Текст книги "Шестнадцатилетний бригадир"
Автор книги: Евгений Войскунский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Евгений Войскунский
Шестнадцатилетний бригадир
Лиде – жене и другу
1
Толя Устимов потерял продовольственную карточку. Это было самое худшее, что только могло случиться с человеком в блокадную зиму 1942 года. Толя хорошо помнил: выходя из бухгалтерии, он сунул карточку в карман брюк, где хранился в коробке из-под «Казбека» весь его махорочный запас и многократно сложенный номер заводской газеты «Мартыновец». Пойди он сразу в столовую и прикрепи карточку, все было бы в порядке. Но Толя пошел в док на работу.
В доке стоял быстроходный тральщик «316», в одном из осенних походов сильно израненный немецкими бомбами. Осколки изрешетили обшивку его левого борта, взрывной волной погнуло железные ребра – шпангоуты, покорежило часть металлического настила верхней палубы.
Уже полгода работал Толя на Морском заводе, несколько кораблей уже ремонтировал. И каждый корабль по-своему, по-ребячьи, жалел, как тяжело раненного в бою человека. К этому же тральщику у Толи было особое чувство – потому, наверно, что с самого начала кораблю как-то не везло. Уже перед самой постановкой в док, чуть ли не в последнюю минуту, мастер Глазков, никогда прежде не ошибавшийся в тонком деле докования, вдруг обнаружил, что «виски» стоят неправильно. Заново принялся он натягивать стеклиня, и это заняло целые сутки. А когда начали наконец ставить корабль, разыгрался шторм – последний перед ледоставом, по-зимнему злой.
Через открытые ворота батапорта в док хлынула, раскачивая тральщик, неспокойная вода. Кто знает, удалось бы в тот день аккуратно посадить корабль на клетки, если б не выдержка и умение мастера Глазкова.
Потом началась особенно трудная пора. Ударили морозы. А в ту зиму люди в Кронштадте были плохо защищены от них: когда человек голоден, он во сто крат хуже переносит холод.
Сразу свалилось с ног несколько рабочих-судосборщиков. Еще хуже было то, что слег инженер Троицкий, руководитель работ по тральщику, а заменить его никто не мог: остальные инженеры цеха были заняты на других объектах.
Быстроходный тральщик «316», покинутый людьми, покрылся голубоватым льдом. Один-одинешенек стоял он в гранитном доке – ни дымка, ни человеческого голоса, ни движения.
Почти вся команда его ушла на сухопутье, в морскую пехоту. Оставшиеся матросы работали вместе с заводскими рабочими.
Лишь в конце декабря пришел Троицкий и бригада судосборщиков, рассыпанная прежде по другим объектам, собралась в доке и приступила к ремонту тральщика.
– Кончай курить! – хмуро сказал бригадир Кащеев, невысокого роста человек в старой флотской шинели, надетой поверх ватника, в рыжем треухе, плотно надвинутом на брови.
Судосборщики поднимались медленно, трудно. Окурков не бросали – притушив, заботливо прятали их в кисеты, про запас. Не слышно было смеха, шутливого слова. Перекуры к концу дня затягивались с каждым разом все больше.
Толя сидел растерянный, подавленный горем, свалившимся нежданно-негаданно. Он словно и не слышал, команды бригадира. «Что же теперь? Прямо хоть помирай!..» – одна эта мысль в голове.
Все уже, наверно, прикрепили свои карточки. Может, пойти еще поискать? Выйдя из бухгалтерии, он закуривал, вынимал коробку с махоркой… Да нет, разве найдешь ее теперь, эту маленькую сиреневую бумажку? Странно: простая бумажка, а жить без нее нельзя.
Подошел Костя Гладких, друг и однокашник; с ним вместе они кончали ремесленное. Костя был самым сильным парнем в училище. Ел он тоже больше всех, всегда с добавкой. Румяный, статный, с бицепсами, налитыми молодой силой, – таким был Костя Гладких.
А теперь от него, кажется, и половины не осталось. Щеки ввалились, нет уж на них прежнего румянца. Сильно сдал Костя…
– Ты что, Толя? Что с тобой?
Сказать ему про беду? Костька – друг настоящий. Он скажет не задумываясь: «Проживем на мой паек». А разве проживешь, если ему своего пайка не хватает? Нет уж, надо самому выкручиваться, а помощи просить нельзя.
И Толя отвечает:
– Да так. Ничего.
– Ну, бери молоток да пошли.
Даже сквозь рукавицы чувствуется ледяной холод пневматического молотка. Еще недавно радовался Толя, когда ему доверили самостоятельную рассверловку заклепок. А теперь ему все равно. И ведь никто не знает, что вот он, Толя Устимов, попал в такую беду.
Он залезает на леса, пристраивается на обледеневшей доске, окидывает взглядом ржавые листы обшивки с ровными рядами заклепок. Каждую из них нужно рассверлить, чтобы можно было снять поврежденный лист.
Рядом с Толей сидит верхом на доске матрос с тральщика Кривущенко. Доска прогнулась под ним. Не переломилась бы, чего доброго…
Кривущенко был на тральщике комендором, на его счету есть «юнкерс», сбитый у полуострова Ханко. Шумный он, Кривущенко. В перекур достает из кармана газету и читает последнюю оперативную сводку, обширно комментируя ее своими соображениями. А если кто затевает спорить с ним – то сам не рад будет. Оглушит его Кривущенко напрочь.
– Работнем, малыш? – спрашивает комендор, подмигивая Толе. – Ты вот что. Ты сядь, как я, верхом, так удобнее, чем на коленях. Понятно?
– Понятно, – говорит Толя. – Только верхом тоже неудобно.
– Ну смотри, кума, тебе жить.
Справа, слева, внизу стучат пневматические молотки.
Вспыхивает белое пламя автогена – это, верно, Костя уже начал резать металл.
Толя щупает шланг, упирает молоток в заклепку, включает. Упруго дрожит в руках, стрекочет тяжелый конус инструмента; ржавый металл нехотя уступает его натиску.
Готово! Если бы не мороз, то сейчас из рассверленного отверстия Толю бы окатило струей холодной воды; отсек был затоплен через рваную пробоину как раз в этом листе обшивки. Но вода давно замерзла. Внутри отсека – лед.
Надо приниматься за следующую заклепку. А холодина, господи боже! И молоток сегодня особенно тяжелый. Да, вот как начался новый год…
Шершавый борт тральщика пахнет сыростью, ржавчиной.
Толя нацеливается на бурый кружок очередной заклепки.
Говорят, если потеряешь карточку, то другую уже не получишь, Недавно один из котельного цеха тоже потерял – слышал Толя такой разговор. Надо бы разыскать того котельщика, спросить, что надо делать в таких случаях.
Толя и Кривущенко постепенно удаляются друг от друга – передвигаются по доске вдоль заклепок. Сегодня Кривущенко, обычно более медлительный в работе, перегонит его.
Неужто не выдадут новую? Как же это – оставлять человека без еды?..
Кажется, двенадцатая заклепка. Толя сбился со счета. Только бы никто не заметил, как он ослаб. Позавчера Антоныч, пожилой дядька из их бригады, резавший поврежденный участок верхней палубы, свалился в голодном обмороке – товарищ еле успел выхватить резак у него из рук. Толя видел, как лежал Антоныч, неестественно подвернув ногу в черном валенке, как ленивый снежок падал на его щеку, поросшую седой щетиной.
Шестнадцатая. Ничего, ничего, до конца смены он выдержит. Вот только дальше как будет?
Обеденный перерыв тянулся долго. Толя постарался уйти из дока раньше всех, чтобы избежать расспросов Кости и других ребят.
Сейчас все они сидят в столовой и до ясного блеска очищают свои тарелки. Костя, конечно, кончил раньше всех и говорит, вертя тарелку, как автомобильную баранку, перед глазами: «Эх, добавочки бы!..» А Володька Федотов, как обычно, ворчит в ответ: «Прокурор добавит».
И до того ясно представилась Толе столовая с кисловатым своим запахом, с дымком от супа из сушеной картошки, что он чуть не заплакал от жалости к самому себе.
Бухгалтерия была закрыта на обед. Толя осмотрел все углы в холодном коридоре, заглянул под скамью, в мусорном ящике порылся – нет, нигде ее не видать, карточки…
Тут почему-то встала перед Толиными глазами другая картина. Маленькая типография районной газеты, громоздятся обшарпанные реалы с наборными кассами. Отец ищет запропастившееся шило или двухколоночную верстатку, ходит не спеша по комнате, глядит поверх очков добрыми глазами и приговаривает: «Шило, отзовись!» – а шило не отзывается, хотя оно вовсе не пропало, а воткнуто в подоконник, рядом со стопкой бумаги, а это, вообще говоря, самое видное место в типографии. И Толя, забежавший сюда как раз за этим шилом, потому что ему срочно понадобилось проткнуть в лодке, которую он выстругал из деревяшки, несколько дыр для крепления парусов, сразу находит шило и протягивает отцу…
«Карточка, отзовись!»
Понурив голову, медленно бредет он между красными корпусами заводских цехов. Он глядит себе под ноги, на грязно-белую, вьющуюся среди сугробов тропинку. Шапка съехала набок, мороз обжигает ухо. Толе все равно. Увидел бы его сейчас кто-нибудь, заглянул в его неподвижное, с заострившимися чертами лицо – непременно подумал бы: «Неладное творится с этим парнем». Но никто не видит Толю – заводской двор пуст. Только зимний ветер привольно гуляет вдоль высоких кирпичных стен.
В котельном цехе тоже пусто. Впрочем, нет: из конторки мастера доносится металлический звук. Толя заходит в конторку и видит раскаленную от жара печку-времянку на трех ногах, а рядом с ней человека в ватных штанах и валенках. Человек обернулся, посмотрел на Толю и спросил тоненьким голосом:
– Мальчик, ты сильный?
Толя уставился в розовое лицо обладателя ватных штанов. У человека большие серые глаза, из-под платка выбилась светлая легкая прядь.
Чувство обиды наконец доходит до Толиного сознания. Он не позволит какой-то девчонке шутить над собой.
– Я не мальчик, – говорит он, подходя ближе. – Я рабочий. Устимов моя фамилия. Понятно?
– Понятно, – еще тоньше говорит девушка. – А я думала, мальчик.
Несмотря на вежливый тон, Толя чувствует озорство в ее голосе. Он шмыгает носом и решительно ставит девчонку на место:
– Ладно чепуху городить! Чего ты тут возишься?
– Видите, – девушка указывает на длинное сучковатое полено с обгорелым дымящимся концом, – никак в печку не лезет.
– Эх, ты!.. – покровительственно говорит Толя. – А топор есть?
Он снимает рукавицы, берет топор и с размаху вонзает его в полено. Топор увязает, и Толе стоит огромных трудов вытащить его. На лбу выступает пот, хочется сесть тут же, возле печки, или даже лучше лечь и не двигаться. Но Толя чувствует на себе вежливо-насмешливый взгляд серых глаз. Переведя дух, он снова с отчаяньем бьет топором по полену. Из железа оно сделано, что ли? Опять увяз топор, лишь на какой-нибудь сантиметр углубив трещину.
– Не надо, – говорит девушка. – Не мучайтесь.
Она протягивает руку к топору, но Толя отстраняет ее. Он разозлился. У-ух! Ух! Ы-ых! Тяжело и часто дыша, он бьет по проклятой деревяшке, вкладывая в удары всю силу рук, плеч и корпуса. Переворачивает полено, бьет по другому концу. Берет на обух.
Медленно растет трещина, огибая сучок.
Удар, еще, еще – и полено разлетается сразу на три части.
Топор валится из рук, сам Толя валится на табуретку. Пот ручьями бежит по вискам, по щекам. Бешено колотится сердце.
– Какой упрямый! – говорит девушка. В голосе ее уже не слышно иронии. Она достает из глубин ватника маленький платок, утирает Толе лоб и щеки. И нет уже у Толи сил отстранить ее руку.
– Ты из какого цеха? – спрашивает девушка.
– Из первого. – Толя наконец отдышался.
– А по какому делу к нам?
Девушка с таким участием смотрит на него, что Толя выпаливает:
– Я сегодня карточку потерял.
– Ой, что ты говоришь? – Она всплескивает руками. – Ой, что же теперь делать?
– Не знаю, – говорит Толя, поднимаясь. – Ладно, как-нибудь… Ну, пока. Пойду.
– Нет, подожди. Что значит «как-нибудь»? Бодрячок какой нашелся! У нас Ермолаев тоже карточку потерял, так он всех на ноги поднял. У тебя свидетели есть?
– Какие свидетели?
– Господи, какой непонятливый! Ну, которые могут подтвердить, что ты потерял карточку?
– Нету. – Толя пытается изобразить ироническую улыбку. – Кто ж мог видеть, если я сам лично не заметил, как потерял?
– Ну все равно. Тебе надо написать заявление в завком. И пусть начальник цеха на нем резолюцию напишет: мол, ходатайствую о выдаче новой карточки. На тебе бумагу, чернила, пиши при мне, а то, я вижу, ты совсем неприспособленный. Прямо как будто с луны.
Надо бы обидеться на нее за такие слова, но почему-то нет у Толи обиды. Он говорит:
– Ладно, я сам напишу. Ну, пока.
Он берется за дверную ручку, но девушка опять останавливает его:
– Подожди-ка минутку!
Она бежит к столу, неловкая в своих ватных штанах, к которым, видно, еще не привыкла. Выдвигает ящик, разворачивает какой-то сверток и протягивает Толе кусок черного хлеба – граммов сто пятьдесят, не меньше.
– Ешь! – командует она. – А то ведь не обедал сегодня? Нечего ломаться, ешь!
Толя отводит глаза от хлеба, отстраняет руку девушки и говорит:
– Я не хочу. Очень большое вам спасибо.
В конторке своего цеха Толя выпросил листок бумаги и карандаш. Давно уж ему не приходилось иметь с ними дело. Он помнит точно, когда написал последнее письмо домой: 27 августа 1941 года. Потом писать стало некуда: Смоленщину захватили немцы. Пожалуй, и последнее письмо не дошло…
Нагревательная печь холодна, как лед, но Толя все-таки пристраивается возле нее: все равно теплее места в цехе не найти. На днях фашистский снаряд пробил в стене брешь, и теперь в цехе такой же лютый мороз, как на дворе, только что ветра нет.
Замерзшие пальцы не слушаются, даже странно: рука как будто чужая. Буквы получаются неровные, корявые. Медленно, раздумывая над каждым словом, пишет Толя:
«Мной, рабочим Устимовым А. Н., первый цех, утеряна продовольственная карточка на январь 1942 года. Когда я выходил из бухгалтерии, карточка была в кармане, а потом я ее не нашел. Хотя я ее искал везде, где был…»
Толя перечитывает написанное, добавляет после слов «в кармане» слово «брюк». Он знает, что заявления обычно пишут особым, официальным тоном: «в виду изложенного», «к сему»… Что-то в этом роде. Но официальный тон никак не дается Толе.
«…Я весь день ничего не ел, а работы у нас много. Прошу мне выдать новую карточку, потому что без пищи жить нельзя».
Подумав, Толя зачеркивает «жить» и пишет «работать». Теперь вроде все в порядке.
Хриплый, словно простуженный, гудок врывается в цех.
Толя аккуратно свертывает бумажку и прячет ее во внутренний карман пиджака, рядом с комсомольским билетом. Придется отдать заявление после работы. По утоптанной снежной тропинке он идет в док. Встречный ветер такой тугой, что можно лечь на него грудью и не упасть.
Ребята уже в доке.
– Где ты пропадал? – встречает его Костя. – Почему не был в столовой?
– Да тут… дело у меня одно было.
Костя щурит глаза, испытующе смотрит на друга.
– Ты, Толька, какие-то секреты завел, я смотрю.
– Да чего ты его расспрашиваешь? – вмешивается Володька Федотов. – Он «спикировал» где-нибудь, перехватил лишний обед – вот и весь секрет.
– Братцы! – зовет их Кривущенко, размахивая газетой. – Читали, как наши немцу дают прикурить в Керчи? Так твою так! – Кривущенко читает сводку и, как всегда, авторитетно делает выводы: – Теперь что? Теперь пойдут обязательно на Севастополь, снимут осаду, соединятся с нашими бойцами-героями и – прямым курсом на Одессу. Уж это верно, братцы, я говорю. А потом что? Немец туда кинется, а ему в другом месте по шее, по шее, так твою так! – Кривущенко энергично рубит воздух ребром ладони. – В каком месте, спрашиваю вас? Здесь, на нашем Ленинградском фронте. Понятно? Уж это, братцы, верно. Так что надо нам с ремонтом поторапливаться.
– Кончай курить! – хмуро говорит бригадир Кащеев. Брови его под рыжим треухом совсем заиндевели.
Снова Толя на промерзших досках у шершавого корпуса корабля. Как на мундире, застегнутом наглухо, тянутся ровными рядами пуговицы-заклепки.
Толя еле удерживает молоток в руках. Все силы, какие есть, уходят на заклепку – на следующую ничего не остается. Но откуда-то берутся силы и на следующую заклепку, и еще на одну, и еще…
Снег идет все гуще, сильнее, кружит белыми спиралями, слепит глаза. Вот уж он залепил борт тральщика, и нужно сгребать рукавицей, чтобы нащупать и увидеть головку заклепки.
Сейчас бы прислониться спиной к борту, а руки… руки просто опустить, чтоб они висели без напряжения. И хорошо бы вытянуть ноги. И тогда пусть идет снег. Пусть идет снег… Пусть идет, не страшно…
– Устимов! Слышь, Устимов!
Кто-то сильно трясет Толю за плечо. Он открывает глаза и сквозь снежный дым видит широкоскулое, квадратное лицо Кривущенко.
– Что это ты, малыш? – говорит матрос, не отпуская Толиного плеча и обдавая теплым дыханием. – Так замерзнуть недолго, чуешь?
Толе стыдно за свою слабость. Значит, он все-таки прислонился спиной к борту… Сколько ж он продремал?.. Не отвечая Кривущенко, Толя повертывается лицом к борту, привычно щупает шланг. Шланг мягок и податлив, как тряпка.
– Воздух… – бормочет Толя, испуганно озираясь на Кривущенко.
– Нету воздуха! – кричит моряк. – Полчаса уже как нету! Да ты слышишь, или уши у тебя позаложило? Сколько раз еще повторять, строитель тебя зовет! Стро-и-тель!
Толя смотрит вниз. Вон рыжий треух Кащеева. Кто-то высокий стоит – да, верно, строитель. И еще кто-то рядом с ним, небольшой, в ватнике, – не разглядеть сквозь снежную карусель.
Он ползет по доскам к тому месту, где лестница – редкие перекладины, приколоченные к двум подпоркам. Кривущенко, покачивая головой, медленно идет за ним. Добравшись до лестницы, Толя свешивает ногу, ищет перекладину. Движения его неуверенны, неточны, бессильны. И Кривущенко не выдерживает: он становится на первую перекладину, сгребает Толю правой рукой и доставляет вниз, прямо к строителю.
Инженер Троицкий молча разглядывает Толю. И, когда тот поднимает на него глаза, негромко говорит:
– Почему ты так поступил, Устимов?
– Я случайно, товарищ строитель… Сам не заметил, как заснул…
Строитель коротко переглядывается с бригадиром.
– Я тебя спрашиваю, – говорит он еще тише, – почему ты никому не сказал, что потерял карточку?
Толя молчит, опустив глаза.
Маленький человек в ватнике звонко вмешивается в разговор:
– Я ж вам говорила, Петр Константинович, он как лунатик ходит! Сам ничего не может сообразить, как и что! Откуда только такие растяпы берутся?..
– Подожди, Лена, – останавливает ее Троицкий. – Ты хотя бы заявление написал, Устимов?
Толя кивает. Достает заявление и отдает инженеру. Троицкий читает, задержавшись глазами на последней фразе. Потом прячет бумажку в карман.
– Ну, сдай инструмент и пойдем. Да скажи Лене спасибо… лунатик.
– Я не лунатик, – бормочет Толя. – Вот еще новости…
– Сказал бы я тебе, кто ты такой, – сердито говорит Костя Гладких, слышавший этот разговор. – Секреты развел! А если бы помер – тогда что?
– Тогда ничего. – Лена прыскает. – Помер бы – и все.
Толя смотрит на нее, медленно моргая.
– Помирать не нужно, – говорит Троицкий. – Продолжайте работу. Пойдем, Устимов.
Они идут в цех, и ветер подгоняет их, будто торопит: скорее, скорее. Снег скрипит под валенками.
– Наделал ты мне хлопот, – говорит инженер, выходя из кабинета начальника цеха. – Пошли теперь в заводоуправление. Да поживее, а то никого не застанем.
Толя послушно идет за Троицким, стараясь не отставать. Но раза два строителю приходится останавливаться и поджидать его. Да что же это – всего один день не евши, а уже ноги не ходят…
В завкоме дело решается быстро: Троицкого здесь хорошо знают, лишних слов не требуется. В бухгалтерии – больше формальностей. Заведующая карточным бюро, пожилая озабоченная женщина в очках, долго и придирчиво читает заявление, потом, склонив голову набок, – резолюции. Губы ее сжаты, в тонкую прямую линию. Наконец она поднимает глаза на Толю, и тот невольно ежится от ее взгляда.
– Как же так получается, молодой человек? – говорит заведующая. – Что за разгильдяйство? Время трудное, война, блокада, большой порядок требуется во всем. А вы нарушаете порядок. Продкарточка, молодой человек, – это не просто так, бумажка, а государственный документ.
Происшествие неожиданно предстает перед Толей с новой стороны. Он подавлен. И строгая женщина, видимо, замечает это. Она берет тетрадь в клеенчатой обложке, записывает Толину фамилию и еще что-то.
– Приходи завтра утром перед работой, – говорит она потом. – Получишь новую карточку.
Когда Толя и Троицкий выходят из бухгалтерии, на дворе уже темно. Ветер утих, и снег ложится медленными хлопьями. За корпусом заводоуправления дрожит далекое зарево – где-то на южном берегу полыхает пожар. Оттуда же доносится глухое ворчание артиллерии.
Еще одна тревожная фронтовая ночь опустилась на Кронштадт.
Дойдя до проходной, Толя прощается с Троицким:
– Большое спасибо, товарищ строитель. Я пойду.
– Куда пойдешь?
– К себе. В общежитие.
От будки отделяется высокая фигура. Это Костя Гладких.
– Толя? Ну, пошли! Мы его накормим в столовой, товарищ строитель, вы не беспокойтесь.
– Не надо, Костя, – говорит Толя. – Я кипятку попью. А завтра мне карточку выдадут.
– Меньше разговаривай, чудило гороховое, – сердится Костя. – Развел церемонии, как не знаю кто. Пошли!
Но тут Троицкий, положив руку на Толино плечо, говорит:
– Вот что, пойдем ко мне. Я недалеко живу, на улице Аммермана. Поужинаешь у меня.
