайте, – продолжал бесчинствовать хулиган. – Пишете всякую чушь и дичь.

– Ха-ха-ха. А не хотите ли стать моим секретарем? Честное слово, я – серьезно. Честное слово. Мне, знаете ли, нравится ваша дерзость. За ней что-то такое стоит. Ну, по рукам?

– Нет, не по рукам. Не хочу я быть вашим секретарем. Я ничьим секретарем быть не хочу. Я сам себе секретарь. А потом – вон у вас хевра какая, пусть они и будут ваши секретари.

– Нет. Они не годны. Идите ко мне в секретари, и я буду вам платить тысячу пятьсот рублей денег в месяц из своего кармана. Вот вам аванс.

И он вынул из кармана пачку хрустящих денег.

– Плевать я хочу на ваши тыщи! Мне мои трудовые рубли дороже! А если вы действительно хотите мне помочь или сделать для меня что-либо приятное, то мне гораздо милее будет взять вас за ушко и немного потрепать его вот так.

И шалопай схватил дяденьку-старикана за ушко…

…но тут я уже не выдержал и решительно прервал рассказчика, которым был не кто иной, как Николай Николаевич Фетисов, регистратор больницы № 1, проживающий у нас в полуподвале тихий гений – автор стихов, поэм, драм, тетралогий и устных небылиц.

– Николай Николаевич! Имей совесть! Это уж ты наверняка загнул. За ушко. А потом я что-то не припомню, чтобы ты бывал в Москве. Ты же тут как-то хвастался, что далее Омска твоя нога на запад не ступала и не ступит…

– Честное благородное слово! Чес-слово! – закричал Николай Николаевич, покрываясь красными пятнами. – Я там был. Это был эпизод. И подруга была. В том-то и дело, что он действительно предлагал, а я действительно отказался. Я отказался стать секретарем этого, я не скажу великого, но очень большого человека с усиками. Я его уважаю, но не жалею о том, что сделал, хотя вся моя жизнь могла построиться по-иному.

– И взял его за ушко?

– Взял и хотел трепать.

– А он что?

– А он что. Он тоже не фраер. Он, падла, схватил меня за нос и стал гнуть мой нос к моей щеке, приговаривая: «Молода! Молода! В Саксонии не была!» Это – прием карате. Я знаю. Я уважаю этого человека.

– А что потом?

– Что потом. Поехал лифт, конечно. Мы, ясно, расцепились. Старикан вышел, и его приветствовали многие, в том числе и моя подружка. Они говорили: «Пойдемте, пойдемте! Вас уже ждут». Меня же никто не приветствовал, не звал и не ждал, но зато я боролся со стариканом и чуть его не победил. А может, даже и победил. Я независим и жив, а он – умер. Я написал стихи его памяти. Хочешь, прочту?

– В следующий раз как-нибудь, ладно? Вы лучше расскажите, куда девалась ваша подружка.

– Какая подружка?

– Ну, та, которая была в издательстве.

– А, Маня. С ней мы вскорости расстались. Вышла одна тра-агическая история. Она теперь замужем за кандидатом наук.

Стемнело. Наш тихий дворик на улице Засухина погрузился во тьму. На небо вышла полная луна. Она немного освещала землю, а заодно и взволнованное лицо Николая Николаевича.

– Что-то я, Николай Николаевич, как кого не послушаю, вас, например, или известного вам гражданина венгра Ласло Вареллу, который работает грузчиком в пятнадцатом магазине, или, не к слову будет сказано, бичей с вокзала, так у всех у вас были жены и подруги, и все они оказываются замужем за кандидатами наук или становятся артистками.

– А что тут удивительного, – защищался Николай Николаевич. – У нас в стране очень много кандидатов наук и артисток. Ты знаешь, сколько у нас по последней переписи переписано кандидатов наук и артисток? Не знаешь? То-то. А я знаю. Их у нас там переписано очень и очень много.

И опять он оказывался совершенно прав.

*…издательство… – Пора признаваться, что здесь описано издательство «Молодая гвардия», куда я в начале 70-х частенько хаживал в безуспешной попытке напечататься. Там работала добрая моя знакомая Нина Лагранж, про которую Андрей Вознесенский (р. 1933) сочинил следующие, до сих пор не опубликованные им строки:

 
Не люблю я апельсины
(По-французскому – оранж).
Не могу я жить без Нины
(По фамилии Лагранж).
 

Все остальное – чистая моя выдумка за некоторым исключением, о котором речь пойдет ниже.

– Вот и чудненько. Поехали. – Нет, не поехали. Дело в том, что в одно из посещений я встретил в этом издательстве Шолохова Михаила Александровича (1905–1984) – советского писателя, лауреата Нобелевской премии, депутата, лауреата Сталинской премии, академика, дважды Героя Социалистического Труда, автора «Донских рассказов», неоконченной эпопеи «Они сражались за родину», романов «Поднятая целина» и (возможно) «Тихий Дон». И меня из лифта его «секьюрити» тут же выперли. Не взял меня с собой в высь классик. Отчего, собственно, и возник этот рассказ.

Хевра – то же самое, что кодла, шарага, гоп-компания. В более узком, профессиональном смысле – группа воров, во время кражи помогавших друг другу. Слово попало в блатной язык из древнееврейского.

Я уважаю этого человека. – Да, я, пожалуй, тоже теперь уважаю. Чего уж там считаться, когда эпоха ушла? А вдруг он на самом деле написал «Тихий Дон»? Выступая на XXIII съезде КПСС в 1966 году, Шолохов призывал к еще более суровой расправе над коллегами, писателями Андреем Синявским (1925–1997) и Юлием Даниэлем (1925–1988), получившими соответственно 7 и 5 лет лагерей за страшное преступление тех лет – публикацию ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ТЕКСТОВ за границей. Так на его месте поступил бы каждый советский человек, которого взаимно любил Сталин, которому Шолохов, не боясь последствий, писал в 1933 году опасные письма о перегибах на местах в связи с так называемой коллективизацией, погубившей российское крестьянство.

…замужем за кандидатом наук. – То есть попала, по мнению Н.Н.Фетисова, в высшие слои советского общества.

…гражданина венгра Ласло Вареллу… – Которого я встретил в 1962-м, когда, только что получив паспорт, подрабатывал грузчиком на Красноярской макаронной фабрике. В пивной после работы дядя Ласло поведал мне, что пацаном с голодухи записался в немецкую разведшколу, но по дороге на учебу сбежал и возвратился в Будапешт. «А когда Будапешт взяли ВАШИ, – сказал он, – меня арестовали, привезли сначала во Львов, потом в Москву, где ВОТКНУЛИ пятнадцать лет и дали пять ПО РОГАМ!» «По рогам» – ссылка. Кого только не встретишь, когда живешь в Сибири. Сибирь еще более полезная для писателя страна, чем вся Россия.

ЗЕЛЕНЫЙ МАССИВ

У меня есть знакомый. Его зовут дядя Сережа. Он делает гробы. Как-то раз мы с ним случайно встретились, и он меня чем-то поразил. Осанкой ли своей сутулого рабочего человека, строгим, может, обликом лица, имеющего выдающийся красный нос, речами ли – не помню.

С тех пор я к нему и зачастил.

Мастерская дяди Сережи находится в глубине кладбища № 1 Горкоммунхоза. Нужно пройти бывшую часовенку, где торгуют венками, цветами и лентами, через нищих, взывающих о помощи у разверстых дверей кладбищенского храма. По тихим и зеленым кладбищенским аллейкам, минуя покосившиеся кресты и памятники. Старое оно, кладбище № 1. И там далее уже запретили хоронить ввиду старости и переполненности. Понимаете, издали указ, чтобы прекратить захоронения. И кладбище совсем закрыть для захоронения. И ровно через двадцать пять лет после последнего захоронения место это сровнять, сделав оспинку на лице земли.

Только ведь хоронят. Да. Все-таки хоронят, несмотря на ясный указ. Может, это, конечно, нарушение, но ведь и людей понять надо: какому умершему, спрашивается, захочется лежать вдалеке от родных? Каждому хочется, чтобы свои были под боком.

Вот почему кладбище № 2, внезапно устроенное за городом по случаю закрытия кладбища № 1, вызывало у горожан тихую и громкую ненависть. Несмотря на европейскую свою планировку и два миллиона рублей, отпущенных на его устройство, озеленение, ограждение.

– Там могилы экскаватором роют! Там – по порядку! Уж со своим не полежишь! Ветер там свищет вместо покоя, – говорили горожане.

А на кладбище № 1 порядка нет, и будет он только тогда, когда кладбище кончится. Там вразброс – оградки, камни, деревья, скамеечки, склепы. Бродят люди. Бормочут нищие. Там в жаркий летний день пьяный спит среди могил, как, впрочем, будет спать и на кладбище № 2, когда оно устроится. Там испитой могильщик роет землю, натыкаясь на старые кости и черепа. Там же, в глубине, расположены административные службы и среди прочих – мастерская по изготовлению гробов, изготовляемых дядей Сережей.

Куда я и зачастил к дяде Сереже, случайно с ним познакомившись.

Чтобы попасть к нему, нужно открыть дверь и оказаться в бюро похоронного треста, где есть окошко в стене, и в окошке всегда сидит девка, принимающая заказы на изготовление похоронных принадлежностей. Лицо девки усеяно зрелыми прыщами, и она весела. На стене висит картонка с надписью «Перечень услуг похоронного треста». И стоит деревянная скамейка.

Но девка не начальник, а исполнитель. Начальник там пожилая красавица. Она в глубине окошка, за столом. Она весь день не встает из-за стола. Она весь день смотрит в какую-то книгу и изредка даже листает ее.

Но мне к ним никогда не нужно. Я один, и мне не требуется хоронить никого. Я всех уже похоронил. Я смело прохожу мимо и ступаю в высокое, светлое и пыльное помещение. Здесь все покоит глаз. Верстак. Груды стружки. Желтодревые гробы. Зеленый и пурпурный обивочный бархат. Все покоит глаз. И оттуда уже можно выйти во дворик, который весь зарос свинячей травкой и лебедой. Хорошо там!

Сушится под небом дяди-Сережина продукция, источая ароматы смолы. Бродит курица. И дядя Сережа там вышагивает, лучась лицом.

У него лицо лучится. По-видимому, от пота, а может, от пьянства или же от пожилого возраста. Он в очках и в серенькой рубашке. Сутулый, в кирзовых сапогах. Хороший человек дядя Сережа! Спокойно у него. И было бы еще лучше, кабы не рев самолетов от аэродрома, находящегося за кладбищем в непосредственной близости.

– Хорошо тут у вас, дядя Сережа. Спокойно, – говорю я.

– Да. Это так. Вот если б только устранить имеющееся авиагудение. Но это ведь невозможно ввиду прогресса, – печально соглашается дядя Сережа. И добавляет: – Правда, говорят, будто бы за чертой города, около нового кладбища, строится новый аэродром, чтобы можно было принимать Ту-154. Эх, скорей бы крепла стройка!

Впрочем, если честно говорить, то и рев не так уж мешает. Он, во-первых, бывает не всегда, а во-вторых – странным образом вплетается рев в остальные кладбищенские звуки: ширканье дяди-Сережиного фуганка, чаканье лопаты, бормотание и высокое пение в церкви и надсадный плач безутешных родственников.

Хорошо у дяди Сережи. Я к нему зачастил. Он мне всегда что-нибудь расскажет. У него всегда есть что рассказать.

Вот и сегодня, значит, я к нему после служебного дня завернул и долго и с удовольствием смотрел, как работают его веселые руки. Стружка легко летела из-под рубанка, на руках вздулись синие вены, лицо рабочего раскраснелось и стало совсем молодым.

А когда он пошабашил и отер с лица пот, я вынул из одного кармана пол-литра водки, а из другого – два соленых огурца и головку луку. Дядя Сережа изобразил на своем лице смущение и добавил к столу вынутую из-под верстака краюху хлеба. Мы сели на свежеизготовленный гроб и стали выпивать.

Я развивал тему кладбищенской тишины. Дядя Сережа отвечал. Разговор, постепенно разрастаясь, перекинулся на тишину вообще, а также на счастье.

– Что есть счастие? – спросил дядя Сережа. Но я не знал и просил его ответить. Но он тоже не знал, и мы замолчали.

Помолчав, я прислушался к утихающему вечеру. Вечер замер, звуки утихали, вместо звуков появлялись шорохи.

– И совершенно очевидно, что, несмотря ни на что, все вокруг полно абсолютной гармонии, – сказал я.

Дядя Сережа поднял на меня глубокомысленные глаза:

– Вот тут позволь мне с тобой немножко не согласиться.

Я заспорил. Но он стал говорить. Вот эта грустная история, одна из тех грустных историй, которые рассказывает российский человек, выпив сладкой водочки…

– Черт его знает, что за удивительные места встречаются иногда у нас в Сибири. Прекрасен вид, открывающийся из окна тринадцатиэтажного дома, расположенного в новом микрорайоне. Прекрасна картина, пейзаж прекрасен, прекрасен и доступен взору, хотящего его. Громады тринадцатиэтажных домов, убегающих по горизонтали к горизонту, по вертикали – в небеса. Прекрасен. Нет, серьезно. Прекрасно! Прекрасно любоваться прекрасными пейзажами природы пополам с современной жилстройиндустрией.

Там, можно сказать, сплелися в один прекрасный узел различные потребности человека: тринадцатиэтажный дом со всеми удобствами создает небывалый бытовой уют, а окружающий зеленый массив – уют душевный. Радуйся, мой глаз, глядя на море зелени сладостной! Истомой будь охватываемо, тело, возносимое скоростным лифтом на самый тринадцатый этаж! Ура! Вперед! На вахту!

И дядя Сережа, вскочив на гроб, отбил чечетку. От тряски я чуть было не свалился, но мастер утишился, сел и продолжил:

– Дороги все в асфальте, а пешеходные – в гравии. Эх, открывающаяся с тринадцатого этажа гениальная хитроумность замыслов! Эх, виртуозность проектировщиков! Бетонные фонтаны с плавной линией струй. Красные песочницы и бетонные громадные детские игрушки, изображающие различных животных: слонов, верблюдов, ослов.

Да что уж там! Это не главное. Главное – зелень. Да! Да! Зелень. Я не говорю о свежевысаженных посадках. Об уже подросших и зазеленевших деревцах. Это – посадки. Это – само собой. Они есть везде. А вот – зелень. Это – главное. Самое главное – зеленый массив, вплотную подступающий к возведенным культурным домам и прочим блочным сооружениям…

– Дядя Сережа. Извините, конечно, что я перебиваю вас. Но я хочу сказать, что поражаюсь островам и материкам культуры в вашей речи. Вы ж настоящий поэт в душе и виртуоз слова вдобавок, дядя Сережа.

– Да, я поэт. Я год был советником юстиции. Но попрошу меня не перебивать, ты мне уже об этом говорил.

…Лес. Лес – хвойный, березовый, кедровый и прочего непонятного состава. Лес. Милый лес! Ты, дружок, никогда не болел туберкулезом легких? Вот и не надо. Черт его знает, что за прекрасный лес. Но состав его действительно не совсем понятен. По причине спешки на работу или же домой в семью. Не совсем понятен, потому что с земли все как следует не разглядишь по причине спешки. Не разглядишь. Да. Разве что в выходной? Не разглядишь. Да.

Но воздух. Ты представляешь, какой может быть там прекрасный воздух, если бетонные сооружения вклиниваются не в тундру и не в степь, а в сплошной зеленый массив, смыкающийся с линией горизонта. И окружаемы им. Эх! Но вот именно этот самый зеленый массив и сыграл драматическую, можно даже сказать, зловещую роль сыграл он в жизни изобретателя – слесаря товарища Вергазова…

– А я опять имею вопрос, дядя Сережа.

– Что такое?

– Как это все с тобой произошло?

– Что «все»?

– Ну вот – твоя жизнь. Как ты оказался здесь?

– Во-первых, я оказался там, где мне и надо быть, а во-вторых, я тебя уже просил, чтобы ты не задавал мне лишних вопросов, потому что это не главное.

– А что главное?

– Не знаю, отвяжись. Я прожил много лет и не знаю. Отвяжись.

– Может, мне слетать еще в магазин?

Дядя Сережа задумался.

– Нет, однако. У нас еще малость есть тут. Да заначка. Мне один клиент четвертинку дал.

– Подарил, значит?

– Спешно подарил. Я понадобился и гроб. Не в пять часов, как по квитанции, а в три. Вот он и дал четвертинку. И пять рублей деньгами. Всем хочется спешить, время – деньги…

…Так вот. Товарищ Вергазов прошел в своей жизни нелегкий путь трудового человека. Он родился в потомственной семье, закончил ФЗУ, отслужил в армии и работал слесарем.

И везде изобретал. Он изобрел тысячи полезных предметов и других мелочей. Он изобретал музыкальные ночные горшки, инкубаторы для воробьев, стулья и велосипеды. А за одно свое замечательное изобретение он даже сидел в сумасшедшем доме. Это были часы в форме пятиконечной звезды, певшие гимны, игравшие, показывавшие время в любом уголке нашей Родины, читавшие цитаты из классиков и говорящие, что будет завтра. Говорящие часы он предлагал поставить в самом высоком месте Союза, где-нибудь на горе, чтобы их всем было видно или хотя бы слышно.

Тысячи изобретений! Вот, например, поднимают цены на коньяк. И что же делают все? Все огорчаются. А Вергазов не такой. Он не будет вам огорчаться или плакать. Он сразу же изобретает выгонку коньяку из болгарского вина «Гамза» в виде чачи, которая потом закапывается в землю на балконе сроком на три года, после чего получается первосортнейший напиток. Правда, у Вергазова он пролежит там значительно больше, чем пять лет. Если только кто-нибудь не догадается выкопать.

– Это почему?

– А вот сейчас услышишь.

И вот этот Вергазов прошел свой трудовой путь и очутился наверху, на тринадцатом этаже, даром что простой слесарь. Грех не позавидовать этому человеку, но надо отметить, что он в своей жизни довольно много страдал.

Ему было еще совсем немного лет, и он шел по улице. И нес на себе относительные знаки своего благополучия: дорогой плащ, хорошие штаны и два рубля денег в кармане.

А она шла навстречу. Юная. Женщина куда-то несла свое прекрасное тело, скрытое под платьями, юбками и оборками.

Вергазов посмотрел на женщину как на существо и сказал правду:

– Вы очень вкусная.

– Да?! – засмеялась женщина девятнадцати лет. – А вы чем занимаетесь, молодой человек?

– Я слесарь, – сказал Вергазов.

– Да? – женщина надула губки. – А вы не скульптор?

– Я не скульптор по профессии, но если надо, то я могу. Я ваяю в гипсе. Идемте!

И он повел ее на берег к пивной, где стояла изваянная им в гипсе статуя неизвестного оленя.

Потом они были в пивной. В пивной, вечером, где за столиками, тихо переговариваясь под жужжание вентилятора, сидело, пило, ело размножающееся человечество. В этот же день они поженились.

– Тут и начало страданий. Верно?

– Верно. Там же и начались. Когда началась семейная жизнь. Видишь ли, семейная жизнь изобилует такими взлетами и падениями, в которых не разобраться никому, кроме тех, кто спит в одной постели.

А у ней родитель оказался начальник. И он очень невзлюбил Вергазова. А почему – неизвестно. Это даже неправильно, потому что, как я заметил, начальники часто любят принимать в семью рабочих пареньков за крепость их и умение жить в жизни.

Но этот невзлюбил. И все посматривал на Вергазова. И дождался, когда тот поколотил свою жену по имени Люда, поскольку она обкарябала ему длинными ногтями всю рожу. Семья!

Тогда начальник сказал: