Текст книги "Валаамская тетрадь"

Иоанн, Гл. 1, ст. 1

Любезный мой читатель! Предваряя небольшое сочинение свое, вот с чем хочу я обратиться к Вам. Когда I пишутся эти строки, за окном истекает XX век. Вот-вот человечество шагнет в третье тысячелетие по летоисчислению от Рождества Христова, и за спиной у нас останутся два тысячелетия этого же летоисчисления. Трудно даже мысленным взором охватить все «броуновское движение» человечества за этот внушительный промежуток времени. И столь же трудно охватить историческое пространство России в один миг.

Но есть в этом пространстве одно явление, не остановить взор на котором просто невозможно. Столь оно значительно в нашей российской истории. Наименование этому явлению – Валаам. Всякое слово о нем вызывает и вызывать будет неподдельный интерес. Тем более что слово это будет произнесено насельником XX века, века столь неординарного, должного на многие столетия стать для человечества неоспоримым уроком невозможности, усвоить который обязаны будут все поколения грядущие.

х х х

Родился я 6 октября 1940 года в 3 часа утра в больнице имени Коняшина в Ленинграде. Трое суток мама не могла произвести меня на свет. Казалось, все – нужно делать кесарево сечение. Но появился спаситель наш – профессор Банщиков, и через полчаса я уже попискивал, извлеченный на свет Божий. На мученическое мамы «Ну, наконец-то!» мудрый профессор изрек: «Девочка, у него же две макушки, парень будет талантлив, а может, и гениален». Мама так возрадовалась, что они с папой сгоряча взяли да и нарекли меня Евгением. С этим именем и маюсь весь свой век. Насчет талантливости спорно, гениальности и подавно, но бесспорно одно: желали они мне счастья «большого, бесконечного и мгновенного». Но скоро только сказка сказывается. Счастье, как оказалось, было «за долами, за морями, за высокими горами».

В десять месяцев я стал дитем ленинградской блокады. Самым большим счастьем было тогда «Выжил бы. только бы выжил». Как это у них (мамы с бабушкой) получилось, я до сих пор постичь не могу, но они (и Вы, читатель, тому свидетель) меня сохранили. Не буду Вас утомлять подробностями, но они прошли через все: бомбежки, пожары, холод, страшный голод. Мы съели кота. Мы хлебали суп из столярного клея, у нас крали карточки. Вы знаете, читатель, что такое остаться без карточек в блокадном Ленинграде? Нет, Вы этого не знаете, и не дай Вам Бог когда-нибудь это узнать.

В общем, мы выжили, и наступил 1945 год. Пришла Победа. Но не приходило то самое, ожидаемое, вожделенное необыкновенное счастье. Запропастилось где-то, затерялось, пропади оно пропадом. Правда, было счастье возвращения отца с фронта, отмены карточек, маминого окончания института. Но жили мы скудно и трудно. Ох, как трудно. Бесконечные очереди – за мукой, за крупой, за сахаром, да мало ли за чем еще. Пресловутая норма отпуска в одни руки вынуждала бабушку поднимать меня в три часа ночи и стоять с ней в этих бесконечных, холодных и печальных очередях.

Папа плавал на ледоколах Севморпути. Он ходил на «Ермаке», «Красине», «Сибирякове». Стал бывать за границей. Возил оттуда харчи. Мы перестали голодать. Но в школе полкласса – безотцовщина, папы сложили головы на фронтах, и ребята бедствовали беспримерно. Два бутерброда (булка с маслом) делились на десять, а иногда и на двадцать порций. И хотелось бы брать с собой больше, да больше бабушка давать не могла. Отопление у нас тогда было печное, и, когда отец уходил в море на полгода и больше, на мне «висели» дрова. Дрова – это была каторга похуже галер. Надо было одному двуручной пилой «вжикать» эту промерзшую сырую осину, колоть и в брезентовом парусном мешке таскать на четвертый этаж. Потом еще и растапливать. Полвоскресенья уходило на эту пытку, а исполнилось мне тогда всего десять годков.

Со временем у кого-то из сверстников появились велосипеды, но это – не для меня. Я обходился самопальным самокатом. Кто-то ездил к морю, в дома отдыха. Мы ездили на мамину родину в тверскую деревню. Ах, деревня – деревня, сердечность, беспечность, любовь моя! О деревне я напишу в другой книге, если, конечно, даст Бог. Скажу только: никто мне пальцем не тыкал, никто не втолковывал; сама собой пришла на всю жизнь влюбленность в северную русскую природу. В ее речки, луга, поля хлебные и льняные, леса. Особенно в леса!

Но счастье все-таки поджидало. Поджидало из-за угла, как тать в ночи. И первый укол его я почувствовал в сердце, когда в мае 54-го, забредя совершенно случайно в яхт-клуб «Водник», оказался на палубе яхты «Дракон». А первый выход в залив под парусами! Бог мой. вот это было счастье. И когда напал на Бернса и Есенина! И когда, преодолев тошноту животного страха, вывалился с парашютом за спиной из гондолы аэростата над аэродромом в Озерках. И даже когда принимал воинскую присягу. Так что оно все-таки проявилось, хоть и заставило себя долго, терпеливо и печально ждать. Потом, правда, выпала полоса нелегких испытаний. Но их я преодолевал уже с легкостью, ибо знал: оно есть, оно бывает, а значит, надо терпеливо ждать. И оно пришло: я поступил в вожделенный ВУЗ, успешно его окончил, обрел редкую и интереснейшую профессию. Но еще до этого я обрел страну под названием Валаам! А вышло это вот как.

На долю мою выпало учиться в двух высших учебных заведениях. Одно было нелюбимое, второе, как я уже выразился – вожделенное. Еще учась в первом, я ранней весной 1964 года подумывал о поисках работы. (Была уже семья, стипендия крохотная, надо было подрабатывать, но грузчиком я тогда не мог: до этого была перенесена тяжелейшая операция.) И вот один добрый человек подсказал мне: «Ленинградское бюро путешествий набирает экскурсоводов, желательно ребят-студентов, попробуй». Я попробовал. Все оказалось не так просто, как я в начале предполагал. Со мной не хотели даже разговаривать: я – студент технического ВУЗа, а им нужны только гуманитарии. Потом, только чтоб от меня отвязаться (настырность моя превосходила все мыслимые и немыслимые пределы), мне всучили методичку и, сказав: «Идите и пишите текст экскурсии» – с облегчением вздохнули. Отделались! Как бы не так! Два месяца я гнил в библиотеках, «пыль веков от хартий отряхнув», и, накропав 200 страниц текста (двести!), приволок его в методический отдел бюро. Я представляю весь ужас, объявший этих милых женщин, когда они увидели мой «дерзновенный труд». Наверное, не меньше недели они приходили в себя от шока, но через две недели позвонили и попросили зайти на собеседование. Оказывается, Евгения Николаевна Стромилова нашла мужество (а быть может, победило женское любопытство), прочла мое писание. Светлая ей память.

Итак, 27 мая 1964 года я впервые ступил на благословенную землю Валаама в качестве экскурсовода-стажера. Правда, стажироваться мне пришлось всего один день. На следующий я уже повел самостоятельную экскурсию, и что я там понарассказывал в тот день! Господь, я думаю, меня все-таки простит. Главной заботой на маршруте в 18 километров было не заблудиться и в назначенный срок привести группу к теплоходу. Сознаюсь: помогла штурманская ВВС'овская подготовка: по карте-схеме и на местности я ориентировался без проблем.

Так в мою жизнь вошел Валаам. И все дальнейшее: все мои странствия и деяния, все восприятие мира происходило через призму Валаама. Он определил всю мою дальнейшую судьбу. Но уже тогда, когда я только еще свершал первые шаги в постижении Валаама, мною все более и более овладевала мысль: «Как же все это здесь начиналось? Как?! Каким был тот первый день, час, миг, в который нога первого подвижника ступила на эту удивительную землю?»

В недавно найденном «Валаамском сказании», весточке из XVI века, безвестный новгородец трактует начало со слов тогдашней братии. Он повествует о том, что на острове некогда было поселение корел, существовало рядом языческое капище, и иноки Ефрем и Сергий, поселившись рядом, капище это порушили, срубили церкву и стали проповедовать Слово Божие.

Что же, быть может, так. И если так, то это довольно обыденно. Во-первых, вдвоем. Всегда рядом и помощь, и беседа, и трапеза, и труд вдвоем веселей. И поселение рядом. Хоть и нехристи, а все люди. И цель проста: обратить в Христову веру. Тоже, конечно, все не просто, но это как бы одна картина начала.

Мне почему-то всегда грезилась картина иная…

Глава 1

Над пустынным этим краем была разлита такая вселенская тишина, что, казалось, был слышен беззвучный полет опадавшего березового листка. Нежаркое сентябрьское солнце с бирюзового небосклона ярко освещало разворачивающуюся панораму. Хрустел под ногами крупнозернистый бурый песок.

Он поднялся по крутому склону на скалу, подошел ближе к ее краю и, отдышавшись, сел на слегка замшелый валун. Камень был тепл, странно, но почему-то это удивило его, и он невольно погладил его шершавый бок ладонью. Сильное душевное волнение, охватившее его, когда они вошли в обрамленную отвесными, изломанными скалами бухту, улеглось. То ли этот теплый камень, то ли простиравшийся перед ним вид подействовали умиротворяюще. Он стал размышлять не спеша. Конечно, надо было решать. Гребцы в лодке, внизу, терпеливо ждали, он договорился с ними, что они доставят его сюда и сразу же уйдут: им нужно засветло достичь проливов у материка, а главное, пока Нево спокойно. Корелы в лодке о чем-то негромко переговаривались, но голоса их до него не долетали…

Больше всего в эти мгновения его поражала вот эта необычайнейшая тишина. Он осмотрелся: на укрытых нежно-зеленым мхом скалах всюду стеной стоял вековой лес… И тишина, тишина… Ни единого движения воздуха… Надо спуститься и выгрузить котомки. Там, в лодке, еще могут подумать, что он засомневался.

Все сомнения были отринуты еще там, на Святом Афоне, когда он попросил благословения у отца игумена на свершение этого странствия. Странствия путем святого апостола Андрея через земли скифов и славян в пределы варяжские. Эта, казалась бы, безумная, исполненная гордыни мысль овладела им впервые, когда услышал из уст старца, жившего на горе в пещере в 10 стадиях от обители, апокриф о странствиях апостола Андрея.

Они сидели тогда вот на таком же теплом валуне, озирая панораму Святой горы: нагромождения скал, укрытых густым лесом, ровные шпалеры виноградников, окружавших стену монастыря. Над обителью тонкою струйкой синел дымок. Пекли хлеб. Отсюда было видно даже, как меж монастырских стен неспешно сновала братия.

Его одолевали сомнения в праведности избранного поприща. По силам ли ему придется стезя монашества? Как найти путь к Господу? Как усмирить гордыню, плоть, как просвятить свой дух? Что же такое восшествие по лестнице духовного совершенства?

С этим сонмом вопросов он и поднялся сюда, на гору, к старцу за духовным наставлением.

Исповедавшись, он замер. Старец вместо обычного «Во имя Отца и Сына и Святого Духа…» молчал. Молчание длилось столь долго, казалось, прошла вечность, прежде чем он разомкнул уста. «Ты что же, полагаешь, брат, – неспешно отделяя каждое слово, негромко произнес он, положив сухую теплую ладонь на руку молодого послушника, – легок был путь святого апостола Андрея через земли скифов и славян в страны варяжские?» На немой вопрос инока он и поведал тогда об апокрифе про странствие апостола Андрея и в завершение изрек: «Пройди путем сим и ты взыскуешь все, к чему стремится душа твоя сегодня».

Потом в библиотеке монастыря он нашел описание этого странствия и даже начертанную безвестной рукой его карту.

И все же прошли годы, прежде чем он решился.

Нелегок был путь, видно, сам Господь направлял стопы его, и он преодолел все и пришел на место сие.

Об островах этих ему рассказывали еще в Новгороде. Оказывается, и здесь православные ведали о пути святого апостола. А когда архиепископ заключил повествование словами: «Там на Нево на острове Валамо или Варама, уж как праведно речь, и не знаю, поставил святой апостол крест, а уж потом и отправился в земли варяжские. Ты взыскуй там, не исповедим Господь, а вдруг обрящешь?». – «Все едино, – решил он. – Там я и останусь трудиться единому Богу». И вот он здесь. Надо бы поспешать.

Но удивительно, им овладело неодолимое желание неотрывно смотреть на эти скалы, лес, взирать на даль озера, уходящую к горизонту… Ладно, это еще успеется.

Он резко поднялся с камня и стал спускаться вниз…

Потом, перетаскав пожитки наверх, он долго сидел на том же валуне и провожал взглядом лодку, уже вырвавшуюся из объятий бухты и уходившую вдаль, к горизонту.

И хотя теперь времени будет бесконечно много, все равно надо было начинать как-то обустраиваться…

Постепенно ежедневные хлопоты затмили все. Труд и молитва, молитва и труд изо дня в день. На трапезу уходили считанные минуты. Отдохновение? Он не думал о нем. Впереди была зима.

Соорудив поначалу для себя шалашик, он перво-наперво стал рубить церковку, чтоб можно было служить путем, по чину. Потом, уже еле-еле поспел, к первому снегу поставил избенку, заготовил дров и даже соорудил ограду вокруг. Получился как бы скит. Оглядывая деяния рук своих, был собой доволен: сделал все как надо.

О хлебе насущном как-то не думалось, не заботило. Припасов, привезенных с собой, до весны хватит, а там, что Господь пошлет. Правда, он успел набрать и высушить целый мешок грибов и изрядно навялить рыбы. Одиночество не угнетало. Была поначалу даже мысль принять обет молчания, но по размышлении отказался.

Как это ни странно, но он не оказался лишенным человеческого общества. Корелы по осени вблизи островов ловили сига да палью и, когда прихватывал шторм, по нескольку дней отстаивались в бухте. Поднимались к нему и, хоть относились к странному чужаку недоверчиво, охотно делились рыбой. Иногда брали с собой на лов. Он безоглядно-усердно помогал выбирать из ледяной воды тяжелые невода, они показывали ловные места на лудах. Общаясь, старательно учил язык, понимал: проповедовать Христову веру необходимо на их наречии. Некоторые кормщики часто бывали в Новгороде на торгах, изрядно знали новгородский говор. Это облегчало ему задачу. Но, с другой стороны, все как один были язычниками. Он не торопил события, не поучал. Пусть попривыкнут. Пел при них псалмы, молился, благословлял неразумных сих.

Крест святого апостола он искал. Бесконечными часами он исхаживал побережье, продирался через непроходимые дебри лесов, вдоль и поперек пересекая остров, преодолевал проливы на челне, обследуя острова малые. Даже следов Святого креста нигде не было. Архиепископ Новгородский говорил тогда, что крест, по преданию, был воздвигнут каменный. Но он пришел к убеждению, что каменным он быть не мог. Не мог апостол Андрей ставить каменный крест. Спасителя распяли на кресте деревянном, и Первозванный если и ставил крест во имя Учителя своего, то только деревянный. Он почему-то убежден был в этом совершенно. Он так его и не нашел. Потом уже, в преддверии кончины, он истово молился у стен Святой Софии Новгородской, уверенный, что за грехи его Господь не сподобил отыскать хоть частицу святыни апостольской.

С течением лет душой приникся к земле этой. И неустанно повторял в мыслях: «Благословенна земля сия, благословенна». Чувство душевного восторга охватывало его, когда с таянием снегов весной подножье лесов покрывали нежно-голубые ковры благородной перелески, а из травы поднимал свои огненные колокольца петров ключ – первоцвет. И когда запоздалый приход лета знаменовало первое соцветие нежных лепестков лесной герани. А потом в июле удушающий аромат таволги у болот и нежный дух земляники на склонах. И ранний приход осени, уже в августе, с первым палым листом под ногами и терпким запахом грибных мест.

Всегда удивлял столь поздний приход зимы в этот суровый край. Еще в декабре печку в келье он топил раз в три дня. Укрывавшая обильными снегами зима не была здесь суровой, но превращала остров в торжественный, безмолвный храм, из которого только и донесется душевная молитва к Господу: «Благословенна земля сия!»

В труде, посте и молитве текло время… Он и не ведал в тот первый миг, сшагивая с борта соймы на прибрежный камень, что свершает шаг в вечность, в бессмертие, что будет Святой Соборной Церковью канонизирован, что назовется Преподобным Валаамским Чудотворцем, что к мощам его, замурованным в этой скале, потянется бесконечное множество паломников, что над обителью, им воздвигнутой, пронесутся многие века…

Да, будут хлад и глад, пожары и разорения, кровь иноков окропит землю сию, неверие и запустение посетит острова, но светильник монашества, им возжженный, будет сиять вечно.

Наиважнейшая забота монастырских насельников: служить Господу и угодить Господу. Но главное: служить и угождать не в помыслах своих, не языком, а делами. В Соборном Послании святого апостола Иакова сказано: «Вера без дел мертва»… Истинно так. Святых Отцов называем мы Угодниками Божьими, ибо делами своими, всею жизнью своею угодили они Господу. В монастырь и приходят угождать Господу, избирая удел одиночества, постничества и молитвы. И живет монастырь своей особой, труднопостижимой мирянину жизнью. Ведь и уходят в монастырь от мира, ища в нем спасения и укрытия. Но разве наглухо укроешься? В конечном итоге, все происходящее в миру оказывало влияние и на судьбу монастыря.

Читатель, вероятно, удивится, почему я в начале повествования хотя примерно не указываю дату возникновения монастыря. А это, пожалуй и не важно для нас. Дату эту даже серьезные церковные историки до сей поры назвать с точностью не могут. Споры вокруг этой даты, то затихая, то разгораясь, продолжаются уже полтора столетия. А посему примем за основание: Валаамская обитель возникла в прямом смысле слова в незапамятные времена. Почему не сохранилось документов? Ведь велась же в монастыре летопись? Велась. Велась, да перевелась. Простите за каламбур.

х х х

До 1240 года над угорскими «задворками» Европы была разлита миротворенная беспечность. Мир и покой царили в этих землях. Корелы, правда, иногда ходили «на сумь», но особого кровопролития не было. Да и ходили-то спонтанно, скорее ватагой, нежели войском. Ни тебе государственности, ни поборов, ни притеснений не знали; новгородцы, при всей их предприимчивости и тяге к преодолению пространств, вели себя миролюбиво, не досаждали.

Год же 1240 от Рождества Христова стал для этого края роковым.

Ярл Биргер аф Бьельбо из рода Фолкунгов мужчина был серьезный, и все, знавшие его, ведали, что шутки с ним плохи. Взращенный на почве междоусобной поножовщины, он с младых лет постиг две истины: не подставляй спину и всегда бей первым. Прямой, храбрый, гордый, нахрапистый, не ведавший сомнений. К поставленной цели всегда рвался напролом, по прямой, не щадя своих и чужих. Да своих-то в окружавшем его мире распрей и интриг не было. Чужими были все. Эту истину он тоже усвоил с детства. Междоусобные войны, начатые им еще смолоду, много лет терзали несчастную Швецию.

Пределом мечтаний молодого ярла была, конечно же, королевская корона. Но путь к ней был для него тернист, ох, как тернист. На пути этом он не пощадил даже ближайших родственников, но к сорока годам венец был так же недосягаем, как и прежде. Справедливости ради надо заметить, что Биргер не был беспросветным злодеем. Такова эпоха: междоусобные войны сотрясали всю Европу, она устремлялась к своему «светлому будущему» – абсолютизму.

К середине XIII века европейские монархи корону могли получить только из рук главы Святейшего престола. Биргер же, на взгляд Папы, основательно нашкодил в Швеции, и отношение к нему в папской курии более чем прохладное. Нужно было чем-то задобрить римского первосвященника. Подарок был найден. Если цель ясна – средство к ее достижению всегда найдется. Поднаторевший в войнах герцог решил, ни много ни мало, поднести Папе на блюде… Новгородскую Республику! У этого человека помыслы с делами не расходились. Раз решил, значит, сделал. Папу он уговорил, и был объявлен крестовый поход на «злосчастных новгородских схизматов». Папа Григорий IX благословил Биргера и его воинство.

В уме и расчетливости Биргеру не откажешь. А рассчитано было, как говорится, все по нотам. По Владимиро-Суздальской Руси прокатился ураган монгольского нашествия. Огромная рать брата Батыя Гуюк-Хана стояла под Киевом. Молодому удельному князю Александру Ярославичу, стоявшему в Новгороде с малой своей дружиной, помощи ждать было неоткуда. Это было главным козырем в Биргеровой колоде. Он собрал под свои стяги значительное войско. Одних только господ-рыцарей почти две тысячи человек, да гребцов-пехоты количество немалое. Рожденные на палубах драккаров, научившиеся махать мечом раньше, чем ложкой, жившие только разбоем и для разбоя, вояки они были хоть куда. Цену им Биргер знал.

Армада из пятидесяти галер двинулась на Восток. Кстати, в запасе имелся и еще один козырь – папская булла, анафемой грозившая всякому, поднявшему меч против крестоносного воинства. Войдя в Неву, одним махом смели новгородскую морскую стражу, прошли вверх по течению еще двадцать миль и в устье реки Ижоры, в самом месте ее впадения в Неву, стали лагерем. Место удобное, и гребцам надо дать отдых: намахались веслами аж от самой Швеции. Весь этот край с поразительной легкостью Биргер объявил своим, а в Новгород был послан гонец с горделивым вызовом молодому князю: «А ще можешь противиться…» (если проще: «дерзай, если сможешь»).

И Александр дерзнул! Не знал, ни сном, ни духом не ведал надменный швед, с кем его свела судьба. Если б знал, ни за что бы не начал этого предприятия. (Спустя шестнадцать лет, в 1256 году, немцы предложили ему прогуляться в псковские пределы. Жажда реванша взяла верх, и он согласился. Но когда узнал, что навстречу идет Александр, немедленно предал своих незадачливых союзников, развернул собственное войско и был таков.)

Об Александре Ярославовиче без меня и до меня сказано и написано предостаточно. А все равно не удержаться. Вот уж у кого было поистине «львиное сердце»! Ведь тогда, на рассвете 15 июля, подавая сигнал к атаке, он внятно осознавал, с кем скрещивает свой меч. Знал и опыт мятежного ярла, и что за войско у него, и все-таки: «Не в силе Бог, а в правде!». Летописец скромно поведал о кровавом кошмаре того дня: «И бысть сеча велика…». Что стоит за этим? Бог весть… Разгромили шведов наголову. Поражение для Биргера было катастрофой. Одно дело – победитель, другое – побитая собака. Мятежные бароны подняли головы. Но не таков был герцог, чтоб сдаться, чтоб отказаться от цели, к которой шел всю жизнь. И вновь его помыслы обращаются на Восток. Но не к Новгороду, Бог избавь! Взоры свои направил он на беззащитные угорские племена, и к 1249 году вся территория Финляндии была покорена. Насаждал Биргер шведское владычество над этой страной мечом и огнем, огнем и мечом насаждал католичество. Но корона так и не коснулась главы ее ожидателя. За его спиной свейская знать постановила: королем быть сыну ярла, а папаша будет регентом, до сыновнего совершеннолетия. Сын Биргера стал-таки шведским королем Вальдемаром I. Но каким сокрушительным ударом было для отца решение высшего тайного совета!

А Финляндия? Финляндия на многие века становится, по существу, совершенно бесправным вассалом шведской короны.

К чему я описываю все это, спросит читатель. Ведь это не относится к истории Валаама и его обители? Относится, еще как относится. С этого все и началось. Следуйте за мной, читатель. (Да простит меня за эту фразу дух Михаила Афанасьевича Булгакова, виноват, не удержался.)

Экспансия шведов была столь стремительной и неудержимой, что это не могло не вызвать беспокойства у старост корельских племен и верхнего Приладожья. Было ясно, на достигнутом шведы сами не остановятся, а одернуть их может и способен только Великий Новгород. Между корелой и Новгородом возникает тайный военно-политический союз. На площади Новгорода зачитывается грамота, объявляющая эти земли корельским погостом новгородской пятины. Таким образом, юридически республика взяла Корелу под свое крыло. С честью и достоинством отстаивали новгородцы интересы Корелы. Когда дипломатически, а чаще приходилось с мечом в руках.

Беспокойна и драматична судьба северо-западной Руси. Водами Балтики, Финского залива, Невы, Ладоги и далее по Волхову на юг с древнейших времен шел великий торговый путь «из варяг в греки». За обладание этим Клондайком (по-другому просто не скажешь) между славянами и скандинавами (да и не только скандинавами; Господи, кто только не лез к нам поживиться!) велась отчаянная борьба. Пуще всех досаждали шведы. В 1323 году между Новгородом и Швецией был наконец-то подписан Ореховецкий мирный договор, была определена граница владений шведских королей и новгородских посадников. Но и это не помогло, распря продолжалась.

Какое это имело отношение к Валаамскому монастырю? Самое непосредственное. Он оказался волею исторических обстоятельств на пограничье новгородском. Форпостом владетельности, а главное – православия. Последнее и стало для шведов поистине бельмом на глазу. При каждом удобном случае, оказавшись в Ладожских водах, шведские воители направляли курс своих галер к берегам Валаамского архипелага. Монастырь разоряли до основания. Уж какие там летописи. Камня на камне не оставляли. Обитель была деревянной. Постройки сжигали дотла, грабили все. что попадало под руку. А подчас поднимали меч и на братию. Не напрасно, не по домыслу Санкт-Петербургский и Новгородский митрополит Гавриил писал Валаамскому игумену Назарию в XVIII веке: «Не раз меч шведов посекал главы святых отшельников и пламень войны испепелял мирные их куши, святильник монашества едва мерцал. Страшный 1611-й год, казалось, кровью угасил его навсегда. Но прошло сто лет, и мощным манием Великого Петра он вновь возжжен на святых горах». Эти печально-торжественные строки владыки являют собой как бы квинтэссенцию монастырской истории от времен древних до начала XVIII века.

Конечно, возникает вопрос, как же так вышло, что пограничный монастырь не стал крепостью, как, скажем. Соловецкий или та же Троице-Сергиева лавра, выдержавшая длительную польскую осаду? А вышло просто.

Заповедано было от отцов-основателей Сергия и преемника его Германа: пуще зеницы ока хранить Господню заповедь «не убий». Никогда не брали меча в руки, не возводили фортеций. Заметив с колокольни или с мыса какого дружный мах галерных весел и крестоносные паруса, поднимали в обители тревогу, истошно гудел набат. Замирали сердца обитателей монастырских в преддверии несчастья. Инок – человек прежде всего, и сжимается ретивое от предчувствия смертельной муки. Возникала нервозная суета. Образа, образа святые уберечь от супостатов, и мощи угодников, и ризницу бы надо, и рухлядишку какую-нибудь. Да разве все спасешь?! Уж хоть бы святыни уберечь. Ведь все, все порушат злодеи свейские, ничто наше им не свято. И устремлялись в леса, подальше от стен монастырских, авось, не отыщут, не надругаются, не лишат живота. Но находились и такие, кто не суетился, не убегал заполошно в лес, а, взяв святой образ в руки, покорно, с молитвой шел навстречу смертельной опасности, пытаясь увещевать, остановить, образумить заморских разбойников. И лилась тогда иноческая кровь, обагряя собой землю сию. Так было, было…

Спустя время выжившие печально возвращались на пожарище, дивясь мученическому мужеству убиенных. Служили панихиды. И более укреплялись в вере и праведности избранного поприща. Потом звенели топоры, пилы, стучали молотки, трудами своими возводили обитель заново, а спустя какое-то время все это повторялось вновь. В особенности много несчастий принес Валааму конец XVI века. По Приладожью прокатилась тридцатилетняя Ливонская война. Обитель разорялась в 1578, 1581 и 1595 годах; не успевали оправиться от очередного погрома, как накатывался новый. Сколько мужества, упорства, веры в предначертанность своей миссии нужно было иметь, чтоб не бросить все и не уйти с островов навсегда. Не уходили. Вплоть до 1611 года.

Но не только несчастья сваливались на головы насельников валаамских, были и периоды процветания обители. Еще какого процветания! Особенно довольственным было время правления последних Рюриковичей, государей необычайно набожных: Василия III, Иоанна Грозного, Феодора Иоанновича и даже краткое правление Бориса Годунова, даровавшего монастырю прекрасный московских мастеров работы колокол. По писцовым книгам 1500 года значилось, что монастырь владел 217-ю обжами пахотной земли, лесными угодьями, покосами. 587-ю дворами крестьянскими в районах северного Приладожья. В крепости Корела у монахов был свой большой дом с часовней, на берегу Кандалакшского залива Белого моря владели соляной варницей, дававшей по тем временам изряднейшие доходы, и рыбными ловлями там же. Была в те поры у иноков валаамских и богатая казна, и драгоценная церковная утварь. Достаточно сказать, что в финляндском городке Куопио, в православном музее, до сей поры хранится в качестве бесценного экспоната кусок подвенечной парчи, дарованной монастырю Иоанном Грозным и шитой собственными руками тетки царя княжны Ефросиньи Старицкой. Владела обитель богатой библиотекой. Нашлись в числе братии превосходнейшие переписчики, велась летопись. Все пошло прахом в 1611 году.