Текст книги "Баклан Свекольный"
Автор книги: Евгений Орел
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Раз говорю, значит, есть дело! – всё больше накаляется Ерышев.
– Что, глаз положил на Выдру? – со скабрезной улыбочкой Бакланов «дотягивает» Ерышева до нужной кондиции. – Ну-ну, там есть на что не только положить, и не только глаз.
– Да как ты смеешь!..
Остаётся последний штрих – и результат провокации не заставит себя ждать, уверен Бакланов:
– А у тебя, небось, женилка уже выросла? Ха-га-га-га-га…
Руку, пытавшуюся нанести пощёчину, Фёдор ловит на лету и мастерски заламывает Ерышеву за спину.
– Тише ты! Сначала драться научись! – Фёдора даже радует, что не он атаковал первый. Теперь-то он всем докажет, что спор можно выиграть не только словами.
Федя вталкивает скрученного и беспомощного Ерышева в дверь приёмной, так и остававшуюся открытой. Извиняется перед Ольгой за её рыцаря-заступника, ёрничая, мол, Толик достойно защищал её честь, но… не защитил. От последовавшего за этим пинка «рыцарь» валится на пол и со стоном разминает пострадавшие суставы.
От истерики Ольга уже отошла и теперь с жалостью взирает на поверженного «идеального мужчину».
– Ну так что, Выдра, едем в Кончу? – Фёдор гнёт прежнюю линию.
– Я тебя за Выдру – убью! – вставая с кресла, Ольга выходит из-за стола, чтобы её угроза не казалась Бакланову сильнее исполнения.
– Ага, щас, – убегает он. Не хватало ему ещё драки с женщиной!
Из кабинета на шум появляется несколько украинских сотрудников. Гости остаются на месте, не понимая происходящего, да и не желая вмешиваться в то, что их не касается. Фёдора в приёмной никто не застаёт, а Ерышев и Выдра в объяснения не вдаются. Инцидент замят, будто и не случился.Почему Фёдор и Ольга пребывают в таких странных отношениях и что на самом деле между ними происходит, никто из посторонних не знает. Сами же фигуранты тщательно скрывают как свою связь, так и причины непрерывного конфликта, столь же очевидного, сколь и непонятного.
Глава 8. Остаток понедельника
...
Понедельник, 4 октября 1993 г.
Время – 12:50.
Довольный, что наконец-то показал интеллигенту Ерышеву, «кто есть ху», [13] Бакланов собрался было выйти за сигаретами в киоск. Да и обед уж скоро. Вот только денежка в портфеле осталась. Фёдору в облом возвращаться в трижды постылый отдел, но куда денешься? Он и так старается лишний раз там не маячить.
Войдя в кабинет, он замечает, что стена отчуждения, отделяющая его от остальных, заметно уплотнилась. Обычно в его сторону хоть изредка, но поглядывает Валя Зиновчук, пусть и только для того, чтобы лукаво подмигнуть, словом задеть, хмыкнуть не по-доброму – то есть хоть как-то отметить его присутствие. Сегодня даже Валя проявляет к Бакланову столько же интереса, сколько и прочие – точнее, никакого. Догадка на ум приходит одна и единственная: слухи о приключениях в приёмной Фёдора обогнали.
«Уже кто-то постарался. Ну и народ!» – мелькает у него мысль.
Соблазнительно поиграть «в дурку» да невинно полюбопытствовать: «А что случилось?» Только за день уж наигрался, и рожи эти так осточертели, что взять бы кошелёк да свалить отсюда поскорей. Хоть на часок.
В институте обеденный перерыв с часу до двух. После звонка вахтёра, почти как в школе на перемену, ничто не заставит Фёдора задержаться хоть на минуту.
В холле перед выходом Лена Овчаренко разговаривает с мужчиной лет до тридцати. «Не из наших», – машинально отмечает про себя Фёдор.
Беседа идёт на повышенных тонах. «Да мало ли, – думает он. – Может, ухажёр какой или воздыхатель, не теряющий надежды. А может и… домогатель?» Федя не уверен, есть ли такое слово, но другого для оказии подобрать не удаётся.
На всякий случай идёт помедленней. Сильнее обычного чеканятся о мраморную плитку металлические набойки. Нарочно, конечно, чтобы Лене дать знать, мол, если какая проблема, Федя рядом.
Вслушиваться нужды нет: разговор достаточно громкий. Похоже, никакое это не домогательство, а скорее, незадачливое ухажёрство. Об этом говорят обиженный взгляд молодого человека и непреклонный тон предмета его обожания. «Ну, значит, всё в порядке», – думает Фёдор.
Соблазнительно однако ситуацию малость подперчить, и он, проходя мимо, с американской улыбкой и нарочито панибратски выдаёт: «Приве-е-ет» – с нисходящей интонацией. Недвусмысленный взгляд направлен на Лену и только Лену. Её воздыхателю – ноль внимания.
Глазами она даёт Феде знак, мол, «не до тебя сейчас». Её собеседник понимает этот диалог взглядов по-своему. Лена же втолковывает ему, что «мы с тобой не пара, у нас и общего ничего нет, кроме детства, да и потом, пойми ты, наконец, что я тебя не люблю». Последнее Лена произносит погромче, будто желая, чтобы именно эти слова услышал отдаляющийся Бакланов.
До Фёдора долетает реплика явно по его адресу: «А шо это за чувак? Где-то я его видел». Ответ Лены теряется за пределами слышимости.
Интересно, как Лена пояснила, «что это за чувак»? Замедлять шаг и прислушиваться уже поздно. Да и зачем? Лучше остаться равнодушным. Или сделать вид…
«Где-то я его видел» – ну и ладно, что видел. Фёдору тоже лицо этого малорослого крепыша кажется знакомым. Курить хочется больше, чем тормозить на таких деталях, и он поддаёт паров.
Проходящие мимо сотрудники удивлённо поглядывают на Лену и пристыженного молодого мужчину. Вполголоса, но достаточно чётко, звучит:
– Не смей этого делать! Слышишь? Я тебе говорю: если ты его тронешь…
Может, на это и следовало обратить внимание. Что-то здесь явно не так, должен был подумать неравнодушный обыватель. Но какое кому дело до посторонних? Своих проблем под завязку.
Обедать Федя ходит в кафе «Лакомка», через дорогу. Назвать такое питание полноценным – натяжка в чистом виде, но мало какой холостяк способен и охоч варить дома борщи да жарить котлеты. Бакланов – не исключение. Общепит по кошельку бьёт неслабо, а денег в обрез, хоть бы до зарплаты дотянуть. Федя проходится вдоль цепочки частных ларьков, ютящихся по периметру тротуара. В одном покупает пару пирожков с капустой, в другом сигареты. Не забывает и про «Кока-колу». Всё вместе – дёшево и сносно, до конца дня протянуть можно.
Многоцветный осенний парк соблазнительно манит в лоно увядающей природы. Так и завлекает окунуться в тлеющий аромат, мало чем напоминающий об ещё недавно пышной зелени. Так и завлекает… Федю долго «уговаривать» не надо, и он совмещает прогулку с трапезой. «Что-то нынче рано осень пришла», – думает он, уминая на ходу пирожки. Еда в сухомятку сушит прилично, и стеклянная трёхсотграммовка броварской «Кока-колы» опустошается быстро и без остатка. Тщетно, конечно, пытаться утолить жажду сладким пойлом сомнительного происхождения.
Покончив с нехитрой снедью, Федя швыряет в урну замасленный целлофановый пакет и пустую тару из-под ещё недавно дефицитного «буржуйского» напитка.
Его что-то беспокоит. Только что? И с чего вдруг? Отгоняя дурные мысли, до конца обеда Фёдор не торопясь прогуливается по дорожкам парка. От волнения курит одну за одной. Редкие прохожие и просто гуляющие не занимают его внимания. Да и стрелки на часах неумолимы: пора обратно, «на галеры», как говорит приятель Фёдора, такой же, как он, из «не защитившихся».
На входе Лена. Вопросительный взгляд не оставляет сомнений, что ждёт она именно его. Сделав затяжку поглубже, Федя выбрасывает в урну едва начатую сигарету и, остановившись, выжидающе смотрит на Лену.
Голос её не скрывает смущения:
– Федя, это совсем не то, что ты подумал. Я не люблю его.
– Кого, Лен? О чём ты? – не понимает Фёдор. – И что я… эт самое… подумал?
Он уже и забыл о невольно подслушанном разговоре.
– Я не хочу, чтобы ты считал, будто я с ним, – оправдывается Лена, глядя на него в упор.
– Да мне всё равно, с ним ты или без него, – поняв, о ком речь, он старается звучать как можно безразличней.
– Я не люблю его, – настаивает Лена, с трудом скрывая волнение. Фёдор замечает, как дрожит её нижняя губа.
– Леночка, это твоё личное дело, любишь ты его или нет, – сказал как отрезал, даже чуть раздражённо, понимая, что ревнует, хоть и безо всякого на то права. Он давно понял, что Лена ему интересна, да вот чувство ревности охватило его только сейчас.
А, собственно, по какому праву? Между ними никаких отношений, кроме служебно-приятельских. Ну, статью вместе нацарапали. Ну, видятся случайно, перекидываясь парой-тройкой слов. И всё! Тогда с чего вдруг ему хочется знать, что же это за крендель обхаживает его тайную симпатию, и какие у Лены с ним отношения?
Расспросы не понадобились.
– Понимаешь, Федь, мои родители дружат с его родителями. Это ещё с молодости… – сбивчиво пытается она втолковать Фёдору характер неизвестных ему отношений. – Мы с Сашей… н-ну… с этим… – Лена жестом указывает в сторону парковой аллеи, по которой минуту назад отправился её друг детства.
«А как это я с ним разминулся? Жалко…» – молнией проносится в голове Фёдора.
– Наши родители давно дружат, – повторяется она.
– Это я понял. И что? – нетерпеливо допытывается Фёдор.
– Ну так… мы с детства почти всё время вместе… вместе играли…
– Ага, понятно, ходили на один горшок.
Незлобный сарказм Лена пропускает мимо ушей.
– В одну школу пошли, в одном классе…
– А, так вы друзья детства, значит, – перебивает Фёдор, притворяясь, будто разговора и не слышал.
– Да, вроде того. Нас часто принимали за брата и сестру. А когда выросли, в Сашке проснулась… хм… любовь. – В улыбке Лены читается ирония вкупе с жалостью к названому братцу. – Да вот только я… он хороший, добрый…
– Ну, а что тогда…
– Я не люблю его! Понимаешь, о чём я? – не даёт ему закончить Лена, от неловкости не зная, куда девать глаза.
Бакланова осеняет смутная догадка: не влюблена ли Овчаренко в него самого. Но не спрашивать же напрямую. А вдруг не то? И ничего не остаётся, как играть в непонимание.
– Лен, а зачем ты мне всё это рассказываешь?
Окончательно смущённая, она спешит уйти:
– Да ничего, просто так.
Отдалившись и повернув голову в его сторону, едва слышно произносит:
– Не обращай внимания.
А в конце коридора уже громче:
– Лучше подумай, когда нам встретиться. У меня есть идеи для новой статьи. Надо обсудить.
Фёдор ещё долго смотрит ей вслед, даже когда Лена исчезает из вида. В таком состоянии задумчивости он поначалу и направляется в отдел.
По пути заходит в курилку, хоть уже и надымился, как тот «агицын паровоз». Давно уж подумывает, не бросить ли это поганое дело, но вечно что-нибудь становится поперёк: то пьянка, то нервотрёпка, то просто сдуру накурится от нечего делать. Вот и заимствовал отмазку: «Не могу бросить, – говорит. – Здоровье не позволяет».
В курилке всегда кого-нибудь, да застанешь, и разговоры там не кабинетные – порой можно услышать что-нибудь такое, пикантное. Специально место для курения в институте не отведено. Смалит народ, где не попадя, хоть начальство и гоняет. Но к мужскому туалету претензий нет.
Курцы собираются в отсеке, названном «предбанником», то есть там, где зеркала и раковины. Заходят сюда и женщины, но только покурить. По умолчанию это считается нормальным.
В «предбаннике» Федя взмахом руки приветствует честную компанию. В ответ несколько равнодушных кивков.
Курящие и просто любители поболтать разделились на две группы. В одной обсуждают события в Москве – обстрел Белого Дома из танков. Кое-кто смотрел прямой репортаж Си-эН-эН в отделе внешних связей, где и установлен телевизор, единственный на весь институт. Такое увидишь не каждый день. Общий тревожный вывод – Россия на грани гражданской войны. А ещё – «кабы к нам это не перешло».
Другую группу больше всего на свете волнует вузовская коррупция. Фёдору эта тема кажется интересней, чем гражданская война у соседей.
Люда Корнеева, студентка-заочница, рассказывает, как на последней сессии сдавала немецкий. Профессор брал за «тройку» десять долларов, за «четвёрку» – пятнадцать, а за «пятёрку» – двадцать. Однако сдавать ему надо было как баксы, так и экзамен. Люда говорит, хотела «пять баллов» и дала двадцатник. Но экзаменатору показалось, что на «отлично» заочница не тянет, после чего зачётка вернулась к ней с записью «хорошо» и… с пятёркой «зелёных» сдачи.
Люде вторит Витя Максименко, недавний выпускник. В прошлом году, говорит, их декану подсунули меченые купюры. Хапнули мздоимца на горячем. В наручниках, с надлежащим эскортом вышел он из кабинета, казалось, в последний раз. Все видели. Все в шоке. Декан легко отмазался, пусть и не без помощи родного брата, хорошо устроенного в генпрокуратуре.
Третий – «свидомый» [14] , Тарасом Гальчишиным зовётся. Всегда одетый в сорочку-вышиванку, лицо украшают казацкие усы, говорит исключительно по-украински. Однажды, на встрече с московскими гостями из дружественного института он отказался переходить на русский, сославшись на то, что представляет Украину и говорит на её официальном языке. «А если кому нужен переводчик, то это их проблема», – бесстрастно парировал он просьбу перейти на общепонятный русский. И тут заговорил профессор Зиятдинов, специально приехавший на встречу из филиала в Казани:
« Зинхар, экренрэк эйтегез» (татар.: Говорите, пожалуйста, помедленнее).
Пауза. Гальчишин недоуменно уставился на Зиятдинова. Московские коллеги заулыбались. Зиятдинов продолжил:
« Минем белэн татарча сойлэшегез эле. Сез мине яхшы ишетэсезме?»(Говорите, пожалуйста, со мной по-татарски. Вы меня хорошо слышите?)
И с едкой усмешкой перешёл на русский:
«В Татарстане официальный язык – татарский. Вот только переводчика мы не взяли, – съязвил казанский профессор и, подмигнув Тарасу, развёл руками. – Простите, уважаемый, не предусмотрели».
Гальчишина охватило смущение. И хотя ясно, что нельзя сравнивать статусы регионального татарского и государственного украинского, все добродушно засмеялись. По умолчанию пришли к согласию, что русский – единственный, понятный всем присутствующим. К теме больше не возвращались. До конца заседания Тарас Гальчишин просидел угрюмо, не сказав ни слова.
Болезненно и остро воспринимает он любой негатив, унижающий его независимую и свободную Родину. Возмущается, когда речь заходит о недостатках или если кто ругает новые порядки. И сейчас, наслушавшись о вузовской коррупции, он еле сдерживается, чтобы не выйти из себя:
– Что ж это делается? Что вы такое говорите? Это ж по-вашему получается… – он осёкся, понимая, что не собеседники виновны, а система. – Одни в наглую берут взятки – и им ничего. Других, если даже ловят, то отмазывают, и им тоже ничего. Что ж это за незалежність [15] ? Государство новое, молодое, а нравы – совковые.
Все, кроме Фёдора, грустно улыбаются.
Пока Тарас произносит этот страстный монолог, в курилку входит уже известный умник Толя Ерышев. Со всеми здоровается, стараясь не перебивать Тараса. На Бакланова – ноль внимания. Толик быстро смекает, какая тема на повестке дня – и давай обламывать «свидомого», заведомо его провоцируя:
– Тарас, ты не понимаешь. У нынешних придурков от власти каков лозунг? – спрашивает Ерышев и выдаёт на ходу сочинённую максиму: – Незалежній державі – незалежну корупцію(укр.: Незавимому государству – независимую коррупцию).
– Та годі тобі! – возмущается Тарас, не понимая иронии. – Ти обережніше з такими речами!(укр.: Да ладно тебе! Ты поосторожней с такими вещами!)
– А то что? Пойдёшь и стуканёшь? Раньше комсомолу стучал, а теперь кому? Дерьмократам? Да это ж те же коммуняки, только перекрашенные, – подзуживает Ерышев.
Фёдор не желает знать, чем закончится провокация. Понимая, что разговор выходит за рамки цивилизованного и опускается до уровня парламентских дебатов, Федя шустро гасит окурок о край урны и покидает «предбанник».
Не любит он досужих разговоров на политические темы. Всё равно ведь никто никому не докажет ровным счётом ни-че-го – только переругаются, испортят отношения. Хорошо, если не дойдёт до мордобоя.
«Уж лучше делать вид, что работаю», – подсмеивается он над собой и наконец-то поворачивает в сторону отдела.
Не дотянув до шести вечера, Федя отправляется к капитану в отставке Груздину Сергею Николаевичу – тот ведь ещё утром приглашал.
* * *
...
Понедельник, 4 октября 1993 г.
Время – 17:50.
Бакланова давно интересует, каким образом Груздин, человек свободных взглядов и гражданский до последнего нерва, оказался в армии. Вот и решил сегодня ещё до начала «расслабона» выспросить об этом у своего бывшего командира. Наверняка, думает Фёдор, он расскажет что-нибудь интересное, особенное, чего в книжках не пишут.
Ближе к шести, придя к Груздину на вахту, Федя начинает рассуждения с общего места, что не всегда мы верно выбираем жизненный путь, карьеру. Вот он сам не понимает, как оказался в экономическом вузе, но уж точно не по призванию. Не интересны ему ни расчёты прибыльности, ни бюджеты – ничто. И вообще, не знает, чем бы хотел заниматься, хотя ему точно известно, чем бы нехотел. Например, служить в армии.
– Вы уж меня простите, Николаич, вы всё-таки человек военный, хоть и в отставке. Ну, такой вот я, – Федя разводит руками.
– Ладно, Федь, я всё понимаю, – улыбается Груздин. – А что до меня, так я по натуре не такой уж и военный.
Улыбка на лице Груздина омрачается грустинкой.
– А как вы… в армию-то попали? – спрашивает Федя, считая, что вопрос уже созрел. – Вот вы хоть и дослужились до капитана, но что-то мешает мне видеть в вас кадрового офицера.
Сергей Николаевич только досадливо кривится да машет рукой:
– Даже не знаю… так получилось…
Фёдор подходит с другой стороны:
– Может, у вас в роду были военные? В царской армии…
Капитан оживляется. В памяти всплывает всё, что ему рассказывали папа с мамой, родственники. С самого начала.
– Да, Федя, ты прав. Дед по отцу – да, он верой и правдой служил царю и Отечеству.
Как для Феди, звучит немного пафосно, зато искренне.
– Дослужился он, – продолжает Груздин, – до полковника. А в гражданскую, когда отступали, уже в Крыму, так он с остатками полка скрывался в Бахчисарае. Их монахи спрятали в Успенском монастыре. А потом «красные» пришли в Крым устанавливать… хм-гм… советскую власть. Так монахов они пожалели: разослали по всей России.
– В каком смысле «разослали»? – уточняет Фёдор. – В ссылку? Или посадили?
– Не-е, до этого не дошло. Их просто отправили в другие монастыри. По всей России от Мурманска и до Дальнего Востока.
– А что же дед ваш? И остальные?
– А белую гвардию, Федя, пустили в расход и в том числе деда, полковника Петра Груздина. А через полгода его вдова, моя бабка, Пелагеей звали, родила сына, Колю. Это моего папу то есть.
– Ну да, я понял.
– А потом, когда отцу не было и двенадцати, холера прибрала бабку Пелагею. Отца хотели забрать родственники, да он упёрся, говорят, не захотел с ними. Что-то ему в них не нравилось, вот и закомандовал – «хочу в интернат». Как ни уговаривали, а он за своё: только в интернат, я вам обуза, говорит, хочу самостоятельности, ну и прочее.
Груздин прерывается. Кто-то из сотрудников сдаёт не те ключи. «Ой, это ж от квартиры», – смеются и Груздин, и все находящиеся рядом. Ошибка исправлена, и Фёдор – в ожидании продолжения рассказа.
– Да, так это… о чём я… – задумывается Груздин, касаясь пальцами лба.
– Вы остановились на том, что ваш отец хотел самостоятельности… – нетерпеливо подсказывает Федя.
– А, да, – вспоминает Сергей Николаевич, мягко хлопая себя ладонью по лбу. – Так вот родичи согласились, что раз хочет в интернат, пускай идёт. Только строго-настрого приказали, чтоб никому не говорил про отца, деда моего то есть, что он служил в белой гвардии. В тридцатые, такое происхождение могло создать кучу неприятностей, вплоть до… Ну ты понял. А о том, чтоб получить какую-то нормальную профессию, так и разговору нет.
– Ну и что же он должен был говорить, если бы в самом деле спросили про отца?
– А ничего. Не помнит отца – и всё. Да и в самом деле, откуда ему помнить, если, я ж говорю, деда расстреляли, когда отец был ещё в утробе. А мать могла ничего и не рассказывать. В общем, сказали ему, если будет болтать, то себе же дороже выйдет. Понимаешь?
– Ну да.
– А потом из интерната определили его в военное училище, инженерно-техническое, в Ленинграде. Направление дали, а он и не против. Может, и правильно сделал, хоть не бедствовал, как студенты. Всё ж таки форма, питание, ну и прочее.
Потом война. Батю забрали на фронт недоученным офицером. Воевал от первого до последнего дня. До Берлина не дошёл, но звезду Героя получил. После войны женился на помощнице начфина полка. У неё проблемы были, по женской что-то там… Ну, в общем, родить она смогла только через пять лет, как поженились. Уж думала, ничего не будет. А в 51-м родила сына.
– Вас, то есть.
– Да, конечно. Ты же в курсе – я был один в семье. Ну, и сам видишь, семья военных, да и не в одном поколении, куда мне деваться? Родители так прикинули, мол, чего мудрить? А я дурной ещё, сам не знаю, чего от жизни хочу. Ну так вот. Мы тогда в Полтаве жили, а тут как раз я школу заканчиваю и в городе открывают училище связи. В этом году как раз 25 лет.
– А вы ездили на юбилей?
– Не-а. Чё там делать? – Груздин говорит с плохо скрываемой досадой в голосе, и Бакланов тему не дожимает:
– Хорошо, ладно. А куда вы потом попали служить?
– Ай, где только не служил! – машет рукой Груздин. – Наскитался по гарнизонам, навоевался с командованием, у нас же, понимаешь, Федь, принципиальность – это семейное, «груздинское». Вот и дослужился только до капитана. Еле-еле. А когда подавал заяву в Афган, так сказали, что такие умные… ну, извини, звучит нескромно, конечно… (Фёдор кивает, улыбаясь)… так вот, говорят, что такие шибко умные нужны живыми. А мне ж хотелось чего-нибудь поинтересней, ну… поромантичней, если хочешь…
Время уж далеко за шесть. Основная масса научного и прочего персонала разбежалась по домам. Настала очередь «верхнего» начальства. Вот выходит Марсель-Краковяк, замдиректора по науке, следом – зам по хозчасти, Филипп Анатольевич, а вот и ещё один зам по каким-то оргвопросам – Федя толком не знает.
И наконец директор, академик Саврук. Ему навстречу водитель с вопросом на лице: день-то закончился, но только не у него, конечно, и не у директора. Последний на ходу бросает:
– Толя, в Кабмин.
Вполголоса Федя замечает:
– Небось, нарада [16] с посиделками, а потом и сауна, девки, бильярд.
– Ага, потом девки на бильярде, – иронично подхватывает тему Груздин. – Федька, хорош тебе завидовать. Ихняя жизнь – это сказка не про нас.
И лишь когда директор с водителем растворились за стеклянными входными дверями, Федя и Сергей Николаевич по молчаливому согласию решают, что – «пора». Воспоминания продолжаются под горячительное.
По вечерам Бакланов иногда захаживает к «капитану в отставке», когда тому по графику выпадает дежурство. Просто так, поболтать за жизнь. Не без алкоголя, конечно. Инициатором посиделок почти всегда является Груздин, а Фёдор не против. Хочется ведь расслабиться после неприятностей, без которых и дня не проходит, а более подходящей компании, чем Груздин, ему не найти. И собеседник интересный, и собутыльник достойный. Они оба никогда не против «бухнуть». И потом, Николаич – один из немногих в институте, кто Федю понимает.
Глава 9. Бакланов и национальный вопрос
Уж года два минуло, как Федя перестал интересоваться политикой. Для карьеры государственного деятеля, считал он, способностей маловато, а ловить на митингах ворон – унизительно. Ничего среднего не вырисовывалось, и Федя с политикой завязал. Да и народ, как он понял, в этой стране аж ничегошеньки не решает. Всё в руках дельцов, которым начихать на интересы простых граждан. Да и непростых – тоже.
Разговоры на политические темы Федя не приемлет нутром. Почему-то именно в них возникают самые серьёзные разногласия вплоть до разрыва отношений. И, главное, чем меньше в этой жизни зависит от конкретного человека, тем яростней он настаивает на своей правоте и тем больше стремится унизить собеседника.
Не проявляет Фёдор интереса и к национальному вопросу, тоже деликатному и нередко портящему отношения даже между лучшими друзьями. Да ему тут и спорить не понятно о чём: Федин международный «букет» украсил бы книгу Гиннеса. И чего только там нет! Каких только кровей не намешано: украинских, немецких и кабардинских от отца, еврейских, польских и мадьярских – от матери. Это лишь основные линии. От русских у него только фамилия.
Может, потому Федя и не любит, когда его связывают с каким-то одним народом. Если кто интересуется его национальностью, Федя приводит краткую родословную, спрашивая: «И кто же я по-вашему?» А если ему, не дай бог, пытаются впарить идею, что он украинец, потому что живёт «на цій землі», или еврей по материнской линии, он теряет интерес и к разговору, и к собеседнику.
Когда Фёдору однажды сказали, что евреев наполовину или «частично» не бывает, он в ответ: «Ты что, Майн-Кампфа начитался?» Сам-то он знаком с книгой Гитлера и не удивляется проявлениям бытового антисемитизма.
Да разве только бытового? Вопрос-то обретает всё более резкие политические контуры! Призывы отдельных недоумков изгнать из Украины «жидів і москалів» казались бы Фёдору смешными, если бы сводились только к базарному трёпу. На самом деле этот бред звучит и с трибун, пока не самых высоких, но чем дальше в «незалежність», тем выше и выше.
«И куда, – думает себе Фёдор, – они денут меня с такой «палитрой»? Выгонят, потому что «жид», или оставят в Украине, «тому що нэ москаль»?
При такой «генеалогической радуге», как он это называл, национальный вопрос преследовал Федю всегда и всюду: как при Советах в эпоху пресловутой «дружбы народов», так и в «Незалежной» с её надуманной унитарностью. Порой это происходило самым неожиданным образом.
...
Ноябрь 1981 г.
После школы и провала вступительных, едва стукнуло восемнадцать, Фёдора забрили на службу Отечеству, тогда ещё большому, не распиленному на шматки. Куда отправят служить – да кто же это мог знать? Страна огромная, да ещё зарубежные контингенты войск. Вот и поди, угадай, где окажешься волей судьбы, закреплённой росчерком пера чиновника от минобороны.
Из горвоенкомата Федя попал в Москву на пересыльный пункт. Одетый в самое ненужное (всё равно «старики» [17] отымут, едва он облачится в форму), стоял он в неровном строю таких же призывников – наивных и разношёрстных. Ребята шутили, дурачились, игнорируя офицерские окрики – «Разговорчики в строю!»
Вскоре явил им себя сержант-сверхсрочник. Высоченный, плечистый, на безразмерной шинели застёгнута лишь половина пуговиц. Усы делали бы его похожим на Фредди Меркюри, если бы не морда, отъеденная на армейских харчах. Переговорив со старлеем, везшим группу от Киева до места службы, сержант, осклабившись, обратился к без-пяти-минут солдатам:
– Ну что? Хохлы, значит?
В строю молчок. Вопрос повторился:
– Я спрашиваю: хохлы?
Опять ни звука. Поняв, что призывники сердятся на унизительное прозвище, сержант заговорил примирительно:
– Да вы не обижайтесь, пацаны, я и сам хохол.
Бакланов не удержался:
– Это ты хохол! А мы – украинцы!
По строю прокатилась волна не то смеха, не то мужицкого гогота.
Федя впервые почувствовал себя украинцем. И не потому, что таким был в душе, и уж не по указке свыше, а просто – из принципа. Не терпел он всякие дразнилки вроде жидов, кацапов, хохлов, чурок – хоть и считал про себя: «Какой из меня украинец? Седьмая вода на киселе».
Сержант приблизился угрожающе медленной походкой. Тень жуткого недовольства и крайнего удивления пробежала по его гадкой физиономии. Он даже немного ссутулился, глаза прищурились, будто перед ним не новобранец Бакланов, а вредная муха, по которой так и тянет хлопнуть не то ляпачкой [18] , не то тапкой.
– Ты чё, дружок, такой обидчивый? – снова осклабился сверхсрочник.
– Я тебе не дружок, – парировал фамильярность дерзкий новобранец. – Ты не имеешь права оскорблять и унижать людей! В том числе и по их национальности! И никто не имеет права!
На последней фразе Фёдор зыркнул на старлея, заметившего неладное и уже направлявшегося к спорщикам.
– Ты как разговариваешь со старшим по званию?! – сержант прикрикнул на бунтовщика, выпрямляя спину, чем показал, что ростом выше Бакланова почти на голову.
– Ой, не могу! Поглядите-ка на этого старшoго, понимаешь ли! – под общее приглушённое хихиканье язвил Фёдор, глядя снизу вверх на здоровенного детину. – Ты ж такой, как мы! Только окацапился тут в Москве!
Строй одобрительно загудел в пользу Бакланова. Сержант опешил. Придя в себя от нежданной прыти новобранца, он вложил в ответ столько жёлчи, что хватило бы на пятерых:
– Знаете, юноша, примите мои сочувствия: тяжело вам будет служить.
«Примите мои сочувствия?? – отметил про себя Фёдор. – Хм-гм, как для «куска», [19] довольно круто сказано».
Он уж собрался ответить классическим «служить бы рад, прислуживаться тошно», да передумал, сочтя эту максиму заезженной. Вместо неё Федя выдал импровиз:
– А я не прислуга, чтобы таким, как ты, служить!
Спор остановил подошедший старший лейтенант:
– Так, ну-ка хватит тут разговоры разговаривать! Бакланов, стоишь в строю – вот и нечего языком ляпать. А то схватишь пять суток ареста…
– Не имеете права! – перебил Фёдор. – Я присягу ещё не принял! И мы с вами брудершафт не пили, так что не «тыкайте» мне.
Бакланов не унимался, так и нарываясь на конфликт.
Старлей решил дискуссию не заострять: времени в обрез, а надо ещё успеть на Ярославский вокзал. Он обратился к сверхсрочнику, жестом уводя его в сторону:
– Товарищ сержант, отойдёмте-ка на минутку.
Последним, что услышали призывники, было:
– Вы тут неправы. И почему шинель у вас расстёгнута? Что за пример вы показываете?»
– Виноват, та-арищ старшлейтенант! – Сержант вытянулся по стойке «смирно», торопливо застёгиваясь.
– Ладно, вольно, – добродушно молвил старлей. – Конечно, виноват! Ребята приехали из Украины, из Киева, в столицу нашей Родины, а вы встречаете их такими словами…
Дальше разговор проходил вполголоса: зачем перед новобранцами выставлять конфликты внутри командования? Со стороны это выглядело забавно: малорослый старший лейтенант ровным тоном вычитывал громадного сержанта-сверхсрочника. Последний во всё время разборки так и простоял по стойке «смирно», изредка отвечая на словесный поток старшего по званию. По губам читалось только «никак нет» и «так точно».
Нахлобучка закончилась, и старлей приказал ребятам перестроиться в колонну по четыре. Дальше – «равняйсь-смирно», «напра-а…во!», «шаго-о-ом… марш!» – и Федя вместе с будущими однокашниками зашагал к вокзалу. По предписанию добираться следовало до учебной воинской части в пределах московского округа. Шли строем, покуда ещё не очень строевым шагом.
