Текст книги "Людовик и Елизавета"

Автор книги: Евгений Маурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

– Уже давно, – воскликнула она, – я добираюсь до этой семьи изменников!

Принцесса Анна хотела убить двух зайцев разом и использовать историю против герцога, но императрица сразу оборвала ее, сказав, что она сама сведет счеты с Бироном.

Тут же был отдан приказ об аресте и допросе "с пристрастием", то есть под пыткой. Отца обвинили в злоумышлении на жизнь герцога и в бесчинстве во дворце, меня – в бесстыдстве и оскорблении члена императорской фамилии. Опасаясь, как бы вся эта история не наделала излишнего шума и не вызвала лишних толков, арестовать нас было приказано тайно этой же ночью.

Рассказав все это, царевна обняла и расцеловала меня, а когда я опустилась на колени, чтобы благоговейно облобызать ей руку, она со слезами на глазах благословила меня и пожелала удачи; мы тут же установили путь, посредством которого нам было бы возможно сноситься друг с другом.

Я понеслась домой. Отец был у себя в кабинете и взволнованно ходил из угла в угол. Я стала молить его поскорее приниматься за сборы, но он ответил, что теперь жизнь, – ни его собственная, ни моя – уже не дорога ему и что он не уедет не отомстив. Я постаралась уверить его, что, оставаясь здесь, мы не сможем мстить, и мне удалось победить его сопротивление.

У нас уже давно были заготовлены вольные для всех наших дворовых. Отец собрал их всех, одарил деньгами, вручил вольные, но за это потребовал исполнения его воли: дом со всем, что там есть, должен быть сожжен, а дворня должна сейчас же разойтись и ни словом не обмолвливаться, куда отправились господа.

Пока мы наскоро собирались, по всем комнатам на пол навалили дров, набросали лучин, корья, промасленных тряпок. Подали сани, все вышли из дома, отец перекрестился, взял поданный ему горящий факел, кинул его в середину комнаты, убедился, что огонь занялся, приказал наглухо запереть двери, и мы тронулись в путь.

Лошади неслись, как вихрь по льду. Лед был еще тонковат, порой грозно потрескивал, бывало и так, что мы одним полозом неслись над полыньей. Однако нам было все равно – то, что ожидало нас позади, было хуже самой страшной смерти.

Мы благополучно добрались до своей яхты. На наше счастье, ветер был попутный и вскоре мы уже могли облегченно вздохнуть: мы были за пределами досягаемости!

Жанна замолчала, мрачно погрузившись в тяжелые воспоминания. Старик Очкасов молча дергал себя за седые усы. Молчал и Столбин, в груди которого боролись самые разнородные чувства: тоска по любимой, ненависть к поработителям-немцам, сострадание и почтение к этой молодой, прекрасной, так рано испорченной людьми жизни… Но над всеми этими личными впечатлениями доминирующей нотой дрожал страстный призыв Жанны: "Вспомните, мало ли других Оленек, которым не удастся отделаться так легко!" И он чувствовал, что все эгоистическое, личное, малодушное отступает в его душе перед ярким сознанием необходимости бесстрашно встать грудью за несчастную родину.

VIII
"Я НАШЕЛ ТЕБЯ, ДЕВУШКА"

В Версале царило радостное оживление. Тоска Людовика XV прошла, и опять двор зажил прежней блестящей жизнью. После долгого перерыва сегодня у короля снова был назначен вход по праву и парадный вход. На первом предстояло обсудить детали блестящего весеннего праздника, который хотел дать король в Шуази-ле-Руа.

Впрочем, сначала мы должны дать читателю объяснение по поводу употребленных терминов – входы "по праву" и "парадный".

Этикет французских королей вообще отличался большой сложностью, которая была еще увеличена Людовиком XV. Вечно мятущийся дух Людовика, не будучи в силах найти смысл жизни в ее внутреннем содержании, волей-неволей обращался в сторону внешних форм. Правда, сам король нередко нарушал этикет, но в том-то и была вся прелесть, что можно было что-нибудь нарушать: это все-таки давало жизни некоторое разнообразие!

У прежних французских королей при вставании и отходе ко сну были просто большие и малые приемы. Людовик разделил эти утренние и вечерние приемы на ряд «входов», из которых главнейшими были: домашние, парадные, по праву и кабинетные.

Право "домашнего входа" разрешало находиться около королевской постели во время вставания и отхода ко сну короля. Кроме принцев крови, оно мало кому давалось.

Когда король начинал вставать с постели, тогда к нему допускались лица, имеющие право "кабинетного входа".

Умывшись и одевшись в халат, король принимал приветствия лиц, имевших "вход по праву". Этими лицами обыкновенно бывали приближенные и друзья Людовика.

Наконец, завершив свой туалет, король выходил из спальни в смежный кабинет-салон, куда допускались придворные, имевшие право "парадного входа".

Вечером, при отходе короля ко сну, его до салона провожали лица, имевшие все четыре «права». Здесь король обращался к тому или другому придворному с милостивым разговором. В установленный час маршал двора стучал о пол своей булавой и провозглашал: "Входите, господа!" После этого все, имевшие только право на кабинетный или парадный вход, удалялись, и по выходе их король давал держать подсвечник кому-нибудь из наиболее близких друзей. Это считалось большей честью, и на другой день про счастливца весь город с завистью говорил:

– Представьте себе! Король дал вчера такому-то держать подсвечник!

Итак, мы упомянули, что в это утро были назначены входы "по праву" и «парадный». Мы застаем Людовика во время первого. Одетый в халат король с веселым видом восседал на кресле, окруженный своими ближайшими друзьями.

Среди них особенно выделялся герцог Ришелье, человек уже не молодой годами, но приходившийся совершенно по плечу молодому обществу молодого короля. Изнеженный, выхоленный, он в то же время был отличным воякой. Вечно занимавшийся туалетом да любовными интрижками, он находил время почитать серьезную книгу. Для короля он был незаменимым товарищем и собеседником. В дипломатических тонкостях, в охотничьих вопросах, в военном деле, в любовных делах, в вопросах чести, этикета, обычая или моды – везде он мог преподать веский и разумный совет. В этом обществе он безусловно задавал тон, особенно в отношении туалета: герцог был моделью для всей изысканной Франции.

Около Ришелье стоял ла Тремуйль, любимец Людовика, высокий, статный красавец. Командуя в сражении при Фонтенуа эскадроном, ла Тремуйль шутя врезался один в самое сердце английской конницы. Его выбили из седла; его нога зацепилась за стремя, а лошадь, бросившаяся обратно к французскому лагерю, поволокла его по земле. Ла Тремуйль мог бы значительно облегчить себе это неудобное положение, если бы схватился обеими руками за стремя. Но он даже и не подумал об этом. Его главной заботой была мысль о том, как бы не испортить себе лица, и он поспешил прикрыть его обеими руками!

Но таковы были уже все они, эти молодые люди с внешностью женщины и с сердцем льва, которые стояли теперь около сиявшего лаской и радостью короля. Граф д'Айен, маркизы Жевр, Коаньи, д'Антен и герцоги Нивернуа участвовали не в одной войне и своей беззаветной отвагой помогали выиграть не одно сражение, устремляясь в бой с нарядной шляпой в руке, с накрахмаленными манжетами, с бантом на правом плече и ухитряясь в сражении не измять и не испортить своего изящного туалета.

– Итак, господа, – сказал король, обводя всех присутствующих милостивым взглядом, – я сказал вам, что мне хочется достойно отпраздновать вступление на сезонный престол красавицы – принцессы Весны. В последнее время нездоровье мешало мне уделять своим друзьям столько времени, сколько мне хотелось бы, да и прелестный Шуази, я думаю, уже соскучился по вашему веселому смеху. Как хорошо будет нам пожить там несколько дней, сторонясь всякой натянутости, церемониальности, этикета! Так придумайте же, друзья мои, что-нибудь красивое, блестящее! Разрешаю вам отбросить всякий этикет и говорить, не дожидаясь вопросов, и, если кому-нибудь придет в голову хорошая мысль, пусть сейчас же делится ею с нами! Так говорите же, господа!

– Мне кажется, ваше величество, – сказал Ришелье, – что наше празднество надо разделить на две части: первая – торжественный переезд в специально разукрашенных галерах до Шуази, вторая – праздник весны в самом замке…

– Вношу маленькую поправку, – сказал Коаньи, – наше общество надо разделить на две части. Первая отправится в Шуази заранее, вторая поедет этим блестящим поездом. Его величество будет во второй части, а первая часть устроит торжественную встречу королю. Сама принцесса Весна выйдет навстречу галере и произнесет приветственную речь, в которой выскажет радость прибытию его величества и скажет, что ее замок и весь штат ее прислужников и прислужниц к услугам возлюбленного короля.

– Отличная мысль! – воскликнул ла Тремуйль. – А потом король захочет ответить любезностью на любезность и будет чествовать принцессу Весну! Ее посадят на специально устроенный пьедестал, а сам король воздаст ей подобающие почести!

– Вообще, – сказал Жевр, – можно выработать целую программу торжественного балета и маленькой интермедии в честь Весны. Надо сейчас же послать за Мариво и засадить его за эту работу. У него такой дивный, грациозный стих![21]Note21
  В описываемую эпоху общество короля имело своим постоянным художником знаменитого Ватто, своим романистом – Кребильона-сына, своим поэтом-драматургом – Мариво. Произведения последнего отличались очень красивым стихом, остроумием и поэтичностью, но их портили излишняя манерность, изысканность и пристрастие к символам.


[Закрыть]

– Кстати, господа, – сказал Людовик, – не знаете ли вы, что сталось с Суврэ? Просто не понимаю, что могло задержать его! Он был бы так полезен нам при этом обсуждении!

– Тем более, – насмешливо заметил д'Айен, – что Жевр соскучился по стишкам, а если бы здесь был Суврэ, так он уже давно засыпал бы нас цитатами!

Все расхохотались при этом намеке на страсть Суврэ говорить книжными фразами.

– Однако, господа, – заметил король, – не будем терять дорогое время на злословие! Итак, вторая часть празднества у нас уже намечена в общих чертах, и я вполне одобряю ее. Сначала встреча нашей галеры свитой Весны, затем торжественный пир в замке, вечером при свете факелов – чествование Весны, интермедия, балет, маскарад, заканчивающийся ужином. На другой день, конечно, грандиозная охота. Ну, а далее мы уже придумаем. Теперь относительно первой части нашего празднества. Вы сказали, герцог, что, по вашему мнению, туда надо отправиться в галерах. Отличная мысль! Но надо разработать детали. Как вы рисуете себе это путешествие?

– А вот как, государь. В зависимости от числа приглашенных лиц надо взять одну или две галеры и сейчас же приказать взяться за работы по украшению их. За этими работами могу присмотреть я сам.

– О, ваш вкус ручается за то, что это будет чудом изящества и красоты, герцог! – ласково сказал Людовик.

– Я прикажу, – продолжал Ришелье, – корпус галеры посеребрить, весла позолотить…

– Но это – долгая история! – заметил Тремуйль.

– Нет, я знаю способ делать это на скорую руку! Затем корпус галеры будет разукрашен флагами и цветочными гирляндами. Верхняя палуба будет вся устлана материями, на особом возвышении будет устроена беседка из живых цветов, где воссядет его величество…

– Но помилуй Бог, герцог! – испуганно воскликнул король. – Чего все это нам будет стоить! Опять этот скучный Флери начнет ныть, уверять, будто у него нет денег, читать нотации… Конечно, я добьюсь своего, но при одной мысли, что придется опять иметь дело с этим ворчуном, я готов отказаться от нашего праздника.

– Ах, государь! – сказал Жевр, – я просто не могу понять, как это ваше величество терпит подобное обращение. Если бы обращались так со мной, так я показал бы этому господину, где раки зимуют!

– Что же делать, милый Жевр, – ответил король. – Флери хоть и придерживает мошну, но там кое-что все-таки есть и в крайнем случае всегда можно на него рассчитывать. А покойный герцог Орлеанский был очень щедр, только вот не из чего было ему проявлять эту щедрость, так как казна вечно пустовала. При настоящем положении вещей таким человеком, как кардинал, надо очень дорожить!

– И все-таки, будь он хоть семи пядей во лбу, – подхватил Тремуйль, – а я от души ненавижу его и порадуюсь-таки, когда черт унесет его черствую душу!

– Ну, кардинал платит тебе тем же, Тремуйль! – улыбаясь ответил король. – Между прочим, знаете ли вы, господа, что недавно Флери требовал от меня приказа об изгнании Тремуйля, Жевра и Суврэ? Я был в дурном расположении духа, а потому так прикрикнул на кардинала, что даже он испугался и не пустил в ход своего обычного средства – прошения об отставке. Надеюсь, что мне удастся защитить вас, друзья мои, хотя, должен сознаться, это не так легко. Увы! Флери нужен, и он широко использует свою необходимость!

– Мой король! – сказал ла Тремуйль, подходя ближе к Людовику и преклоняя колено. – Я ненавижу кардинала и готов пойти на все, лишь бы не доставлять ему малейшего торжества. Но если это нужно вашему величеству, то скажите лишь слово, и мы – мне кажется, я могу говорить за всех? – сейчас же скроемся с глаз, чтобы не ставить обожаемого короля в необходимость выбирать между пользой и неприятностью!

– Дай Бог, ла Тремуйль, – взволнованным голосом сказал король, – чтобы мне не пришлось напоминать тебе об этих словах! Но я все-таки не понимаю, чем это вы так рассердили Флери? Вы послушали бы, чего он только не наговорил про вас! Поверь ему, так вы – и развратники, и безбожники, и бунтовщики!

 
"Qui méprise Cotin n'estime point son roi
Et n'a, selon Cotin, ni Dieu, ni foi, ni loi",[22]Note22
* * *

[Закрыть] -[23]Note23
  * «Кто презирает Котэна, тот не уважает своего короля, и, если верить Котэну, не имеет ни Бога, ни веры, ни совести» (Из сатиры Буало, направленной против аббата Котэна, известного проповедника и писателя (1604–1632 гг.).


[Закрыть]
 

произнес молодой, насмешливый голос из-за спины окруживших короля приближенных.

– Суврэ! – радостно воскликнул король.

– И, конечно, с готовой цитатой! – насмешливо добавил д'Айен.

– Откуда ты, Суврэ? – продолжал Людовик. – И какое важное дело могло заставить тебя пропустить утренний прием у твоего короля и друга?

Суврэ протиснулся сквозь кольцо друзей, окружающее кресло короля, и сказал, преклонив колено:

– Это я могу сказать только вашему величеству!

– Вот как? – удивился король и сказал: – господа, отойдите в сторону!

Все поспешно отошли в дальний угол комнаты.

– А теперь встань и рассказывай, – приказал король.

– Вчера, ваше величество, я имел новое объяснение с дамой своего сердца, и опять это свидание только расстроило меня. Вследствие этого я не мог как следует заснуть всю ночь и сегодня проснулся очень рано. Вот мне и пришло в голову побродить немного по парку в ожидании начала входа у вашего величества. Я оделся и направился по Версалю к парку. Я был очень расстроен, а потому рассеян. По дороге я в задумчивости часто останавливался. И вот – какая досада, что я совершенно не могу вспомнить, в каком именно месте это было! – я случайно остановился около какого-то домика и погрузился в глубокое раздумье о том, чем и как бы мне пленить неприступное сердце моей дамы. По рассеянности я даже снял шляпу и с отчаяния дергал себя за волосы. Звонкий девичий смех вывел меня из задумчивости. Я оглянулся и заметил, что стою как раз у окна, из-за занавески которого на меня смотрит пара смеющихся женских глаз…

– И ты, конечно, поспешил утешиться, а потому и опоздал?

– О, нет, ваше величество, дело было далеко не так просто! Заметив, что за мной следят, я раздраженно передернул плечами и быстрым шагом пошел далее. У самого входа в парк меня догнала молоденькая девушка, видимо, горничная, и сказала мне: "Моя госпожа, благородная дама, имеющая все права на внимание и помощь французского рыцаря, просит вас присесть здесь на скамейку и подождать". Не успел я ответить что-либо, как девица скрылась. Что мне оставалось делать? Я не мог отказать даме, нуждавшейся в моей помощи, и должен был присесть на скамейку. Я просидел добрых полчаса. Вдруг является та же девушка, сует мне в руки какой-то пакет и немедленно скрывается. Вся эта история заинтересовала меня до последней степени, и этим-то объясняется, что я не принял никаких мер, чтобы разоблачить окружавшую ее тайну. Я удивленно взял в руки пакет, прочитал адрес: "Маркизу де Суврэ" и вскрыл. Вот этот пакет, благоволите сами ознакомиться с его содержанием!

Суврэ подал Людовику толстый конверт. Король, видимо, заинтересованный, взял его и достал оттуда другой конверт, обернутый письмом. В письме было написано:

"По кольцу на пальце я узнала Вас, маркиз де Суврэ! Не откажите мне в любезности и передайте вложенное в этот пакет письмо вашему товарищу, "бедному юристу" маскарада! Фортуна".

Людовик вскрыл запечатанный конверт, достал оттуда письмо и вполголоса прочел его:

"О, мой черноглазый бедный юрист! До сих пор в моих ушах стоит звук твоего божественного голоса, когда ты говорил мне: "Позволь мне проводить тебя, девушка! Я буду сторожить твой сон!" Почему я заупрямилась тогда и не дала тебе проводить меня? Как я раскаиваюсь в этом! Если бы я согласилась, ты стал бы действительно сторожить мой сон. А теперь, лишенная своего очаровательного сторожа, я не могу заснуть. Страстные видения толпятся жестоким роем вокруг моего изголовья, терзают, дразнят и не дают богу Морфею подступить к моей воспаленной голове… И утомленная, обессиленная, я словно в бреду повторяю: "Позволь мне проводить тебя, девушка! Я стану сторожить твой сон!.."

О, мой юрист! О, жестокий похититель моего сна, спокойствия и… сердца! Верни мне мою безмятежность!

Увы! Я не могу даже мечтать об этом! Раз твоим товарищем был маркиз де Суврэ, значит, ты так же знатен и могуществен, как он, а, следовательно, не захочешь и смотреть на меня, ничтожную, скромную… Бедная я! Бедное "Счастье"!

Целую тебя хоть мысленно, раз мне не суждено когда-либо испытать это счастье на деле…

О, злой, бедный юрист! Зачем ты смутил мой покой? Твоя несчастная Фортуна".

– Суврэ! – вскрикнул король, хватая маркиза за руку. – Ты должен, понимаешь ли, должен отыскать мне ее! Но мы еще поговорим с тобой об этом в Шуази. Бери, сколько хочешь, денег, подними на ноги всех сыщиков, делай, словом, что хочешь, но я должен знать, кто эта Фортуна! Подойдите, господа, – обратился он к остальным, – и давайте посвятим маркиза в нашу затею. – Король сообщил маркизу план намеченного празднества и сказал затем: – Я думаю, господа, что к послезавтра можно будет окончить все приготовления. Да? В таком случае празднество состоится послезавтра. Маркиза де Суврэ мы назначим маршалом двора принцессы Весны и возложим на него все приготовления по внешнему устройству. Ла Тремуйль возьмет на себя устройство празднества в честь Весны, а Ришелье – поездку в галерах. Пусть каждый из них выберет себе из числа присутствующих по помощнику; да, а Жевр пусть отправится к Мариво, чтобы тот написал нам все необходимые стихи. Ну, а теперь, как вы думаете, кто будет у нас принцессой Весной?

– Мне кажется, очаровательная де Майльи имеет все права на первенство в этом отношении! – сказал д'Айен.

– О нет, – возразил Суврэ, – как ни очаровательна графиня, но она не очень-то искусна в танцах, а ведь Весне придется, сойдя с пьедестала, протанцевать пляску радости! Я предложил бы для этой роли графиню Тулузскую. Она красива, изящна, дивно сложена и великолепно танцует!

– Утверждаю! – торжественно сказал король. – Ну, а первыми дамами ее свиты, по-моему, надо назначить наших веселых подружек – принцесс Шаролэ, Клермон и Сан. Впрочем, список приглашенных и их разделение на две партии мы выработаем сегодня вечером. Ну, а тебе, Суврэ, придется выехать в Шуази теперь же. Кстати, зайди к де Майльи и скажи ей, чтобы она была готова принять меня сегодня вечером. Мне надо и с ней тоже обсудить кое-что. Да вот что, господа, приглашаю вас всех сегодня к графине – там мы все и обсудим!

– Ваше величество, – сказал Суврэ, – ввиду того, что я не могу принять участие в этом совещании, позволю себе просить ваше величество не обойти приглашением также и сестры графини де Майльи!

– Девицы де Нейль? – сказал король, слегка наморщивая лоб. – Ну, что же, пусть едет. Но только она, кажется, очень неинтересна?

– О, нет, государь, она очень остроумна, жива и весела. Кроме того, графиня говорила мне, что ее сестра отлично танцует!

– Ну, что же, пусть едет, пусть едет! – милостиво согласился король. – А теперь, господа, выйдите в салон. Мне надо одеться и на минутку показаться ожидающим меня к парадному выходу!

Приближенные короля веселой гурьбой вышли в соседнюю комнату, где уже собралась довольно порядочная толпа придворных, ожидавших королевского выхода.

Граф д'Айен вышел под руку с Суврэ, с которым его связывала самая нежная, интимная дружба, и сказал ему:

– Слушай, Суврэ! Ты, конечно, изберешь своим помощником меня?

– Я-то с удовольствием, – ответил Суврэ, – но что скажет прелестная д'Этиоль?

– Ах, измучила меня эта женщина! – с отчаянием сказал д'Айен.

– Вот тебе на! – сказал маркиз. – Но чем же? Насколько я знаю, ты сразу одержал решительную и легкую победу!

– Вот именно этим самым! – ответил граф. – Каждый раз, когда я вижу, с каким искусством эта женщина обманывает мужа, с какой легкостью она отдается моим объятиям, мне невольно думается, что, быть может, она также обманывает и меня, и другого, и третьего… Ее ласки отравляют меня, Суврэ! Ну, да что об этом говорить! Так скажи, ты берешь меня?

– Да, с удовольствием, милый Шарль! Только ты должен будешь согласиться на мои условия.

– Какие?

– Очень легкие. Ты должен будешь, не спрашивая к чему, не требуя объяснений, сказать две-три незначительных фразы. Так нужно!

– Только всего? Анри, ты мог бы требовать от меня чего-нибудь большего! Но ты тоже какой-то хмурый. Что с тобой? Как у тебя дела с твоей Жанной? Верно она опять замучила тебя своей суровостью?

– Эх, что говорить, Шарль! Вот ты жалуешься на доступность своей Этиоль, а мне приходится жаловаться на недоступность Жанны. Ты вот называешь ее «моей» Жанной, а между тем "Je ne l'ai point encor embrassé d'aujourd'hui".[24]Note24
  «Я еще ни разу не поцеловал ее до сих пор» («Андромаха», трагедия Расина).


[Закрыть]

– Ты и в горе говоришь стихами, Анри! – рассмеялся д'Айен.

– Вот, например, вчера, – продолжал Суврэ. – Прихожу к Жанне весь объятый нежностью, готовый молиться на нее… Она битых два часа говорит о политике, о своей родине, о своих намерениях… Все шло довольно сносно, она даже была нежнее со мной, чем всегда… Но, когда я с радостью вновь заговорил с ней о своих чувствах, она опять сурово оборвала меня, сказав, что у меня в голове ветер, что… Ах, да что тут повторять все эти суровые, жестокие слова! Знаешь, Шарль, по временам впадаю в такое отчаяние, в такую злобу… Вот сейчас я, кажется, был бы рад, если бы меня кто-нибудь задел…

– Ну, и кровожадный же ты человек, Анри! – улыбнулся граф.

– Слушай, что это за чудовище в голубом камзоле? – с каким-то ужасом спросил Суврэ, показывая кивком головы на гордо стоявшего в дальнем углу высокого, плечистого гиганта, одетого очень нарядно, но безвкусно и с претензиями.

– Как, ты его не знаешь? Ах, да, ведь тебя долго не было в Версале! Это – гасконский дворянин, шевалье де ла Хот-Гаронн. Он беден, как церковная мышь, а свиреп и жаден, как не знаю кто!

– Но как же удалось попасть ко двору такому чудовищу? Господи, да одни рыжие усы чего стоят!

– Ко двору он представлен кардиналом Флери, которого усиленно просила об этом маркиза де Бледекур. А ведь всем известно, что связывает эту старую блудницу с его эминенцией!

– Ну да, утверждают, и не без основания, что маркиза из-за простой любви к приключениям служит тайным агентом кардинала. Ну, а этот урод служит утешителем старческой доли маркизы, не так ли?

– Да! Ведь он был нищ и гол, когда прибыл в Париж, а теперь, посмотри-ка только, в каких камзолах он щеголяет! Загляденье! А бриллианты! И ведь потеха – ты знаешь, что маркиза неутомима в интрижках…

– Да кто же этого не знает!

– Ла Пейрони[25]Note25
  Лейб-хирург Людовика XV.


[Закрыть] говорил мне, что это у нее болезнь. Ну, вот маркиза не может удовольствоваться любовью этого Геркулеса и вечно ищет интрижек на стороне. А ла Хот-Гаронн ревнует ее и даже поколачивает! Разумеется, ревнует не ее, а ее деньги!

– Фи, какая гадина! – брезгливо сказал Суврэ, бросая пренебрежительный взгляд на гасконца.

Тот инстинктивно почувствовал, что говорят о нем, и поймав взгляд маркиза де Суврэ, надменно вытянулся, закрутил огненно-рыжий ус и ответил маркизу полным вызова взглядом.

– Эге, голубчик! – сказал Суврэ, – так ты еще осмеливаешься кидать такие взгляды? Ну, погоди, я тебя проучу! Идем, Шарль!

– Да брось, Суврэ! – пытался остановить его д'Айен. – Ну, охота тебе связываться со всяким проходимцем? К тому же, говорят, что он не только силен, но и ловок, и что он на диво хорошо фехтует!

– А, вот это интересно, это совсем интересно! – радостно ответил маркиз. – Ты знаешь, Шарль, я тоже не очень плохо фехтую, и такой поединок мне совсем по душе!

– Но не можешь же ты вызвать его только за то, что у него рыжие усы и дерзкий взгляд!

– Я и не собираюсь вызывать его, он сам меня вызовет! – смеясь ответил Суврэ. – Идем, Шарль! обещаю тебе веселую минутку.

Заметив, что Суврэ и д'Айен подходят к нему, ла Хот-Гаронн принял еще более надменную и дерзкую осанку.

– Милостивый государь, – сказал Суврэ, обращаясь к гасконцу с самой обворожительной улыбкой, – я все время любовался вашим дивным камзолом. Не откажите в любезности, скажите, кто шил его вам?

– Шерод! – буркнул ла Хот-Гаронн, знавший, что Суврэ – насмешник большой руки, а потому ожидавший какой-нибудь выходки.

Все близстоящие замолчали и повернулись к ним. Ведь насмешливость маркиза де Суврэ была всем известна, гасконца же с первого момента его появления при дворе все не взлюбили, и теперь свидетели разговора с затаенной улыбкой ждали, какое коленце выкинет неутомимый забавник.

– Вот как! – все с той же любезной улыбкой подхватил Анри. – Шерод? Тогда понятно все! Только этот волшебник, только этот артист портняжного цеха мог создать подобный шедевр. Но, скажите, сударь, ведь цвет вашего камзола не чисто-голубой. Это – какой-то оттенок. Но какой именно?

– Сами видите, что это небесно-голубой! – раздраженно ответил ла Хот-Гаронн.

– Неужели? – удивился Суврэ. – А мне почему-то казалось, что этот камзол скорее… – он выдержал, словно опытный актер паузу и продолжал, – скорее… придворно-голубой!

Раздался взрыв дружного смеха.

Гасконец побледнел, позеленел, его усы растопырились, а глаза налились кровью.

Для того, чтобы читатель мог понять, что именно вызвало смех слушателей и бешенство гасконца, поясним следующее. По-французски небесно-голубой будет «бле-де-си-ель», а фамилию маркизы, содержавшей ла Хот-Гаронна, – «Бле-де-кур», можно перевести по русски «придворно-голубой». Разумеется, как сам гасконец, так и все свидетели этой сцены сразу поняли, что Суврэ намекал этой игрой слов на сомнительный источник существования гасконца.

– Милостивый государь! – вскрикнул последний, свирепо вращая глазами и хватаясь за шпагу. – Вы мне ответите за эту дерзость!

– О, пожалуйста! – небрежно ответил Суврэ. – Когда только вам будет угодно! Может быть, вы хотите тут же на месте проявить свою храбрость?

– Завтра же мои друзья будут у ваших!

– О нет, завтра я не могу! Его величество отправляет меня сейчас же в Шуази, и до исполнения королевского поручения я не смею рисковать жизнью. Но через неделю мы, вероятно, вернемся в Париж, и, если ваша храбрость к тому времени не остынет, то граф д'Айен уполномочен мною решить с вашим уполномоченным все условия нашей встречи. Имею честь кланяться, сударь! – и Суврэ, в восторге, что ему удалось хоть на ком-либо сорвать свою злобу, взял под руку графа д'Айен и ушел с ним, говоря: – Ну вот, теперь все хорошо, Шарль. Надо сказать кому-нибудь, – ну, хоть д'Антену, что ли, – что я выбрал своим помощником тебя и увез с собой. Пусть передадут его величеству. А теперь пойдем! Зайдем к де Майльи, да и в Шуази!

* * *

Через день рано утром блестящий поезд направился из Версаля в Сэн-Клу. Длинный ряд экипажей вез короля и приглашенных им лиц к Сене, где их ожидала разукрашенная и принаряженная галера. Король любезно подал руку графине де Майльи, помог ей войти на палубу и провел в устроенную на небольшом возвышении цветочную беседку, где и уселся с нею на приготовленных креслах. Вслед за королем вошли остальные спутники; герцог Ришелье, назначенный маршалом поездки, подал сигнал серебряным рожком, и гребцы дружно заработали вызолоченными веслами. Галера плавно двинулась вверх по Сене.

От Сэн-Клу до Шуази было всего верст двенадцать прямым путем, но около Парижа течение Сены описывает французское «S» так что по реке было уже верст двадцать да еще против течения. Но гребцы работали на славу, и менее чем через три часа гости принцессы Весны подъезжали к пристани замка Шуази.

Там галеру встретил Суврэ в светлом атласном наряде, сплошь усеянном цветами. В его руках был цветочный жезл.

Грациозно поклонившись прибывшим, Суврэ в звучных красивых стихах сказал, что его милостивая госпожа, маршалом двора коей он состоит, принцесса Весна, увидала из своего замка богатую галеру и выслала его спросить, с добрыми ли намерениями прибыли гости?

Ему ответил герцог Ришелье, представившийся в качестве маршала иноземного принца, который уже давно стремился сделать визит ее величеству, богине соловьев и влюбленных. Их цели самые добрые: они едут, чтобы чтить Весну всеми доступными им средствами.

В ответ на это Суврэ низко поклонился, грациозно поведя шляпой по воздуху, а затем, взяв из рук сопровождавшего его пажа серебряный рог, громко протрубил три раза.

Тогда словно отдернутый невидимой рукой занавес, протянутый над цветочной аркой, закрывавший ход с пристани, вдруг упал, и глазам подъехавших предстала сама Весна, окруженная роем своих придворных дам.

Как король, так и все его спутники и спутницы не могли удержаться от крика изумления и одобрения при виде раскрывшейся перед ними картины. Графиня Тулузская, изображавшая принцессу Весну, была и вообще-то одной из красивейших женщин версальского двора, а теперь, одетая в прозрачный хитон, была и очаровательна, и соблазнительна. Букетики цветов, которыми было усеяно ее платье, были расположены так остроумно, что только маскировали кое-что, но ровно ничего не скрывали – ни высоких, упругих персей, ни гибкого, стройного стана, ни покатых плеч, ни мраморно-белой, словно точеной шеи.

Подойдя поближе к галере, Весна преклонила колено, простерла к "иноземному принцу" свои дивные голые руки и мелодичным голосом прочитала приветственное стихотворение, в котором выражала свою радость по поводу прибытия прелестного гостя. Но одних слов было мало для выражения ее восторга. По величественному взмаху цветочного жезла маршала заиграл невидимый оркестр, и под рыдания и рокот томных скрипок принцесса вместе с придворными дамами, одетыми почти так же, как и она, пустилась в страстную, восторженную пляску. Новый взмах жезла и оркестр сразу замолк, а танцовщицы замерли в коленопреклоненных позах, простирая руки к королю.

Людовик пришел в такой восторг, что даже вышел из своей роли.