Текст книги "Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург"

Автор книги: Евгений Николаев (2)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Горькая оскомина

Слава – как ветер, который гонит волны против течения реки. Как ветер ни старается, а река все несет свои воды к морскому долу. Так и моя слава победителя кузнечихи блеснула и быстро потускнела в суете других событий. И если поначалу мне казалось забавным, что многие конотопские обыватели узнавали меня, женщины пугали моим именем непослушных детей, а мальчишки бежали за мной, подобно тому, как бегут они за слоном, когда ведут его по улице, то вскоре это стало раздражать. Слава победы над легендарной кузнечихой, окрылившая поначалу, как бокал игристого, быстро дала оскомину. Некоторые гусары, еще недавно восхищавшиеся моей доблестью, переменили свое мнение и говорили теперь, что я чуть ли не бросил тень на честь полка, публично вступив в любовную баталию с низкой простолюдинкой. Кроме того, пополз слух, будто бы я вступил в баталию с кузнечихой из низменной цели разжиться на пятьдесят рублей. И хотя я, получив эти пятьдесят рублей, в ту же минуту отдал их интенданту Горнову, чтоб он передал их отважной кузнечихе, нелепый слух захватывал все новые умы.

Меня перестали приглашать на приемы к предводителю, где прежде я волочился за его дочками. Предводитель почел, что мое присутствие у него в доме может скомпрометировать их, но была и другая причина отказа. Впрочем, о ней я узнал много позже. Как выяснилось, вскоре после моей баталии с кузнечихой предводитель повесил в своем кабинете новую картину. Она называлась «Битва Геркулеса с Гидрой». Предводитель с гордостью показывал эту картину всем своим многочисленным гостям и утверждал, что она писана с натуры, с самого Геркулеса древнегреческим художником и что ему доставили ее из Греции в знак особых его заслуг в трактовании древних мифов. На самом же деле на картине был изображен мой уд. А Геркулес, сражающийся с Лернейской гидрой, только пририсован к нему. Причем размерами древнегреческий герой лишь немного превосходил мой уд, и малосведущий в мифах зритель запросто мог подумать, что Геркулес не отрубал Лернейской гидре головы, а попросту пронзил ее своим фаллосом, как копьем.

Как так получилось, что у Геркулеса оказался мой уд, – история довольно занятная. Главную роль в ней, как потом выяснилось, сыграл интендант Горнов. Он упросил фельдъегеря, сделавшего с моего уда зарисовку, дать ее на время, чтоб «получше все рассмотреть». На самом же деле Горнов решил извлечь из этой картинки коммерческую прибыль. И извлек. Он отнес рисунок в типографию, где гравер пририсовал к моему уду Геркулеса, сражающегося с гидрой, и сделал копии. Одну копию Горнов тут же продал предводителю как древнегреческую картину, доставшуюся ему в наследство, другую подарил полицмейстеру, а несколько копий отправил друзьям в разные города. На этом бы и остановиться предприимчивому интенданту. Да куда там! Через несколько дней Горнов вновь отправился в типографию, наделал новых копий и пустил их в широкую продажу. Теперь чуть ли не в каждом конотопском трактире и шинке обедающие могли видеть мой уд, пририсованный к античному герою, а интендант подсчитывал барыши. Вот уж действительно точно замечено поэтом, что типография обладает волшебным свойством превращать любой вздор в серьезное и значительное.

Узнав о столь широком распространении картины «древнегреческого художника», предводитель понял, что здорово обмишурился. Он провел расследование и быстро выяснил, чей именно уд был изображен на картине. Особенно удручило предводителя, что орудие мое было запечатлено на картине сразу же после любовной баталии. И – не с дворянкой, а с женщиной низкого звания! Картину предводитель из своего кабинета немедленно удалил, а мне отказал в посещении дома.

Жаль, что вся подноготная этой истории стала известна мне много позже. Узнай я о ней сразу же, многое бы сложилось в моей жизни по-другому. Но увы, увы…

Впрочем, в те дни мне и других «новостей» хватало – чуть ли не каждый день я узнавал от друзей все новые небылицы, которые ходили обо мне в городе и среди моих же товарищей. Как это часто бывает, правдивые истории зачастую перемешивались с клеветническими анекдотами. Так, например, говорили, что однажды, еще в Петербурге, играя в общественной бане в карты с простолюдинами, я якобы поставил свой детородный орган на кон. В случае своего проигрыша я обещал отсечь его и передать в кунсткамеру. Клеветники утверждали, что, когда я окончательно проигрался, не только не отсек уд, как обещал, но, изобразив из себя оскорбленную добродетель, отхлестал им по щекам всех бывших вокруг людей. Вот какие вздорные сплетни распускали обо мне враги, умело превращая толику правды в чудовищную ложь. А эта толика правды заключалась в том, что действительно я как-то играл в карты, но, разумеется, не с простолюдинами, а с товарищами в бане при лупанариуме. При том я заметил, как некий дерзостный лакей, воспользовавшись тем, что внимание всех гусаров приковано к игре, уселся в уголочке и начал преспокойно попивать наше шампанское. И даже ногу на ногу щегольски закинул, словно барин, снисходительно взирающий на забавы своих холопов. Разумеется, я схватил канделябр и метнул его в наглеца-лакея. При этом мой уд невольно – ведь все мы были обнажены – описал нечаянную дугу и ударил по щеке прапорщика Елизарова, сидевшего рядом со мной. Тот выронил из рук карты и пребывал некоторое время в тревожном раздумье: как ему следует поступить? Воспринять произошедшее как некий досадный, но случайный конфуз или же считать пощечину, нанесенную детородным органом, изощренным оскорблением? Елизаров гладил зардевшуюся свою щеку и, не зная, к какому решению склониться, смотрел то на меня, то на мой уд. Разумеется, я тут же извинился перед Елизаровым, которого всегда уважал за благородство и прекрасные душевные качества. Конфуз был совершенно исчерпан, но вот какого слона из мухи раздули господа клеветники!

Я не сомневался, что главным недоброжелателем и источником клеветнических слухов обо мне был не кто иной, как поручик Тонкоруков. Между нами еще в Петербурге пробежала черная кошка, когда Тонкоруков еще только поступил на службу. Прямых поводов для вражды у нас не было, но так бывает: иной раз только взглянешь на человека, и он тебе сразу мил. А иногда – наоборот. Так вот Тонкоруков мне сразу же не понравился: милое личико, лукавый взгляд, светлые кудри. От таких блондинов обычно бывают без ума дамы. Едва я впервые увидел Тонкорукова, сразу же понял – это мелкий пакостник и мы с ним будем врагами. Так оно и вышло. Тонкоруков постоянно говорил за моей спиной всякие колкости обо мне, бывало, подтрунивал надо мной даже и в моем присутствии, но так, чтобы все это легко можно было бы обратить в безобидную шутку и не дать мне повода вызвать его на дуэль.

А теперь у него появился новый повод ненавидеть меня. Опозорившись в деле с кузнечихой, он старался всячески приуменьшить мою доблесть в этом деле и даже старался внедрить в умы гусаров мысль о том, что не он, а мы с ротмистром Щеколдиным чуть ли не бросили тень на честь полка, публично вступив в любовную баталию с низкой простолюдинкой. Тонкоруков никак не мог простить мне своего позора.

* * *

Примерно через неделю после моей баталии с кузнечихой к поручику Тонкорукову приехала из Петербурга в гости его молодая жена. В честь ее приезда поручик давал обед, на который, к моему удивлению, пригласил и меня. Признаться, поначалу я даже расчувствовался, подумав, что и в язвительные сердца приходит раскаяние, что бывает и так на свете – лжет человек, хитрит, козни ближним строит, но выдастся вдруг такая минута, взглянет он в свою душу и устыдится въевшейся в нее низости и лукавства. И устыдившись, скажет самому себе, что не может так жить более, и переменится в лучшую сторону. Может, это случилось теперь и с Тонкоруковым? Так думал я, направляясь к нему на вечеринку. Увы, как показали дальнейшие события, я, конечно, ошибался.

Вечеринка

…С дюжину моих товарищей вместе с Тонкоруковым уже сидели в комнате. Они поприветствовали меня, штабс-капитан Щеглов предложил составить банчок, но тут в комнату словно внесли поляну цветущих одуванчиков – то вошла жена поручика. На миг наступила тишина, ведь мы отвыкли в этой глуши от приличного дамского общества, и потому появление такого милого созданья из Петербурга произвело на нас столь сильное впечатление.

– Моя супруга Елена Николаевна! – представил ее Тонкоруков.

– Не понимаю! Как это он при такой жене на кузнечиху мог позариться? – шепотом спросил меня поручик Козырев.

– Напротив, именно при такой жене надобно особенно упражнять свой уд, чтобы не опростоволоситься, – сказал сунувший между нами нос интендант Горнов.

– Господин Горнов, мои слова предназначались не для ваших ушей, – заметил Козырев.

– Прошу прощенья, прошу прощенья! – пробормотал Горнов. – Ничего не могу поделать со своим обостренным слухом.

– Тогда потрудитесь отрезать себе язык! Пока это не сделал я! – сказал Козырев.

Горнов предпочел не услышать эту грубость и поспешил к Елене Николаевне целовать ручку.

Сели за стол, наши взоры невольно тянулись к прелестному созданию, посетившему Богом забытый край, гусары поднимали бокалы за молодую пару.

Во время одного из тостов Тонкоруков вдруг что-то шепнул на ушко своей супруге. Странная гримаса пробежала по всему ее лицу, Елена Николаевна подняла голову и посмотрела на меня. В глазах ее был ужас. Так человек смотрит на мерзкую жабу, на которую случайно наступил голой ногой.

Я сразу все понял: «милостью» поручика я здесь был в качестве экзотического блюда, которое в приличном обществе, разумеется, не едят, но которое обожают дикари. «А посмотри-ка, милая, на этого тритона, запеченного в майских жуках. Хотелось бы тебе это попробовать? Нет? Мне тоже. Бр-р-р-р! Но только представь себе – ведь есть люди, для которых это лакомство!» Тонкорукову хотелось поразить, удивить супругу чем-то невероятным, и по ее лицу я сразу понял, какие гнусности он рассказывал обо мне.

Шампанское лилось рекой, в присутствии очаровательной Елены Николаевны каждый гусар старался блеснуть остроумием. Разговор, разумеется, зашел о местных достопримечательностях. Штабс-капитан Щеглов с жаром стал рассказывать супруге поручика о пожарной каланче, которая горит во время каждой грозы. Он растопыривал руки, надувал щеки, изображая бурю, вскакивал со стула, бегал вокруг него, показывая, как пожарные тушат каланчу. И, наконец, падал на диван, чтобы было понятно, что каланча совершенно уничтожена. Жена поручика весело смеялась, но нет-нет да и бросала в мою сторону настороженный взгляд.

Тут кто-то стал рассказывать, какую закономерность установил предводитель в возгораниях каланчи. А именно о том, что если в дозоре на каланче стоит человек, чье имя начинается с согласной, то молния в нее попадает, а если с гласной, то разит что-то другое.

– Да, в этой теории есть некий резон, – с важностью знатока сказал Тонкоруков. – Если имя начинается с гласной, то это действительно сразу придает ему весу… Вот мое имя начинается с буквы «о». Олег. Молния не посмела бы даже рядом пролететь с каланчой, если бы я стоял на ней…

– Так идите в пожарные, поручик, чтоб сберечь городскую достопримечательность, – предложил я. – Жители Конотопа были бы вам очень за это благодарны!

Все засмеялись, а Тонкоруков смерил меня презрительным взглядом и сказал:

– Я гусар и стоять на пожарной каланче ниже моего достоинства!

– А позвольте вас спросить, поручик, – батюшку вашего как зовут? – спросил Тонкорукова кто-то из гусар. – Не Федор ли Иванович?

– А при чем тут мой батюшка? – Тонкоруков смутился. – В него бы молния тоже не посмела попасть… Мой батюшка был благородный человек, хоть и звали его на «ф» – Федор. Он тоже ни за что не полез бы на каланчу! Тем более что его уже нет в живых. Так что ваши намеки неуместны!

– Царствие ему небесное, – сказал штабс-капитан Щеглов и перекрестился.

– И в мою супругу молния ни за что бы не попала, – с нажимом продолжал Тонкоруков. – Ведь и ее имя, как и мое, начинается с гласной…

– Молния в вашу супругу не попала бы по другой причине! – восторженно воскликнул интендант Горнов. – Ваша супруга само совершенство, и потому молния ее непременно бы пощадила!

– Чтоб дать нам, гусарам, лицезреть такую красоту! – поддакнул штабс-капитан Щеглов и игриво подкрутил ус.

«Вид поручика Тонкорукова»

– А что ж, в папеньку моего бы попала? – удивилась Елена Николаевна. – Ведь его зовут Николай! Ведь его имя начинается с согласной?!

– И в папеньку вашего не попала бы, дай Бог ему здоровья! – воскликнул Щеглов. – Ведь благодаря вашему папеньке мы и можем вами любоваться! Боже упаси, чтоб в него попала молния!

– Но позвольте, господа, как же молния может распознавать буквы? – снова удивилась Елена Николаевна.

Тут же завязалась дискуссия – может ли молния распознавать букву, с которой начинается имя дозорного, или это всего лишь фантазия предводителя. Я заметил, что на каланчу следовало бы ставить в дозор какую-нибудь Евдокию, поскольку ее в отличие от Агапки уж никак в Нюшеньку не переименуешь.

Все гусары расхохотались, рассмеялась с ними за компанию и Елена Николаевна. И удивительное дело – на этот раз она даже улыбнулась мне. Ее супруг это заметил, и на щеках его выступил румянец досады. Он понял, что его план – представить меня чудовищем – затрещал по швам. Более того, он понял, что его жена даже заинтересовалась мною. Впрочем, в этом нет ничего удивительного, ведь женщины обычно предпочитают скучным и правильным господам других. Даже если эти другие похожи на монстров.

– А еще у нас есть и другая достопримечательность! – воскликнул кто-то из гусаров. – А именно кузнечиха Ганна! Она…

– Кха, кха, кха, – сказал штабс-капитан Щеглов.

Гусар понял, что сболтнул лишнее при даме, и обеими ладонями быстро закрыл себе рот. Все разом посмотрели на меня и опустили глаза. Быстро глянула на меня и Елена Николаевна. Я понял, что Тонкоруков рассказал ей даже и про мою баталию с кузнечихой. В комнате повисло тягостное молчание. Даже и вилки перестали звякать, точно все внезапно увидели, что на столе среди блюд лежит какой-нибудь дохлый енот.

– А что, правду ли говорят, что эта самая Ганна уродлива? – вдруг нарушила тишину Елена Николаевна и насмешливо посмотрела мне в глаза.

Гусары только запыхтели, никто не решался заговорить на такую скользкую тему. Тогда я встал и сказал:

– Ганна прекрасна!

– Даже так? – удивилась Елена Николаевна. – Однако я слышала другое…

– Тот, кто сказал вам другое, ничего не понимает в женщинах и не умеет по-настоящему ценить их, – сказал я.

Тонкоруков понял, в чей огород я бросил камешек, и покраснел еще пуще.

– Более того, скажу вам, прекрасная Елена Николаевна, тот, кто сказал вам, что Ганна уродлива, сам урод. В моральном, разумеется, смысле, – продолжал я. – Ведь только моральный урод может оскорбить женщину, даже если она и простолюдинка.

Гусары одобрительно зашумели, а Елена Николаевна опустила глаза.

Ее муж сидел как на иголках и красный, точно вареный рак. Тут на середину комнаты выскочил штабс-капитан Щеглов. Он понимал, что дело идет к скандалу, и решил во что бы то ни стало не допустить этого.

– Господа, господа! – воскликнул штабс-капитан и изо всех сил стукнул ногой об пол, чтобы уж все обратили на него внимание. – А не сыграть ли нам в какую-нибудь игру?! В стос, например! В фанты! Или же – в «хотилицы»? Преотличная игра «хотилицы»!

– Во что, во что? – изумились гусары. – В какие хотилицы? Что это за игра?

– Видите ли, господа, это очень интересная и пользительная для развития товарищеских чувств игра! – Щеглов рыскал по комнате глазами в надежде встретить среди нас поддержку. – Все мы становимся по двое, как бы в две шеренги, а один водит… Ну, к примеру, Елена Николаевна… Или же я… Мы выбираем партнера и ведем его…

Предложение сыграть в «хотилицы» изумило и действительно отвлекло внимание от ссоры; кто-то снова предложил сыграть в стос. Как бы то ни было, напряжение схлынуло, но я понимал, что на этом дело все равно не закончится.

Пока гусары спорили, в какую игру лучше сыграть, ко мне подошел интендант Горнов и попросил выйти с ним на крыльцо. У Горнова был разговор ко мне.

Запах одуванчиков

– Ну, ты и молодец! – воскликнул интендант Горнов, едва мы вышли с ним на крыльцо. – Надо же, как ты срезал этого маменькиного сынка! Ха-ха-ха! Вот уж молодец так молодец!

Говоря это, Горнов суетился вокруг меня, как кобель возле сучки. Казалось, дай ему волю, лизнет меня в щеку.

Я холодно посмотрел на интенданта. Тот кашлянул в кулак и отошел на шаг.

– Ну да Бог с ним, с этим сосунком! У меня к тебе дело!

Тут он без лишних слов объявил, что в меня влюблена местная помещица Лариса Ивановна Цыбульская и что он, Горнов, обещал познакомить ее со мной.

– Как же она в меня влюблена, коль мы даже с ней незнакомы? – спросил я.

В ответ на это Горнов сказал, что она видела меня гарцующего на коне по улице, и этого ей было вполне довольно, чтобы сразу в меня влюбиться. Я молча смотрел на Горнова, и тогда он, потерев нос, стал путано рассказывать про каких-то театралов в Житомире, которые намерены ставить некую романтическую пьесу о любви призрака из подземелий тамошнего замка к молодой селянке.

– Да при чем же тут пьеса? – удивился я.

– Так они… Эти театралы… Хотят поставить пьесу о… – Горнов конфузливо кашлянул в кулак. – О… твоем поединке с кузнечихой… Ну да, кто-то уж сочинил такую пьесу… Кто именно сочинил, не знаю, но она вовсю ходит по рукам. Вот и к помещице попала… Кажется, пьеса будет в трех актах. Сначала о жизни селянки, то есть кузнечихи… Как она, так сказать, произрастала и мужала… О набегах разбойных ватаг… О детских и юношеских ее годах… Во втором акте действие уже разворачивается в подземелье сгоревшего замка в Житомире, где обитает призрак гусара.

– Призрак гусара?

– Ну да, гусара, который своей похотливостью наводит ужас на всех молодых обитательниц Житомира… А в третьем акте этот призрак вступает в любовную баталию с кузнечихою. И побеждает неодолимую бабу…

– Что за вздор ты несешь? – воскликнул я, раздосадованный тем, что кто-то уже сочинил пьесу с намеком на меня.

Горнов залепетал, что пьеса действительно вздорная, но произвела сильнейшее впечатление на помещицу, которая является пылкой поклонницей Мельпомены. А уж когда она увидела меня, гарцующего по улице, и узнала, что именно я и являюсь прообразом главного героя пьесы, то чуть ли не упала перед ним, Горновым, на колени и умоляла зазвать меня к ней в гости.

– Как кошка в тебя влюблена! – воскликнул Горнов. – Уж поверь мне на слово – совершенно голову потеряла!

– А хороша ли она?

– Просто великолепна! – так и замахал руками интендант. – Лучше не бывает! Само совершенство! Вдова! Не стара еще! Лет двадцать пять, не более… Живет в пяти верстах от города. Уж так умоляла меня познакомить с тобой! Я обещал!

– Да как же ты за меня можешь обещать?! – с негодованием удивился я.

– Да неужели же ты можешь отказать даме в знакомстве?! Просто не могу поверить! Тем более столь возвышенно и пылко в тебя влюбленной? Ну, поехали? Она уж ждет нас. Я обещал, что к ужину будем. – При этих словах интендант заботливой рукой стряхнул с моего локтя божью коровку.

Разумеется, предложение Горнова меня заинтересовало: хороша собой, влюблена в меня, как кошка. Отчего ж не наведаться к такой в гости?

Мы вернулись в комнаты. Мне не хотелось уезжать сразу, дабы поручик Тонкоруков не подумал, что я струсил. Мы выпили еще шампанского, я рассказал веселый анекдотец и лишь затем начал откланиваться. Когда я поцеловал ручку Елены Николаевны, вновь почувствовал несравненный аромат одуванчиков. Меня точно прошиб озноб, точно упал я в эти цветущие желтые одуванчики и не могу подняться.

– За сим… За сим позвольте откланяться, – молвил я чужим голосом – язык мой словно прилип к нёбу.

– Надеюсь, что вы окажете нам честь и… Мы будем иметь удовольствие видеть вас вновь… – тихим голосом сказала Елена Николаевна.

На каменных ногах я подошел к двери и оглянулся. Мы вновь встретились глазами с Еленой Николаевной, и я увидел, как ее щеки разом вспыхнули, словно нас связала магнетическая нить.

* * *

…Мы сели на коней; Горнов без умолку болтал, а я терзался всевозможными думами о Елене Николаевне. Ах, до чего же она была хороша! Исходивший от нее аромат желтых одуванчиков совершенно одурманил меня. Я чувствовал его и в проносящемся ветре, и даже грива моего коня, казалось, пахла теперь этими цветами. А когда, желая подкрепиться, мы заглянули в попавшийся на дороге трактир и стали закусывать водку холодной телятиной, мне почудилось, что и водка, и телятина пахнут одуванчиками. Я с удивлением обнюхал свои пальцы и совершенно явственно почуял запах проклятых цветов.

– Что за черт! – воскликнул я, вытирая руки. – Просто наваждение какое-то!

– Что, телятина плоха? – испуганно спросил Горнов и стал обнюхивать свою тарелку.

– Да хороша, хороша телятина, – сказал я и в сердцах отмел тарелку в сторону. – Поехали уже к твоей помещице!

Когда мы выходили из трактира, навстречу попалась молодка. Она шлепала босыми ногами по нагретым солнцем половицам крыльца, поспешая в трактир, где она прибиралась. И когда она проходила рядом, и от нее я внезапно почувствовал этот запах цветущих одуванчиков.

Словно обезумев, я схватил молодку.

– Что ты, барин, что ты! – испуганно залепетала она, тщетно пытаясь вырваться.

– Не время, не время! – отчаянно закричал Горнов.

Он оторвал меня от молодицы, и мы поскакали к помещице. По дороге Горнов вновь живописал мне ее прелести, и я, к своему удивлению, обнаружил, что по мере приближения к поместью образ Елены Николаевны, столь меня очаровавшей, стал мало-помалу меняться, приобретая черты неизвестной мне пока Ларисы Ивановны Цыбульской. Так русые волосы Елены Николаевны стали темнеть и завиваться, а на запястье милой ее ручки появился массивный золотой браслет с красными гранатами. Более того, и сама ее ручка, и пальчики ее, такие тонкие и нежные, стали словно наливаться жирком. Впрочем, этот жирок ни ручку, ни пальчики не портил, а даже придавал им некую пикантность. Ту самую пикантность, которая есть уже в немолодых, мно-о-ого чего повидавших женщинах.

Вот только этот запах желтых одуванчиков… От него, казалось, не было избавления….