Текст книги "Очерки и рассказы из старинного быта Польши"

Автор книги: Евгений Карнович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Во время обеда старые слуги имели право вмешиваться в разговоры хозяина и гостей, особенно если речь шла об умерших панах. После первого кушанья, начиналось угощение вином и мёдом из малого кругового бокала. Обед был продолжителен; в числе прочих блюд подавали: борщ, рассол, говядину с хреном, рубцы с имбирём, уток с капорцами, индеек с миндальной подливкой, каплунов и тетеревов со свёклою, и разную жареную дичь. Эти блюда перемешивались щуками, приготовленными под шафраном, карпами, поджаренными в меду, ершами и селявой (род ряпушки), подправленной гвоздикой и мускатом. У больших панов, кроме этого, подавали медвежьи лапы с вишнёвым соусом, бобровые хвосты с икрой, лосиные ноздри с грибами, печёных ежей, серн, поджаренных с фисташками, и кабаньи головы.

У магнатов только для важных гостей был во время обеда токай, для простой же шляхты и молодёжи подпивок, редко мёд, на том основании, что простые и молодые желудки не требуют поддержки. После обеда хозяин приглашал гостей помолиться Богу. Чубатые головы пожилых гостей благоговейно склонялись на широкие воловьи груди, и старое поколение набожно шептало молитву, но молодёжь около того времени уже начинала шаркать ногами, а некоторые из среды её, жалея недопитого, спешила опорожнить стоявшие перед ними кубки и рюмки. Поевши хорошенько, все распускали пояса.

После обеда молодые паны и паничи, а также панны и паненки пускались в танцы. У старинных поляков, до введения вальсов, экосезов и т. д., были дзигун, гайдук, цыганка, подолянка и проч., заменённые потом мазуркой, краковяком и обертасом. Но пока молодёжь плясала, пожимая друг другу ручки, паны тоже не теряли времени, у них начиналась настоящая польская попойка. Подгулявши, они принимались петь хором известную польскую песню: «Kociubruche» и когда доходили до слов: kurdesz kurdesz[15]15
  хороший приятель, собеседник


[Закрыть], то вскрикивали разом kochaj my się, т. е. обнимемся, и тут-то начинались и объятия, и поцелуи, и усиленная выпивка.

После некоторого времени, кубки и стаканы казались уже маловаты, а к вечеру брались за так называемые кии, огромные бокалы, вышиною чуть ли не в аршин. Эти кии нужно было выпивать разом, кто же не мог этого сделать, тех обрызгивали вином и лили им воду за воротник. После таких попоек, если у хозяина и у гостей оставались ещё силы, все пытались стать на ноги и начинали читать молитвы, а для облегчения от последствий сильной выпивки каждый съедал огромную миску кислой капусты.

Если гостей было слишком много, так что не все могли поместиться в доме, а время было тёплое, то угощение происходило на открытом воздухе. Это всего чаще случалось при сборах шляхты для конфедераций. В таких случаях шляхтичи размещались у хозяина, смотря по своему значению: одни оставались на дворе, другие сидели на крыльце, а третьи были приглашаемы в дом. Впрочем хозяин выражал особенную заботливость и о гостях низшего разряда, прохаживался между ними, обнимал, целовал их, дружески разговаривал со всеми, некоторым сам подносил и кушанье, и вино. Но гости этого разряда являлись в хозяину с своими ложками, вилками и ножами, которые они имели при себе за пазухой. Пили же они из серебряных хозяйских кубков.

Расходы на угощение были различны; угощение бедной шляхты стоило весьма недорого, но приём иного гостя обходился нередко в 30.000 злотых; разумеется, что такого рода приёмы мог давать только магнат магнату или самому королю.

Часто случалось, что при съездах гостей происходило сватовство; один из гостей просил руки хозяйской дочери для своего сына, или наоборот, и тогда попойка ещё более увеличивалась. Гости, поздравляя невесту с помолвкой, снимали узенький башмачок с её ножки и пили за здоровье наречённой.

Молодёжь оканчивала своё веселье танцем, известным под названием драбанта и занесённым в Польшу шведами; это было нечто вроде нынешнего лансье.

Если пир происходил накануне заговенья, и если в числе гостей был ксёндз, то он тут же начинал свою проповедь, и гости, следуя его поучениям, утихали и начинали мало-помалу приходить в себя, а поутру все отправлялись в костёл, и в следующие дни затем не было видно на столе ни вина и ни одного скоромного блюда, хотя бы гости и оставались ещё некоторое время.

Северские послы

Княжество Северское было в Речи Посполитой удельным владением князя-епископа краковского, а потому, когда на епископскую кафедру в Кракове сел Пётр Гембицкий, то северская шляхта определила отправить к новому владыке двух послов, которые приветствовали бы от имени её князя-епископа и представили ему о некоторых потребностях его княжества. Выбор послов сопровождался шумным съездом местной шляхты. Дружеская весёлая пирушка была необходимым условием подобных съездов тогдашнего времени.

На пирушке северской шляхты, после многих круговых обходов огромной стопы с крепким прадедовским мёдом, каждый из присутствовавших шляхтичей начал давать избранным послам свои собственные инструкции, кто как мог, и кто как сумел. Широки и длинны были эти инструкции, а между тем круговая стопа по прежнему продолжала обходить как избирателей, так и избранных. Весело, по старинному обычаю, пировали северские шляхтичи, а между тем мало-помалу одни из них, вследствие забористого мёда, попадали как отравленные мухи, а другие кое-как доплелись домой и улеглись спать.

Несмотря однако на пирушку, длившуюся далеко за полночь, послы встрепенулись чем свет, и севши на коней отправились в князю-епископу по краковской дороге.

Долго ехали они то рядом, то обгоняя один другого, по произволу своих коней, так как седоки едва держали в руках поводья, и кони их шли как хотели. После бессонной ночи и после лихой выпивки, их одолевала ещё сладкая утренняя дремота. Но вот всё выше и выше стало подниматься майское солнце, и всё теплее и теплее начало оно пригревать путников. Послы мало-помалу стали разгуливаться и позёвывать, но в это время показалась небольшая корчма. При виде её ободрился сперва пан Вацлав, а потом и товарищ его пан Михал. Оба они, приостановивши своих коней, вопросительно посмотрели друг на друга.

– День добрый! – сказал, позёвывая пан Вацлав.

– День добрый! – отвечал пан Михал, тоже позёвывая.

– Ведь мы, кажется, едем в Краков послами к князю-епископу?.. – спросил первый.

– А разве ты не помнишь данных нам поручений?.. – перебил хитроватым голосом его спутник.

– Ведь о них-то я только что хотел спросить тебя, – отозвался пан Вацлав.

– У меня решительно всё вышло из памяти после того угощения, какое нам задали, – проговорил пан Михал.

– И у меня мёд отбил всю память, – заметил товарищ пана Михала.

– А ведь а полагался на тебя…

– А я так на тебя…

– Хороши же мы! Нечего сказать!.. – крикнули оба шляхтича в один голос и опять вопросительно посмотрели друг на друга.

Несколько минут продолжалось молчание. Только конский топот раздавался по дороге.

– Что ж нам делать? – спросил наконец пан Вацлав у своего товарища, придерживая коня и в недоумении пожимая плечами.

– Вернуться назад, – заметил довольно равнодушно пан Михал.

– Стыдно!..

– Так поедем вперёд; что будет, то будет…

– Пусть будет по твоему, – отвечал пан Вацлав, – видишь ли невдалеке перед нами стоит корчма: не закусить ли там? Ведь известно, что во время еды мысли делаются свежее и спокойнее, мы станем припоминать понемногу обо всём что с нами было, и таким образом по нитке дойдём кое-как и до клубка…

– Совет твой сделан здесь кстати, – заметил пан Михал, – он кстати, во-первых, потому что желудок просит перехватить чего-нибудь, а во-вторых, нам непременно должно подумать о том, зачем мы едем послами от нашей братии-шляхты к его милости князю-епископу.

Пришпорив разом своих коней, которые прежде шли шагом, как будто желая дать седокам возможность подремать на рассвете, оба шляхтича молодецки подскакали к корчме. У ворот её стоял старый еврей Азик, в шёлковом потёртом жупане; он поглаживал свою бороду и подёргивал свои пейсики в ожидании проезжих панов. Вежливо встретил он своих гостей, объявляя им, ещё при входе их на крыльцо, что у него не только есть овёс, сено, молоко, рыба и яйца, но что у него найдётся и такое отличное вино, какого нельзя достать даже и в Кракове.

– А вот, пан арендатор, мы это сейчас увидим!.. – крикнули Вацлав и Михал.

Спрыгнувши проворно с коней, они вошли в корчму. Покуда гости расправляли ноги и осматривались кругом, Азик успел сбегать в кладовую и вскоре явился к своим вельможным гостям, неся им на пробу несколько фляжек венгерского.

Проезжие уселись за столом и в ожидании закуски, опёршись на стол локтями, крепко призадумались о цели своего посольства, стараясь припомнить данные им на этот случай инструкции. Как однако они ни силились, всё было напрасно, а между тем поставленное Азиком на стол венгерское манило их в себе своим золотистым цветом.

– Ну что, пан Михал, припомнил? – спросил Вацлав.

– А ты?

– А вот закусим, так быть может и вспомним.

Приятели дружно принялись за поставленную перед ними закуску. Закуска поубавилась скоро.

– Ну что теперь, ты вспомнил? – спросил Михал.

– Нет ещё.

– И я ещё нет.

– Попробуем пополоскать горло, – сказал Вацлав – так, быть может, память после этого сделается свежее.

С этими словами оба шляхтича принялись за венгерское, которое, по своему превосходному качеству, упрочило в их мнении славу Азика на веки вечные.

Послы однако призадумались крепче прежнего, а между тем перед ними заметно опорожнилась большая миса квашенной капусты, и быстро исчезло всё венгерское. Несмотря однако ни на закуску, ни на выпивку, шляхтичи не припомнили данных им поручений; мало этого – оказалось даже, что после часовой езды и часового питья в корчме Азика, они не могли пошевелить ни рукой, ни ногой, ни языком, почему они растянулись тут же около стола, на скамейке, бормоча друг другу, что сон и отдых необходимы после езды верхом и в особенности после хорошей закуски и отличного венгерского. Выспавшись порядком, они вскочили со всех ног и вопросительно посмотрели друг на друга.

– Ну что ж теперь, припомнил? – спросил Вацлав.

– Снилось что-то, а теперь забыл опять всё!.. А ты?..

– И со мной было тоже самое: припоминал что-то во сне, а теперь хоть по лбу хвати, ровно ничего не помню, знаю только то, что мне редко приходилось пить такое славное вино, каким попочивал нас Азик.

– А знаешь, приятель, что нам нужно сделать для того, чтоб вспомнить наши поручения? – сказал Михал – нам нужно не торопиться. Ведь когда же нибудь мы вспомним всё то, что нам поручили. Переночуем-ка лучше здесь. Неужели же мы и на завтра ничего не вспомним… Хоть бы что-нибудь вспомнить, а там по нитке доберёмся до клубка, – повторил пан Михал.

– А вот я помолюсь хорошенько св. Антонию Падуанскому. Молитва его помогала мне всегда находить то, что мне случалось терять, – заметил Вацлав.

На такие убедительные доводы очень легко сдались оба приятеля, и они решились выспаться хорошенько где-нибудь в сарае – в холодке, на душистом сене. Шляхтичи объявили Азику о своём намерении переночевать в его корчме и спросили обедать. Услужливый корчмарь угостил их за обедом рыбой, еврейской лапшой, а за ужином опять подал им рыбу с горячительными приправами и яичницу, с прибавкой отличного венгерского как за обедом, так и за ужином.

После ужина приятели весело поболтали между собой, и, запивая свою беседу венгерским, дошли уже наконец до того, что уже не узнавали друг друга. Они не отправились спать в холодок, как думали прежде, но в той же комнате улеглись на сене и, как впоследствии рассказывал Азик, храпели так богатырски, что от храпу их дрожали стёкла.

– Уй!.. Я боялся, что стёкла выскочат из рам, – добавлял Азик, передавая проезжим о ночлеге шляхтичей и в изумлении покачивая головой и поправляя на ней свою засаленную ермолку.

На рассвете оба шляхтича вскочили со всех ног и вопросительно посмотрели друг на друга.

– Ну что, ты вспомнил? – спросил пан Михал.

– Нет.

– А ты?

– И я тоже.

– Видно, нечистый обморочил нас, – сказали в голос оба приятеля.

– Что ж делать, ведь лбом стены не прошибёшь, – сказал утешающим голосом пан Вацлав – поедем лучше дальше; дорога не то, что корчма, где сидишь взаперти, на чистом воздухе другое дело, там всё вспоминается как-то легче.

Оба приятеля беспрекословно согласились в справедливости этих слов. Рассчитавшись с Азиком и приветливо поблагодарив его за радушное угощение и за умеренность в расчёте, шляхтичи отправились далее, во имя божие. Воздух был чудный, на полях и в лесах пели птички; где жужжал жук, где трещала стрекоза, где щёлкал кузнечик. Шляхтичи ехали молча, и каждый из них силился припомнить данные им инструкции, и только время от времени то Вацлав у Михала, то Михал у Вацлава спрашивал:

– А что вспомнил?

– Нет, – отвечал обыкновенно и тот, и другой.

И затем оба начинали припоминать позабытое.

В каждой встречной корчме послы останавливались на ночлег, закусывали, обедали, ужинали, пили и спали и потом отправлялись далее, твёрдо надеясь, что если не сон, то закуска, если не закуска, то обед, если не обед, то ужин, если не ужин, то чистый воздух помогут им припомнить цель их поездки к князю-епископу. Таким образом, после продолжительного странствования, они добрались наконец до Кракова и остановились в одной из тамошних гостиниц.

Сидя за столом, опёршись на него локтями, они крепко думали о том, что им следует говорить, явившись перед князем-епископом, и вопросительно посматривали друг на друга, выжидая, кому из них посчастливится первому вспомнить забытые поручения.

– А ведь рано или поздно, но всё же нам нужно будет идти к его княжеской и епископской милости, – проговорил Вацлав после долгого молчания.

– Разумеется, – в глубокой задумчивости отозвался Михал.

– Ну, а что ж ты ему скажешь от имени нашей братии-шляхты? – спросил первый.

– Господь как-нибудь поможет нам. Кто знает, не вспомним ли мы на пути к его дворцу, зачем мы сюда приехали.

– И то правда.

– Что будет, то будет, – крикнули разом оба приятеля, – пойдём поскорее к князю-епископу.

И с этими словами они принялись одеваться.

Цирюльник проворно и ловко подбрил им головы и расчесал их длинные чубы. Шляхтичи надели кунтуши только что с иголочки, и, прицепив сабли, отправились в княжеский дворец, думая во всю дорогу о чём они будут говорить с его княжеским преосвященством.

Недолго представителей северской шляхты заставили ждать в епископской приёмной. Осторожно вошли шляхтичи в ту комнату, где сидел князь-епископ, и робко подняв глаза они увидели пред собою ещё бодрого старика, с добрым, открытым лицом, в фиолетовой сутане и в тёмной бархатной шапочке на голове.

Почтительно поклонились шляхтичи преосвященному владыке.

Епископ, при входе их, встал с кресел, подошёл в ним и подал правую руку, которую они и поцеловали.

– Здравствуйте, дорогие мои братья-северяне, – проговорил ласковым голосом князь-епископ. – Что же скажете вы мне от имени всей вашей братии – северской шляхты?..

Пан Вацлав подтолкнул исподтишка пана Михала локтем, промолвив вполголоса:

– Ну, начинай!..

Пан Михал сделал тоже, пробормотав:

– Начинай ты, ведь ты старше меня.

Но ни тот, ни другой, как говорится, ни п-р-у, ни ну.

Не без некоторого удивления посмотрел князь-епископ на молчаливых послов, которые мялись на одном месте, откашливались, бледнели, краснели и отирали пот, выступавший крупными каплями на их лицах.

В это затруднительное время вдруг мелькнула в голове пана Вацлава ужасная мысль, что позор его и его товарища падёт на всю северскую шляхту, избравшую таких нерасторопных представителей. В отчаянии от этой мысли пан Вацлав одушевился, откашлялся и твёрдым голосом сказал:

– Ясноосвящённый князь-епископ! Жители северского княжества избрали нас для того, чтобы мы сложили к стопам вашей княжеской и епископской милости их покорнейшую просьбу. Судьбе однако угодно было, чтобы и мы, и отправлявшие нас не поняли содержания этой просьбы. Кто тут прав, кто виноват – разбирать этого мы не можем. Довольно, что нам или не умели передать поручений, или мы не умели их выслушать. Поэтому, – заключил с почтительным поклоном пан Вацлав, – всенижайше просим вашу княжескую и епископскую милость благосклонно принять высокое к вам уважение всей северской шляхты; что же касается собственно нас, то мы вперёд такими послами не будем…

В продолжение этой речи пан Михал то раскланивался с князем-епископом, то поддакивал своему товарищу, то мурлыкал что-то себе под нос.

Добродушно улыбнулся учёный князь-епископ, выслушав речь пана Вацлава и потрепав обоих послов по плечу, сказал им:

– Передайте от меня братии моей, шляхте северской, что я сделаю для них всё что могу. Если же вам что-нибудь понадобится, то не издерживайтесь напрасно на поездку ко мне в Краков, а лучше напишите на бумаге, – добавил его преосвященство, закусывая от смеха нижнюю губу.

Почтительно поцеловали шляхтичи руку снисходительного архипастыря и с радостью вышли из его дворца.

– А ведь и правду говорят, что не святые горшки лепят, – сказали оба шляхтича в один голос, возвращаясь в гостиницу в отличном расположении духа.

– Только не надобно рассказывать, как было дело, а то, пожалуй, в другой раз и в послы не выберут, – заметил пан Вацлав.

По приезде послов домой, шляхта встретила их такой же пирушкой, какой прежде напутствовала их в Краков. Заходила снова круговая стопа, и так как в старое время люди были и откровеннее, и проще, то и послы не утерпели, чтоб не рассказать своим землякам, как было дело. Все от души посмеялись, – и прослыли с тех пор пан Вацлав и пан Михал людьми хоть и с слабою памятью, но зато весьма находчивыми…

Ян Собеский под Веною

Недалеко от Варшавы, на небольшом пригорке, называемом Маримонтом, т. е. горою Марии (Mariae mons), королева Мария Казимира, жена короля Яна III Собеского, построила маленький загородный дворец. Дворец этот был окружён в ту пору густым лесом, который обхватывал кругом почти всю тогдашнюю Варшаву, и в котором водилось много диких зверей. В этом лесу любил охотиться Собеский.

Однажды, в исходе августа 1683 года, громкие звуки охотничьих рогов и лай собак дали знать королеве Марии Казимире, что в Маримонту приближается король, возвращавшийся в то время с охоты на пир, устроенный для него королевой. На этом пиру Ян III, окружённый первейшими сановниками королевства, дал слово, что он не примет мира, предложенного ему грозною в ту пору Турциею, и что он пойдёт для избавления Вены, к которой, как страшные тучи, приближались с юга турецкие полчища.

Храбрый Собеский сдержал своё слово.

11-го сентября того же года король, при заходе солнца, располагался лагерем на горе Каленберг вблизи Вены. Громадные башни церкви Св. Стефана величаво возвышались перед королём на гаснувшем небе, а с занятой Собеским горы он мог ясно видеть всю столицу римско-немецкого кесаря, которая как будто лежала у его ног. Турецкие войска были в это время расположены под Веною на протяжении с лишком полмили. Вскоре после прихода поляков в Вене поднялся сильный вихрь, с ожесточением подул он против польского лагеря, подымая в воздухе огромные клубы пыли и засыпая ею глаза польских всадников, которые от сильных порывов вихря едва могли удержаться на конях. Двадцать шесть часов сряду бушевала непогода.

Между тем для короля на опушке дубовой рощи разбили небольшой намёт и в нём разостлали на земле его походную постель. Король уселся на постели, а перед ним стали в почтительном молчании вожди польской рати.

– Не знаю я, на кого мне положиться, – сказал в раздумье Собеский, – сам я устал, и мне непременно нужно отдохнуть перед завтрашней работой, а между тем нынешней ночью венский комендант будет давать мне сигналы, нельзя пропускать их, но я так устал, что никак не могу наблюдать за ними сам.

– Положитесь на меня, ваше величество! – громко и торопливо сказал королевский конюший, стараясь предупредить этими словами всех находившихся в намёте, из которых, как он знал, каждый наперерыв готов был предложить королю свои услуги.

– Хорошо, – сказал ласково король и затем отдал по своему войску следующий лозунг: «Во имя Богородицы помоги нам Господи!»

После этого распоряжения король приветливым поклоном дал знак своим сподвижникам, чтоб они удалились из намёта. По выходе их, Собеский улёгся на постели и вскоре заснул. Между тем конюший сел в дверях намёта, на деревянной скамеечке, которую королевский стремянной всегда возил за Яном III, так как он, по своей тучности, не мог сесть на коня, не ставши одной ногой на скамейку. Ровно в полночь взвилась ракета над башней Св. Стефана.

– Ваше величество! – крикнул громко конюший, – первый сигнал подан.

– Это значит, – отвечал пробудившись Собеский, – что они переправились благополучно через Дунай.

Спустя несколько времени, на тёмном небе рассыпалась красными искрами другая ракета.

– Ваше величество! – крикнул так же громко конюший, – второй сигнал подан.

– Это значит, – проговорил король, – что они двинулись из укреплений.

Прошло немного времени, и снова над тихой и погружённой во мрак Веной сверкнула и лопнула ракета.

– Ваше величество! уже третий сигнал подан! – громче прежнего крикнул конюший, входя в королевский намёт.

Король быстро поднял с подушки голову, и стал набожно креститься, приговаривая:

– Да будет прославлено имя Господне! – это значит, что они подошли к нам на помощь.

Сказав это, король завёл часы с будильником, поставив стрелку на трёх часах; после этого он улёгся на постель, закрыл глаза и заснул богатырским сном. Конюший между тем дремал на скамейке, покачивая голову то вниз, то из стороны в сторону. Вскоре после полуночи вихрь унялся, звёзды ярко засверкали на тёмном небе, тихая и ясная ночь предвещала погодное утро.

В три часа будильник в намёте Собеского сперва зашипел, а потом принялся стучать и звенеть. Король встрепенулся на постели.

– Кто тут? – крикнул он громким голосом.

На зов короля прибежал один из шляхтичей, спавших подле королевского намёта.

– Беги поскорее к ксёндзам-капелланам, – сказал Собеский, – разбуди их и скажи, чтобы они велели составить алтари из барабанов, и чтобы сами готовились служить обедню.

Опрометью побежал шляхтич исполнять королевское предписание. Между тем проснулся и конюший; король взял от него скамеечку, положил на неё лист бумаги, и сидя на постели, принялся писать письмо к жене. Настоящее письмо короля, как и вообще все его письма к королеве Марии Казимире, начиналось следующим обычным приветствием:

«Единственная отрада моей души и моего сердца, моя прехорошенькая и моя премиленькая Маруся!»

В письме своём Собеский подробно рассказывал жене о своей счастливой переправе через Дунай, он описывал ей имперских князей, которые с своими небольшими отрядами прибыли в Вене на подмогу, и которые поступили под его главное начальство; Собеский сообщал Марии Казимире о трудах и лишениях войска во время похода, а также о той страшной непогоде, которую привелось испытать полякам перед Веной. Ужасный, двадцатишестичасовой вихрь Собеский простодушно приписывал колдовству великого визиря, который, по словам короля, был великий чародей. Письмо своё король окончил замечанием о том, что по всей вероятности решительный бой между поляками и турками будет не ранее, как дня через два: королевскому войску, утомлённому неблизким походом, необходим был порядочный отдых; нужно было также построит батареи и полевые укрепления; а между тем на деле Собескому пришлось биться с турками в тот же день, в который он отправил своё письмо в Варшаву.

Окончив письмо, король вышел к войску и в виду его благоговейно отслушал обедню под открытым небом, а как только стало подниматься солнце, король и гетман приказали войскам садиться на коней. Скоро загремели трубы, литавры и барабаны, а спустя немного времени, с вершины Каленберга потянулись густыми рядами конница, пехота и артиллерия, занимая назначенные им места.

На широком пространстве расстилался перед поляками укреплённый лагерь великого визиря Кара-Мустафы и его сподручника – крымского хана. С изумлением услышал визирь о том, что на него наступают поляки; он сперва не поверил этой грозной вести и опрометью выбежал из своей ставки, стараясь убедиться своими глазами в справедливости этой вести. Легко убедился визирь, что он имеет дело с тем, кто ещё и прежде так беспощадно громил турецкие полчища, потому что утреннее солнце ярко освещало знамёна Собеского.

– О, король! – воскликнул с отчаянием визирь, – как жестоко ты поступаешь со мной!

Между тем войска Яна III становились в боевой порядок. Король был постоянно впереди их. На нём, в это славное для него утро, был надет суконный кунтуш голубого цвета, белый шёлковый жупан и литой золотой пояс, на голове был серебряный шишак с золотым одноглавым орлом. Король был верхом на коне золотисто-гнедой масти. На правой стороне королевского седла был приторочен небольшой барабан, в который время от времени ударял король, призывая к себе условленным числом ударов того или другого из польских военачальников.

За Яном III безотлучно следовали стремянной и щитоносец; последний держал в руке щит с королевским гербом, в котором на золотом поле была изображена чёрная воловья голова, пронзённая мечом. За Яном III следовал также королевский хорунжий, на древке его значка горделиво развевались соколиные перья; по этим перьям королевские войска должны были узнавать то место, где во время боя находился Собеский.

Королевич Якуб не отставал ни на шаг от своего отца; он был в серебряном шишаке, в латах и имел у седла так называемый кончар, оружие вроде меча, заострённое с обеих сторон.

Когда всё войско окончательно стало в боевой порядок, то король приказал серадзскому воеводе Щенсному Потоцкому, чтоб он первый ударил на турок со своей гусарской хоругвью. Исполняя приказания государя, воевода выехал вперёд перед своим отрядом; по команде его гусары нагнули к земле пики, и склонив немного свои головы, покрытые блестящими шишаками, пустились, как вихрь, во весь опор против показавшейся перед ними турецкой конницы. Шумели и веяли холодом крылья из орлиных и соколиных перьев, прикреплённые, по обычаю того времени, за плечами гусаров. С пронзительным свистом прорезали воздух их длинные пики, шелестя своими разноцветными значками. Всё это сливалось в какой-то неопределённый, но грозный гул; казалось, что на врага неслась теперь стая каким-то чудовищных птиц, закованных в стальные доспехи.

Не выдержала турецкая конница дружного и неожиданного натиска поляков; ошеломлённая и расстроенная, она в беспорядке попятилась назад; турецкие кони, испуганные видом крылатых всадников, бешено метались из стороны в сторону, закусывали удила, ржали, становились на дыбы и сбрасывали с себя оробевших турок. Опомнившись однако от первого испуга и видя малочисленность поляков, турки собрались снова и с грозным гиком окружили со всех сторон отряд серадзского воеводы. Верная гибель угрожала его хоругви. В это время проворно спешилась с коней панцирная хоругвь другого Потоцкого, Станислава, старосты калишского, и кинулась на выручку своих погибавших товарищей.

Завязалась жестокая сеча. Между тем на другом конце равнины засевшие за окопами янычары осыпали поляков градом пуль. Три раза ходили на штурм окопов поляки и три раза устилали к ним путь своими трупами. Наконец, только после четвёртой ожесточённой и самой продолжительной схватки, окопы достались полякам.

В это время Собеский двинул часть своих войск прямо на визирскую ставку; с неудержимым напором рванулись вперёд поляки. Тщетно визирь, окружённый плотною толпою своих телохранителей, приказал распустить большое знамя Магомета, желая этим воодушевить свои оробевшие рати во имя Аллаха и его пророка. Но горсть храбрецов скоро пробилась до этого знамени и к ужасу Кара-Мустафы овладела им.

– Спасай меня, если можешь! – вскрикнул в отчаянии визирь, обращаясь к бывшему близ него татарскому хану.

– Я знаю короля польского, – отвечал татарин, – он спуску не даст! Мне теперь не до тебя, только бы самому мне улизнуть отсюда! Прощай!..

И с этими словами хан ударил нагайкою своего коня и поскакал во весь опор с поля битвы. Следом за ним помчался и великий визирь. Видя, что на обоих крыльях неприятель дрогнул, сам король ударил на турецкий лагерь. Тщетно отстаивали его янычары с мужеством, доходившим до отчаяния. Собеский скоро овладел турецким укреплением.

Но опасность для Вены, несмотря на успех Яна III, ещё не миновала; часть янычаров пошла на штурм императорской столицы, а между тем турецкие полки, обратившиеся в бегство, оставались без преследования. Собеский выходил в это время из себя, досадуя на то, что комендант Штаремберг не воспользовался удобной минутой для того, чтобы, сделав вылазку, отбить штурм и потом преследовать бежавших.

– Не будь я король, – сказал он в припадке гнева, – если завтра не велю повесить Штаремберга посреди Вены; неприятель бежит, а он с двадцатитысячным гарнизоном точно дремлет!

Впрочем, отбивать штурм янычаров от Вены было напрасно: едва только они узнали, что великий визирь и хан бежали с поля битвы, как сами последовали их примеру. Густые толпы янычаров поспешно отхлынули от стен Вены и пустились врассыпную во все стороны.

Но Собеский был не Штаремберг. Он воспользовался расстройством турок. Быстро ударив в тыл бегущих, он на большом пространстве колол, рубил и топтал неприятеля. Увидя же, что турки разбиты и рассеяны окончательно, Собеский приказал прекратить преследование.

Солнце было уже высоко и припекало сильно. Король и войско были утомлены, и по удалении турков они расположились на отдых в захваченном ими турецком лагере. Король занял ставку визиря и тотчас же принялся писать письмо к своей дорогой Марусе. В этом письме Ян III передавал своей жене все подробности славного боя и упомянул, что турецкий лагерь был так обширен, как Львов или Варшава. Слова короля были вполне справедливы, потому что лагерь Кара-Мустафы мог вместить в себе не только трёхсоттысячное турецкое войско, но и огромный турецкий обоз, а также множество пленников, захваченных турками. Когда же в этом лагере расположилось польское войско с вспомогательными отрядами имперских князей, то в общей сложности вся армия Собеского заняла только четвёртую часть турецкого лагеря. Это обстоятельство ясно показывало какой неравный бой выдержал Ян III под Веною.

Среди торжества победителей наступил вечер, а за ним и ночь. Король, несмотря на утомление, не ложился спать, но продолжал писать письмо к своей жене. В полночь страшный грохот встревожил всё войско, все проснулись и засуетились, стали заряжать ружья, садиться на коней, а пехота выстроилась в боевой порядок. Сам король был уже верхом, когда оказалось, что тревога была напрасна. Весь ночной переполох объяснился тем, что поляки в нескольких местах подожгли огромные пороховые склады, оставленные близ лагеря убежавшими турками. От взрыва пороха дрогнула земля. Описывая этот случай своей Марусе, король замечал, что он «видел подобие страшного суда». К счастью, однако, несмотря на ужасный взрыв, никто не был ни убит, ни ранен.