Текст книги "Звездное эхо (Сборник)"

Автор книги: Евгений Филенко

Жанр:

Научная фантастика

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Как мы выбирались из этой чащи – разговор особый. Автобус, разумеется, давно укатил, вероятно – прямиком в парк, где его помыли, почистили и поставили баиньки до утра. Завечерело, похолодало, откуда-то налетели комары, но мне нечем было укрыть Евины плечи, кроме собственных рук. И мы часа полтора молча брели по вымершему шоссе, не размыкая объятий, и казалось нам, что это шоссе ни с того ни с сего провалилось куда-то в архейскую эру вместе с нами, что мы никогда не доползем до его конца, так и сгинем в открывшемся вдруг временном провале, и что неясные огни на горизонте, которые, судя по всему, должны бы принадлежать городу, никакому городу не принадлежат, а суть иллюзия, мираж, фата-моргана… И лишь в первом часу ночи нас подобрал какой-то заблудший, как и мы, таксист, тоже совершенно одуревший от пустоты и одиночества. Тогда я впервые увидел, чтобы таксист обрадовался пассажирам, и он всю дорогу до Прозрачного говорил, говорил без умолку – то ли чтобы прогнать пережитые страхи, то ли чтобы просто успокоиться и не влепиться в столб.

Невидимый в ночи,
Путник окликнул меня.
Наверное, с бродячим псом
Он заговорить готов,
Лишь бы не идти одному.

Ева молчала, держа меня за руку, и лучи от фар встречных машин отражались в ее непроницаемых очках и дробились искрами в проволочных волосах цвета самой непроглядной ночи.

Только что меня удостоили визита сильные мира того. Во главе делегации был директор парка. Судя по жлобской морде – работник ножа и топора, из мясорубов разжалованный за особую жестокость. Я не любил его заочно, потому что каким же нужно быть сквалыгой, чтобы довести вверенное хозяйство до такого жалкого состояния! Теперь же я его просто возненавидел. С ним была хрупкая моложавая дамочка, как видно – из потомственных пионервожатых, которая все время всплескивала ручками и сюсюкала. Кроме них, два дедушки: первый – желчного вида старикан в берете и уцененном пальтишке, второй – величественный старец, породистый, благообразный, с непокрытой пышной седой гривой, в кожане и с тростью. Старец курил трубку и ни на кого не глядел, а старикан морщился и брюзжал, поминая бег трусцой вкупе с виброгимнастикой. «Вот, – сказал директор и показал на меня пальцем. Мне сразу вспомнились собачонки с их заботами у моих ног. – То самое». – «Я, как общественность, неоднократно сигнализировал, – зашебаршил старикан. – Если все начнут устанавливать статуэтки где ни попадя… Слыхали, в Москве абстракционисты выставки без санкции творят. Вход, понимаешь, бесплатный, потому что парк, понравилось – покупай, не понравилось – иди мимо. И все без позволения! До чего же мы дойдем, если все, понимаешь, будут всюду ходить бесплатно и покупать что хочется!» Пионервожатая немедля всплеснула ручонками и прощебетала: «Да, но искусство принадлежит народу, искусство и должно идти в массы, это подлинная самодеятельность, активная жизненная позиция!» Старец чадил трубкой и смотрел на меня с неприязнью. Похоже, он не только не видел, а и не слышал никого. «Смотря какому народу!» – завизжал старикан. «Искусство, это мы понимаем, – пробурчал директор. – Только хорошо ли, что тайком, без согласования с администрацией, в темном углу? Есть центральная аллея, там уже стоят женщина с веслом и футболист с мячом, пусть бы и его туда…» – «Женщина – это символ красоты и материнства, – брызгал слюной старикан. – Футболист – символ здорового тела со здоровым духом. А этот, понимаешь, чего символизирует, объясните мне, грешному?!» Пионервожатая всплеснула ручками: «Это интеллигенция! Посмотрите, на нем джинсы и халат, ему в руки надо перфоленту или лучше штангенциркуль! Посмотрите, у него лоб наморщен, он думает, он решает проблему!» – «Это не халат, – мрачно сказал директор, который за его реализм был мне уже не так ненавистен. – Это плащишко болгарский за не помню сколько, у меня сын-десятиклассник таким побрезгует». – «Джинсы, проблемы… – заворчал старикан. – Влияние Запада, авангардизм, вот что мы видим. Думает он… Знаем мы, о чем эта интеллигенция думает. Как бы за границу рвануть, да там остаться, да лаять из подворотни, вот о чем она думает». – «Зато сколько экспрессии, какая точность детали!» – беспомощно заломила ручки пионервожатая, и мне стало ее жаль. Но тут заговорил старец. Он вынул трубку изо рта и прорычал густым сипловатым басом: «Я не знаю, как это. назвать. Безвкусица, натурализм… Моя школа так не работает. Скульптура должна стать овеществленной мыслью, оконтуренной в камне или, если угодно, в гипсе. Одно касание резца способно передать идею, породить символ, если резцом движет рука мастера… Что это на нем? – вдруг загрохотал он, изо рта его валили клубы табачного дыма. – Ш-штаны?! Скульптура не может носить штаны, символ в штанах – это нонсенс! – Старец оборотился к директору, глядя на полметра поверх его головы. – Вы напрасно призвали меня сюда, молодой человек. Я не специалист в области народных промыслов. Я скульптор! Ваятель! И, как ваятель, воспринимаю это, с позволения сказать… не подберу подходящего слова при дамах, – как личное оскорбление, как надругательство над высоким искусством, как поношение традиций моей школы…» – «Как же без штанов…» – пробормотал старикан, но его никто уже не слушал. Директор и пионервожатая под руки уводили старца прочь от меня, уязвившего его эстетические чувства. Я тоже был оскорблен, но не мог за себя заступиться. Я не мог рассказать ему хотя бы о том, что вчера сюда приходила девочка-художница с мольбертом и полдня рисовала голые деревья в осеннем парке и меня в центре холста. Я просто убежден, что она поместила меня в центр! Девочка мерзла, пила кофе из термоса, курила, ненадолго отлучалась погреться, но героически рисовала унылый холодный пейзаж и меня – как средоточие всех скорбей и печалей этого мира…

Я бессильно смотрел на старикана, который что-то бухтел себе под нос, непрерывно чихал, кашлял и сморкался.

Потом и он ушел.

Зато на асфальтовой тропинке появилась очень мне знакомая фигура. Даже в простеньком замшевом пальто, давно вышедшем из моды, она выглядела манекенщицей из салона фрау Бурда. И беретик на черной туче ее волос смотрелся как корона наследной принцессы.

Я ждал ее. Не верил, что она придет, а все ж таки ждал. Но, кроме шуток, зачем она пришла?

Только зеленые юнцы да читатели амурной прозы могут всерьез полагать, будто после того вечера, что мы с Евой провели в лесу, немедленно последует объяснение в любви, герои падут друг дружке в объятия и никогда более не расстанутся. Ни черте подобного! Весь остаток недели я вообще Евы не видел, потому что грянула ревизия, и на наши головы пролился водопад всех забот и проблем, о которых мы до сих пор и думать не хотели. Я зарылся в какие-то провонявшие мышами, усыпанные свалявшейся пылью пачки документов, что остались от моих предшественников чуть ли не от начала времен, и было мне вовсе не до флирта, как легкого, так и тяжелого. Где-то к восьми вечера я вылезал из своих завалов и, ничего вокруг не замечая, катил домой. Но и дома перед глазами плясали какие-то цифры, в мозгу осиновым колом засели идиотские словечки типа «сальдо-бульдо», «статья расхода» и почему-то «эмерджентность». Ночью мне снилось, что я вырожденная матрица, которую неведомые злые силы во что бы то ни стало хотят предать обращению… Лишь однажды, на бегу, мне довелось увидеть Еву: она стояла на знакомом пятачке и курила. Плюньте мне в лицо, если я испытал всплеск нежных чувств в этот момент! Я просто подумал: «Чем они там, в своем отделе, занимаются, едрена вошь!»

Но ревизии подобны смерчу, о каких в последние годы активно вещают наши газеты: налетят, все перевернут вверх дном, а когда кажется, что пришел конец света, внезапно сгинут. Некоторое время мы были заняты зализыванием ран, а потом жизнь встряхнулась и двинулась своим чередом.

Один мой старинный друг как раз в этот период очень удачно поменял квартиру. От такого события ему стало настолько хорошо, что он пригласил меня в гости. Я прихватил Еву. Мы продрались сквозь лужи и слякотные валы, закрывавшие доступ к новостройкам улучшенной планировки, вывозились в грязи, но цели достигли. Несмотря на внешнюю сдержанность, Ева мгновенно, чуть ли не с порога, угодила в фавор друговой жене. То ли та не видела в ней конкурентки – у них уже было трое детей, а от такого наследства не всякий отважится уйти на алименты, то ли очень уж ей хотелось женить меня и навсегда списать со счетов… Мы четверо сидели вокруг стола чуть ли не на картонных коробках, ели что бог послал, пили что придется и собственной кожей чувствовали, что все люди – братья. После того, как порог мотивации наших поступков сильно понизился, над столом запорхали анекдоты весьма откровенного содержания. Особенно резвилась женушка. «У-у, Сэнди!. » – тянули из японской акустики старые добрые «Карпентерз». Друг пригласил Еву. Я подхватил его половину. Трое детей не шутка для женщины, и я не сразу обнаружил, что рука моя лежит не на талии, как предполагалось, а существенно ниже, но моя партнерша этого вообще не заметила. Я прослушал еще один пряный анекдот о том, как встретились треска и стерлядь, и краем глаза посмотрел, как друг ищет предлог, чтобы стянуть с Евы очки, а она ловко, умело отбивается. Мелодия сменилась, мы немного попрыгали, как молодые архары, затем я ушел на балкон, чтобы проветриться и подождать Еву. Я проторчал там, как болван, с полчаса, но она не пришла. Наша игра отчего-то поломалась. Дуэль была прервана ввиду отсутствия дуэлянта. «Это еще что за бунт на корабле?» – подумал я и вернулся в комнату. Хозяйка дома увлеченно, с массой живописных подробностей рассказывала Еве, как она рожала первого и носила второго, а Ева вставляла реплики, из которых следовало, что и ей не чужда эта проблематика. Елки зеленые, только сейчас я подумал, что ничего о ней не знаю, кроме того, что на данный момент она свободна и живет в Прозрачном. А вдруг у нее тоже трое детей?. Ответственный квартиросъемщик уже спал, сидя в кресле под торшером. Я переместился на его место поближе к Еве и терпеливо выслушал историю о том, как другова жена рожала второго и мгновенно понесла третьего. Меня все это начинало злить, клонило в сон, и вообще я хотел бы уйти отсюда с Евой, поймать такси, пока они еще работают по обычному тарифу, и увезти ее к себе домой. Я нашарил под столом чью-то ногу и бережно наступил. Ева продолжала улыбаться как ни в чем ни бывало, зато хозяйка выстрелила в мою сторону взглядом такого калибра, что я сразу понял, какие Ньютоновы силы держат моего друга подле этой толстухи. Вечер непринужденно перешел в ночь, мы дули кофе, курили и обсуждали акушерскую тематику. Спать мне расхотелось, а взамен слегка прихватило сердце, и я решил для себя, что вряд ли когда-нибудь еще отважусь на такие бдения и что нужно как-то форсировать события или даже уйти одному, бросив эту бесчувственную кокетку здесь, коли ей так близка проблема повышения рождаемости… В шесть утра я так и поступил. «Пожалуй, двинусь», – сказал я, поднимаясь. Друг мирно дрых в кресле, раскинув конечности на полкомнаты. Ему можно было только завидовать. «Ой, и я тоже!» – встрепенулась Ева: «Ведьма», – подумал я. У метя даже злость на нее иссякла.

…Я устал таиться за травянистым бугорком, затекли ноги, непривычные подолгу бездействовать. И я с наслаждением выпрямился. Напея вскинулась, будто вспугнутая птица. То ли впрямь испугалась, то ли сделала вид. Мы застыли друг против дружки, как охотник и жертва. Кто был кем? Порыв ветра взметнул золотые кольца напеиных волос, бесстыдно нырнул к ней в хитон и приподнял легкую ткань над бедрами… Я сделал шаг вперед. Напея отступила. Мы снова были разделены прежним расстоянием. Ворох сорванных цветов медленно сыпался из разведенных рук напей, которая забыла о своем букете и только следила за каждым моим движением. Это был ее луг, она была тут хозяйка, а я всего лишь гость, вторгшийся без приглашения. Я мог достичь ее в четыре прыжка… если она позволит мне их сделать. Травяные стебли могут оплестись вокруг моих ступней, невидимый камешек – распороть мне пятку, какая-нибудь скрытая до поры яма – запросто переломить угодившую туда ногу. Но я не собирался уходить, не стоило тогда полдня красться по этому лугу, припадая к земле, прячась за каждую кочку. Мне нужна была напея, как нужны были все наяды, дриады, лимнады, что жили окрест. Я не мог без них, в этой бесконечной охоте состояла моя жизнь, и сейчас, несмотря ни на что, я хотел все же остаться охотником, а не жертвой.

У напей были огромные черные глаза, как у лани, и маленький, будто нарисованный, рот. И золотые волосы, каких я не видел еще ни у одной нимфы, волосы светлее смуглой напеиной кожи. Мне хотелось запустить пальцы в это золото, гладить и ласкать его, мне почему-то казалось, что оно должно быть горячим, как само солнце, даровавшее ему свои цвета. А еще у напей были тонкие сильные руки и длинные ноги, которые наверняка умели быстро бегать.

И я прыгнул к ней очертя голову, забыв обо всех опасностях, потому что иначе нельзя, ничего не достичь в этой охоте иначе. Напея понеслась прочь, она летела над травами, подолгу застывая в воздухе и едва касаясь земли кончиками пальцев ног; никто в этом мире не бегал так легко и красиво, как она, разве что спугнутые олени, с которыми она была в родстве; ее хитон развевался белыми крыльями, и видно было, что он мешает ей, сковывает ее бесподобный бег, и напея сорвала его с себя; теперь ей ничто не мешало, и она парила в струях ветра, одетая только в гладкую упругую кожу, но я все же догонял ее, потому что она так и не пустила в ход свои чары, как и я не прибег к своему колдовству; это была честная охота, сила на силу, ловкость на ловкость; и когда я уже настиг ее, опрокинул в траву, запустил пальцы в ее золотые волосы, ощутил своей кожей ее кожу, и мы покатились по земле, сплетаясь и расплетаясь, словно две змеи, – я успел еще подумать, что после скажу ей, как божественно она бежала; а потом я уже ни о чем не думал…

Мы трогательно распростились с хозяйкой, и я пообещал, что непременно приду послушать о том, как она понесет и родит четвертого. Она зарделась, и я понял, что ждать осталось недолго. Мы вышли в утреннюю прохладу, под светлое небо в разбредающихся облаках. «Ну что? – спросила Ева. – Так ждал, так надеялся, и ничего не обломилось?» – «Ты напрасно злишься. Ревизия – дело ответственное. Это моя работа». – «При чем здесь ревизия?» – «А за что ты меня так?. » – «Как – так?» – «Я ни в чем перед тобой не виноват». – «Ты уверен?» – «Абсолютно». Мы несли эту дребедень, брели неизвестно куда, через какие-то разбитые колесами самосвалов колеи, незакопанные, полные дождевой воды траншеи, руины деревянных построек и панельные недоноски современных кварталов. Я никогда не бывал в этих местах и уже не представлял, куда мы в конце концов выйдем, но надеялся, что все дороги ведут к автобусным остановкам или на худой конец в салон таксомотора. «Мне очень хочется знать, – сказала Ева, – как ты видишь наши дальнейшие отношения». Я глупо улыбнулся. Мы вступили под кроны деревьев, но это был не лес, а какой-то жутко захламленный парк, возможно даже – культуры и отдыха. «Мы будем дружить», – сказал я с воодушевлением. «Ты всегда называешь это дружбой?» – спросила Ева. «Что – это?» – «Ну, то, чего ты от меня ждешь?» – «Евушка, я ничего от тебя не жду. Я за самоопределение. Если ты решишь, что нам достаточно время от времени гулять по лесу или по такому вот занюханному парку, держась за руки, я приму это. Но, как ты сама догадываешься, без особой заинтересованности. Если же ты захочешь большего – я обеими руками проголосую за. С детства, знаешь, не верю в дружбу между мальчиками и девочками. Скучное это дело – дружба с девочкой…» – «Ты себе противоречишь». – «Я действительно называю дружбой то, что может между нами состояться. А то, что все прочие называют дружбой, я считаю фикцией». – «Но это не дружба…» – «Конечно. Просто иного подобающего термина, кроме тех, что употребляет твоя недавняя собеседница по вопросам фертильности, я не подберу». – «Термин „любовь“ не годится?» – «Только в качестве эвфемизма». – «Любовь – не эвфемизм. Любовь – это любовь. Она либо есть, либо ее нет. И называть любовью отсутствие любви подло». – «Согласен. И потому я называю это дружбой». – «И на какой почве мы будем дружить?» – «То есть?» – «Друзья сходятся на общих интересах. Детские воспоминания, институтская скамья, спорт, хобби. Потом это перерастает во взаимную приязнь, уважение, невозможность долгов время быть порознь. Разве не так?» – «Похоже на истину». – «У нас с тобой ничего этого нет. Мы чужие друг дружке. Тебе даже не за что меня уважать». – «Отчего же…» – «Но ты меня просто не знаешь! А вдруг я воровка или фарцовщица?» – «Это невозможно! Впрочем, я действительно не знаю тебя». – «Значит, мы не можем с тобой дружить. У нас нет ничего общего!» – «Мы подружимся с тобой на почве взаимного физического влечения. По-моему, это нас объединяет». – «Это не дружба! Это уже из области любви, но ты меня не любишь!» – «Не люблю. Но, может быть, еще не все потеряно?» – «Не все. Но половина – это уж точно. То, с чего ты хочешь начать, в любви допускается где-то к середине». – «Это условности. Пережитки буржуазной морали. Ты что, голубка, серьезно? Не похоже на тебя…» – «Откуда ты знаешь, что на меня похоже, а что нет? Если мы начнем с середины, забыв о начале, то затем сразу наступит финал, ты понимаешь? И ничего не будет. Это неизбежно!» – «Дичь какая-то. Что же, я обязан некоторое время дарить тебе цветы, провожать тебя домой, долго стоять под твоими окнами, писать тебе орошенные слезами умиления письма?!» – «А что же? И должен. И я должна. Иначе ничего у нас не выйдет». – «Ну, знаешь… Мотаться за тобой в Прозрачный – неблагодарное занятие! Письма писать я тоже не мастер, вот докладные и служебные – это сколько угодно. Кстати, сколько человеко-дней я должен буду затратить на это „начало“? Может быть, составим график? Примем повышенные обязательства, встречные планы? Я готов даже на сверхурочные, а за выходные полагается двойная компенсация…» – «Не паясничай… То, чего ты хочешь немедленно, в любви не главное. Вообще к любви не имеет никакого отношения. Просто любовь дарит этому занятию недостающую ему чистоту…» – «Прекрасные слова. Хотя теперь ты сама себе противоречишь. Еще недавно ты относила сие действо к атрибутике любви. Но, знаешь ли, нет времени на прелюдии. Жизнь коротка, надо многое успеть. Да и стояние под твоими окнами в Прозрачном сулит мне лишь то, что на работу я приду не выспавшись. А мне по штатному расписанию надлежит иметь ясную голову. И потому давай расставим акценты. Я предлагаю тебе дружбу. Ты предлагаешь мне любовь. Возможны ли компромиссы? Или мы называем разными именами одно и то же?» – «Не знаю…» – «Тогда поедем ко мне домой и обсудим эту проблему в комфортных условиях. А то я что-то озяб в этом плащике, да и у тебя носик неестественного цвета». Ева остановилась. Я тоже. Мы забрели куда-то в заросли непуганого мокрого бурьяна, и ногам моим было мерзко и сыро. Подол синего Евиного платья потемнел и прилип к ее коленям. «Не поеду я к тебе, – сказала она. – Какие там компромиссы? Ох и здорово же у вас всех получается прятаться за словами!» – «Зачем же обобщать? – сказал я раздраженно. – Не хочу хвастать, но ты у меня не первая, и со всеми твоими предшественницами я сохранил дружеские отношения». – «Я у тебя никакая. Ты не успел занести меня в список своих подруг». – «Послушай, у меня возникло одно страшное подозрение… Мне даже неловко его высказать. Если у тебя такие взгляды… Быть может, ты вообще девочка?» – «Нет. Я всего лишь дочь морского бога». Я засмеялся. «Любопытно. И сколько же тебе лет?» – «Пять тысяч». – «И ты все это время ищешь любви?» Я положил руку на ее плечо, дотронулся пальцами до тонкой мраморной кожи на шее. «Ладно, богиня, – сказал я. – Нынче же напишу тебе письмо, а в понедельник приволоку на работу охапку гладиолусов и вывалю тебе на стол. Едем ко мне, а?» Она помотала головой. Из-под черных стекол текли слезы. «Да черт же побери! – рявкнул я. – Дадут мне наконец посмотреть, какие у тебя глаза?!» – «Не смей, – сказала она, всхлипывая. – Ты же не любишь меня». – «Это что, у тебя такое табу?» – «Предрассудок. Пережиток буржуазной морали…» – «Ну уж нет. Желаю видеть!» – «Что ты пристал?» – Она оттолкнула мою руку. – Заладил одно и то же: «Гюльчатай, открой личико…» «Не крокодил, говорю тебе. Живи спокойно. Ищи новых друзей». – «Это дело принципа», – сказал я и ухватился-таки за ее очки. «Ну, как знаешь…» – промолвила она устало.

У нее были невероятные глаза. Большие, удлиненные, с небывалыми золотыми зрачками в окаймлении темно-янтарной радужки. Они мерцали – не то от слез, не то от невидимого мне звездного света. Они сияли, вбирая в себя замызганный парк, и весь промозглый утренний мир, и меня заодно.

«Господи, да ты и впрямь дочь морского бога!» – сказал я и привлек ее к себе.

Вернее, хотел сказать. Хотел привлечь.

Потому что внезапно ощутил, что не могу пошевелиться.

«Прощай, сатириск, – произнесла Ева печально. – Ты был хорош. Ты старался изо всех сил. Молоденькие нимфочки не устояли бы. Но меня зовут Эвриала».

Она уходила прочь. А я даже не мог окликнуть ее, закричать, просто заплакать. «Вот тебе, бабушка, я вакханалии», – подумал я.

Все это ерунда. Я давно уже свыкся со своим положением. Мне было плохо лишь в первые сутки. Очевидно, изменение образа жизни влечет и быструю перестройку образа мыслей. Я те испытываю никаких неудобств. Мне хорошо и спокойно тут стоять. Поза естественная, выражение лица самое натуральное. Между прочим, одежда тоже окаменела, за что я чрезвычайно признателен Еве. Было бы крайне неприятно, если бы она об этом не позаботилась. Мои шмотки скоро истлели бы под дождем и снегом, и торчать бы мне нагишом, бросая вызов общественному мнению. А так все прилично. Нет, что ни говорите, взгляд горгоны – могучее оружие. Зря мы, сатириски, его недооцениваем.

Я не питаю к ней ненависти. В конце концов она лишь поквиталась со мной за обиды всех женщин. Хотя не думаю, что женщины ее на то уполномочили. Вряд ли они сами, по крайней мере те, с кем я имел дело, считают себя обиженными. Я не навевал им иллюзий, а значит – и разочарования были невелики.

Ударила меня!
Думаешь, больно мне?
Из рук твоих
Наказанье любое —
Подарок небес.

Досадно только, что я не в состоянии довести до остальных сатирисков, что в одной небольшой конторке в шесть комнат, в отделе вторичной информации работает старшим инженером милая женщина, хорошо сложенная и производящая впечатление легко доступной. У нее странная прихоть – носить не снимая непроницаемые черные очки. И женщину эту следует всемерно избегать. Время диктует свои поправки, и она рассталась с прической из ядовитейших змей, как и мы, сатириски, с рожками, но взгляд ее по-прежнему в силе.

Я многое передумал, прозябая в этом уголке безлюдного парка. Время и покой сделали свое дело. Сейчас я уже не спешил бы так к легкому успеху. В любви к женщине все же что-то есть… Это долгий путь от небытия, от неведения – к полному единению двух людей. Его нужно пройти шаг за шагом, не суетясь, не рыская по сторонам, не сбиваясь на обходные тропки. Это удовольствие, которое нужно растягивать, испытывать, вбирать всем своим существом. Наверное, это вдобавок ко всему и счастье.

Ева все чаще навещает меня. Она не приближается настолько, чтобы я разглядел ее лицо. Пройдется туда-обратно по асфальтовой дорожке, задержится в беседке, и снова ее нет. Она всегда одна, и я рад этому. Видно, ее что-то зовет сюда. Я благословляю ее, в мыслях моих в такие минуты кружится и переливается всеми оттенками радуги ее имя: «Эвриала… Эвриала…»

…Мы шли в тени деревьев, цветущими кустарниками и травами, но точно так же мы могли идти через тернии, через потоки грязной воды с гор, сквозь пламя и дым, ничего не замечая вокруг; для нас не существовало теперь никого, кроме нас самих, и мы не расцепили бы рук, даже если бы захотели, не могли бы разорвать касание наших плеч и бедер, если бы в наши головы пришла эта дикая мысль; сейчас мы были одно целое, и птицы пели только для нас, хотя мы не слышали их пения, а слышали единственно учащенный ритм наших сердец, и солнце светило только для нас, и луна, и звезды, и весь мир был наш, и останется нашим всю ту мимолетную вечность, покуда мы вместе…