Текст книги "Валаамская тетрадь"

Автор книги: Евгений Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

В 1979 году открыт был на Валааме филиал Петрозаводского краеведческого музея. В самом начале восьмидесятых он обрел статус самостоятельного Историко-архитектурного и природного музея-заповедника. И мы все, автоматически, стали его сотрудниками: экскурсоводами отдела научной пропаганды. Дом-интернат престарелых и инвалидов в 1984 году, по весне, передислоцировали на восточное побережье Ладоги в город Видлица. Выстроили там для него новые современные корпуса. Перевели его по той причине, что к этому времени вся территория архипелага указом Верховного Совета РСФСР была объявлена, наконец-то, природным, архитектурным и историческим заповедником. В музее были созданы отделы научной пропаганды, архитектурный, исторический, реставрационный, отдел фондов, отдел природы. Создана была, и довольно быстро, научная библиотека. Появились научные сотрудники, специалисты в разных областях необходимого знания. Музей теперь стал фигурой главной на Валааме. Правда, это практически никак не отразилось на жизни и быте ставшего уже «коренным» населения острова. А были это, в основном, семьи обслуги дома-интерната, ставшие к этому времени уже пенсионерами. Им, пожалуй, стало даже хуже. В музее для них рабочих мест было раз-два – и обчелся. И все-таки дело пошло к лучшему.

Взяты были, теперь по-настоящему, под охрану государства бесценные валаамские храмы и ансамбли, началась реставрация, ремонт дорог, усиленный уход за садами и многое другое; хоть и с трудностями, медленно, но дело пошло к возрождению былых красот и достопримечательностей. Разработаны были новые туристические маршруты, туристов стали водить в Никольский скит, в центральную усадьбу, на Игуменское кладбище.

К концу восьмидесятых Валаам становится туристской Меккой. На настоящую реставрацию нужны огромные средства, ибо необходимы первоклассные материалы и первоклассные же специалисты. А как известно, удовольствие это дорогостоящее. Денег явно не хватало.

В 1987 году волею обстоятельств я стал заведующим отдела научной пропаганды. На мой вкус, назвать его нужно было поскромней: «экскурсионный отдел». И хоть он являлся единственным «кормильцем» музея (в отличие от всех остальных не был дотационным) и приносил немалые доходы, средств все равно не хватало. Все очевидней становилось, что, если не привлечь иностранных туристов, не начать зарабатывать валюту – реставрация затянется на десятилетия. До 1987 года иностранцев на остров не допускали ни под каким предлогом. Хотя уже и дом инвалидов исчез, но чиновники от культуры и идеологи все «стеснялись» показать иностранцам Валаам в таком виде, до какого довела его советская власть.

Зимой 1987–1988 годов мы с директором музея Володей Высоцким (не вздрагивайте, читатель – с Владимиром Александровичем, а не Семеновичем), а затем с заступившим на его место Сергеем Клитиным насмерть бились в министерстве культуры Карелии и в обкоме партии за разрешение начать иностранный туризм. Наконец, получили его. Каких трудов это стоило – ни в сказке сказать, ни пером описать. Нас предупредили, что все это под нашу личную ответственность и что если хоть где-нибудь в иностранной прессе появится хулительная на монастырские руины статья, нам несдобровать. Нас отправят, «куда Макар телят не гонял». Так и сказал министр культуры Стрелков.

Мы взялись за дело. К весне я подготовил когорту коллег к работе с иностранцами. «На языке» тогда никто не «фурычил», а экскурсия «под перевод» требует особых методик и умений. Все было сделано.

Первый теплоход с американцами мы принимали 2 июня 1988 года. Этот день с полным правом можно считать днем рождения иностранного туризма на Валааме. Без всякого хвастовства: самую тяжелую ношу я взвалил на себя (раз мне отвечать – мне и брать самое трудное). Я взял группу американских и всяких еще разных журналистов в 88 человек и повел их по большому маршруту через скит Всех Святых (12 километров). К этой же группе пристали все «министерские» и большая часть «кгбешников». Предпоследние с наслаждением ожидали от меня проколов, последние пошли на «догляд». Надежды предпоследних не оправдались.

Спасо-Преображенский собор Нововалаамского монастыря в Финляндии

В скиту Всех Святых произошел неожиданный для всех эпизод. Не эпизод даже, а оценка увиденного. Войдя в ворота скита, группа, как один человек, выдохнула: «Beautiful». Я возьми и спроси, что они имеют в виду? Ответ ошеломил даже меня: «Мы думали, что большевики здесь уничтожили все до основания, а оказывается, что-то осталось. И это прекрасно! Значит, у вас есть надежда на возрождение!». Вот это был номер! У замминистра аж челюсть отвисла. Правда, были и острые, как ножи, вопросы. Одна дамочка из Би-Би-Си подлетела ко мне с диктофоном: «Как же вы допустили все это?» И она театральным жестом указала на руины келейных корпусов. 88 человек, стоявших передо мной, мгновенно, как по команде, затаили дыхание. На мордашке переводчицы отразилось сострадание ко мне. Никто из них не знал, что на экскурсии мы всегда готовы ко всему и никогда не лезем за словом в карман. Ответ мой был прост и истин. Я спросил леди, знает ли она о недавней истории нашего государства и о том, что фашисты уничтожили такие шедевры русской культуры, как Петергоф, Царское Село, Павловск, что вся европейская часть нашей страны к 1945 году лежала в руинах? Мадам ответила утвердительно. Тогда я добавил, что все это мы уже восстановили, а до Валаама просто не доходили руки, но восстановим, без сомнения, и это. И пригласил ее приехать на остров через 15 лет! Ответ был встречен овацией. (А она ведь, зараза, объявится в 2003 году, а у нас не все готово; что я ей тогда отвечать буду?) В общем, тогда «пронесло»: отзывы о Валааме появились на страницах иностранных газет и журналов самые восторженные.

И дело пошло. В 1988 году «косяком» пошел финский турист. Это был «ностальгический» туризм. Приезжали те финны и корелы, которые в довоенные годы жили на Карельском перешейке и на северо-западных берегах Ладоги. Многие из них в те годы бывали на Валааме, и более того – их отцы и деды ходили в монастырь на заработки и даже с семьями жили на острове в монастырском «работном» доме.

Митрополит Алексий. 10 июля 1988 г. Выход из церкви Николая Угодника

Но самым благодарственным был один из первых рейсов, когда Валаам посетили православные священнослужители. Были среди них те, кто в 30-е годы воспитывался в монастырском приюте на Воскресенском скиту, как, например, пресвитер Успенского собора в Хельсинки – Андрей Ильич Карпов, дьякон того же храма Михаил Семенович Крысин и другие. Для меня вся ценность общения с ними была еще и в том (хотя они прекрасные сами по себе люди), что передо мной были живые свидетели той самой жизни, о которой я так мучительно гадал и думал. В тот же год, год тысячелетия крещения Руси, прибыл на остров с визитом митрополит Ленинградский и Новгородский, в недалеком будущем Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II. Визит Владыки был знаменательнейшим событием того года. Как торжественно-празднично мы его встречали! В тот же день, так было запланировано, на остров прибыли Представитель Финской Православной церкви Архиепископ Иоханнес и с ним в числе прочих священнослужителей финской церкви настоятель Нововалаамского монастыря архимандрит Пантелеймон. Так как вся организация по приему таких гостей со стороны музея лежала на мне, познакомиться с Пантелеймоном труда не составляло. Это и решило все дело. Зимой того же года по приглашению финской писательницы Саары Финни и Пантелеймона я поехал в Финляндию.

Визит митрополита Алексия на Валаам 10 июля 1988 г. Шествие на Игуменское кладбище

Глава 9

На Финляндском вокзале провожала меня жена Оля с трехлетним тогда младшим сыном Леней. Когда я их в последний раз поцеловал и вошел в тамбур, ребенок вдруг заревел «белугой» и закричал на весь вокзал: «Я тоже хочу с папой в Финляндию»! Он бесконечно повторял эту фразу, захлебываясь слезами. Толпившиеся на перроне люди невольно обратили на нас внимание. Мне от двери вагона хорошо была видна эта картина: рвущийся из рук жены мой малыш и лица невольных свидетелей этих порывов. Многие смотрели с сочувствующим недоумением, но были и лица, в глазах которых явственно читалось: «Смываешься, сволочь!». Что попишешь, это были еще советские времена, а с другой стороны, ситуация выглядела так, будто я действительно «смываюсь» навсегда. Проводник нашего вагона стоял, грустно улыбаясь, и, когда поезд пошел, закрыв дверь, произнес: «Даже дети знают, куда нужно уезжать»!

Два дня я провел в Хельсинки, а на третий собрался в Новый Валаам. Накануне я побежал на автовокзал, чтоб купить заранее билет на Хейнявиси. «Мало ли, вдруг утром не будет?» Но на автовокзале даже отсутствовали кассы, и мне объяснили, что билет я куплю прямо в автобусе. Автобус уходил по расписанию в 8.30 утра. Я, как умная советская Маша, прибежал в 7.30 утра – «вдруг места не хватит?» Терпеливо прождал на морозе (это был январь) час. Автобус подошел за 5 минут до отправления. А когда мы поехали, я оказался единственным пассажиром. В первую минуту я похолодел: «Да на тот ли автобус я сел?!» Но автобус оказался «тот», а пассажирами он стал наполняться уже по дороге.

Еще в конце лета я усердно, «зубами» взялся за финский язык и по приезде в Финляндию, хотя еще и не «болтал» по-фински, но уже не был «глухонемым». Как только мы отъехали, я подошел к стюардессе, хорошенькой шатеночке в красном форменном пиджачке и форменной же черной юбочке, и объяснил, что мне нужно будет выйти на 432-м километре шоссе Хельсинки-Иоэнсу. Девушка приветливо меня выслушала, сказала huva (хорошо) и занялась своими делами. Меня это не устроило: хювя-то, хювя, но мне-то надо, чтоб они автобус остановили на этом самом километре. Я атаковал ее со своей проблемой еще раз. Опять услышал приветливое «huva, Негге» и остался ни с чем. Было от чего встревожиться, ведь в Финляндии я впервые.

Но быстрая езда по великолепному шоссе (а шли все время 100–120 км в час), мелькавшие за окном пейзажи подействовали умиротворяюще, и я успокоился: еще ехать и ехать. На всякий случай, через час примерно, я подошел к очаровательной нашей пестунье еще раз и опять напомнил, где мне выходить. На сей раз девушка посмотрела на меня как-то странно, хотя и терпеливо объяснила мне еще раз, что все будет хорошо. Я уже было окончательно успокоился. Но в Варкаусе поменялся экипаж. Вошел новый водитель и новая же стюардесса. Я был в шоке. Мы еще не отъехали, а я уже рассказывал пухленькой хорошенькой блондиночке в той же униформе, где мне нужно будет выходить. Но и в этом случае было лаконичное, приветливое «huva». Тут меня осенило: «Я, наверно, так говорю по-фински, что они ни фига меня не понимают!» Последние волосы зашевелились у меня на голове. Они же меня увезут в Лапландию! И я снова терпеливо и по складам стал объяснять несчастной стюардессе, где мне нужно выходить. Если б это происходило не в Финляндии, а на Кавказе, меня давно бы уже выбросили из автобуса, но здесь мне еще и еще раз объяснили, что я не должен волноваться, они все поняли и все будет хорошо. Я сел на место, но успокоиться не смог. И вдруг сидевшая за моей спиной пожилая дама на хорошем русском языке говорит мне: «Успокойтесь, вся дорога до Иоэнсу знает, что Вы едете в Новый Валаам. Вас высадят, где надо». Вот так! Стало неловко. От неловкости я доел копченую курицу, запил пивом и… уснул!

Разбудила меня стюардесса: «Herra, olkaa huva, Kampi» (Господин, пожалуйста. Кампи). Я вскочил, схватил сумку и вышел, едва успев поблагодарить эту симпатичную девушку. Возле автобуса стоял серебристый «форд». Седовласый крепыш финн, лет 50-ти, улыбаясь, смотрел на меня: «Herra Kusnezov?» Я закивал. «Olkaa huva istuka» (садитесь, пожалуйста) – и жестом показал на машину. Я сел, пристегнулся (не как у нас, а «по-настоящему»), и мы помчались. Через 10 минут были уже в монастыре. Мечта сбылась! В тот же день поздно вечером я записал в дневнике: «Все это как волшебный сон. Не то, что пять лет назад, год назад, даже месяц назад (когда я очень хотел попасть сюда, то совершенно не надеялся на это), если б мне сказали, что я буду здесь жить, ни за что бы не поверил! Сон!»

Отец Пантелеймон поселил меня не в гостинице монастырской, а в свободной монашеской келье. Но что за келья это была! Большая комфортабельнейшая однокомнатная квартира. Сразу за входной дверью две прихожих – малая и большая, в конце большой прихожей маленькая кухонька «по последнему слову» с всевозможной посудой, роскошный санблок. Комната-келья – метров 20 квадратных с большим окном, выходящим на озеро, на нем белоснежные шторы, жалюзи. В комнате огромный, обитый пунцовым бархатом диван, два таких же кресла и очень большой журнальный стол. Справа от входа, вдоль всей стены до окна – книжный стеллаж. Слева в стене альков, в нем широченная деревянная кровать, тумбочка, торшер, бра на стене. В «красном» углу икона Спаса с лампадой, без оклада, и под ней аналой, на нем Евангелие. Все помещения отделаны полированной сосной. На полах «домашние» половики. Тепло, уютно, пахнет ладаном. Тишина. Я не стал засиживаться, быстро распаковал нехитрые мои пожитки и пошел осмотреться. На улице уже начало смеркаться.

Расположен монастырь на живописном мысу, на километр вдающемся в озеро Паппиниеме, так что оно с трех сторон окружает монастырскую территорию. В монастыре 20 строений. В самом центре ансамбля Спасо-Преображенский белокаменный, в новгородском стиле, собор. Освящен в 1977 году архиепископом Павлом.

Земля эта до приобретения ее монастырем называлась «поместье Паппиниеме». Вероятнее всего, в начале XIX века это была шведская «барская» усадьба. И на сегодня самым старым зданием в монастыре является бывший барский дом. Это двухэтажное деревянное здание в «дворянском стиле». Парадный вход в него – широченная лестница, спускающаяся к озеру, крыльцо украшают деревянные колонны, которые поддерживают широкий балкон. На I и II этажах по 8 комнат анфиладой. Дом окрашен, как в старину, в яркий желтый цвет. Колонны, крыльцо, двери, наличники на окнах, фронтон и прочее белые. Присмотревшись повнимательней, я сообразил: поздний классицизм. И, оказывается, не ошибся: дом построен в 1820 году. Все остальные старые постройки монастырем были переделаны. Это бывшие людские, конюшня, скотный двор и прочее. Всего старых зданий семь. Остальное современное, выстроенное в последние годы.

Рецепция и магазин монастыря, учебный центр, здание библиотеки, в нем же архив, реставрационная мастерская, зал заседаний православного конгресса (а теперь еще, уже в наши дни, музей реликвий). Здания гостиниц: зимней, двух летних, гостиницы Православного Конгресса. Отдельно трапезная. В ней и братская, и мирская под одной крышей. Ну, разумеется, и постройки хозяйственные. Два голубеньких двухэтажных келейных корпуса расположены ближе к берегу озера, между ними и озером построек нет. Там фруктовый сад и плодово-ягодный питомник. Вот в одном из этих корпусов на первом этаже я и поселился.

Днем, пока мы ехали от Хельсинки, было пасмурно. На трассе мы проходили то полосу тумана, то заряд снега, то дождь, то дождь со снегом. Стоял конец января, утром в столице было -8 градусов, а на трассе, хотя ехали к северо-востоку, я думаю, не ниже 0 градусов. Но к вечеру опять подморозило, небо вычистилось, обнажив неяркие зимние звезды. Снег стал поскрипывать под ногами. Я вернулся в келью и, еще только открывая дверь второй прихожей, услышал телефонный звонок. Отец Пантелеймон беспокоился о моем устройстве, сообщил мне распорядок всей жизни монастыря: службы, трапезы, время работы библиотеки и возможной работы в архиве, а заодно помимо трапезы вечерней пригласил к себе: «Поболтать за самоваром». Разговор шел по-русски. Семинарию он заканчивал у нас, в Ленинграде и по-русски говорил славно, хотя и с акцентом.

Мой отец с младых лет втолковывал мне, что «точность – вежливость не только королей». Не в коня оказался корм. Родившись и повзрослев в стране Советов, я так и не усвоил этого дворянского урока. Припомните, читатель, если Вам за 50: придти на праздник к кому-либо вовремя считалось дурным тоном: если в «присутствии» тебе назначали время, то принимали, даже на самом высоком уровне, на час. два и более позже. Ну, и т. д. И к трапезе я опоздал минуты на 4. Растерянно стоял посреди мирской трапезной, не зная, что же делать дальше. Пантелеймон, проживший в нашей державе 6 лет, видимо, сообразил, в чем дело, и за мной был выслан послушник. Он меня и привел в братскую трапезную. Опять стало неловко. Но счастье, что это была вечерняя трапеза, а не полуденная «по чину». Тогда бы вообще сквозь землю провалиться. И, кстати, ах, каким уроком мне это стало на всю оставшуюся жизнь! Посажен я был по левую руку отца настоятеля.

Впоследствии судьба моя сложилась так, что я на многие годы оказался связанным с Финляндией: посещение этой страны с туристическими группами стало моей работой. Для этого, правда, пришлось немало потрудиться: изучать язык, быт, нравы, историю, культуру страны Суоми. Честно говоря, я полюбил Финляндию. И сейчас меня мало чем можно там удивить. Но тогда!

Глянув на столы монастырской трапезной, я ахнул! Было от чего. К вечерней трапезе подавали: каши пшеничная, пшенная, рисовая, манная; к кашам (день был скоромный): сливочное масло, топленое масло, молоко, сливки, варенье; далее: яйца вареные, холодная жареная рыба (сиг), сыр. К чаю несколько сортов варенья, мед, сахар. Чай английский. На столах еще кувшины с квасом, соком и водой. Хлеб пшеничный, ржаной, сухарики, булочки. В вазах апельсины, яблоки, чищенные грецкие орехи, фундук. И что-то еще, что – просто не помню. «Что особенного?» – скажет сегодня читатель. Но, во-первых, это сегодня, во-вторых, стоит ли вообще удивляться изобилию на столах Финляндии. А тогда шла зима 1989/90 годов, и в нашей стране носки мужские и даже хозяйственное мыло давали по талонам.

Мне и самому тогда показалось странным, но в монастырскую жизнь я «вписался» мгновенно. Службы, трапеза, послушание. Его я у отца Пантелеймона вытребовал и после утренней трапезы работал на перестройке старой трапезной. Переодевшись в рабочий комбинезон (его мне выдали), таскал кирпичи, убирал строительный мусор, делал все, что от меня требовалось. Работал я на пару с новопослушником Ярри, здоровым двадцатилетним парнем. Правда, после полуденной трапезы у меня было «свое» послушание: я работал в архиве и библиотеке монастыря.

Архивариус и библиотекарь, брат Харитон, обставил мою деятельность таким комфортом, о каком я и не помышлял. Любой материал из архива, любая книга подавались по первому требованию, не нужно было «копаться» самому. В мое распоряжение были представлены два письменных стола, пишущая машинка, ксерокс: он же мне подавал чай. И только курить выпроваживал на улицу.

В субботу и воскресенье я гулял по окрестностям. Либо по дорогам, всегда прекрасно расчищенным от снега, либо на лыжах по лесу. (Лыжи тоже монастырские.) Иногда вечерами допоздна засиживался в покоях отца Пантелеймона. Бесконечные беседы за чаем с морошковым вареньем на меду. Он помогал мне учить финский язык, я ему переводить на финский рассказы Мельникова-Печерского. Отец Пантелеймон оказался интереснейшим собеседником и добрейшей души человеком.

Месяц пролетел, как один день. Пора и честь знать. Я объявил ему о своем отъезде. И тут произошел любопытный разговор. Он спросил меня: что так быстро я надумал уезжать? «Можно пребывать здесь сколько угодно». Я ответил, что, мол, сколько можно нахлебничать? Тогда он: «Ну что Вы! Уж извините за скромность нашей трапезы. Вы ведь месяц не пробовали мяса». (Я, признаться, этого и не заметил. Если к столу подают лосося, запеченного в сметане, о каком мясе может идти речь?) Далее последовал вопрос: «Вам вообще-то понравилось у нас?». И когда я ответил, что сказать «понравилось» – это значит ничего не сказать. Пантелеймон полушутя, полусерьезно: «А оставайтесь в послушание, благословлю…». Я растерялся: «У меня же семья, дети, обязанности…». – «А мы им будем помогать». Тут уж я категорически поблагодарил и отказался. «Воля Ваша, Евгений Петрович, а то смотрите, надумаете – приму». Один Бог знает, какой «жар соблазна» закрался в мою душу тогда.

Но на следующий день я покидал эту столь гостеприимную обитель и добрейших, любезнейших ее насельников. Было так грустно. Ведь я полагал, что уезжаю отсюда навсегда. Поди вырвись еще раз сюда из страны Советов. Тогда и предполагать никто не мог, что буквально через год «империя» наша рухнет. Рухнет так сокрушительно и скоропостижно.

В Хельсинки я прожил тогда еще 2 месяца. В турфирме «Финсовтурс» проводил семинары для гидов по России, читал доклады по Валааму. Жил я в роскошной, занимавшей чуть ли не весь этаж квартире директора этой фирмы Михаила Борисовича Новицкого. Этот умный, хваткий, гостеприимный человек был из эмигрантов «первой волны». Его родители покинули Россию в 1918 году. В свободное время я осваивал Хельсинки и его окрестности. В выходные дни ездил по городам юго-западной Финляндии: Турку и Тампере, Лахти и Порво, Ловиза и др. раскрывали мне свои красоты и секреты. Вот тогда-то я и решил: обязательно буду работать здесь, на турмаршрутах, и, слава Богу, это сбылось.

Впоследствии я много раз бывал в Финляндии, конечно же, каждый раз привозя все новые впечатления. Но месяцы первого посещения оставили во мне след неизгладимый.

По возвращении поздно вечером дома мне преподнесли ошеломившее меня известие: на Валааме возрожден монастырь! Вот и езди по заграницам…