Текст книги "Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург"

Автор книги: Евгений Николаев (2)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Кострецы

Под вечер наш караван прибыл в Кострецы. Это было большое торговое село; дальше на много верст в сторону Брянска шли глухие леса. Всякий, кто направлялся в ту сторону, непременно останавливался в Кострецах, чтобы запастись провиантом, привести в порядок лошадей и подводы перед дальнейшей дорогой. Сюда же нередко свозили ворованное и награбленное, и потому о Кострецах шла дурная слава. Когда наш караван въехал в село, из-за каждого куста на нас хищно смотрели темные, закопченные физиономии мужиков, весьма напоминавшие морды затаившихся в водорослях щук.

Мы остановились в гостинице, стоявшей на главной улице рядом с трактиром. Впрочем, гостиницей ее можно было именовать с большой натяжкой. Или – будучи сильно навеселе, когда и пятидесятилетняя матрона кажется милой молодицей. Эта так называемая гостиница представляла собой одноэтажное строение, алчно высунувшее нижнюю челюсть своего крыльца чуть ли не на середину пыльной улицы, а остальной своей частью уползшее в глубь непролазных кустарников. Причем, судя по извивающемуся коридору гостиницы, можно было предположить, что и вся она извивается в этих кустарниках, как исполинский змей.

Я потребовал себе лучший номер, и служка провел меня в небольшую клеть. Там стоял грубый скобленый стол и накрытый лоскутным одеялом топчан, который мой провожатый назвал почему-то барской кроватью.

Я спросил – для чего над «барской кроватью» приделана полка с пустыми горшками. На это служка ответил, что горшки на тот случай, если «барин пожелают-с ужинать в номере».

Часть стены у топчана была деревянной, а дальше шла русская печка, топившаяся из номера, где, судя по возмущенным восклицаниям, поселили корнета Езерского.

Печка была недавно выбелена – вероятно, с целью скрыть несколько коротких нелицеприятных слов, выцарапанных в адрес гостиницы и номера. Однако надписи эти все равно отлично читались.

Стоит еще упомянуть о незатейливом умывальном приборе, а проще говоря – о кадке с водой, которая стояла у двери на табурете. Я заглянул в кадку и заметил на поверхности воды два светящихся пузырька, двигавшихся из стороны в сторону. Поначалу я решил, что это пузырьки воздуха, играющие в неверном свете свечки. Однако, приглядевшись, понял, что это резвятся перед сном два жука-плавунца, жесткие панцири которых отражали свет.

Ночевать в таком номере можно было лишь напившись допьяна, чтоб не обращать внимания на все его докуки. Я немедленно пошел за корнетом, чтоб звать его в трактир на ужин.

…Трактир был пуст, если не считать молодой девки-трактирщицы, хлопотавшей там и сям по своим делам, и двух бородатых мужиков, которые пили чай в дальнем конце. Мы с корнетом сели за стол и стали ждать, когда трактирщица отхлопочется и явится к нам. Она была статной, светловолосой и чем-то очень похожей на мою хозяйку Авдотью. Вообще, я давно заметил, что в каждом небольшом городе или же местности девки имеют некую общую черту, придающую им сходство. В чем именно эта черта заключается, трудно сказать, но она проступает в них подобно тому, как проступают черты родителей в их отпрысках. Возможно, это сходство между девками, живущими в одной местности, обусловлено тем, что они приходятся и в самом деле друг дружке довольно близкими родственницами.

Впрочем, мой кузен, с которым мы как-то обсуждали это любопытное обстоятельство, высказал убеждение в том, что причину такого сходства нужно искать в общем предке, давшем когда-то начало всему роду, живущему в той или иной местности. И этим общим предком был, возможно, не человек, а животное, которое либо напрямую начало местный род, либо почиталось божеством, которому люди подражали. Именно поэтому в Ярославском крае многие жители до сих пор похожи на медведей, а в Ильменском – на щук.

Свою теорию кузен вознамерился даже проверить на практике – скрестить своего дворового с молодой лосихой. Это ему не удалось, но кузен не унывал. Он решил вывести некое охотничье животное, которое обладало бы стремительностью гончей и котиным умением скрадывать добычу и было бы способно взбираться на деревья, чтобы хватать куниц и белок.

«С таким псом я получу золотую медаль на выставках Европы. Самому-то мне белки без надобности, но славы Отечеству прибавлю», – говорил кузен.

Он посадил в короб гончую и кота, полагая, что рано или поздно, даже сами того и не желая, хотя бы просто со скуки, они все-таки начнут спариваться. Однако ж ни кот, ни гончая, не ведавшие о том, что посажены в короб, дабы прославить наше Отечество своими невероятными отпрысками, никак не желали спариваться.

Тогда кузен выучил гончую пить наливку, а кота потчевал валерианным корнем, полагая, что подшофе они, подобно людям, уж точно пустятся во все тяжкие.

Увы, и эти надежды кузена не оправдались. Гончая так и не дала потомства, а по выходе из короба прибилась к чайной, где на потеху купцам и крестьянам плясала за рюмку наливки, пока совершенно не спилась. С котом, кажется, вышло и того хуже – не то сдох еще в коробе, не то обезумел по выходе на волю.

Из этого следует вполне очевидный вывод: не все так просто в мире природы и не все теории моего кузена верны.

Но откуда же все-таки берется тогда удивительное сходство между девками, обитающими в той или иной округе? Вот, например, эта трактирщица и моя Авдотья – на вид они были словно родные сестры. И даже движенья их были похожи: когда трактирщица стала доставать горшок с полки и привстала на цыпочки, я явственно почувствовал в своей ладони тепло ее крепкой, чуть взбитой вверх ягодицы. Уж если и в самом деле мой кузен был прав и в каждой местности когда-то было божество, с которого люди брали пример, то в этом крае таким божеством была красавица сосна, и зимой и летом хранящая тепло солнца. То тепло, которое всегда чувствует рука, касающаяся ствола этого дерева. И еще, быть может, – каплю тягучей, терпкой смолы…

– Ах, как хороша! – невольно молвил я, любуясь на трактирщицу.

– Кто хороша? – удивился Езерский.

– Да трактирщица же! Ты только погляди на нее!

– Удивляюсь вам, поручик! Как можно интересоваться какой-то трактирщицей, тем более столь медлительной, – сказал Езерский. – Мы уже довольно ожидаем, когда она соизволит предложить нам ужин.

– Она потому не предложила нам еще ужина, что дает возможность налюбоваться собой вдосталь, – охотно объяснил я, не скрывая улыбки. – Как вы этого не понимаете?

Корнет рассмеялся:

– Вы, поручик, однако, романтик! Эй, любезная! – тут он оборотился к трактирщице. – Долго ли еще ждать тебя?!

Девка сунула в карман тряпицу, которой протирала горшки, и двинула свои тяжкие бедра к нашему столу.

– Ну, наконец-то! – с досадой воскликнул Езерский. – Понимаешь ли ты, что мы голодны?

Трактирщица ничего в ответ на это не сказала, только с любопытством стала осматриваться по сторонам, как если бы была благородной барышней, случайно здесь оказавшейся.

– Уж не глухая ли ты? – спросил ее Езерский.

– С чего бы мне глухой-то быть? – трактирщица кокетливо пожала плечами.

– Чего ж тогда молчишь?

– А чего говорить-то?

– Что за село такое?! – корнет от возмущения хлопнул по столу ладонью. – Гостиница пребезобразная, а в трактире ужина не дождешься!

В проходе из кухни показалась горбатая старуха с ухватом в руке и в платке, концы которого были завязаны узлом на лбу. Она неодобрительно на нас посмотрела и спросила, чего приготовить. Голос ее скрипел, как старая ставня, которой закрывают на ночь окошко.

– Чистая ведьма… – с ужасом прошептал корнет.

Вероятно, у старухи был отменный слух, и она произвела в ответ странный звук, похожий на тот, какой можно услышать из темного угла, где кошка пожирает пойманную мышь. Езерский смешался, глаза его забегали в разные стороны.

– А приготовь-ка нам, бабушка, белужий бок! – предложил я старухе.

– Белужьего бока нет, – заскрипела та. – А вот у меня телятина хороша, с горчичною подливкой. Подать?

– Твоя телятина, поди, уж протухла, коли ты ее горчицей заливаешь! – сказал я.

– И-и-и, барин, спроси тут любого, какова телятина, – старуха повела рукой с ухватом, как бы призывая в свидетели всех тех, кого сейчас хотя и не было, но кто прежде отведывал здесь вареную телятину. – Спроси, и всяк тебе скажет, что телятина у нас вкуснейшая.

– Верно ли, что телятина хороша? – спросил я девку.

Та ничего не ответила, только загадочно улыбнулась.

– А! – махнул я рукой. – Подавай что есть!

В итоге мы заказали вареную телятину, пирог с курицей, лепешки с творожной припекой и много чего еще. Корнет спросил шампанского, но шампанского не оказалось. Я потребовал водки.

– По рюмочке? – лукаво глянув, спросила меня девка.

– Неси сразу штоф! – приказал я. – Видела ли ты, чтобы гусары пили рюмочками?!

Вскоре в кухне что-то зашкворчало, защелкало, и в залу выполз черный дым, предвещая грядущую нашу трапезу.

Молодая трактирщица тем временем накрыла наш стол скатертью, принесла штоф с водкой и блюдо с зеленым луком и вареной картошкой, политой постным маслом. Так завертелась наша трапеза.

Езерский быстро опьянел и болтал всякий вздор; я же поглядывал на молодую трактирщицу и размышлял о ней.

Да, несомненно, она годилась для любовных утех, но… я понимал, что во время этих самых утех она будет ласкать меня теми же самыми руками, которыми теперь увлеченно протирала всякие горшки и плошки и поднимала заплеванные щепочки. Нет, я, конечно, не настолько щепетилен, чтобы счесть это обстоятельство непреодолимым препятствием к забавам на барской кровати в гостинице, но меня угнетала самая мысль, что для девки мое тело тоже станет чем-то вроде горшка.

«Эх, где ты теперь, милая моя Елена Николаевна, – думал я. – Увидимся ли мы когда с тобой? Уж ты бы меня оглаживала, не как случайно попавшийся под руку горшок… Да и я бы тебя обласкал как следует… Но что ж делать – придется зажмуриться и, обнимая девку-трактирщицу, думать, что я обнимаю не ее, а тебя, несравненная. Она, конечно, потолще, помясистее, и мне потребуется немало воображения, чтобы она как бы стала тобой… Но что делать, дорогая, что делать? Небось, и сама ты не очень скучаешь в мое отсутствие; да и как тебе заскучать, коль под боком имеется муж?»

Трактирщица подала нам телятину и большую чашку с горчичной подливкой. Как я и предполагал, отрекомендованная вкуснейшей, на деле телятина оказалась жесткой и пресной говядиной. Хорошо, что никто не подтвердил слова старухи о великолепии этого блюда – не то я бы вылил такому свидетелю на голову чашку с горчичной подливкой. Вылить ее на голову самой старухи мне мешало снисхождение к ее преклонным годам. К тому же хоть водка и была горше обычного, но и от такой на душе у меня просветлело. И это просветление уже не могли затмить ни лжетелятина, ни пережаренный пирог, ни черствые лепешки.

Мысли мои уже гарцевали, подобно гусарам на смотру.

Когда трактирщица принесла нам новые блюда и стала выставлять их с подноса на стол, я спросил:

– Как тебя зовут, голубка?

– Настена, – ответила та.

– Хочешь рубль получить, Настена?

– Хочу.

– Тогда приходи ко мне на ночь.

Корнет Езерский выронил от изумления вилку.

– Уж больно ты скорый, барин, – сказала девка.

– А ты мне люба! – воскликнул я и хлопнул ее по заднице. – Да и задница твоя – ух! Вот ужо я ее объезжу!

Девка весело фыркнула, как внезапно пришпоренная лошадь, и поспешила прочь; раззадоренные бедра ее играли, прыгали под платьем.

– Ах, хороша, шельма! – крикнул я ей вдогонку. – Давай-ка еще водки!

– Ну, признаться, вы меня изумили, совершенно изумили… – протянул Езерский. – Чтобы вот так сразу… И как можно-с? Ведь она же простая баба!

– Вот то-то и оно, что баба! – сказал я. – Не с тараканами же мне в гостиничной каморке ночь коротать!

…Вскоре ужинать явились конотопские купцы, еще какие-то проезжающие. В трактире сразу же сделалось шумно, жарко и темно от кухонного дыма. Корнет совершенно уже окосел и принялся кидаться вареными раками.

Я взял его под мышку и потащил в гостиницу.

– А ну, кого объездить?! – кричал Езерский в темноту. – Эй, девка, подать еще водки!

Из темноты на нас лаяли собаки, а влекомый мною Езерский на них огрызался.

Сила стихий

Поутру я отправился к колодцу, чтобы протрезвиться и смыть с себя грязь. Раздевшись догола, я встал на травку и приказал гостиничному служке поливать меня колодезной водой. Она была ледяная, и служка заметил, что лучше бы мне искупаться в реке или попариться в баньке. От этих предложений я решительно отказался: на баньку не было времени, а купаясь в реке, вряд ли смоешь грязь. Скорее – прибавишь новой.

Ведь это только считается, что реки наши чисты. На самом же деле это не так. Не раз погружался я в реки с головой и, открыв глаза, убеждался, что вода в них желтая, мутная, а подводные стебли в чехлах слизи. Да и может ли вода быть чистой, если в реках обитают всяческие жуки, пиявки, головастики и рыбы? И все эти существа беспрестанно едят и, соответственно, гадят. Кто поменьше, кто побольше, в зависимости от своего калибра, но гадят, гадят и гадят. С утра и до ночи. Да и ночью, конечно, тоже. Мне трудно представить, например, щуку, выходящую на берег, чтобы оправить там свои потребности. Притом следует заметить, что в реках, кроме всякой мелюзги, водятся рыбы преогромных размеров. Бывает, попадаются такие чушки, что просто даже страшно представить, сколько навозу они производят. Нередко и люди испражняются во время купания. По большому счету гадить в реку они, как правило, считают делом зазорным, а вот опустошить мочевой пузырь в заводи – это для них дело обычное. Что поделаешь, река – это ведь стихия, а стихия подчиняет себе волю человека, толкает его на такие поступки, о которых ему в других условиях и подумать-то было бы странно. Вот стоит на берегу какая-нибудь благородная компания, никому из нее и в голову не придет снять штаны и начать гадить при всех. Но стоит только кинуться им в реку, как тут же и благородные господа, и щепетильные барышни, только что изъяснявшиеся на французском, наперегонки начинают освобождать свои мочевые пузыри. Может, кто-то из них и не желал бы делать это, но коль уж в реке оказался, как не пустить струю в нее? Стихия диктует свои правила.

А что бывает с человеком, попавшим в стихию войны? Я видел солдата, которого так она захватила, что однажды он решил испробовать на случайно оказавшемся «под рукой» подростке, насколько хорошо наточена его шашка. Тогда его отговорил от этого намерения старший товарищ, по счастью, оказавшийся поблизости, и солдат оценил наточенность своей шашки, полоснув ею по столбу. Не думаю, что этот вояка был самым жестокосердным в армии и желал смерти ни в чем не виноватому ребенку, просто долгая стихия войны вымыла из него всякое сострадание и к себе, и к противнику, и вообще к людям как таковым.

Да что стихии! Порой довольно и одной кружки водки, чтобы вмиг пробудить и бойко вывести на свет то, что человек в себе даже и не чаял. Взять, к примеру, Езерского, который мнит себя аристократом, но всю подноготную суть которого мгновенно обнажил вчера лишний глоток водки. Подозревает ли этот юноша, что, может быть, куда больше он годится на то, чтобы, встав на четвереньки, лаять на собак, чем рассуждать о Байроне? Впрочем, как я слышал, и Байрон был не прочь покуролесить не хуже нашего брата-гусара: и морды бил, и девок любовью жаловал.

Но то любовь, божественная материя. В жизни ее часто путают со страстью, хотя между любовью и страстью лежит горькая пустыня разочарования.

«Гусар после стихии страсти»

…Занятно бывает наблюдать, как человека захватывает стихия. Иной раз смотришь на даму и мнишь ее воплощением духовности и возвышенности. Однако ж стоит оказаться с этой самой дамой в спальне, как тут же превращается она в некое животное. Казалось бы – только что в гостиной пела небесным голоском на итальянском, а, глядишь, уже повизгивает, как щенок, и хрюкает, как поросенок. О, страшная штука – стихия страсти. Но еще страшнее стихия одиночества…

…Итак, не желая угодить в стихию реки, я не пошел купаться, а приказал трактирному служке поливать меня колодезной водой, ведь в колодцах рыбы не водятся и никто не купается.

Омывшись, я вернулся в гостиницу. Наш караван уже был готов к дальнейшему путешествию: купцы и возчики неторопливо толковали о чем-то, ожидая моего возвращения, а Езерский, опустив плечи, прохаживался вдоль повозок. Он был бледен, и руки его беспорядочно блуждали вокруг головы, подобно нищим, просящим в неурожайный год кусок хлеба на площади у церкви.

– Да-с, с непривычки-то это тяжело, – сказал я корнету. – Но ничего, еще обучитесь и пить по-гусарски, и похмелье стоически переносить.

– Я был вчера безобразен? – спросил Езерский тоскливо. – Только уж честно скажите, поручик.

– Ну, почему ж безобразен, – пожал я плечами. – Вы были бы вообще вчера совершенно хороши, если б не пили водку. Это она во всем виновата – была просто никудышная. Меня и самого от нее до сих пор мутит.

– Кажется, я кидался раками… – запинаясь, спросил корнет.

– Вот тут вы действительно слегка оплошали. Вам ни разу не удалось точно попасть, все мазали.

– В кого же я… кидал раков?

– Да во всех. И в посетителей, и в купцов, – тут я указал на наших купцов, и они дружно закивали, подтверждая мои слова. – Вы даже и в ту ужасную стряпуху со скрипучим голосом метнули рака, так что она уж больше не высовывалась из кухни и не докучала нам. Хотя и в нее тоже промазали.

Езерский схватился за голову и со стоном полез в свою бричку.

Я быстро собрался, и мы отправились в путь.

Спать хочется

Поскрипывая колесами, наш караван отъехал от села и вскоре оказался в лесу. Он вошел в него, как входит скорняжья игла в черный мех. Деревья тут были так высоки, что даже и при свете утра дорога лежала как бы в потемках.

К полудню караван выехал на мелколесье. Здесь мы остановились и, раскинув рогожи, отобедали.

Я угостил Езерского из своей походной фляжки, после чего щеки юноши хорошенько зарумянились. Когда пришла пора снова отправляться в путь, корнет пересел в мою бричку. К тому времени он уже окончательно пришел в себя, окреп в мыслях и теперь желал узнать подробности нашего вчерашнего ужина. Разумеется, ему хотелось также выяснить – приходила ли ко мне ночью молодая трактирщица. Прямо об этом спрашивать корнет не решался, но по некоторым его вопросам мне было ясно, что это очень его интересует.

Чтобы не мучить юношу, я сказал:

– Ко мне приходила ночью молодая трактирщица.

– Неужели? – воскликнул Езерский и глаза его загорелись. – И что?

– Мы предались с ней утехам.

– Утехам? В самом деле?

– Ну, не в шашки же мы с ней стали играть! – рассмеялся я. – О-го-го-го, какая это была страсть! О-го-го!

– По виду этой бабы я бы не сказал, что она способна на страсть, – сказал Езерский. – Она мне показалась весьма медлительной и неповоротливой.

– А я сразу разглядел в ней огонь, – признался я. – Именно такие бабы в постели особую страсть выказывают, такие фортели выкидывают, что куда до них вулкану огнедышащему! Аж самого себя позабудешь! И уж такую изобретательность при этом показывают, что первый умник не придумает! И вроде бы ничего в ней нет, проста и незатейлива, как полено… Но внешность, корнет, обманчива. Нередко бывает так, что расписная пава, образчик красоты и вожделений, в деле оказывается все равно что тряпка: ленива, скучна до занудности. Трудишься на такой и думаешь – ну, зачем, в самом деле, я на тебя взобрался? Тебе оно не нужно, а мне-то зачем?

– А как же узнать, в которой есть огонь страсти? – взволнованно спросил корнет.

– Опыт, мой друг, опыт. Вот я вчера только увидел трактирщицу, так тотчас понял – это Везувий в юбке. Такая разгорается медленно, как бы даже нехотя, как сырое полено, но уж когда окончательно воспламенится, только держись! До золы сожжет! Куда до такой бабы какой-нибудь темноглазенькой милашке, немедленно воспаляющейся страстью и мгновенно достигающей вершины наслаждения… Такие темноглазенькие что твое сено – пых, и нету.

– А мне вот нравятся темноглазые, – с придыханием сказал Езерский.

– Слов нет – и мне они, конечно, нравятся, но не о них речь. Я говорю сейчас о тех бабах, чей темперамент внешне неприметен… в которых он дремлет, как огненная лава под зеленой горкой, где гуляют беззаботные овечки, не чуя опасности… Лишь по ходу долгой любовной баталии такая баба, как вчерашняя Настена, мало-помалу начинает осознавать, что с нею происходит, и постепенно распаляется. Но если уж распалится, то никакого удержу не будет, никак ее не остановишь, пока сама до полного изнеможения не дойдет и тебя до него не доведет. С меня вчера семь потов уже сошло, а грудь молодки только-только начала вздыматься от предчувствия грядущей страсти, и стоны сладострастия только еще пробовали ее горло. И лишь когда я сам уже дошел до безумия, страсть в ней по-настоящему закипела и показала себя во всей своей силе. Вы, конечно, слышали, корнет, наши неистовые вопли, грохот падавших горшков и тарелок?

– Нет, я крепко спал, – смутился Езерский.

– Помилуйте, как можно было не услыхать такого? – не поверил я. – Я полагаю, все село проснулось!

– Признаться, не слышал, – еще более смутился Езерский.

– Ну, ничего, корнет, не переживайте, у вас все еще впереди. Сами немало еще горшков побьете… А впрочем, вот вам мой совет – не зарьтесь на баб. Тем более на первых встречных. Это дорого вам обойдется. Ведь для бабы, будь то простолюдинка или аристократка, всякая особь мужского пола все равно что кость для собаки. Пока всю ее не изгрызет и весь мозг не высосет, не успокоится. Запомните это, корнет!

– А любовь? – с жаром воскликнул юноша. – Ведь встречается же на свете высокая любовь, подлинные чувства! Вот ведь вы любили же когда-нибудь?

– Вы о кузнечихе Ганне? – улыбнулся я.

– Что вы, что вы… – смутился Езерский. – Я вовсе не то имел в виду…

– А хотите, я расскажу вам о своей первой любви?

– Только если вы сами посчитаете это возможным.

– Что ж, я считаю это возможным и даже нужным, – проговорил я и с удовольствием унесся в воспоминания. – Авось, эта история послужит вам уроком. Свою первую любовь я встретил на нижегородской ярмарке. О, что за чудное это было созданье! Просто само совершенство! Глаза… Какой неизъяснимой нежностью они светились… Никогда уже больше не видел я таких глаз. При этом она была белокурая, статная, в трико с блестками, вроде тех, в которых выступают цирковые наездницы. Что в мире могло быть более дивного, что могло сравниться с ее неземным совершенством? Сердце мое упало, я стоял как вкопанный, не смея вздохнуть, во все глаза только смотрел и смотрел на нее.

– А она? – с придыханием воскликнул Езерский.

– Она… Она заметила мой восхищенный взгляд и ответила на него божественной улыбкой. Я вспыхнул до корней волос, и тогда она наклонилась ко мне и со словами «Ах, какой славный мальчуган» поцеловала меня в щечку. В этот миг я… Просто не выразить словами, что творилось со мной в те мгновенья. На землю меня вернул суровый голос моей няньки: «Пойдем домой, постыдился бы на барышень заглядываться – ведь тебе еще только шесть лет». И тут нянька потащила меня за руку домой. Разумеется, я пришел в бешенство. Я плакал, визжал и катался по траве, но нянька была неумолима.

– Как? – в изумлении воскликнул Езерский. – Вам тогда было только шесть лет?

– Разумеется, – невозмутимо ответствовал я. – Ведь я рассказываю о своей первой любви. Итак, весь оставшийся вечер я не находил себе места, а когда нянька стала кормить меня перед сном кашей, я швырнул ей в лицо тарелку. За это мой отец приказал высечь меня. Приказание было добросовестно исполнено, и спать мне пришлось на боку. Я долго сердился на свою няньку, а теперь благодарен ей, ведь она уберегла меня от первого разочарования в женщинах.

– Занятная история, занятная… – раздумчиво молвил Езерский. – Вы так откровенны со мной, позвольте же в таком случае и мне быть с вами откровенным. Я тоже расскажу вам о первой своей любви.

– Только если сами сочтете это возможным, – улыбнулся я.

– Если уж быть честным, то я не стал бы говорить вам об этом, но… Но я нахожусь сейчас в весьма затруднительном положении, и, возможно, именно ваш совет мне и нужен… Вы старше меня, я вас уважаю и уверен, что никто не узнает о моей тайне. Вернее, нашей тайне.

– Нашей?

– Да, нашей с Еленой Николаевной.

– С кем?

– С Еленой Николаевной Тонкоруковой. Мы любим друг друга.

Тут Езерский рассказал мне о том, что полюбил жену поручика Тонкорукова с первого взгляда. И что она любит его. А еще я узнал, что пока я сидел на гауптвахте, а поручик Тонкоруков – под домашним арестом, он, Езерский, тайно встречался с Еленой Николаевной, а теперь едет в Москву вовсе не по делам семейным, как написал в рапорте, а чтобы только увидеть свою любимую.

– Она ждет вас? – спросил я корнета.

– Да! Мы хотим уехать с ней за границу. Но… поручик… что с вами?

– Спать хочется, – сказал я, закрывая глаза.