Текст книги "Ур, сын Шама"

Автор книги: Евгений Войскунский

Соавторы: Исай Лукодьянов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

– Как это не надо? Сейчас все защищаются. А уж если ты кандидат, то разве это не логично – стремиться к докторской степени? Принеси торт сюда.

– Я человек не гордый, не защищенный, – сказал Валерий, – могу и сюда принести.

– Все должны защищаться. – Аня принялась резать торт. – Что, ты знаешь свою специальность хуже, чем Рустам? Не хуже. А Рустам кандидат. Значит, и тебе надо защититься.

– Надо, надо, – вздохнул Валерий, садясь рядом с Аней. – Хлопотно только вот…

– Просто ты лодырь, Валера. Ждешь, наверно, чтобы и тебе помогли написать диссертацию.

– Сам как-нибудь управлюсь. Ур, специального приглашения ждешь? Что-то ты, братец, смурной ходишь последнее время, – сказал Валерий, взглянув на Ура. – Головные боли опять?

– Смурной – это когда головная боль?

– Скорее – когда настроение паршивое.

– Тогда я действительно смурной. – Ур, не любитель горячего чая, налил в блюдце и осторожно попробовал, вытянув губы. – Сегодня у меня отняли часы в вычислительном центре, – сказал он. – Тема закрыта, значит, и считать нечего.

Максим Исидорович, облачившись в пижаму, сидел на просторной веранде своей дачи. Наслаждался тишиной и покоем, столь необходимым и мозгу, переутомленному городскими заботами.

В углу двора, за кустами граната, мекал баран. Садовник Эльхан специально ездил куда-то покупать это глупое, но вкусное животное, которому предназначалось украсить собою пиршественный стол. Увы, защита не состоялась, шашлык для избранных друзей был, естественно, тоже отменен.

Но самим видом своим, нетерпеливым меканием баран взывал к действию. Не везти же его обратно на родные пастбища.

И Максим Исидорович отдал распоряжение. Отсюда, с веранды, ему хорошо было видно, как садовник Эльхан приступил к жертвоприношению требовательному божеству науки.

Эльхан, местный житель, числился рабочим изыскательской партии одного подведомственного института, но все свои беспечальные дни проводил на пиреевской даче. Он хорошо знал дело. Связав барану ноги, он повалил его наземь так, чтобы шея пришлась над небольшой ямкой, выкопанной для того, чтобы кровь жертвенного животного не разлилась по двору. Потом он занес остро отточенный нож…

Наблюдая за процессом декапитации, Максим Исидорович думал о завистниках и недоброжелателях, которыми всегда окружен человек, если он на виду. Таков непреложный закон. И ничего не остается, кроме как указывать завистникам их место. А что еще можно сделать? Вот если бы они были на месте барана…

Максим Исидорович вздохнул.

И припомнился ему позавчерашний разговор со старым товарищем по институту Леней Грушиным. Грушин позвонил ему и попросил о встрече. Что ж, это было как раз кстати: он, Максим Исидорович, сам собирался поговорить с ним доверительно.

Разговор Грушин начал несколько странно. Дескать, директриса института подозревает его, Грушина, в том, что он содействовал появлению бумаги. Официальной бумаги, которая закрывала тему океанских течений и прекращала ее финансирование. Грушину это крайне неприятно. Он действительно в свое время возражал против этой темы, но теперь-то он ни сном ни духом…

– И чего же ты хочешь? – спросил Максим Исидорович. – Чтобы я сообщил твоей директорше, что ты к бумаге не имел отношения?

– Именно, Максим, именно! Дай ей понять это – ну, не прямо, конечно, а как-нибудь в косвенной форме… А то ведь мне житья в институте не будет!

Грушин выглядел взволнованным, глаза его бегали, в руках он крутил взятую с пиреевского стола японскую зажигалку. Максим Исидорович вспомнил, что Грушин многодетный, что он заядлый преферансист и, кажется, филателист, а все это занятия, требующие немалых расходов… а докторская степень ему не светит, пока не защитится он, Пиреев… И Максиму Исидоровичу захотелось утешить старого сотоварища.

– Будет, – сказал он решительно. – Все тебе будет, Ленечка. И довольно скоро. Дай-ка зажигалку. – Он закурил и окутался дымом. – Но сперва придется пересмотреть в твоем институте кое-какие вопросы.

– Что ты имеешь в виду?

Голубоватые линзы Пиреева в упор смотрели на Грушина.

– Давай, Леня, говорить начистоту.

– Давай, – сказал Грушин, часто моргая.

– Начистоту и строго конфиденциально. Так вот. Приходилось ли тебе слышать у себя в отделе или вообще в институте неприязненные отзывы обо мне… ну, ты понимаешь, в связи с помощью в подготовке диссертации?

– Нет, не слышал. По крайней мере, в моем присутствии…

– Послушай, Леня, я не настаиваю, чтобы ты непременно назвал кого-то. Но мы с тобой старые товарищи, и поэтому скажу без околичностей: в институте не все в порядке. От твоей искренности много зависит. В частности, и твое собственное будущее.

Грушин поискал, что бы ухватить. Не найдя ничего на пустой столешнице, он принялся поправлять и дергать галстук.

– Припоминаю, – сказал он тихо. – У меня в отделе работает иностранец-практикант, его зовут Ур. Впрочем, ты видел его в кабинете директрисы…

– Это тот, который на Джанавар-чае…

– Да, да! Однажды он при мне высказал… ну вот, неприязненный отзыв…

– Что именно?

– Ну… сомнения высказал относительно самостоятельности твоей…

– Ясно. – Пиреев побарабанил пальцами по столу.

– Он был не совсем трезв, когда говорил это, так что…

– Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, – усмехнулся Максим Исидорович. – Значит, выпивает он?

– Нет, я не замечал. У Селезневой был день рождения, распили всем отделом бутылку шампанского, и Ура немного развезло. Максим, я очень тебя прошу, чтобы наш разговор…

– Ясно, ясно, можешь не беспокоиться. Скажу и я тебе вполне откровенно: мне этот Ур кажется подозрительным. Откуда он прибыл, с какой целью?

– То есть как? – удивился Грушин. – Он приехал на практику из Румынии.

– Чепуха! Никто не знает, откуда он приехал… Ладно, оставим это.

– Максим, я просто поражен. Ведь Ур официально допущен ко всем нашим материалам…

– Придется вмешаться, дорогой мой. Придется вмешаться… Какие-нибудь странности в его поведении ты замечал?

Грушин наморщил лоб, добросовестно собираясь с мыслями.

– Особенного ничего не замечал… Но вообще-то говорят о нем всякое. Будто пьет он по-лошадиному. Воду, воду хлещет, ты не думай… О способностях его выдающихся говорят – он действительно превосходный физматик. Ну, что еще? Ходили слухи совсем уже дурацкие…

– Какие слухи?

– Даже рассказывать неприятно. До тебя не дошла байка о продавце из промтоварного магазинчика, который будто бы вдруг взлетел на воздух?

– Что-то такое слышал. Кажется, жена говорила. А что?

– Глупости, конечно, Максим, но пошел слух, будто продавца подвесил Ур.

– Как это подвесил?

– Да не стоит даже вникать в несусветности эти.

Помолчали. Потом Максим Исидорович закурил еще сигарету и сказал как бы про себя:

– Может, глупости. А может, не глупости. Массовый гипноз наукой признается…

Грушин стал прощаться. И опять пообещал ему Максим Исидорович, что все будет хорошо. Даже такую фразу бросил: «Осенью защитимся с тобой». Грушин ушел довольный, хотя глаза все еще были растерянные…

Между тем садовник Эльхан с большим знанием дела освежевал барана и приступил к разделке. Тут Максим Исидорович опять замечтался. Он чувствовал, что ухватил самое важное звено. Все более отчетливо вспоминал неприятное ощущение чьего-то неподвижного, тяжелого взгляда на себе во время защиты – и теперь уверился в том, что взгляд этот принадлежал Уру. Он сидел рядом с Селезневой, с этой ходячей статуей, и не сводил своих гляделок с него, Пиреева. А что, если он и впрямь гипнотизер? А?..

Пришедши к этой мысли, Максим Исидорович уже не дал ей угаснуть. И так и этак ее поворачивал и довел-таки до полной зрелости. Верно, верно было ухвачено вредоносное звено. За ним вся цепочка потянется. И гордячка Селезнева, и эта змея директриса. Все, все у него, у Пиреева, на крючке окажутся!

Он дождался, пока садовник Эльхан не покончил с практической бараньей анатомией. Жаль, не соберутся гости по вечерней прохладе, зазря такой богатый баран пропадет! Впрочем, пропадать ему нет резона. И Максим Исидорович распорядился заднюю ляжку и немного ребрышек оставить на шашлык. Остальное мясо Эльхан вынес за ворота и за каких-нибудь полтора часа распродал в розницу на соседних дачах.

А Максим Исидорович поехал в город. Побывал он в учреждении у Андрея Ивановича, потом посетил профессора Рыбакова. Уж день клонился к вечеру, когда Максим Исидорович заехал домой, захватил жену и сыновей (дочка замужняя отказалась от приглашения) и – прямиком, с ветерком на дачу.

И – вот он, шашлык. Максим Исидорович сам помог Эльхану нанизывать куски мяса на острые шампуры, сам ворочал их на мангале, надышался вдоволь терпким дымком, нагулял себе аппетиту. С соседних дач тоже тянуло шашлычным духом.

В это воскресное утро Нонна затеяла стирку. Бодрым голосом гудела в ванной стиральная машина. Только Нонна выключила ее и принялась полоскать дымящееся белье, как мать заглянула в ванную, позвала к телефону.

– Да, я… Здравствуй, Ур. – Нонна невольно потянулась свободной рукой к волосам, поправила прическу. – Да так, домашние дела. А что?.. Очень приятно, что ты хочешь меня видеть, но знаешь, давай попозже… Вечером не можешь? Ну, тогда не знаю прямо… Знаешь что? Приходи ко мне, пообедаем… – На миг у Нонны перехватило дыхание при мысли, что Ур откажется от приглашения, но Ур сразу согласился. – Вот и хорошо, сказала Нонна. – Значит, приходи часам к четырем.

Она побежала в кухню.

– Мама, у нас сегодня обедает один сослуживец… Что у тебя на обед? Нет, вчерашние котлеты не пойдут.

– У меня есть коробка пельменей, – робко сказала мама, посмотрев на дочку сквозь очки.

– И пельмени не пойдут. – Нонна рванула с себя фартук. – Я сбегаю на базар, куплю чего-нибудь…

Александра Борисовна только плечами пожала. Она была в доме не главным распорядителем, голос у нее был, как говорится, совещательный, и поднимать его против своенравных Нонниных решений она не осмеливалась. Так уж получилось, что после смерти мужа Александра Борисовна, никогда и прежде определенностью характера не отличавшаяся, безропотно приняла Ноннино командование в доме. Первое время еще ходили к ней ученики, коих она, опытный педагог, обучала игре на пианино. Потом Нонна заявила, что ежевечернее бренчание ей надоело. И пенсионерская деятельность Александры Борисовны сосредоточилась в основном на кухне. Правда, в те часы, когда Нонна отсутствовала, мать иногда присаживалась к пианино, вспоминала любимого Шуберта, роняла на пожелтевшие нотные листы нечаянную слезу.

Она подумала: что это за важный такой сослуживец, которого нельзя кормить вчерашними котлетами – кстати, очень хорошими котлетами, нисколько не увядшими в холодильнике? Может быть, ее начальник Грушин? Навряд ли, решила Александра Борисовна: судя по Нонниным отзывам о Грушине, он был не тем человеком, кому нельзя подавать вчерашние… А может быть, Горбачевский? Довольно симпатичный молодой человек, он раза два или три заходил к Нонночке по каким-то делам. Но, конечно, ему котлеты подошли бы даже позавчерашние.

Кто же тогда? Александра Борисовна поистине сгорала от любопытства.

Нонна пришла с базара нагруженная, как дромадер. И тут началось…

Не будем описывать всего, что варилось и жарилось на плите, томилось в духовке, остывало на балконе. Обе они – и мать и дочь – умаялись так, будто бегали в кроссе на приз местной молодежной газеты. Но к четырем часам Нонна, приняв душ, была свежа, тщательно одета, и на лице ее появилось обычное замкнутое выражение. Александра Борисовна пошла в свою комнату полежать немного.

Ур пришел ровно в четыре. Нонна, отворив дверь, не сразу узнала его:

– Господи, это ты?!

– Это я, господи, – засмеялся Ур и протянул ей коробку зефира в шоколаде.

– Правильно сделал, что сбрил бороду, – одобрила она. – Проходи сюда.

Что-то было в нем новое. Гладко выбритое лицо со светлой, незагорелой полосой на месте бороды как бы утратило прежнее наивное выражение. Глаза смотрели невесело. На Уре были серые брюки и белая дырчатая тенниска.

Он удивленно взглянул на уставленный закусками стол – на заливную рыбу и паштет.

– Ты каждый день так обедаешь?

– Нет, не каждый. Садись, Ур. Как настроение?

– Смурное.

– Смурное? Это что-то из лексикона Валерия… Надо набраться немножко терпения, Ур. Вера Федоровна говорила с Мирошниковым и все ему объяснила. Теперь она пишет официальное письмо с обоснованием нашей темы.

Ур молчал. Его загорелые руки покойно лежали на подлокотниках кресла.

– Так или иначе, Вера Федоровна это дело пробьет, – продолжала Нонна. – Учти, что океанская тема – ее, можно сказать, детище. А мы пока будем урывать время для разработки твоего проекта. Ой, Ур, я просто не могу видеть, как ты сидишь с убитым видом!

Тут вошла Александра Борисовна, принарядившаяся, улыбающаяся, с черной бархатной ленточкой в седых волосах. Ур вскочил, неумело поклонился, назвал себя.

– Ур, – повторила Александра Борисовна, пожав ему руку. – Это фамилия или имя?

– Имя.

– В древности был такой город, кажется, в Месопотамии… или… ну да, кажется, там…

– К столу, к столу, – поспешно сказала Нонна. – Садись сюда, Ур. Сейчас принесу тебе питье. Шампанского не хочешь?

– Нет уж, – усмехнулся он.

Нонна принесла запотевший графин с газированной водой, бутылку с лимонадом. И начался обед. Ур говорил мало, только коротко отвечал на вопросы, но ел хорошо, добросовестно отдавая дань всем закускам.

– Очень вкусный обед. Спасибо. – Ур откинулся на спинку стула, вытер салфеткой полные губы.

– Что ты? Обед только начинается, – сказала Нонна. – Сейчас будет бульон с пирожками, потом – отбивная.

– Да я же лопну!

– Не лопнешь. Хочешь, я поставлю пластинку? Ты какую музыку любишь классическую или джазовую?

– Все равно… На днях по радио песни передавали, там была одна – я запомнил: «Как хорошо, закончив путь, в глаза любимой снова заглянуть…» У тебя ее нет?

– Такой нет, – засмеялась Нонна. – И вообще из песен у нас есть только «Песни без слов» Мендельсона. Поставить?

– Поставь, – неуверенно сказал Ур. – Я музыки совсем не знаю. Времени на нее не хватает…

Александра Борисовна заговорила о недостатках эстетического воспитания молодежи. Ур кивал, ел пирожки, запивая бульоном, а сам прислушивался к нежной мелодии, рождавшейся под иглой проигрывателя.

– Нонночка в детстве чудно играла, – сказала Александра Борисовна. Ей прочили большую будущность пианистки. Для нас было полнейшей неожиданностью…

– Перестань, мама, – поморщилась Нонна.

– …когда она вдруг решила идти не в консерваторию, а в технический вуз, – шепотом закончила Александра Борисовна и пригорюнилась. Бледные ее глаза наполнились слезами.

Обед завершился мороженым. Пока Нонна с мамой убирали со стола посуду, Ур переместился в кресло у журнального столика, взял свежий номер «Природы», но не успел его перелистать: веки вдруг стали слипаться неудержимо – он заснул.

Нонна не стала его тревожить. Уселась, поджав ноги, в уголке дивана, раскрыла книгу – но чтение не пошло. Она смотрела на спящего Ура и думала: «Кто ты? Какую тайну в себе носишь? И знаешь ли, что, судя по всему, затевается целое расследование твоей личности?» Позавчера, в пятницу, в самом конце рабочего дня ей, Нонне, позвонили из отдела кадров, попросили зайти. Начальница отдела была сама вежливость. Расспрашивала об Уре – как работает практикант, справляется ли, не злоупотребляет ли выпивкой. И между прочим: «Не проговаривался ли он, откуда в действительности прибыл?». Нонна на это ответила: «Простите, но такой вопрос должна бы задать вам я, если бы меня это хоть в малейшей степени интересовало».

Беседа в кадрах и некоторые другие признаки (в частности, пошедшие по институту слухи о том, что Ур владеет новейшими методами гипноза) насторожили Нонну. Вроде бы никто из институтских работников, кроме нее, не видел дикой истории с продавцом, взлетевшим в воздух, а вот же, не умолкают разговоры, связывающие э т о с именем Ура. Не сам ли магазинщик, отъявленный плут, раззвонил по городу сплетню о гипнотизере из соседнего института? Сам-то он, продавец, исчез из магазина-шкафа, перевелся, должно быть, в другую торговую точку – подальше от места своего позора.

Свесив голову на грудь, Ур спал после сытного обеда. И Нонна смотрела на него, исполненная сострадания и решимости защитить этого большого ребенка от неведомых опасностей. Но более всего на свете ей хотелось п о н я т ь его.

Ур проснулся вмиг: вскинул голову, распахнул глаза, напрягся. Нонна подумала мимолетно, что так просыпается в лесу задремавший ненароком дикий зверь.

– Извини, – улыбнулся ей Ур. – Первый раз в жизни заснул после обеда. Наверно, потому, что никогда еще не ел так много. И так вкусно, – добавил он.

– Ур, – сказала Нонна, – ты помнишь, как в первый раз пришел в институт?

– Еще бы! Ты меня встретила не очень приветливо…

– Я подумала тогда: прислали на мою голову лоботряса-иностранца, у которого на уме, конечно, одни развлечения.

– Развлечения я действительно люблю.

– Я рада, что ошиблась, Ур. Ты оказался совсем другим. И все же я знаю тебя не больше, чем в первую минуту, когда ты появился в отделе. Ты просто пугаешь меня своей непонятностью… своими странностями… Я видела, как ты заставил продавца барахтаться в воздухе. Видела, как Пиреев вдруг забыл заученный текст и понес чепуху – ведь это твоя проделка?

– Чепуху про стаканчики я ему не внушал, – помедлив, ответил Ур.

– Но текст заставил забыть, так? О тебе ходят всякие слухи. Будто ты гипнотизер, факир, не знаю, кто еще… Мне это неприятно, Ур. Не только потому, что я к тебе… дружески расположена, но и потому, что считаю тебя оригинальным ученым. Я не все понимаю в твоем проекте, но чувствую, что это огромно… глобально…

Она вдруг осеклась. Что с ней происходит? Разволновалась, как школьница. Щеки горят, голос прерывается…

– Извини мою вспышку, – сказала она, взяв себя в руки. – Ты вправе не отвечать, если не хочешь.

Ур посмотрел на нее долгим взглядом.

– Единственный человек, которому мне хочется рассказать о себе, – это ты, Нонна, – проговорил он так тихо, что она подалась вперед, чтобы расслышать. – Очень, очень жаль, что я не могу… И вообще… кажется, я натворил много глупостей…

Он умолк. Балконная занавеска под порывом ветра метнулась в комнату, задела его по лицу. Нонна не прерывала молчания. Что ж, ясно… Что-то мешает ему быть откровенным. Но довольно и того, что он сказал: «Единственный человек – это ты…» Эти слова теперь всегда будут с ней…

– Валерий однажды назвал меня Каспаром Хаузером, – сказал Ур. – Потом я прочел эту книгу. Ты читала?

– Да.

– Каспар Хаузер ничего о себе не знал – кто он, откуда взялся… Я тоже кое-чего не знаю о своем происхождении, но… в общем, я не Каспар Хаузер.

– Неважно, Ур. Происхождение не имеет никакого значения.

– Нет, Нонна, имеет. Каждый человек ведь – непросто сам по себе. Он куда-то уходит корнями, в какую-то глубину. Его разум связан с окружающими проявлениями разума гораздо прочнее, чем ты думаешь… чем мы думаем…

– Окружающие проявления разума? Что ты имеешь в виду? Разум всех других людей?

– Да. Где бы они ни жили.

– Не совсем понимаю, к чему ты клонишь. Разум взаимосвязан, поскольку мы живем в обществе, это так. Но при чем тут происхождение каждого отдельного человека? Мой прадед был полковым капельмейстером, твой – ну, допустим, пастухом. Ну и что? Имеет значение не то, откуда, из какой среды ты вышел, а то, кто ты таков сейчас.

– Ладно, – сказал Ур. – Возможно, ты права. Надо мне идти, Нонна.

Они вышли в переднюю.

– Завтра меня попросили прийти после работы к профессору Рыбакову, сказал он.

– К Рыбакову? Это который занимается социальной психологией? А зачем?

– Для беседы. – Опять он посмотрел на нее пристально и долго. Спасибо тебе, Нонна.

– Перестань рассыпаться в благодарностях. Мне хотелось как следует тебя накормить, вот и все. Ты позвони мне завтра после беседы с Рыбаковым, хорошо? Ну, до завтра, Ур.

Он вдруг погладил ее по плечу. Резко отдернув руку, повернулся и выбежал на лестничную площадку.

С балкона Нонна смотрела на него, пока он не свернул за угол.

Глава третья
УРИЭЛЬ

Я накалил легонько самоварные щипцы и приложил их к ладони. Запахло горящим мясом… Номер отложили.

В с. И в а н о в, Похождения факира

Пляж был хорош тем, что, собственно, еще не был пляжем: узкая полоса гальки, по бокам ограниченная бетонными блоками волнорезов, выступавших далеко в море. Блоки еще не успели обрасти зелеными бородами водорослей. Здесь строили не то новую гостиницу, не то пансионат, – лязгал экскаваторный ковш, громыхала бетономешалка. Здесь еще не было лежаков и тентов, автоматов с водой и пивом, ни мороженщиц, ни продавцов вареной кукурузы, ни – страшно вымолвить – сувенирных киосков.

И поэтому здесь пока было мало купающихся. Во всяком случае, между распростертыми на пляже телами оставались просветы.

Еще то было хорошо, что катера спасательной службы редко наведывались к этому необорудованному пляжу. И, пользуясь этим, Ур выплывал далеко за линию буйков.

Выплыл и сегодня. Долго лежал на спине, вольно раскинув руки и глядя в синее небо с реденькими, чистенькими, как гигиеническая вата, облачками.

Затарахтел, приближаясь, мотор. Ур закрыл глаза, приготовляясь к неприятностям.

– Штраф захотел?! – гаркнул усиленный мегафоном голос. – Середина моря заплыл!

Мотор, фыркнув, заглох. Открыв глаза, Ур увидел борт катера и два сердитых коричневых лица под беловойлочными абхазскими шляпами с растрепанными полями.

– Забирайся катер, гражданин! Отвезем на берег, штраф будем вынимать!

– Не надо, я сам доплыву, – сказал Ур, переворачиваясь на живот. – Не бойтесь, я не утону.

– Как не бойтесь, как не бойтесь! – вспылил спасатель.

Тут его напарник, флегматичный моторист, сказал:

– Пускай плывет, Гиви. Это циркач тот самый.

Гиви перегнулся через борт, всматриваясь в Ура. Потом на узком его лице возникла доброжелательная улыбка.

– Прости, дорогой! – крикнул он. – Не узнал! Плыви себе на здоровье! – И напарнику: – Заводи мотор, Сандро. Если он утонет – сам себя поднимет!

Сказав это, он захохотал на все Черное море.

Не спеша Ур доплыл до пляжа. Сел, переводя дыхание, возле свертка с одеждой на горячую от солнца гальку.

На всем длинном, усыпанном курортниками черноморском берегу Ур был, наверное, единственным человеком, обходившимся без лежака или подстилки. Покойно возлежал он на здешних булыжниках, давая пищу для толков и острот. Один московский филолог, остановив на Уре рассеянный взгляд, вспомнил четверостишие Тредиаковского, как нельзя лучше выразившее суть дела:

 
На острых камнях возлегает,
Но оных твердость презирает,
По крепости могучих сил,
Считая их за мягкой ил.
 

– Ви далеко плаваль, – сказал Уру сосед, подтянутый крепкий мужчина средних лет. На нем были черно-белые, в шашечку, плавки, огромные защитные очки, закрывавшие пол-лица, и белая войлочная шляпа. – Я смотрель бинокль, – добавил он с улыбкой.

– А вы почему сегодня не ныряете? – спросил Ур.

Сосед наморщил лоб, подыскивая слова для ответа, но запаса русских слов ему не хватило, и он сказал по-английски:

– Перед тем как нырять, всегда надо собраться с духом. – И он засмеялся, показав превосходные ровные зубы.

С этим симпатичным иностранцем Ур познакомился здесь, на пляже, несколько дней назад, заинтересовавшись его снаряжением необычного вида. Иностранец подтвердил, что ласты, трубка, ружье для подводной охоты у него действительно первоклассные, их выпускает известная французская фирма, лучше нет во всем мире. Они разговорились. Иностранец был здесь с группой любителей подводного спорта, для которой «Интурист» организовал поездку на черноморские курорты. Русского языка он почти не знал, и разговаривать было трудно, пока оба не выяснили, что одинаково плохо знают английский. И тогда беседа пошла оживленней. Оказалось, что иностранец нырял во всех морях земного шара, за исключением северных и морей Дальнего Востока. Он был интересным рассказчиком, и Ур обрадовался, увидев его сегодня здесь, на пляже.

– Как вас зовут? – спросил он.

– Извините, – сказал иностранец, – прошлый раз я забыл представиться. Гуго Себастиан из Базеля. О, вам нет нужды представляться – кто же здесь не знает Уриэля! Я видел вас в цирке, господин Уриэль, и хочу сказать, что был потрясен…

– Благодарю вас, – прервал его Ур. – Я бы охотно послушал ваши рассказы о морях.

– О да, моря!

И он заговорил о том, что природа обидела его родную Швейцарию, расположив ее вдали от моря. У него, Себастиана, есть в Базеле небольшое дело – рекламное издательство. Ах, ничего особенного: альбомы, путеводители, пестрые картинки. Доход невелик, но, слава богу, пока хватает на путешествия. Делами в основном занимается его старший брат, совладелец, он же, Гуго Себастиан, предпочитает нырять…

Тут он опять засмеялся:

– Удастся ли вынырнуть – вот вопрос, который я каждый раз себе задаю. Уж очень быстро меняется конъюнктура, все труднее поспевать. Похоже, что альбомы с обычными фото выходят из моды, пошел спрос на объемные изображения, а это дорого, нашему издательству такое переоборудование не по карману… Да что это я! – воскликнул Себастиан. – Оглушил вас своими заботами, как будто у вас нет своих… Господин Уриэль, вы поразительный человек. То, что вы делаете в цирке, просто чудо. Самое настоящее первоклассное чудо. Простите за нескромный вопрос: ведь это, надо полагать, не все, что вы умеете? Я имею в виду – не весь ваш набор чудес?

– Цирк сам по себе чудо, так что ж говорить о моем «наборе», господин Себастиан? Прошлый раз вы упоминали Большой Барьерный риф – вы были там?

– Это самое незабываемое событие в моей жизни, – несколько торжественно ответил Себастиан. – У меня не хватает слов, чтобы описать Большую стену. Башни, господин Уриэль, огромные коралловые башни и коралловые сады, прекраснее которых я ничего не видел. Мы с друзьями ныряли у рифа Индевр, – вы, наверно, о нем слышали…

Он стал рассказывать, как у этого рифа когда-то сел на мель барк «Индевр» капитана Кука – нет, тогда еще лейтенанта! – и Кук приказал выбросить за борт шесть пушек. Многие ныряльщики искали их потом. И не нашли. Не нашел и он, Себастиан…

– А, вот он где загорает, наш несравненный Уриэль! – раздался вдруг сочный женский голос.

Ур из-под ладони взглянул на статную белокурую женщину в пестром сарафане. Это была Марина Морская, дрессировщица собак. За ней стояли два парня, партерные акробаты Бизоновы, постоянные ее спутники.

– А я все думаю: куда он смывается после репетиций? – продолжала Марина Морская, придав красивому своему лицу смешливо-недоуменное выражение. – Оруженосцы! – обратилась она к акробатам. – Раскинем здесь шатер. Не помешаем, Уриэль?

– Нет… Пожалуйста…

Вмиг те трое сбросили одежду, оставшись в пляжном минимуме, и «оруженосцы» принялись сооружать навес из палок и цветастого покрывала. Уру тоже нашлась работа.

– Помоги, пожалуйста. – Марина протянула ему надувной матрас. – Я потеряла насосик.

Ур приложил штуцер матраса к губам, набрал побольше воздуха в легкие. Под мощным его выдохом сморщенный матрасик развернулся, явив взорам изображение дельфина.

– Смотрите, Бизоновы: с одного вдоха! – пропела Марина. – Вот это я понимаю!

Она улеглась рядом с Уром. Тот повернулся к Себастиану в надежде дослушать прерванный рассказ о поиске пушек капитана Кука. Но Себастиан уже приладил к ногам ласты и натягивал маску. Кивнув с улыбкой Уру, он пошел к воде – невысокий, тонконогий, хорошо сложенный.

У Марины Морской был номер, без которого не обходятся цирковые программы. С десяток мелкокалиберных собак ходили на задних лапках, на передних лапках, ездили друг на друге верхом. В конце номера собачек облачали в футбольные трусы, и они гоняли по манежу мяч – гоняли с неподдельным азартом, ибо по натуре своей собаки очень спортивны. Самая махонькая собачка вцеплялась зубами в трусы пса покрупнее – тот в пылу игры как бы не замечал этого. Под раскаты смеха собачка стаскивала с незадачливого «футболиста» трусы и со своим трофеем убегала с арены.

– Жарища адская, – вздохнул один из Бизоновых. – Я Кольку еле удержал на репетиции – скользкий, как угорь.

– Вам-то что, – сказала Марина, переворачиваясь со спины на бок. Вот собаки плохо переносят жару. Прямо беда… Помойте виноград, Бизоновы.

Те послушно взяли целлофановый мешок с виноградом и пошли искать водяной фонтанчик.

– Зачем ты их гоняешь по солнцепеку? – сказал Ур.

Марина посмотрела на него сквозь зеленые очки.

– Солнцепек, – медленно сказала она, – только на тебя не действует. Холодный ты какой-то, Уриэль.

– Температура кожи у меня наверняка не ниже, чем у тебя.

– А может, ты просто притворяешься дурачком? – еще медленнее произнесла дрессировщица. И, не получив ответа, продолжала: – Странный ты человек, Уриэль. И номер у тебя странный, и сам ты… Говорят, у тебя даже паспорта нет. Это правда?

– Да.

– Говорят, ты бежал откуда-то. Не то из Омана, не то из Судана…

– Зачем ты повторяешь этот вздор? – сказал Ур, погрустнев.

– Про тебя ходит много разговоров, ты возбуждаешь любопытство. Не будь ты так скрытен, Уриэль, я бы могла стать для тебя настоящим другом. Я ведь тоже одинока…

– А Бизоновы?

Марина пристально поглядела на него. Вздохнула:

– Нет, ты, кажется, непритворный… этот самый…

И перевернулась на живот.

Вернулись Бизоновы с виноградом. Поели. Потом Бизоновы пошли на руках к воде, вызвав восторженный детский галдеж.

– Первое время ты мне казался этаким жизнерадостным варваром, сказала Марина. – Ты излучал веселье и силу. А теперь… – Она сделала гримаску и поднялась. – Пойдешь купаться?

– Нет. – Ур тоже встал. – Я ухожу.

– К своему Иван Сергеичу? В детское кафе?

– Да.

– Иван Сергеич прекрасный человек, но только не пойму, что у тебя с ним общего. Давай пообедаем в «Жемчужине юга», Уриэль. Там джаз хороший. Потанцуем. Ну, я прошу.

– Спасибо, Марина. Может быть, в другой раз. Не сегодня…

– Ну и иди! Кушай свой протертый супчик. Очень ты мне нужен!

У выхода с пляжа Ура остановила шумная группка молодых людей, вооруженных кинокамерами, транзисторами и магнитофоном.

– Ребята, это Уриэль!

– Точненько! – пискнул девичий голос.

Рыжебородый юноша протянул Уру блокнотик и шариковую ручку, украшенную миниатюрным портретом Муслима Магомаева. Посмеиваясь, Ур широко расчеркнулся в блокноте.

Потом он пошел по плитчатому тротуару вдоль шоссе, по которому неслись переполненные автобусы и легковушки с номерами всех городов страны. Над его головой сухо шелестели растрепанной листвой курортные пальмы в железобетонных вазах древнегреческих форм. Ему навстречу плыл пестрый людской поток. Взвивался к синим небесам смех, звенели женские голоса, трудились неутомимые магнитофоны, словно ликуя оттого, что изобретательская мысль перенесла их из малоподвижных сундуков в изящные портативные коробки.