Текст книги "Мигранты"

Автор книги: Евгений Филимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Январь, Ревель – 1673.

Февраль, половина марта, Брест-Литовск – 1027.

Март – апрель, Могилев – 2114.

Май, упомянутая уже Полтава – 754.

Итого за половину сезона 4568 внебрачных детей Дунаева-Скибы. Сразу отметим – 1911 не был особо продуктивным для него годом. Предположим, что всю вторую половину сезона Дунаев вел абсолютно целомудренный образ жизни, отдаваясь лишь "божественному искусству" (тогда в ходу были такие выспренности, теперь-то мы знаем, что все это работа как работа). Более того, примем явно заниженную цифру в 6000 наследников Дунаева за любой год его, так сказать, сценической деятельности (а таких годов набралось без малого сорок). Отбросим случаи двойни и повторных набегов певца на уже опустошенные (вернее, заполненные) ареалы, а также последствия его контактов, не подтвержденных письменно – а ведь большая часть населения была неграмотна, – и все-равно цифра потрясает воображение – свыше двухсот тысяч прямого потомства!

В начале этой подборки сюжетов рассматривался похожий случай; возможно, что предания о немыслимой плодовитости библейских пращуров таки имеют под собой почву. А потому не станем особенно зацикливаться на результате, зададимся лишь извечным вопросом – как? Как удавалось ему управиться с таким объемом чисто технически, как он умудрялся избежать контактов и столкновений соперниц (по письмам, их набирались толпы, колонны, а ведь ни одна из них не упоминает о сопернице, нет даже обычных женских подозрений, каждая записка так и пышет уверенностью – мой, только мой! И почему нет неизбежных в таких случаях (уже постфактум) горьких упреков, или требований? Нет, и все тут. "Петичка здоров, уже есть зубки". "Серж наконец признал Машеньку. Она так похожа на тебя!", и т.д.

Даже при нынешней беглости связей и ничтожности общественного мнения, обработать (результативно!) в течение месяца 200, да что там – 50 претенденток, – при всей с их стороны благосклонности – не представляется возможным. То есть принимать прямое объяснение чрезвычайной мужской продуктивности Дунаева-Скибы нельзя без огромных натяжек. Таким образом, возникновение в начале века на просторах империи целого племени, народности Дунаевых-Скиба остается необъясненным феноменом, тайну которого унес с собой этот весьма средний певец, скончавшийся от голода в Самаре в 1921 году. Хотя накопившиеся с тех пор материалы касательно массовых внушений позволяют предположить, что Скиба, сам о том не подозревая, был одним из величайших медиумов своего времени, реализовавшим свои внушения (опять же ненамеренно) посредством любовных арий, которые воспринимались большинством женщин бессознательно, в виде полнокровного романа с вполне реальным зачатием. Большинство корреспонденток Дунаева – это замужние женщины, но из писем известны факты беременности и родов у многих вдов и гимназисток. Ссылаться тут на одну лишь силу внушения трудно, остается предположить, что за каждые гастроли Дунаев-Скиба осуществлял 2-3 убогих интрижки, где-нибудь в задрипанных меблированных комнатах, с вечной оглядкой, с громким скандалом и мордобоем накануне отъезда.

Убеждает в этом еще и тот факт, что пока не обнаружено ни одного письма самого Дунаева к какой-либо его обожательнице.

ПОСЛАННИЦА

Веткин получил задание – взять интервью у женщины из упрятанного в лесной глуши городка, с некоторых пор объявившей себя "посланницей" неизвестно кого и неизвестно откуда. Веткин слетал в эту тмутаракань, и вот что он писал по горячим следам, уже возвращаясь, в кресле самолета:

"Она живет в темном бревенчатом домишке, который зато расположен почти в центре городка. Домик ничем не примечателен, однако соседи (за стеной живут совладельцы домика, семья Н.) говорят, что иногда им невозможно выйти на улицу – не потому, что дверь заклинило, заперта снаружи, или что-то подобное – а просто невозможно. Они не могли толком (малоразвитые простолюдины) описать это состояние. Получалось так, что жизнь их внешне шла совершенно нормально, они спали, завтракали и обедали, занимались по дому, беседовали – однако что-то как будто не давало им не то что выйти из домика, но даже помыслить об этом, хотя снаружи их ждала куча неотложных дел. Через сутки-двое наваждение проходило, и семья Н. обретала свободу. По сравнению с этим такое небольшое затруднение, как разная высота крыльца – крыльцо то парило над дорожкой сантиметрах в двадцати, то снижалось до последней верхней ступеньки, – их уже не особенно смущало. Однажды, внимательно вглядевшись, глава семейства обнаружил, что крыльцо парит не само по себе, а вместе со всем домом; вследствие полного отсутствия любознательности, он оставил этот примечательный факт без внимания".

Репортер отвлекся и глянул в окошко, за которым простиралась облачная равнина, освещенная луной – совершенная картина небытия. Он вспомнил, что главный редактор, настаивая на этой поездке, очевидно, предвидел, что публикация будет сомнительной и вызовет скандал. Веткин состоял во фракции, враждебной редактору, и активно выживался. "Не привыкать", подумал он и продолжал:

"Жители городка вообще мало чем интересуются, кроме спирта и картошки. Лицо Ангелины – так назвалась ему женщина – в этой сумрачной, всегда загазованной округе отлично ото всех, оно как-бы слегка освещено изнутри, это нездешнее восковое свеченье. "Ангина" – упрощенный местный вариант имени, под которым ее знают жители, ибо им трудно выговорить слово, содержащее больше трех слогов. Ангелина внешне очень миловидна и приветлива, потому, наверное, ей пришлось на первых порах очень несладко от молодцов, намеревавшихся урвать свое от возникшей ниоткуда тронутой крали – а что она тронутая, в этом мало кто сомневается. Ангелина всем сразу заявляла о своей сути".

Веткин откинулся на спинку и закрыл глаза. Еще вчера Ангелина, источая все то же легкое свечение, объясняла ему себя:

– Я на самом деле не являюсь своей собственностью, я себе не принадлежу, – она легким, очень домашним движением взяла у него пустую чашку и наполнила ее из электрического чайника. – Есть, знаете, автоматы с дистанционным управлением – знаете, да? – так вот, если б они могли себя ощущать, они бы чувствовали подобное... Вы понимаете, что я говорю?

– Пытаюсь.

Веткин сменил кассету в диктофоне, который нисколько не смущал Ангелину; вообще, ее, очевидно, мало что смущало. Она расхаживала по комнате в легком халатике, под которым явно ничего не было. Немудрено при таких повадках, что окрестная шоферня на первых порах так и прыгала на нее.

– Они ведь не понимали, что имеют дело с автоматом, – смеялась Ангелина. – В это мало кто верит. Иногда я сама сомневаюсь.

Да и Веткин, глядя на Ангелину, был вовсе не уверен в ее нездешней сущности, тем более, что катившееся как по маслу интервью все больше отдавало бредом, но бредом в очень приятном исполнении. Вот что было на пленке:

"Я плохо представляю себе, как я устроена и откуда взялась здесь. Хотя, думаю, не очень отличаюсь от прочих. Что смущает, по правде, так это полная неуязвимость. И еще – никогда не хочу есть, хотя могу есть и все прочее, если придется. И никогда не устаю. Не сплю вообще."

Репортер вспомнил, как Ангелина пыталась заставить его, хотя он и противился, ударить ее – пускай вполсилы – разливальной ложкой. Всякий раз в самый последний момент его будто что-то дергало изнутри, и ложка отлетала со звоном.

– Как вы это делаете?

– Не знаю, – искренне созналась женщина. – Это делается само, без меня. Я думаю, что создана как связное устройство, но вот с кем связаться и зачем – не имею понятия. А такая защита – это примерно то же, что изоляция у кабеля.

– Ну, это грубое сравнение.

– Да уж куда грубее. И вот еще что – иногда я получаю приказ.

– То есть?

– Не послание, а приказ действовать. Выйти наружу, кого-то встретить. Мощный такой, короткий импульс.

– Импульс, занятно... И что же вы?

– А ничего как раз... – Ангелина улыбнулась – Пока ничего больше. Вели ОНИ мне что-то конкретно, я бы... я бы здесь камня на камне не оставила!

Она все так же улыбалась, но Веткин поверил на миг, что красотка в халатике могла одним махом снести весь этот невзрачный городок на сопках.

– За что вы их так не любите?

Ангелина помедлила с ответом.

– Ну, уж сразу – люблю, не люблю. Вообще, я сюда направлена не затем, чтобы любить, такое у меня есть ощущение.

– А зачем же? И почему тогда вы такая – привлекательная?

– Зачем – понятия не имею, это, видать, не в моей компетенции. А хорошенькая – просто качество инструмента. Для большей контактности, скорей всего...

И такого вздора накрутило четыре кассеты. "Может, она просто шизофреничка, – размышлял Веткин, задремывая. – С мощным телекинетическим полем, такое сочетается, я слышал... Сама не понимает, чего хочет, мается в этой глухомани от избытка сил – а какой нормальный человек здесь не взвоет?"

Уже в полусне он прикинул, что в таком ключе, пожалуй, будет уместнее всего подать этот сомнительный материал, – и вражеская фракция с редактором во главе будет посрамлена.

...Веткин резко вздрогнул и очнулся. Что-то произошло. Облачное поле за окном проносилось с жуткой скоростью в обратном направлении, самолет несся вперед хвостом! Веткин все понял и заскрежетал зубами от бессильной злости – ведь тогда еще, сразу по приезде в городишко он смутно ужаснулся – а что, если отсюда ему уже не выбраться...

Столик под абажуром был все так же накрыт, и вся нехитрая сервировка – от сахарницы с отбитой ручкой до плетеного из соломки овального блюда с пирогом – узоры, подробности, которым, без сомненья, надлежало уже сейчас начать постепенный, но быстрый процесс выветривания из памяти гостя, до абсолютного исчезновения через неделю-две – торчали перед ним во всей своей жуткой вещественности.

– Импульс? Они приказали кого-то встретить?

Ангелина улыбнулась его враждебности.

– Вас, именно вас. Вы понадобились.

– Чтобы... уничтожить?

– Вряд ли, – тряхнула волосами посланница. – Не совсем, если уж на то... Скорей всего – переделать, так я их поняла.

Веткин теперь лишь ощутил, прямо-таки телесно, всю неотвратимость своего преображения, и понял – в те мгновения, пока еще мог понимать – что он в стане врага, по сравнению с которым все его прежние враги, от редактора до уличного налетчика – всего лишь елочные паяцы. Он поднял взгляд. Некоторое время человек и автомат смотрели друг на друга, как бы прикидывая, кто на что способен.

ИЗ УЧЕБНИКА ЛОГИКИ

Каков логический выбор выпускника учебного заведения, готовящего дипломатов в тиранической стране с господствующим представлением о зарубежье, как о безусловно злокачественной среде, даже помыслив о коей человек подписывает себе смертный приговор:

а) немедленно по получении диплома явиться с повинной, или тут же принять яд;

б) получив назначение, прибыть в страну Т. и подорваться вместе со всем посольством;

в) прибыв в страну Т., затеряться в аэропорту, сменить внешность и до конца своих дней сапожничать в захолустье:

Правильный ответ: Исходные данные противоречат курсу т.н. прямой логики. Задача имеет простое и изящное решение в категориях логики фетишей (см. данный курс, часть II).

ВЫВОДЫ ОБЩЕСТВА "САНАЦИЯ"

...Движение в поддержку перехода к инстинктивному поведению определилось как реакция на провал т.н. рациональных мотиваций человеческой деятельности, в результате которых возникали многочисленные эксцессы в виде войн, погромов, загрязнения среды, разрушения семейных основ и т.п. Внедрители инстинктивных типов социального реагирования исходили из того, что в ряде случаев таковые радикально предотвращают саморазрушение социума. С тех пор, как был найден биологический агент, способный воспроизводить (точнее, пересаживать) некоторые виды инстинктов, наблюдаемых у животных, на человека, определились такие результаты:

– инстинкт, называемый условно "трудолюбие", хотя лучше подошел бы термин "постоянная занятость". Носитель взят у подвида тропических муравьев. Подопытная группа населения, неявно подвергнутая действию биоагента, в настоящее время образовала ядро нового экономического района. Промышленный бум, тем не менее, сопровождался рядом накладок и затруднений, вызванных спонтанным и логически необъяснимым массовым рытьем траншей, хроническим перетаскиванием различных тяжестей и общей хаотической беготней, что поначалу воспринималось, как трудовой энтузиазм. К побочным эффектам следует отнести также и частые случаи инфарктов прямое следствие такого образа жизни;

– инстинкт "единобрачие", носитель заимствован у галок, отличающихся исключительной в животном мире верностью партнеру. Городок, в котором был проведен тест, ныне является центром баптистской общины. Недочетом в эксперименте явилось то, что инстинкт "единобрачие" оказался совершенно не сопряженным с инстинктом продолжения рода, что привело к постепенному омертвлению эмоциональной жизни городка и неуклонному постарению его средневозрастного показателя. Тем не менее, следует отметить дальнейший приток фанатиков в общину – помимо всякого воздействия биологического агента;

– инстинкт "не убий". Агент изымался как у волков, так и у змей. Известно, что эти образцовые хищники ни при каких обстоятельствах не убивают себе подобных. Таким образом, были вакцинированы целые районы, издавна подверженные этническим конфликтам. Во время массовых беспорядков боевики разных группировок лишь рычали друг на друга, или же подставляли шеи (в знак подчинения), но не пускали в ход камни и палки, как было принято до сих пор. Осложнения: в случае применения "волчьего" биоагента, у мужчин (самцов) возникает неукротимое желание метить контролируемую территорию по собачьему способу; при этом хозяин территории то и дело выясняет отношения с "нарушителем", каковых, при городском многолюдье, всегда предостаточно. В районе вакцинации типичны сцены, когда двое претендентов на одну и ту же территорию часами рычат друг на друга возле условной границы, тогда как подошедший пришелец неподалеку уже метит (орошает) спорный кордон.

Сходные, либо нейтральные результаты получены при испытаниях биоагентов "информбалет" (имитировались танцы пчел), "навигация" (ряду пилотов вводится биоагент перелетных птиц), "интерстар" (телекоммуникация по принципу паутины)

Обобщая данные этого широкоохватного эксперимента, общество "Санация" пришло к выводу о нецелесообразности прямого заимствования биологических агентов животных и концентрации усилий в дальнейших разработках на синтезировании универсального биоагента с наперед заданными социальными реакциями.

ТЕЛЕРЕПОРТЕР

...Вот так и двигаться вместе с ними в сомнамбулическом трансе, двигаться с ними в сомнамбулическом трансе, в сомнамбулическом трансе. Оттого, что смотришь лишь под ноги, в зрении, вроде бы, и надобности особой нет, да и в прочих органах чувств; есть лишь странная воля откуда-то извне, воля к неспешному непрерывному движению тысячных толп. Вот так, наверное, идет половодье леммингов по тундре к студеному побережью. Да, надо этим проникнуться, но работа остается работой, и пора "мотать ленту", как говорят, гнать запись.

Комбинезон застегнут наглухо, шлем задраен, телекамера на плече привычной ношей – и теперь можно панорамировать всю долину – от взявшегося коркой сухого дна до дальних пологих склонов, уходящих к горизонту, усеянных вереницами идущих. Прекрасное освещение от низкого солнца, яркая цветная одежда, длинные тени поперек холмов – все это будет неплохо выглядеть на экранах, в миллионах зашторенных гостиных, далеко отсюда. Но главное – это интервью.

– Ощущаете радиацию?

– Не-а! – засмеялся добродушный пузан. – Жир защищает... Да вы ведь в костюме, чего вам бояться.

– Я телерепортер.

– Вижу, вижу... Вы не с нами, значит.

И отходит немного в сторону, впрочем, без враждебности. А рядом молодожены, сухощавый брюнет и плотная белокурая девушка, тугая, словно пружинка – от них так и веет счастьем, будто каким живым излучением, наперекор радиации.

– А вы-то почему здесь?

Так спрашивать запрещено, есть на этот счет особая инструкция; юноша нахмурился, но девушка тут же выпалила, сияя:

– А когда же еще? Лучше, чем теперь, нам уже не будет, так ведь? А вечного ничего нет...

Это уже к спутнику. Он приобнял ее за плечи, парочка не спеша двинулась дальше. Затем привратница, старая, изможденная, неизлечимо больная (ну тут уж все ясно), дальше семейка, у которой небольшая неприятность – малыша лет пяти стало вдруг тошнить (излучение чем дальше, тем яростней), отец озабоченно смотрел, как жена, присев у обочины, тщательно вытирает личико сына, приговаривая: ничего, ничего, теперь уже недолго. И следом – желчный лысоватый тип лет пятидесяти с полным рюкзаком за спиной, как у обычного пешего туриста. Все прочие идут налегке.

– Почему рюкзак? – этот вопрос, похоже, его окончательно разозлил. А как с ними иначе? Что я, не знаю эту контору?

– Да здесь-то разве могут надуть?

– Не валяй дурня – могут! Когда что у них было в срок? Нескладуха, обычное дело... Прошлая партия, знаешь, сколько стояла на этой корке?

Почва в самом деле напоминает спеченную шлаковую кору.

– ...сутки с лишним! Нескладуха. Когда пыхнуло, половина уже разошлась.

– Отчего, как вы думаете?

– Расхотелось! – прошипел "турист" в микрофон. – Перебудь в давке, в голом поле, под радиацией целую ночь – тут и загнуться раздумаешь. Хотя... они пока стояли, столько нахватались, что долго не протянут теперь...

И двинул дальше, работая посохом. Его спина, как он уходит, как оборачивается, что-то ворча, и вот в кадре миловидная женщина лет тридцати пяти, с ней говорить – одно удовольствие.

– Это, мне кажется, своего рода слабость. Такой – веселый Апокалипсис. Свободный выбор, знаете, имеет свои крайности... Все сразу, мгновенно – в пар.

Видно, что для нее затруднительно разговаривать, не видя лица собеседника за толстенным светофильтром шлема.

– ...не наедине с собой, не под операционной лампой, не в маразме старческом – а вот так, чуть ли не в гуще карнавала...

Действительно, кое-где бряцали гитары; бородатые угрюмые барды, да и молодые компании.

– ...а сказать так, что здесь личная драма, отчаяние – нет. Просто, такое чувство, что все необходимое мною выполнено, теперь можно спокойно удалиться. Думаю, это лучший способ...

Она улыбнулась наугад в стекло шлема. Ее лицо, волосы, бежевый спортивный костюм – все теперь на ленте, три-четыре витка. Теперь – надо показать это – появились вешки с черно-желтыми нумерованными флажками, это рубеж зоны, за которой гарантировано полное исчезновение – вот оно, вот чего ждут эти толпы – исчезновения без остатка. Где-то здесь располагался вход в укрытие для наблюдателей. Спрошенный об этом паренек на костылях охотно указал место и заковылял дальше. Затылок его между плеч, задранных костылями, спины, лица, толпы плывут в кадре, словно рыбы в аквариуме.

– Сколько там? – буднично спросил мужик бывалого вида с обшарпанной пропитой мордой.

– Еще восемнадцать минут, если все точно по распорядку.

– Ладно, я пошел за флажками. Меня там приятель ждет – не разлей вода, дружба на всю жизнь!

– Где ждет – за флажками?

– Иди ты – за флажками! – внезапно обиделся мужик. – Где надо, там и ждет. Прыгай лучше в свою кастрюлю, живой труп. Тебе еще долго гнить!

Может ли оскорбить человек, который вскоре станет дымком? Толпа все гуще, сплошной гул от шагов по раскрошенной пемзе, и вот – нашелся, какое облегчение – колпак входа, весь будто окаменелый бугристый волдырь. Люк, покрытый чудовищной окалиной, термоокно и спасительный узкий тоннель вниз, в прохладный лабиринт ходов под испытательным полем. Можно считать, что нелегкий репортаж на пленэре завершен. Пальцы на кнопки радиоключа – и будто открылся пуп земли за бугристой толщей люка – стерильная чистенькая ячейка-вход. Кое-кто из пришедших сюда глянул в эту сторону с недоумением, но большинство уже находилось далеко... Где-то затянули песню. И тут словно общий вздох прошел долиной – в вечернем зените, в густеющей голубизне обозначилась яркая точка.

– Везут! Пунктуальные на этот раз...

Это давешний бродяга-турист, он устало сбросил поклажу наземь и, сощурясь, уставился в небо. Можно взять еще несколько сцен – вот так, по пояс в укрытии, словно танкист из башни, можно всосать через объектив эти обреченные толпы, опустевшие, сразу будто ставшие одинаковыми лица, можно еще остановить кадр на подростке, глядящем в небо с истинно детским любопытством, но непобедимая жуть ерошит волосы и нужно успеть задраиться и сбежать вниз, на приличную глубину, хотя...

– К-р-р-рак!

Как? Уже? Раньше, чем намечалось? Звон в ушах, болит плечо, где камера, и что же это было? Что? Но кому интересен рухнувший внезапно на землю человек с телекамерой; все глаза – в небесах, на желтом, канареечного оттенка парашюте.

– Ах, негодяй!

Да, это он, тот самый мерзавец с рюкзаком, именно от него следовало ожидать такой гнусности – выдернуть ничего не подозревающего репортера из укрытия и спрятаться туда самому. Его рожа смутно белеет за полуметровой толщей термостекла, не поймешь, что на ней – издевка, или боль. И незачем теперь ломать ногти об шершавую корку намертво захлопнутого люка, не надо вопить, не стоит барабанить кулаками в окошко со смутно маячащим там ублюдком, хватит тщетно нажимать радиоключ... Нужно в эти две минуты, пока будет еще опускаться парашютик, успеть пройти все то, что согнало сюда это людское море, – и смириться.

А потому – полная воля на эти две минуты! Шлем в сторону, перчатки долой. Телекамеру за ремень – и вдрызг об валун (жаль, правда, запись, хороший мог получиться репортаж). Комбинезон – вжик вдоль живота – упал за спиною тяжкими складками, в светлом бельишке, легкий, выбрасываешься на осенний ветерок, как в детстве – кожа в пупырышках, зябко, и будто перед прыжком с обрыва в реку, куда подбегаешь как бы помимо своей воли, с предвкушением ледяного ожога...

Он расставил руки, будто собираясь взлететь.

МЕНЮ СТОЛОВОЙ ЭВАКОПУНКТА

Аспарагус железистый – 3.70

Икра многоразового употребления – 0.16

Эмбрионы заливные сх – 4.18

Хлопья кактусовые в соусе "индиго" – 0.93

Седло гамадрила – 5.60

Отбивная из вырезки (самонарастающей) – 9.04

Салат-каналья – 1.12

Пиво "Цусима", 0,33 л – 2.45

ЧЕРНОЕ И БЕЛОЕ

Мне думается, все знают этот тип деятеля, начальничка средней руки, что с первыми лучами солнца уже вовсю озабоченно снуют из кабинета в кабинет, с завода в райком, а то и вовсе из города в село, на задрипанном брезентовом вездеходе по буеракам нашей действительности – с неизменной папочкой в руках, такие вот безликие (они и в самом деле лишены физиономии), – агенты державы, ее, так сказать, датчики. И где они берут эти макинтоши, чуть ли не хрущевского кроя, откуда эти шляпы ведром, как у бюрократа из "Волги-Волги" – неразгаданная тайна. Будто орден меченосцев поклялся в веках выдерживать бессмертный закон, срисованный с верховного узурпатора! Так что, когда в селе появляется такой вот представитель, его уже ни с кем не спутать.

Этот, надо сказать, повел себя необычно. Вместо того, чтобы прямиком из газика, минуя омытые дождем фанерные стенды (шел тогда дождь) зайти степенно в правление и скрыться там как бы навечно, он заспешил по слякоти к фермам – к дальнему второму участку, где с утра давно уже поревывали телки в загонах. Бдительная секретарша усекла через окно этот необычный маневр и доложила председателю – тот оторвался от бумаг и обозрел мельком удаляющуюся нелепую фигуру.

– Хто такой – ума не приложу... Може, мелиоратор с Орджоникидзовки? Так он бы сюда шел... Чи шабашник якой?.. А, нехай блукает, меня ему все одно не миновать.

Но человека в макинтоше будто вело какое-то чутье: скользя по размокшей глине, придерживаясь за колья и столбы, он перебирался через навозную жижу загона, к длиннющему унылому бараку телятника. Встретившийся ему заика Стасик отвернул круто свою тачку с бидонами – так одержимо шагал городской визитер.

Будь Стасик хоть на пятак умнее, он бы обратил внимание на поразительное отсутствие мимики (это при бегающих – неподвижных! глазах), на невнятное бормотанье и возгласы, но он лишь отметил с тупым изумлением, что следы пришедшего дымились.

– Где, где это? – спросил он, ни к кому особенно не обращаясь, у скотниц, занятых уборкой, и тут же двинулся вдоль стены, изукрашенной потеками.

– Кирилыч, вон пришел какой-то, – позвали женщины зоотехника. Тот обернулся на гостя и посуровел: зоотехник опасался санитарной инспекции. Ощупывая стены, стойла, поилки, районный человек сновал по ферме.

– Вам кого? – спросил Кирилыч, подойдя.

– Все сущее подлежит уничтожению, – непонятно ответил посетитель и зыркнул из-под шляпы. От этого взгляда зоотехник на миг оледенел.

– Здесь! Это здесь, знаю! – неопределенно махнул макинтош по сумрачной ферме. – Основной закон мира – уничтожение, друг скотник... ("Я вам не скотник, я..." – успел рявкнуть Кирилыч), но гость вдруг поднял руку – блеклую руку бухгалтера, можно бы так сказать, если бы не ноготь на мизинце, неуместный у бухгалтера длиннющий ноготь блатного фата – и звякнул им по ободку поилки. И поилка исчезла – осыпалась, что ли – по самую подводящую трубу, оттуда полилась жиденькая струйка. Тут, как потом объяснял зоотехник, он сразу понял, с кем имеет дело. Не санинспектор, ясно.

– Это! Не порть инвентарь! – крикнул. Но тот, с когтем, ухмыльнулся и царапнул по бетонному столбику стойла. И снова – лишь квадратная дыра в грязном полу, ни пыли, ни копоти...

Подошли женщины и два бича, что подрядились выгребать навоз за харчи, все зачарованно смотрели на приезжего. А тот продолжал свое представление:

– Ничего – это космический принцип, вот как... – он тыркал мизинцем то в гвоздь, то в бидон, то в ватник, и все пропадало на глазах, окончательно пропадало – это как-то сразу все поняли. – По одному протону в год – как вам понравится? (кирпич в столбе, по которому он цокнул, испарился с легким пшиком) – Все, все – на кончик пальца! Чтоб – один огромный ноль... Из ноля уже ничего не получится, а, работники? Учили, небось?

Взгляд маньяка безостановочно шарил вокруг.

– Ноль – абсолют, с ним ничего не поделаешь... Но что-то мешает! Здесь это, здесь!

– Шальной, не трожь контейнер! Ты ж все перепалишь!

– Нинка! Звони в контору!

– Рано или поздно, вам не все ли равно? – он полоснул взглядом и снова взвыл. – Но где? Где?

Кирилыч – так уж получилось – оказался здесь старшим и туго соображал, что бы такого предпринять, но – будто застила мгла сознание. Слонявшийся по ферме пятнистый кобель, любимец бичей, обнюхал полы макинтоша и заворчал.

– Абсолют – ничто... Хватит делать, хватит! Надо – наоборот.

– Как это – наоборот? – Кирилыч спросил лишь затем, чтоб отвлечь аспида от этой непрестанной порчи, он кожей чуял – над всеми нависла жуть. "Вилами его, что ли – а что ему вилы, когда он мизинцем ферму завалит..."

– Наоборот? Вот так, это просто, – тут маньяк почесал собаку за ухом, и пес исчез – ни звука, ни паленого душка, ничего. – Просто! Уничтожать по сути своей проще, чем создавать, против этого не попрешь, так ведь, скотоводы? Лишь это – помеха, стопор... Это здесь, рядом, я сейчас найду!

Блеснула улыбка. Лучше б он не улыбался – так, наверное, открывается печь крематория. И тут вперед вышел бич.

– Ты, гнида, куда собаку подевал?

Странно – всех оплели страх и безволие, один этот бич растолкал баб и вышел перед "санинспектором". Он стоял немного враскачку, видно, перебрал накануне. А визитер прямо-таки расцвел – (если можно так выразиться применительно к нему) – при виде бича.

– Вот оно, нашлось... Я представлял предмет, что-то более долговечное... Контрагент, а? Ну, что ж...

Он весь подался к бичу, взгляд свой, неуловимый и неотвратимый, как бормашина, совсем воткнул в серые гляделки бича, но бич не дрогнул, только качаться перестал.

– Ты мне ответишь за собаку, паскуда!

Кирилыч утверждал потом, что пришелец мгновенно чиркнул ногтем. Скотницы, наоборот, что поднес палец к бичу медленно, не торопясь, как бы по ритуалу какому. Он ткнул бича в широченную прореху на груди, и того в мгновение ока охватило зеленоватое неживое свечение. И тут же сошло. Бич стоял как стоял, только голый, в чем мать родила (все обноски его сожрал зеленый огонек), и недоуменно озирался. А этот, весь белый, опять прижег его ногтем. И снова вокруг бича заструилось зеленое и сбежало.

– И знаете, – рассказывал потом Кирилыч, – он вроде стал, как бы сказать, кремезнее, налился, – а бичи, они ж, известно, дохлые, – а этот хмырь его опять – тырк под ребро. Тот снова же – глазом не моргнул, но, вроде как штангист, раздался, и, понимаете, металл! Такой отлив, вроде серебряный на коже появился. А тот бандит кинулся бежать...

Кинулся бежать – слабо сказано. Он вылетел из ворот и мчал по полю, петляя, словно заяц, перепрыгивая через скирды, огромными прыжками, поднимая фонтаны грязи. В мгновение ока он скрылся за горизонтом. Тогда все уставились на бича. Но бич – или кем он теперь стал, – не обращая ни на кого особого внимания, вышел наружу, оглянулся вокруг и уверенно, тяжко зашагал в ту сторону, где за дальней посадкой скрылся гость. Дождик, орошая его массивный торс, тут же испарялся с шипеньем, поэтому он двигался как бы в туманном облачке.

– Не догонит, – усомнилась какая-то женщина. – Тот вон какой прыгучий, верткий.

– Ну и сдохнет на пятом километре. Язык высунет. Тут и бери его голыми руками.

Бич, словно движущаяся хромированная статуя, спустился в долинку и скрылся из виду. Дождь наподдал. Они еще немного постояли у входа, затем по одному вернулись к прерванной работе.

ИЗ ВВОДНОЙ ГЛАВЫ УЧЕБНИКА "ТЕХНИКА ЖИЗНИ"

Эта книга создавалась как практическое руководство для любого живого существа – от капустной тли до слона с острова Борнео, от восточного деспота до инфузории, обитающей в коровьем дерьме, при условии, конечно же, что тля, инфузория и деспот смогли бы воспринять данный текст. Если на то пошло, коллегия авторов не так уж категорична в распространенном уничижительном мнении насчет простейших, но этот коллективный труд преследует иную задачу – сформулировать единые принципы выживания в среде, где основной модус вивенди – это потребление в том или ином виде других существ. (...) Любопытно, что завершающая глава обращает внимание читателя на эстетическую сторону жизненного процесса.

Учебник рассчитан на широкий круг существ, практикующих жизнь в той или иной форме.

НА ЗАДАННОЙ КЛЕТКЕ

Один налетчик, известный в своей среде как Эдик (настоящее свое имя он уже и сам стал забывать), был задержан оперативниками в областном центре П. при рейдовой облаве на рынке, где Эдик, как и полагалось чужаку, вовсе не пытался работать по специальности, а, подобно обычным клиентам, гулял, развлекался, наблюдая со стороны работу коллег в гуще клокочущей купли-продажи. Эдик недавно вышел и пока что был совершенно безупречен, перебиваясь достаточно безбедно на свой страховой фонд, сохраненный верной подружкой. Нормально его должны были сразу отпустить, или, на худой конец, отправить в родной город под надзор. Но этого не произошло. Эдика интенсивно допрашивали, совали в камеру подсадок, устраивали какие-то абсурдные опознания, словом, к концу второй недели он уже не сомневался на него вешали (грубо, неряшливо, в явной спешке) дело по нескольким ограблениям с убийствами. Прошлой ночью Эдика уведомили, что слушанье его дела назначено на пятницу. В исходе суда он не имел сомнений.