Текст книги "Мигранты"

Автор книги: Евгений Филимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

222. Какова должна быть скорость полета летающего человека над ночной тундрой при температуре -45С и среднем количестве мышеподобных 10,73 особи на 1 км^2, при условии, что на свечение пуповидного фонаря уходит 0,33 мышечной энергии и лишь каждая двенадцатая атака результативна?

223. Гуманоид В. и околоид Ж., считающие друг друга инопланетными жителями, объясняются знаками, а также пользуются усредненной символикой, основанной на двоичном коде. Каково общее время взаимных встреч и бесед, в результате которых они придут к выводу, что являются единоутробными братьями своей общей матери К., если учесть, что емкость взаимной информативной базы 630 единиц, а продолжительность жизни среднего мутанта не превышает 46 лет?

КОРАБЛЬ. ЧЕТА

Говоря "корабль", поневоле обращаешься к первооснове понятия, к вычурному сооружению из бревен и канатов, к дощатой скорлупе, увлекаемой вздувшимися сегментами парусины, словом, к деревянному вместилищу на воде. Этот корабль целиком растительного происхождения, он весь – волокна, ветви, стволы, и даже в момент катастрофы ведет себя по-свойски – трещат мачты, летит щепа, рвутся конопляные жилки, словом, гибнет организм, и это приемлемо (как гибель) для древесной конструкции, это, пожалуй, самая подходящая ей кончина. Кораблекрушение...

Иное дело – наш корабль, если его можно вообще назвать кораблем. Моя супруга Хана (на мой взгляд, прекрасное имя – Хана, вслушайтесь – Хана!), так вот, она до сих пор уверена, что это самый заурядный довольно старый кирпичный дом этажей так в семь (или восемь – не так-то просто определить этажность изнутри, особенно при такой, с выкрутасами и странностями, лестничной клетке). Есть, правда, лифт, но он всегда на ремонте, хотя я трижды – за время жизни в корабле – видел, как за ржавой сеткой проплывала старомодная остекленная кабина, полная каких-то суровых мужчин, по виду чернорабочих. Хана предположила, что это, скорей всего, жильцы, наши соседи даже – однако я на это резонно возразил: а видела ли она когда-нибудь хоть одного обитателя, скажем, квартиры напротив? Встретила она кого-нибудь, хоть болонку, на лестнице за все то время, что мы здесь живем (тут заковыка: ни я, ни Хана толком не можем вспомнить, когда мы здесь оказались и по какому поводу).

Меня все это начинает беспокоить, и вот почему: если нам в самом деле не суждено выбраться отсюда, хотя бы из-за того, что наружная дверь замурована, забетонирована, а другая дверь в полуподвале – это уже кочегарка, о которой я еще скажу, так вот, если мы с Ханой почему-то взяты как пассажиры, то как понимать нашу полную неосведомленность насчет целей и характера экспедиции, или там опыта, не знаю, как лучше... На свой страх и риск я однажды пробрался на чердак, чтобы определить истинное наше положение; когда я распахнул слуховое окно, сразу стало ясно – это космос, мрачная чернота, заполненная исполинскими звездными облаками, настоящее царство исчезновения. Что нужно заметить: из наших окон виден лишь участок стены противоположного дома, глухой, безоконный, да еще оголовок бетонного столба, от него к стене по изоляторам зеленого бутылочного стекла идут шины высокого напряжения. Да, еще крышка дефлектора. Из узенького проемчика в стене торчит колено трубы с дефлектором наверху.

Я и Хана часами стоим у подоконника, созерцая все это и пытаясь постичь его сокровенный смысл. Наш быт вообще монотонен, как у любой пожилой четы, но с тех пор, как мы перебрались сюда (как же это, все-таки, произошло?), он стал еще однообразнее, хотя, говоря по правде, жаловаться на плохое снабжение или там на обслугу не приходится. Каждый месяц нам приносит пенсию неразговорчивая женщина-почтальон, а купить все необходимое можно на первом этаже, где разместилась крохотная домовая кухня; там распоряжается балагур – заведующий, продавец, приемщик, повар, словом, человек за все, который ни разу не ответил еще серьезно ни на один вопрос.

– Петро, – (так он сам себя называет), – Петро, как по-вашему, что это за дом?

– Дом как дом. Образцового быта.

– Сказал тоже – образцового! Тут и быта всего лишь я да Хана. Он что, режимный?

– Почем я знаю, – ухмыльнулся Петро. – От люди! Сами тут живут и спрашуют у постороннего человека – что за дом... Берите от эти пончики, свежие, тока завезли.

– Ну хорошо, а сам ты где живешь?

– Так я вам и сказал, – и Петро орудует, накладывая пончики деревянной лопаткой, жуликовато взглядывая из-под замызганной поварской шапочки. – То в одной, то в другой... Казак, чего там.

– Понятно... Петро, а можно пройти через твою подсобку на улицу?

– Та вы шо? – делает страшные глаза. – Там же стерильно все, там пищеблок... Идите как все люди, через подъезд.

– Но дверь же – заложена кладкой?

– А-а, вот как... – и водит тряпкой по кафельной стене, улыбается. Тогда, конечно, хуже... Возьмите сметанку, не пожалеете. Сметанка сегодня, – как на выставку!

Теперь о кочегарке. Войдя туда, нужно спуститься еще на три-четыре ступеньки и пройти мимо широкого рабочего стола – середина его расчищена от железок и завернутых в бумагу остатков снеди, здесь постоянно идет игра в домино. Насколько я понял, у стола собирается смена, дежурные техники электрик, слесарь, еще какие-то – и дни напролет стучат костяшками, сосредоточенно и страстно, не реагируя на меня никак, разве лишь, когда я потяну за рычаг заслонки, чтобы взглянуть на адские ослепительные струи в топке, истопник, не отрывая взгляда от костяшек, бросит:

– Ну че? Фурычит?

– Еще как... Смотреть страшно...

– Всесоюзная кочегарка, о чем речь!

Я вижу, как исполинский столб пламени хлещет отсюда в черные глубины, гоня нас все дальше и дальше, будто проклятье.

Огромная эта печь пожирает топлива не меньше, чем средняя домна, но зачем такая мощь – непостижимо. От ее работы вибрирует и гудит все здание. Глубокой ночью иногда возникает ощущение, предчувствие, что ли, что вот сейчас, сию минуту все разлетится прямо в полете, и нас вышвырнет наружу в груде кирпичной пыли, среди погнутых балок и обломков мебели, барахтающихся в простынях... Кораблекрушение.

– Хана?

Она молчит, тяжело дышит во сне.

– Хана, ты спишь? Хана, что с нами будет?

Хана молчит, я слышу лишь, как гудит, разрывается топка в подвале и как наверху кровлю обтекает со свистом стремительный звездный поток.

ОЧКИ "НЮ"

Еще один случай, который мне чем-то напомнил визуального фокусника помните, в начале? Так вот, некто Валерий Кроль однажды имел неосторожность одолжить крупную сумму маклеру Шиманскому, человеку вполне сомнительному. И не то, чтобы Кроль был наивен до того, что сущность маклера не видна была ему с самого начала во всей своей неприглядности, не то чтобы он был так уж широк и щедр, или же действовал под настроение нет, ничего такого и близко не было, просто так получилось. Необъяснимо, но бывает. Валерий Кроль списал эту сумму по статье фатальных утрат, полагающихся, очевидно, каждому человеку по какой-то житейской статистике, смирился и даже не докучал Шиманскому напоминаниями.

Маклер, по-видимому, встревожился столь непривычной реакцией. Возможно он опасался скрытой мести, или чего еще, во всяком случае с некоторых пор Валерий Кроль стал получать переводы от Шиманского в счет погашения долга. Более того, встревоженный маклер стал время от времени делать ему подношения, этакие мужские пустячки, вроде экзотической зажигалки или несессера, сопровождаемые заверениями в скором и окончательном расчете.

Прошлым летом он одарил Кроля очками – занятным зарубежным изделием с пикантным свойством: очки позволяют видеть человека без одежды, нагишом. Любопытно, что такие вот плотоядные натуры, вроде Шиманского, как правило страдают недостатком воображения – не ситуативного воображения, где они прямо-таки чемпионы в вариациях типа продать-надуть-заработать, а в своих представлениях о ближнем, иначе с какой стати дарить такую, не весьма пристойную игрушку интеллигенту Кролю, который сперва даже не понял истинного назначения очков и видел в них лишь средство солнцезащиты.

Как раз поэтому Валерий Кроль обнаружил это качество очков лишь на пляже. Он поднял глаза от книжки и обнаружил внезапно, что за четверть часа пустой пятачок возле его топчана заполнили нудисты, где там пятачок весь пляж оказался нудистским, и Кроль в смущении тут же ретировался к выходу.

На улице его смятение усугубилось, и лишь когда он снял очки, чтобы протереть их – все вокруг приобрело благопристойность.

Кроль описывал впечатление первичного шока от зрелища голой толпы, медлительно фланирующей вдоль набережной. Он говорил, что поначалу не мог противиться импульсу, возникавшему ежесекундно – срывать очки, прятать их в футляр, – и другому непобедимому желанию снова водружать их на свой породистый нос.

Интересно, что его мало интересовала сексуальная, так сказать, сторона дела (он этим не увлекается), Кроль признавался, что грациозные нимфетки и женщины в соку оставляли след куда меньший, чем общее потрясающее впечатление нагого стада.

– Будто огромное племя людоедов! – восклицал потрясенный Кроль, будто дикари, забавы ради пародирующие цивилизацию. Скоты! Иэху! Скоты!

По его словам, он тогда хотел завопить это вслух – но, опустив взгляд, узрел собственные тощие голени, пупок среди венчика волос, гениталии, болтающиеся при каждом шаге – и, само собой, промолчал.

ГРАФИК ПИРОЖКО

Стоит художнику помереть – и широкая публика тут же обращает свой интерес к его творчеству, наследию и к малозначительным подробностям загубленной жизни. Такова уж вековая традиция, тут ничего не попишешь.

В случае с Пирожко все наоборот, вернее, не все укладывается в эту простую схему. Существование Пирожко у всех на виду, всем известны его скандальные выступления по разным поводам, а его интимная жизнь не содержит никаких тайн и проходит, как правило, прилюдно. Еще раз: никаких загадок для грядущих биографов жизнь Пирожко не представляет, им не надо выдумывать бедственного положения и нищенства процветающего (несмотря на долги) художника и прикидывать, сколько теперь дадут коллекционеры за его самый крохотный экслибрис. Большинству ясно – интерес к Пирожко немедленно угаснет, стоит лишь тому спьяну влететь в автокатастрофу, или же – более спокойный вариант – загнуться от цирроза печени.

Пресса часто нагнетает вокруг Пирожко и его творчества прямо-таки истерический гвалт, при этом, как ни странно, за пределами ее внимания остаются собственно работы графика. Больше того, если внимательно вчитаться в критические материалы насчет Пирожко, станет ясно, что под флером снисходительных похвал и подбадриваний в адрес "нашего актуальнейшего бытописателя" скрывается абсолютное неуважение и полное непонимание магической силы его творчества. Внимание публики концентрируется на в самом деле бездарных, больших (в масштабах графики) работах, тогда как подлинные шедевры игнорируются, о них пишется вскользь и неохотно. А ведь они есть – всего несколько вещей, зато каких!

Во-первых, небольшой офорт "Речная улица", казалось бы ничем особо не блещущий на выставочных стендах. Пейзаж выполнен приблизительно, неряшливо стилизован, о композиции говорить нет смысла, но – если случайно подойти к работе ближе, чем того требует простое рассматривание, – произойдут удивительные вещи. Прежде всего – низкий звук работающего буксирного двигателя, он сразу заполняет уши, но, стоит озадаченному зрителю отшатнуться – эффект тут же пропадает. Когда же заинтригованный посетитель вторично приникает к офорту, звуковой ряд не только размножен, не только насыщен галочьим граем, репликами прохожих, дальней музыкой, но и сам офорт как бы расширяется, приобретает воронкообразное обрамление и, еще секунда – затянет неосторожного в сырые вечерние просторы этого, пропахшего тиной, предместья. Самое интересное – в эффекте присутствия вовсе нет той привлекательности, очарования, которые, вроде бы, художник привносит в любой сюжет, нет – это обычный мир, враждебный человеку, в лучшем случае безразличный к нему, но подлинный до жути.

Завистники обвиняют Пирожко в склонности к банальным сюжетам и к расхожим стилевым обработкам. Действительно, художник часто выражает средний (а значит, плохой вкус) и буквально плодит штампы, с каждым оттиском из-под своего пресса. Но вот литография "Полдень". Здесь изображено на диво пустынное место, высвеченное до самой последней трещинки стоящим в зените солнцем. Это какая-то стальная равнина, и следы рубчатых колес на проржавелом металле с острыми блестками царапин выполнены превосходно. В отдалении за коричневой дымкой (ощущается немилосердная жара) видны контуры свернутых набок то ли орудийных башен, то ли выпотрошенных мусорных баков; но основное в этой вещи – это чувство непосредственной опасности, настолько острое, что нужно изрядно себя контролировать, дабы не завопить и не броситься в укрытие, куда-либо за угол. Причем эта угроза не фокусируется в чем-то отдельно взятом: ни в детской шапочке, почему-то валяющейся на этом несокрушимом металле, ни в разбросанных там и сям пожелтевших бумагах с печатями, ни в распоротой подушке, над которой еще вьется облачко пуха – но в целом гравюра прямо-таки дышит убийством.

Служители выставочных залов ведут негласную статистику. "Полдень" уже вызвал восемнадцать инсультов, из них семь – фатальных. Повешенные рядом всякие там "Букеты флоксов" и "Ранние осени" – это обычная типовая продукция, коей изобилие в любой периферийной гостинице, но, возможно, они как-то фокусируют смертоносное жало "Полдня".

Еще одна работа Пирожко – "Олимпия", сериграфия – может сперва представиться невинной попыткой не особенно умного мастера дать свою парафразу прославленной вещи. Примерно та же композиция, схожая цветовая раскладка... Большинство посетителей проходит мимо, задержавшись максимум на десять секунд.

Но того, кто вгляделся в оттиск, ждет неожиданная награда – это лицо голой путаны, которая и в первообразе, и у Пирожко полулежит на покрывале и, вроде бы, не дает никаких особых авансов для своей идеализации. Но вот поди ж ты – чем дольше всматриваешься в эту вульгарную подкрашенную морду, тем привлекательнее становится девица, и под конец неотрывное ее созерцание оказывается неодолимой потребностью: часто возле сериграфии стоят два-три человека в совершенно окостенелых позах с остановившимся, блаженным выражением, и стоит потом немалых трудов увести их отсюда к моменту закрытия экспозиции на ночь. Это та самая любовь к мертвому объекту, неотвязная, как чесотка, это – порча.

Гвоздь программы, конечно же, "Лето", и не зря экспонат забран в пуленепробиваемый колпак, а желающие посмотреть его (таковых, кстати, немного) должны для осмотра пользоваться чем-то вроде перископа, потому что (установлено) непосредственное созерцание каким-то образом скверно отражается на сетчатке. Странно, но до сих пор никто не смог дать связного описания "Лета"; те немногие, кто посмотрел "Лето", автоматически попадают под тайный надзор – и не зря. От них потом можно ожидать самых странных проявлений: попыток угона лайнеров, самоубийств, сколачивания террористических групп, в конце концов, просто импульсивной склонности к внезапному бытовому преступлению, истязанию ближних, и все это может проявиться спустя много лет; поэтому даже подвергалась сомнению прямая связь эксцессов с просмотрами "Лета", – но связь эта подтверждалась всегда.

Несколько слов о личности Пирожко: это среднего роста неряшливый мужчина, достаточно пожилой, плотный, с полными щеками, которые обрамляют широкие пряди выгоревших длинных волос; говорит он быстро и не особенно складно, что не редкость у художников. Вещи свои трактует вполне шаблонно, однако не прочь прихвастнуть, правда, кичится он вовсе не упомянутыми шедеврами (пожалуй, даже стесняется их), а именно теми, что понравились невежественной критике. Похоже, что у него нет ни своего мировоззрения, ни программы, он, скорей всего, не понимает собственных достижений. Меры предосторожности вокруг "Лета" его забавляют ("Что там особенного, картинка как картинка"), или же ("В броню запрятали, что она – Джоконда"?) – такова его реакция. Может показаться, что здесь нередкий случай, когда произведение оказывается выше создателя.

А потому истинные знатоки его творчества с нетерпением ждут, когда же проявится подлинная демоническая натура Пирожко, замаскированная так умело под личиной невинного обывателя, и которая иной раз выпархивает из его простецкой внешности резко и пугающе, подобно летучей мыши из окна дачи; это когда он внезапно и, судя по всему, невольно, парализует оппонента взглядом, когда под смех друзей выдыхает после стопки клуб черного дыма, (все считают, что это его фирменный необъяснимый фокус), причем дым не рассеивается, а повисает, словно рой, где-нибудь в углу и темнеет, колышется там во все время застолья, и, наконец, – когда кто-нибудь, обычно малознакомый случайный человек пытается подшутить над Пирожко (а тот, казалось бы, дает столько поводов для насмешек)! Бедняга обречен, тут уж ничего не поделаешь...

Право, нет более зловещей фигуры, чем график Пирожко, в современном искусстве нашем, и без того не особенно радостном. Но что особенно потрясает – наша реакция на все это – до того житейская, до того бытовая, что диву даешься этому нашему повседневному остолопству – а-а, мол, Пирожко, чего еще от него ждать! – будто речь идет о каком-то заурядном алкаше или же местном идиоте. Так хочется крикнуть иной раз – люди, проснитесь! Вы что, не понимаете, с кем имеете дело?

ПОХЛЕЩЕ ФАНТАСТИКИ

А ведь, если на то пошло, нам и самим привелось жить внутри сказки, видеть весь ее деревянный, стоеросовый механизм, больше того – быть в матрешках величайшего, на весь мир, кукольного представления. Прелесть существования в вымысле как раз в том и есть, что волк, выходящий из чащи, это не мальчик из соседнего подъезда в пластиковой раскрашенной маске, это в самом деле олицетворение ночного ужаса, и знакомые полосатые штанишки никого не должны ввести в заблуждение. Напротив, фея – это фея, независимо от ее реального обаяния, возраста, даже пола. Действо идет по отыгранному до блеска (до затертости, я имею в виду) сценарию, и слаженность игры обеспечивает общий результат – полную определенность и стабильность мира, чувство упоительное; но – не последнее в этом комплексе подпсихических установок – маячащее на дальнем горизонте сознания соображение о сказочности, невсамделишности происходящего.

Опять же, одно дело быть статистом, зрителем, или же характерным актером полюбившегося спектакля, другое совсем – попасть за кулисы, того хуже, в неразбериху скрипучих колес и шкивов, хотя, полагаю, и там не уходила, может, даже усиливалась атмосфера абсурдного вымысла. И там внутри сказки.

Колеса останавливаются, свет включен. Щурясь с непривычки, выходим наружу, смотрим на игрушечные башенки, на грубо размалеванные декорации, сваленные в углу, неловко посмеиваемся, ведь это не так уж нормально разыгрывать всерьез, десятилетиями один и тот же сюжет, у многих на это ушла вся жизнь. Резкий, безжалостный свет, пустые скамьи (зрителям уже надоело, разошлись), статисты бесцельно бродят меж деревянных остовов. И какое-то общее бормотанье, в театре называемое "говор толпы", когда все произносят вразнобой "а что говорить, если нечего говорить", но здесь кое-что прорывается внятно: а ведь могли бы! Или же: надо было верить. Все вместе, такой подъем!.. Окрыленно... И, главное: идея сказки была правильной... Нет возврата в вымысел. Вышвырнутый из мифа поневоле становится реалистом. А мы все оглядываемся на пожухлые картонные купола, дворцы из папье-маше, среди которых прошло детство.

АБЗАЦ ИЗ "ВОЕННОГО ВЕСТНИКА"

Развитые Вооруженные силы непременно должны иметь что-то вроде предохранительного клапана, ибо огромные набираемые мощности разрушения требуют хоть какой-то реализации, пускай даже символической. В малой степени этому служат испытания и маневры. Идеальным было бы для сверхкомплексов иметь приложение в каком-то отдаленном конфликте (к примеру, Вьетнам, или Афганистан). В связи с тем, что сверхкомплексы инстинктивно избегают прямого столкновения на своих плацдармах, в будущем таким отвлеченным предлогом (и полем боя) могла бы стать Антарктида.

Вполне удобным со всех точек зрения может быть использование с этой целью нашего естественного спутника: невозможно придумать лучшей тренировочной груши для любителей супервооружений.

Могут сказать, что и малочисленные, и даже вовсе зачаточные Вооруженные силы тут же ищут арену действий. На это нечего возразить. Очевидно, таково врожденное, импульсивное стремление любого водителя, что бы там ни сжимала его рука – древко топора, или пресловутую рукоятку рубильника в стратегическом центре.

ЭФФЕКТ ДОППЛЕРА

В обыденной психологии есть такой термин "предсонное состояние", это когда на внутреннем экране засыпающего в ускоренном темпе проскакивают как бы кадры, самые яркие картины прошедшего дня, которые можно еще контролировать разумом и нормально интерпретировать. Затем, в следующий миг сознание безвольно падает в руки демонов сна, влекущих его в морок абсурда, ужаса и эротики. Но речь сейчас не об этом.

Некто Збых, программист по профессии, в таком вот предсонном состоянии с детских лет видел одно и то же: участок дощатого настила с простым ограждением из рейки. Этот внутренний образ стал настолько привычным, что Збых просто отождествлял его с моментом засыпания, освобождения от дневных забот. И то правда: мелькнувший на миг помост (обычно в солнечных пятнах, в зеленоватой теплой тональности, как будто свет, освещение пропущено сквозь молодую листву), – тут же снимал любое напряжение и сигнализировал усталому программисту о наступающем долгожданном покое.

Насколько Збых помнил, в детстве этот предсонный кадр был не особенно отчетлив и почти лишен цвета. С годами он обрастал подробностями, впрочем, лишь за счет увеличения четкости внутреннего кадра, так сказать; к примеру, он теперь видел, что темное пятно на стойке перил – это большой сучок, а тень в правом углу картинки отбрасывает дощатая скамья (раньше она представлялась размытым контуром с края). Збых привык к этому слайду. Так привыкают и смиряются с укоренившимися особенностями своей натуры, скажем, с нервным тиком.

Надо сказать, что жизнь у программиста сложилась, по общим нашим канонам, вполне удачно. Он делал успешную карьеру на теперешнем информационном буме и к моменту рассказа возглавлял службу программирования в довольно большой и предприимчивой конторе, распустившей свои щупальца по всей стране. По делам службы Збых часто мотался из одного города в другой, укореняя связи настырного предприятия в косной периферийной почве. В одной из поездок Збых, обычно не спавший в поезде, на этот раз крепко заснул. Сон был, само собой, предварен описанным кадром, отличавшимся разве что лишь интенсивностью зеленого колорита, каковую программист списывал на переутомление.

Из-за каких-то дорожных неполадок поезд шел страшно медленно, с долгими остановками на каждом разъезде. Збых уже подумывал, не дать ли ему телеграмму насчет возможного опоздания. Состав подползал к перрону, предстояла остановка на узловой. Он выглянул из тамбура, чтобы определить, где вокзал и почта, и обомлел – он сразу узнал эту площадку дощатого перрона, со всеми ее подробностями и – к чести его – сразу понял, что она означает для него, воплощенная в явь. Он вернулся в купе за вещами.

Но – вот ведь таинство человеческой души – пока он собирал свой дорожный скарб и совал его в кейс, пока давал инструкции ошеломленному спутнику, его заместителю, и втолковывал ему (и самому себе) насчет необходимости сойти здесь, все время фоном шла одна мысль, словно зуммер тревоги – опомнись, что ты делаешь! Ну, пускай, судьба и в самом деле сигнализировала тебе всю жизнь об этом месте, – но это же не значит, что здесь наверняка удача и счастье, возможно, как раз наоборот (Збых был уверен в обратном, но почему-то не глушил эти соображения). Более того, вела дальше мысль, от добра добра не ищут. Чем тебе сейчас худо? Да ведь из сотен сограждан мало кто так устроен, как ты – преуспевающий, еще не старый житель столицы. А жена, а сыновья! И как он, трезвого склада человек, программист к тому же, останется сейчас на этом пустом перроне, в чужом северном городишке, не зная даже куда направиться? Необъяснимая дурь!

В глубине души Збых был уверен, что это не так, но внешняя неоспоримость мысли выпирала. Он задумался и медленно закрыл кейс. Состав дернулся и поплыл вдоль перрона. Прошла – ну точно как перед сном – та площадка со скамьей под липами, будто залитая зеленым солнечным полумраком-полусвечением. Еще вполне можно было сойти, спрыгнуть... Но ведь можно заглянуть сюда и в другой раз! – подсказало Збыху услужливо. И он – умница и реалист – вдруг ухватился за эту вздорную идею: да, можно заглянуть в это забытое Богом место в более подходящий момент, скажем, в отпуске, должным образом экипированным для странствий в захолустье, именно с целевым настроением – выяснить в конце концов, что же скрывалось всю жизнь за этим навязчивым слайдом (хотя не сомневался ни на миг, что такие вещи бывают раз в жизни)... Словом, Збых остался в поезде, выполнил все по службе и вернулся домой.

Долгое время картинка с помостом не появлялась перед глазами засыпающего программиста, когда же вновь мелькнула, она была почти такой же четкой, но в совершенно другом – оранжевом колорите. Человек, мало-мальски знакомый с физикой, может истолковать это лишь с помощью Допплеровского эффекта, когда, к примеру, сирена мчащегося нам навстречу автомобиля звучит совершенно иначе, лишь только машина нас минует. Збых понял происшедшее именно так – он миновал свой пункт. Но – в свете вышесказанного – старался не слишком горевать по этому поводу.

АВАРИЯ

В нормальном режиме авианосец использует одну из двух взлетно-посадочных полос, пересекающих по диагонали его широченную палубу – этого достаточно для старта и посадки 30-40 самолетов за минуту. Однако предусмотрен режим, по коду "альфа-пик", в котором задействованы обе полосы с минимальным интервалом, это когда кораблю необходимо почти мгновенно выметать в небеса весь свой крылатый арсенал. Понятно, режим этот обеспечивается компьютером, и немногие, кому привелось такое узреть, твердят, что нет зрелища более поразительного, чем разлет двух-трех сотен машин за полминуты практически. Очевидцы сходятся на том, что это более всего напоминает взрыв, извержение, мгновенное заполнение чистого пространства над океаном роем ревущих, увешанных ракетами, торпедами и глубинными бомбами чудищ.

Большей частью компьютер справляется со своей задачей безукоризненно, хотя и случаются сбои, да и где есть гарантия от сбоев, когда в кабине так или иначе живое существо, человек. И, пусть даже ручное управление блокировано, всегда существует возможность, что хотя бы один из трехсот окажется психопатом, неврастеником, и с криком "Нет, хватит с меня этого!!" шваркнет кулаком по блоку предохранителей, по пульту интегральной связи, и – заминка маневра, сбой. Либо вещь обычная, скажем, авария подачи топлива, отказ двигателя. На этот случай компьютер уничтожает самолет, практически аннигилирует его прямо на полосе, а летчика швыряет вверх катапультирующее устройство.

Конечно, человек – высшая ценность и все такое, но, сами понимаете, кому придет в голову искать летчика за бортом, когда того и гляди, от самого этого стального айсберга через миг останется лишь облачко металлической пудры? А потому капсула, в которую обращается кабина с летчиком после катапультирования, снабжена нехитрым ракетным двигателем с резервом хода примерно в десять минут. Предполагается, что летчик, мгновенно очухавшись после падения и выскочив, словно пробка, на поверхность, тут же припустит вслед за авиаматкой и, догнав ее (скорость капсулы позволяет), вскочит в сачок – захватное устройство, что специально выпускают с одной из нижних палуб.

Надо сказать, что лейтенант Пичуга не был психопатом (в дальнейшем это, правда, подвергалось сомнениям); во всяком случае сбой произошел без его вмешательства, об этом есть официальное заключение. Несмотря на перегрузки от выброса, Пичуга совершенно ясно увидел сверху многоэтажную громаду надстройки, увенчанную фонарем диспетчерской, клуб дыма над второй полосой – это, он тут же сообразил, были останки его перехватчика – и безостановочное вихреподобное мельтешение взлетающих машин. Возможно тогда, на пике катапультной параболы, лейтенант осознал всю свою незначительность в общей картине мира.

Затем – то ли от неудачной строповки, то ли от чего еще – капсула оторвалась от раскрывшегося парашюта и с высоты шестидесятиэтажного дома рухнула в воду. И когда Пичуга пришел в себя, его капсулу, словно люльку, ласково покачивало в широченном кильватерном следе авианосца, тянувшемся аж до горизонта, а сам корабль казался крохотным серым силуэтом, окруженным как бы роем мошек – это запустили под занавес и вертолетную группу.

Здесь придется сделать небольшое отступление и сообщить, что по внутренней своей сути случай этот того же порядка, что и предыдущий, с программистом, и приводится лишь для того, чтобы показать несущественность антуража. В этот момент, как позднее признавал Пичуга, можно было догнать авиаматку, на худой конец оказаться хотя бы в поле зрения вертолетчиков, но его охватила какая-то непостижимая апатия – не апатия отчаяния, собственно, чего отчаиваться, дадут отбой режиму, и спецслужба подберет неудачника, так уже сто раз бывало – но какое-то отстраненное спокойствие. Стоял штиль. Волны мягко плескали в стекло кабины, вода была на удивление прозрачна. Слева Пичуга заметил большую медузу...

С каждой секундой уходила возможность настичь корабль. Лейтенант откинулся на сиденье и некоторое время лежал неподвижно, глядя в вечереющее небо. Затем отключил связь и пеленг и, неожиданно для себя, уснул.

Он проснулся поздно ночью и засмотрелся на массы звезд, медленно проплывавших, круживших над ним. Вероятно, капсулу захватило и несло куда-то мощное океанское течение. Пичуга почему-то окончательно уверился в том, что с ним не произойдет ничего плохого и снова задремал.

Рассвет, холодный и пасмурный, застал капсулу с летчиком дрейфующей вдоль гряды плоских, безжизненных на вид островков. Пичугу разбудил стрекот вертолета: две машины прошли низко над морем, из-за ряби они не смогли различить капсулу. Дело в том, что капсула, при всей своей миниатюрности довольно тяжелое и глубоко сидящее в воде плавсредство (военный термин), над водой практически лишь прозрачный колпак кабины, капсула выходит на поверхность только на время своего десятиминутного глиссирования, но – Пичуга опять не усмотрел необходимости не только в глиссировании, но и в самой элементарной связи с командой поиска. Он проводил взглядом вертолеты. Начал ощущаться голод, и лейтенант спокойно употребил на завтрак почти весь аварийный запас еды. Жуя, он посматривал на проходившие мимо островки; суша не вызывала симпатии.