Текст книги "Двухгодичник. Сказки про Красную армию"

Автор книги: Евгений Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Стрельбы из пулемета

Довелось мне и из пулемета за два года пострелять. Стояла у нас на позиции тачанка такая, заточенная для стрельбы по низколетящим целям. На четырех колесах, с креплениями под четыре пулеметных ствола. Стволы, правда, отдельно лежали на складе НЗ. Называлось это устройство гордо – ЗПу-4 (то бишь зенитно-пулеметная установка четырехствольная). Разумеется, я не прямо из нее стрелял, а из сестрички ее с другим серийным номером и на специально оборудованном полигоне.

Среди офицеров и прапорщиков дедовщина тоже бытовала, в определенной, разумеется, степени. Мне, как самому молодому, все праздничные и большинство выходных дежурств выпадало. Ну и тут, когда стали выбирать, кто стрелять из ЗПу-4 поедет, особо долго не мудрствовали. Получилась команда из меня, прапорщика Вити и еще пары солдат.

Первое, что меня несколько удивило на стрельбище том, так это капитан, процессом управляющий. Ходил он по позиции с гильзами в ушах. С наушниками тогда, видать, проблемы наблюдались, да и не только с ними. Я решил без гильз обойтись, и еще недели с две после стрельб разговаривал примерно так: «А-а-а?!», «Чего?!»

Сам процесс стрельб выглядел примерно следующим образом: с расположенного рядом аэродрома взлетал самолет, который на тросе тянул за собой мишень. Стреляли по ней вроде как пластмассовыми пульками, самолет сам весь бронированный был, но все равно пилоту, говорят, писали боевой, а не учебный вылет.

Отстреляли мы серию. И сами с прапорщиком, и солдатикам дали пострелять. Патроны оставшиеся сдали, и Витя мне говорит, что знает здесь место, где пиво продается (с этим тогда тоже большие проблемы имели место быть). Дали мы своим солдатикам задание (нельзя в армии солдат без дела оставлять) – учиться целиться. Патронов у них, как уже упоминалось, не было. И повел меня Витя в одну только ему известную точку – вареничную, в которой пиво должно было водиться.

Пиво там и в правду в то время наличествовало. Прикупили мы его, родного. Стоим, значит, медленно им наполняемся, тихо обсуждаем житье-бытье, никого не трогаем. Вдруг вбегает прапорщик какой-то, весь красный и со входа орет: «Кто тут с Ярмолинец?» Мы с Витей переглянулись, решили, что скрываться не будем, и к тому прапорщику поспешили. Он продолжает: «Срочно на позицию!» Пока мы с ним до стрельбища бежали, он нам про солдат наших такую картинку нарисовал.

Оставили их, значит, тренироваться в искусстве прицеливания. Целились они в пустое небо как в копеечку, когда птицы пролетали, то и в них, наверное. А тут с ближайшего аэродрома этого самолет взлетел, разведчик погоды. Наши солдатики сразу по нему целиться и стали. А из экипажа, видать, кто-то сие заметил, что за бортом их четыре ствола, как привязанные, ходят. А у них-то самолет небронированный, ему и пластмассовых пулек хватит. Ребята же в небе не знали, что мы все боеприпасы под расписку сдали. В общем, решили они экстренно садиться, а при посадке той, из-за экстренности, еще и шасси повредили. Слава богу, никто не пострадал. Ну а раз так, то и нас ничем, окромя мата, не наградили.

Единственное, что меня еще в той истории удивило, так это то, как нас прапорщик местный так быстро нашел. Витя же никому не докладывал о нашей дислокации. Но дефицит, оказывается, и положительные черты имеет. Продавали бы тогда пиво на каждом углу – вряд ли бы нас так молниеносно вычислили.

Стрельбы из пистолета

Ну, коли из автомата и даже пулемета пострелять удалось, то из пистолета сам бог велел. Ведь пистолет, как-никак, штатное оружие офицера, пусть и двухгодичника. Я серийник своего Макарова до сих пор помню: ШВ-308. Так себе машинка была по сравнению с автоматом. Хотя, может быть, всего лишь руки кривые? Я сейчас со своей больной рукой и затвор не передернул бы. Тугой он, блин, шибко был.

В общем, довелось мне пострелять из пистолета своего, наверное, раза три. Первый – на стрельбище. Помню, вышмалял я сначала одну обойму всю в молоко. Пока один из знающих не подсказал, что у Макарова на мушке цифра на железе выжжена, как он на двадцать пять метров пристрелян, у меня там шестерка стояла – значит, на двадцать пять метров, чтобы в яблочко попасть, надо было в шестерку целить. В верхнюю или нижнюю – уже не помню. Принял я рекомендацию, и следующую обойму уже лучше положил. Даже попал куда-то. Но это какие же сложные физические задачи офицерам и прапорщикам в бою решать надо: с ускорением свободного падения, с двадцатью пятью метрами, с цифрой на мушке. Я тут попроще дочке пытался задачки решить, и то пару часов в Интернете провел, а там – в бою! Ну, чтобы последним патроном застрелиться – тут, думаю, особо вычислять не надоть. Это если задачку не решишь. Еще помню, что если по мишени промахнешься, то было видно, как пули метров где-то через сто в землю уходили.

Остальные разы Макаров свой по прямому назначению мне на учениях удалось использовать. Про учения в окрестности села Воробиевка еще картинок несколько надо будет нарисовать. Тут же пистолетом ограничимся. Учения были крупномасштабными, кажется, под кодовым названием «Глобальный щит-89». Ну, у америкосов в то время тоже игра в войнушку шла с подзаголовком «Гигантское копье-89». Раз у них «Гигантское копье», то у нас, сами понимаете, «Глобальный щит», а как же иначе? А раз учения крупномасштабные, то офицерам и прапорщикам не только личное оружие раздали, но и даже патроны к ним.

Первый раз Макаров заговорил у Петровича. Мы тогда изрядно самогона отведали и вышли проветриться на свежий воздух. А тут нам навстречу стадо гусей шествует. Петрович, как ковбой, выхватывает свой Макаров, и начинает по гусям бабахать. Я ему: «Петрович, ты что – они же колхозные». А Петрович в ответ: «Все, что на десять метров от околицы отошло, – дикое». Я, насколько помню, тогда Петровича огнем не поддержал. Еще вспоминается, что гуси колхозные от наших действий не пострадали: может, метров было больше двадцати пяти, а скорее всего – самогон шибко крепкий.

Потом уже и я по животным отметился. Дежурил я ночью в кунге (будка такая с аппаратурой связной на шасси ЗИЛа) и вышел, пардон, до ветра. Невдалеке яма была с пищевыми отходами, нашими поварами выробленная, а рядом с этой ямой фонарь на столбе висел. И вот смотрю я, что рядом с ямой той лисица, кажется, сидит. Глаза у нее горят. Я опять не шибко трезвый был, вспомнил почему-то, что неплохо бы жене воротник лисий справить. Выхватил Макарова, прицелился, бах. Пуля рядом слева от лисы легла. Она даже не дернулась, только голову повела в сторону упавшей пули. Я правее взял, опять бах. Теперь уже пуля правее легла, а лиса как сидела, так и сидит. Только опять голову повернула, теперь в другую сторону. Так это меня разозлило!.. Я стреляю, а она даже не убегает. Оставшиеся патроны я уже практически очередью всадил. Результат, правда, такой же остался. Попасть, не попал, но лиса (если это, конечно, она была, а не собака бродячая), прочь побежала. На выстрелы народ из кунгов и палаток повыбежал. Командир орет: «Что, диверсанты?!» (нас тогда ими пугали). «Не-е-е, – отвечаю, – лисица, кажись». Командир выматерился, на меня посмотрел и сказал, что завтра со мной разбираться будет. Но на завтра работа боевая подвалила, целый день станции крутились, не до меня было.

На учениях этих еще одна картинка со стрельбами была. С автоматом, правда, но давайте уж здесь расскажу. Был у меня в подчинении окромя солдат еще и один прапорщик, Евгений Ульянович. И был у него бушлат легендарный. Легендарным он слыл потому, что цвета практически черного был, от масла машинного, хотя дизайнеры его первоначально белым или слегка желтоватым задумывали. Еще бушлат этот колом стоял и не гнулся совсем. Ну и вот как-то дед наш (Евгений Ульянович который) на очередном принятии пищи совместно с самогоном сказал, что бушлат его даже пуля холостая не пробьет. Кто-то начал с ним спорить, подначивать, а дед говорит, весь распаляясь: «Вот я сейчас выйду в бушлате на воздух, а вы стреляйте в меня метров с десяти из автомата холостыми – ничего мне не будет». Хорошо, что его хоть немножко отговорили. Сделали из двух палок типа чучела и повесили на него легендарный этот бушлат, ну а затем, как и договаривались, метров с десяти холостыми из Калашникова. Дед должен был спасибо сказать тому, кто его отговорил живой мишенью побыть, бо бушлат весь насквозь пробит был. Вот так и закончилась карьера Ульянычева бушлата, а сам дед дальше служить продолжил.

Кофе с молоком и… коньяком

Сказать, что в армии пьют по-черному, – это не сказать ничего. В армии пьют (извините, пили) так, что даже сейчас мои последние волосы на всех частях тела встают дыбом. Казалось бы, у меня были уже такие школы по части выпивки, как интернат и институт. Интернат хоть и был физико-математический, но не все классы в нем были «ботанские», даже не классы, а комнаты. По-взрослому пить и курить я научился как раз в интернате. Затем был институт, где на старших курсах мы ходили в alma mater, только дабы встретиться, собрать компанию и затем – по беленькой, красненькому и пивку.

Но все это было детским лепетом по сравнению с армией. Я после дембеля рассказывал своему соседу-хронику по коммуналке, что мои одноротчане легко могли залить в одно лицо за вечер три литра самогона. Сосед не верил. Но ведь это было. Закуска: сало, цибуля (лук), барабуля (картошка) и хлеб. Я столько не мог выпить, ни при каком раскладе. Максимум для меня было три стакана, и то после этого я умирал дня два, а однажды даже чуть других жизни не лишил – но это уже другая картинка.

В наших Ярмолинцах (да и, наверно, по всей сельской Украине) самогон гнали практически в каждой второй хате. Это была разменная валюта – огород вскопать, крышу перекрыть и так далее, все имело свою фиксированную таксу в литрах. Местные знали, кто из чего гнал этот напиток: там бурячанка (то есть из свеклы), там из карамелек, здесь из сахара. Продавали самогон в обычных стеклянных банках и почему-то закрытых жестяными крышками, теми, что огурцы и помидоры закатывают. Как сейчас вижу две дырки в такой крышке, которые делали перед употреблением. Местные говорили, что самогон в четыре раза выгоднее водки, потому что в два раза дешевле и в два раза крепче.

Кроме того что пили много, пили еще и часто. Практически кажный божий день, исключая, наверное, выходные. Рабочий день обычно заканчивался тем, что офицеры и прапорщики собирались в курилке. Обсуждали прошедший день, а потом кто-нибудь так ненавязчиво вопрошал: «А что, мужики, не худо бы винца испить?» За два года винца, насколько помню, не пили ни разу. Нет, вру. На днях рожденьях официальных в кругу семей все-таки на столы выставляли вино и казенку (водку из магазина). Хотя даже дамы местные легко употребляли самогон.

Хорошо еще, что командир с нами почти не пил. Он любил цитировать Курочкина из «На войне, как на войне», что пить – это гадость, а пить с подчиненными – гадость вдвойне. Но это уже скорее субординация армейская. Бывали случаи, когда и командир с нами отмечался. Однако если не считать официальных домашних праздников, то для пересчета в памяти таких событий, хватит пальцев одной руки. Один оставим на потом.

Значит, обычно злоупотребляли после работы, ну а если командир за ворота (командировка, отпуск), то практически всегда через некоторое время весь командный состав роты – в зюзю. Рота НБГ (НеБоеГотова).

Был как раз один из таких случаев, когда командир в роте отсутствовал. Мы собрались у прапорщика Игоря. Его домик стоял метрах в пятидесяти от колючки, ограждающей позицию роты. Жены Игоря и его малого по какой-то причине тоже не было, так что нам никто не мешал «нести службу». Дело было уже ближе к вечеру, когда очередная банка самогона закончилась и надо было бежать за следующей. Петрович увидел в серванте Игоря бутылку коньяка, которая в данный момент была скорее предметом интерьера, чем объектом вожделения. Петрович посмотрел на меня и произнес: «А что, москвич, у вас там, говорят, в Москве кофе с коньяком пьют?» Москвичом меня, с легкой руки Петровича, в неформальной обстановке кликали, хотя я и призывался из Подмосковья. Развитие мысли про кофе с коньяком продолжил Игорь, который вспомнил, что у него на плите чайник кофе стоит. Хороший такой чайничек, литра на три. На тот момент никого не смутило, что кофе был с молоком!!! Пропорции коктейля никто не помнил или не знал. Потому сделали один к одному: полчашки кофе с молоком и полчашки коньяка. Молоко в этой чудовищной смеси, наверное от обиды, свернулось в шарики. Но разве это могло остановить доблестных защитников Родины? Выпили. Правда, потом Петрович вынес резюме, что это гадость: «И как вы его, москвичи, пьете?»

Солдатская взаимовыручка

В то время практически вся рота вместе с командиром выехала на учения по низколетящим целям. Из командного состава остались только мы с Петровичем и еще пяток солдат, да РЛС нам одну оставили, чтоб совсем не расслаблялись.

Командир за дверь – значит, весь руководящий состав роты через какое-то время постепенно приходит в состояние небоеготовности, вызванное принятием самогона. Так как нас, тех, кто мог нести боевое дежурство, осталось двое, то и несли мы его сутки через сутки. Через какое-то время дни стали путаться (учения были недели на две, кажется). Днем мы обычно крутились (то есть РЛС), проявляли пленки фотоконтроля, разрешали вылеты Хмельницкому аэропорту и так далее. Все это с небольшими перерывами на прием горилки. А к вечеру уже с трудом вспоминали, кто же сегодня продолжает боевую вахту. Типа:

– Петрович, ты сегодня дежуришь?

– Не-е-е, я вроде вчера был.

– Тады, значит, я.

Вот в одно из таких моих дежурств и нарисовалась следующая картинка.

Основным местом несения боевой службы оперативного дежурного был командный пункт. Он представлял собой бункер, заглубленный этажа на два в землю. Внутри это сооружение имело три комнаты. Первая, крошечная с умывальником и печкой, прямо при входе. Далее зал метров на сорок – собственно командный пункт с огромным столом посредине, метров на пять, с множеством кнопок (нет, разумеется, без красной кнопки запуска СС20). Была на КП еще комната радистов, длинная и узкая, нашпигованная устаревшей аппаратурой связи. В зале кроме стола стоял еще планшет из оргстекла, на котором планшетисты рисовали стеклографами в зеркальном отражении маршруты целей. В стол помимо кнопок был вмонтирован еще ИКО (индикатор кругового обзора) или, на местном жаргоне, очко. Это круглый такой экран, на котором при работе крутилась полоска-радиус, оставляющая за собой отметки целей. В одном углу комнаты стоял еще один ИКО, огороженный черной шторкой, как в кабинках для примерки. В нем выполняли фотоконтроль: фотографировали на обычный бытовой «Зенит-ЗМ» несколько оборотов экрана с помощью тросика. В противоположном углу сиротливо стояла медицинская деревянная кушетка. Спать на дежурстве, разумеется, не разрешалось. Но вечером, если не было боевой работы, большинство оперативных чутко дремали, и все, включая командиров, смотрели на это сквозь пальцы.

А спали на боевом дежурстве действительно чутко. Меня на военной кафедре в институте морзянке не учили, а тут это был основной язык общения по радио. Пришлось изучить, и вот ко второму году службы я уже мог во сне, когда по рации шли позывные, принять их, и ежели позывные были не наши и не циркулярные, то продолжал спать дальше. А уж коли наши, то вставал и бежал в комнату радистов, чтобы легким подзатыльником разбудить дремлющих в наушниках солдатиков, дабы они кодограмму приняли и в журнал ее занесли.

Так вот, в одно из таких дежурств, когда наша рота на полигоне доблестно отражала налеты низколетящих синих (заметьте, не голубых), я чутко спал на медицинской кушетке КП, утомленный дневной боевой работой, черезсуточными ночными вахтами и некоторым количеством алкоголя, присутствующим в моей крови. Спал я чутко, да, видать, не очень. Проснувшись, я обнаружил на КП полумрак, а это первый признак, что здесь идет боевая работа. Светящийся планшет с появляющимися на нем рисунками майя, крутящийся ИКО, и, самое главное, хрипение громкой связи – все это подтверждало мое предположение, что я, оперативный дежурный, проспал начало боевой деятельности вверенного мне подразделения. Громкая связь с характерным восточным акцентом одного из наших солдатиков-считывающих выдавала координаты целей: «Два нула тритцать первий, два нула тритцать первий, читверка пить-дэсят шэсть…» В ответ из Тернополя, с КП вышестоящего батальона, по той же громкой поинтересовались: «Кто выдает информацию?»

Считывающий безо всякой запинки и все с тем же восточным акцентом раскрыл секрет Полишинеля: «Видаёт информаций лэйтэнат Пиликоф», – а это немножко исковерканные мои позывные, присвоенные в свое время загсом.

Дальше мой еще не совсем проснувшийся мозг стал рисовать картинки, объясняющие текущее положение дел. Наверное, объявили тревогу, но солдаты не смогли разбудить своего командира, а службу нести надо. Вот и подхватили они выпадающее из слабеющих рук своего лейтенанта знамя и обеспечили проводку учебных целей. А раз результат достигнут, то победителей не судят. Слава богу, что в Тернополе придерживались таких же взглядов на жизнь и боевую работу.

Командир тоже человек

Это был единственный из тех, что помню, случаев, когда командир с нами выпивал, можно сказать, почти в рабочей обстановке. Дело было на учениях под селом Воробиевка. Стемнело, офицеры и прапорщики собрались в каком-то из кунгов и скромно вечеряли с самогоном. Шел тихий разговор. Нет, не о видах на озимые и международном положении, а так, тихий разговор ни о чем и обо всем. Тут в кунг вошел командир. На учениях он после девятнадцати ноль-ноль достаточно спокойно относился к таким легкоалкогольным посиделкам. Сел с нами. Налили и ему тоже. Выпили. Через приличествующее данному случаю время налили по следующей. Подняли бока… простите, кружки. И тут какая-то назойливая мысль омрачила чело нашего командира. Он обвел взглядом всех собравшихся, потом еще раз, явно нас пересчитывая, а затем выдал: «Я что-то не понял, а кто у нас сегодня оперативный? Вроде все здесь, а кто же дежурит?» Петрович легко сдал меня: «Да вот, лейтенант этот», – усмехаясь, он показал на меня пальцем. Это было правдой. В тот день (и ночь) дежурил я.

Все эти разборки застали меня с кружкой, поднятой на уровне груди. Командир строго так на меня посмотрел и отдал команду: «Евгений Витальевич, поставьте кружку». Наверное, с первого раза команда не сразу дошла до объекта, на который она должна была оказать воздействие. Рука с кружкой продолжала непроизвольное движение ко рту. И только повторение команды вызвало у меня тяжелый вздох, а кружка с содержимым медленно опустилась на импровизированный стол. Остальные выпили. Опять заговорили. Мои глаза сверлили командира, наверное, пытаясь его загипнотизировать. И вот он отвернулся в другую сторону. Моя рука, казалось, зажила своей собственной жизнью. В тысячную долю секунды она схватила отставленную кружку, донесла ее до опаленного жаждой рта и опрокинула туда живительный напиток. Все присутствующие, исключая командира, заржали. Командир либо действительно не видел данного эпизода, либо сделал соответствующий вид. Посидев еще минут десять-пятнадцать, командир встал, собираясь уходить. Посмотрев на меня, он и мне предложил выйти и продолжить несение боевого дежурства. Я не возражал и покинул эту тайную вечерю.

Жена командира

Одно время наш командир, когда речь заходила о счастливом браке, любил приговаривать, что жениться надо (нет, не на сироте), а на девушке из забитого села, и чтобы была она седьмым ребенком в семье. Типа тогда она будет ценить и уважать вызволившего ее из нищеты прекрасного принца не будет пилить, выносить мозги и иже. Кто-то из сослуживцев потом за спиной командира ехидничал, что в тот период он именно с такой девицей и встречался.

Но все, включая встречи, когда-то заканчивается. В случае командира они перетекли в законный брак. Через какое-то время он перестал повторять свою присказку про девушку из забитого села. А еще через какое-то время жена его законная стала пытаться строить офицеров и прапорщиков нашей роты. С кем-то у нее это прокатывало, с кем-то – нет. Мне было значительно проще, я не собирался оставаться в армии дольше двух лет. Посему приказы командирши достаточно часто игнорировал, а когда и просто посылал ее куда подальше. Командир, будучи человеком отнюдь не глупым, за эти поступки меня не гнобил. Ну, может, изредка замечание сделает. Один из таких случаев помню.

Командир собирался встречать в аэропорту жену и тещу, а тут в роте объявили готовность номер один. Командиру соответственно в такой момент отъезжать было никак нельзя, вот он и попросил меня старшим машины до аэропорта сгонять. Именно попросил, а не приказал. А я чего – я не против.

Аэропорт Хмельницкий был небольшой. Один рейс на Москву, один на Киев (эти на Ту-134), рейсы в другие областные города Украины (эти на чешских Л-410) и остальные по области на Ан-2. Никаких автобусиков на летном поле не присутствовало, пассажиры пешком от и до аэровокзала с вещичками чапали. Летное поле было сеткой рабица огорожено, а для выхода калитка имелась, на которой табличка висела: «Выходить на летное поле встречающим категорически воспрещается». Ну и, чтобы это грозное предупреждение не нарушали, около калитки той в моменты прилета бортов дежурила мадам в форме, отдаленно напоминающей цвет неба. Положение обязывает: велено не пущать – значит, не пущает. Хотя все это тоже на откуп небесной вахтерши отдано было. Ежели настроение у нее хорошее и подход нашел, то можно и проскользнуть.

Мы с водилой подъехали, когда борт с дражайшими командирскими половиной и четвертиной еще не приземлился. Стоим, ждем у калитки. Вот и посадка, люди выходить стали. Вглядываемся, бо далеко лайнер затормозил. Наконец увидели родню моего непосредственного начальника. Они в самом конце ковыляют, чемоданы у них, видать, шибко тяжелые оказались. Некоторые из попутчиков уже калитку миновали. Взыграло тогда во мне человеколюбие, стал я выпрашивать у вахтерши разрешения на летное поле выйти, дабы дамам, которых мы встречаем, помочь. Разрешение не сразу, но получил. Пошли с солдатиком навстречу двум последним пассажиркам. Подошли, поздоровались, а в ответ жинка командирская как поперла на нас, что это мы так долго, что у них вещи тяжелые, о чем мы вообще думаем, и так далее и тому подобное. Я сначала оправдываться стал, что типа нас на поле еле-еле выпустили, а потом думаю, чего я это оправдываюсь-то, и замолчал.

Вторая часть марлезонского балета вышла уже у нашего ГАЗ-66. У него в кабине, как известно, только два места, посередине-то кожух от движка. Соответственно в кабине по всем правилам, должны быть водила и старший машины, то бишь я, а дамам я предложил в кузов лезть. Что тут началось!.. Да вы понимаете, что вы говорите, да я, да в кузов, да я приеду, мужу скажу, да он вам такое сделает. И все в таком же духе. Я с водилой побросал их вещички в кузов (помог-таки) и спокойненько так сказал, что в кабину я их не посажу, а если они хотят, то милости просим в кузов. А не хотят – хай на автобус дуют или такси ловят, если поймают, конечно. Мобильных тогда не было. Мадамы командирские подулись-подулись, но потом все-таки в кузов полезли, а мы их туда еще и подсадили (опять же помощь).

Когда до роты доехали, то младшенькая сразу командиру наябедничала про мое неподобающее поведение. Командир мне: «Ну что же вы, (здесь мое имярек шло), нехорошо это», – и так далее, и тому подобное. А я чего – я ничего: в кабине нельзя, какой с меня спрос?