Текст книги "Поморы (книга 1)"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Среди сплошного ненастья выдался сухой погожий денек. Низкое солнце слепило глаза последними вспышками ушедшего за Оленницу лета. Иероним и Никифор, оба в полушубках, в валенках с галошами-клeенками – по-зимнему, сидели на завалинке и щурились на желтый сверкающий круг в холодном, чуть-чуть с голубинкой небе. – Курить я нонче перестал, – сообщил Иероним, как нечто важное, доставая из кармана жестяную баночку из-под зубного порошка. – Теперь вот нюхаю. Чихать для здоровья пользительно. Легкие прочищает. Не желаешь ли? подставил он баночку приятелю, – Не-е-ет! – Никифор помотач головой. Тесемки у шапки крутанулись мышиными хвостиками. – Не желаю. И вообще этим зельем пренебрегаю. Иероним прищурил выцветший глаз, закладывая в ноздри понюшку. – Вот, бают, скоро свадьба предвидится... – многозначительно заметил Никифор. – Это у Никешиных, что ли? – У Никешиных. Степанко с Мурмана подарков навез тьму! И все для Фроськи, невесты. Никола Тимонин, слава богу, третью дочь выдает. Может, сватами нас с тобой призовут, а? – оживился Рындин. Иероним ответил не сразу – прочихался весело, со смаком, со стоном. – Уж и не знаю, призовут ли. Говорят, свадьба о покрове намечается. – Может, и о покрове. Эх-хе-хе! – Никифор положил сухие сморщенные руки на колени. – Покров-батюшка, покрой землю снежком, а меня – женишком. Так ведь, бывало, девки приговаривали! – Так, так. Именно!.. И оба заулыбались. Из-за угла выплеснулся переливчатый звон гармошки-трехрядки, и грянули голоса парней:

Эх, я не красиласе Да не румяниласе, Я не знаю, почему Ему пондравиласе...

Федор Кукшин, журавлем выступавший в шеренге парней, тряхнув обнаженной головой, рванул мехи, сделал проигрыш. В избе, что стояла на другой стороне улицы, наискосок от пастуховской, приоткрыв створку окна, девушка выставила голову, состроив парням смешную рожицу. Те словно обрадовались: Их, ты-ы-ы! Оба дедка оживились, повернули головы к парням. Никифор Рындин одобрительно отметил: – Наважники гуляют перед путиной. – Поют-то хорошо! Каково порыбачат? – Иероним сморщился и чихнул пронзительно, на всю улицу, – видать, все еще не прочихался после понюшки. У девчонки в окошке сделалось испуганное лицо. А парни хором пожелали: – Будь здоров, дедушко! Гуляла Родионова бригада. Иероним спросил: – Дак когда на Канин-то? – Послезавтра, – ответил Родион. – А молода женка как? – А дома по хозяйству останется. – Смотри, заневодит кто-нибудь! – Не заневодит, – рассмеялся Родион. – Этого я не опасаюсь. Любовь у нас верная! Пошли по улице дальше. В конце деревни Родион отстал от приятелей: – Домой пора. Солнце притаилось за избами, и стало сумеречно. Тихий вечер надвигался на Унду с северо-востока, с Мезенской губы. Тянуло холодком. Должно быть, ночью падет иней. Проходя мимо избы Зюзиной, Родион вспомнил, как на свадьбе Фекла дарила утиральник. Глянул на ветхое, покосившееся крылечко и удивился: хозяйка, выйдя из сеней, подзывала его. На голых ногах – нерпичьи туфли, на плечах – цветастая шаль. – Зайди-ко, Родионушко, на минутку. Хочу с тобой поговорить по делу. Зайди, не бойся. – Голос у Феклы вкрадчив. На лице робкая улыбка. Родион свернул к зюзинской избе, наклонился у входа, чтобы не ушибиться о низкую ободверину, и вошел. – Сядь, посиди. Чем тебя угостить на прощаньице? – певуче сказала Фекла. Скоро уходишь за наважкой... – Спасибо. Ничего не надо, – сказал Родион, выжидательно стоя у порога. – Сядь, сядь. Хоть место-то обсиди! Выпей рюмочку. Наливка своедельная, черничная. Сладкая! – Фекла достала из шкафа маленький графин, две рюмки, кулебяку. – Не беспокойтесь. Я не хочу. – Ну, как хошъ. Не неволю. А позвала я тебя вот зачем. Возьми на память в дорогу образок Николы морского. Еще мой дедко с ним в море хаживал. Она положила на стол небольшую, с почтовый конверт размером икону старинного новгородского письма. – Издревле он друг и радетель рыбацкий, хранит от гибели в шторм, от льдяного уноса, от несчастий да хворобы. Возьми, пригодится. Дай-ко я в газетку заверну. – Фекла принесла газету и стала заворачивать в нее образок. – Не трудитесь, Фекла Осиповна. – Родион еле припомнил ее отчество: все Фекла да Фекла... – Я неверующий и принять ваш подарок не могу. А на добром слове да заботе спасибо! – А ты прими! Хоть и не веруешь, а все-таки пусть Никола будет в потаенном месте на стане. С ним душе спокойнее. Родион молчал, не зная, что больше говорить. Принять икону было стыдно, не принять – обидишь хозяйку. Фекла налила вина в рюмки, подвинула ему одну, сама взяла другую. – Если не хочешь – не пей. А я подниму за удачу на промысле. Она выпила, пожевала кулебяку, сняла с плеч шаль. Блеснули в сумерках обнаженные выше локтей руки, белые, округлые. – Боишься принять подарок? Думаешь, от недоброго человека? – спросила Фекла с грустинкой в голосе. – Нет, почему же недоброго... – уклончиво ответил Родион. Глянув на него в упор своими большими глазами, Фекла с надрывом в голосе сказала, как простонала: – Ох, скушно живется! Знал бы ты, Родионушко! Родион не знал, что ответить. Ему стало как-то неловко, и он хотел уйти. Но Фекла удержала его. – Возьми меня в свою бригаду на Канин! Тут с тоски подохнешь. – Она встала, положила ему на плечо тяжелую, словно литую, руку. – Я буду вам обед готовить, прибирать, обстирывать. А то и на лед выйду к рюжам. Возьми, а? – Нет, Фекла Осиповна, – ответил он, немало удивившись ее желанию. – Вы знаете, что очень тяжелая там работа. Жить негде. Не вместе же с парнями! – А я в закуточке устроюсь. Завешу рядном уголок и буду спать. "Чудная девка!" – подумал Родион, а вслух сказал: – Это невозможно. И потом такие дела решает правление колхоза, председатель. – Так я к председателю-то схожу. Ты только возьми! – Не могу, Фекла Осиповна. Он повернулся к двери, но она остановила его: – Глянь-ко, что у меня есть-то! Подойди сюда. Она подошла к комоду, где стояли зеркало, деревянная шкатулка и высокая узкогорлая ваза с высохшими бессмертниками. "Что еще?" – Родион с досадой приблизился к ней. Фекла тотчас зажгла и поставила на уголок комода лампу, достала из шкатулки фотографический снимок и подала Родиону. На снимке унденский фотограф Илья Ложкин запечатлел свадебное застолье. Увидев себя и Густю среди гостей на знакомой фотографии, Родион возмутился тем, что снимок попал в чужие руки, и хотел об этом сказать Фекле. Но подняв глаза от снимка, он увидел ее отражение в зеркале и смешался: Фекла стояла рядом, распустив по плечам длинные, блестящие, шелковистые волосы. Не успел он ничего вымолвить, как она взмахнула руками, и мягкие пахнущие, как лен, волосы обвили ему шею, захлестнув ее, словно петля. Родион непроизвольно отшатнулся. – Ты что? – только и смог он выговорить. Быстро и ловко заплетая косу, Фекла сказала: – Люб ты мне, Родя, вот Что! – Потому и сплетню тогда пустила? – Потому. Из ревности. – Постыдились бы. – Родион опять перешел на "вы". – Знаете ведь – я человек женатый. И потом, сколько уж вам лет? Фекла на вопрос не обиделась. – Что знаешь – того не спрашивай. А желание – не укор! Родион, весь красный от смущения, почти бегом ринулся к двери. В сенях услышал приглушенный голос: – Возьми-и-и! Пригожусь! В голосе звучали боль и тоска.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Кеды-ти не беды, Моржовец не пронос, есть на то Канин Нос. Поговорка В прежнее время по осени наважники добирались на Канин разными способами: на парусниках – при попутных ветрах, на морских карбасах вдоль берега – до ледостава, а по первопутку – на оленях. К местам лова прибывали с немалым грузом: снастями-рюжами, хлебными запасами – до шести пудов на человека с расчетом на три месяца. Еще дома члены бригады договаривались, кому взять чайник, кому котел, а кому сковороду, чтобы было на чем и в чем готовить пищу. Все заранее предусматривалось до мелочи, до швейной иглы, молотка и сапожных гвоздей. Иначе и нельзя: на малолюдном полуострове на десятки верст нет жилья только тундровые мхи да болота, реки да озера, на сухих местах низкорослый стланик. До ближайшего села Неси от Чижи-реки около полусотни верст, да и то по прямой. И некогда рыбакам наведываться в селения; день-деньской трудятся на льду. Жили в низких – не распрямиться в полный рост – избушках: два ряда нар, крошечная глинобитная печка да дощатый узкий стол со скамейками – вот и весь рыбацкий комфорт. В прошлом году в устье реки построил колхоз новую бревенчатую просторную избу, в печь из кирпича вмазали чугунную плиту. В последних числах сентября бригада Родиона отправилась в путь на небольшом мотоботе "Нырок", принадлежащем моторно-рыболовной станции. Погода была скверная: сыпал мокрый снег, море угрюмо лохматилось, гремело. Мачта и такелаж на боте обледенели. Рыбаки, сидя в тесном кубрике, мечтали поскорее добраться до стана, ступить на землю, под крышу избушки. Холода обещали близкий ледостав. С приливом "Нырок" вошел в устье реки и отдал якорь. Рыбаки спустили на блоках карбас, стали перевозить имущество на берег. Вскоре распрощались с командой бота. Он поднял якорь, бойко застучал двигателем и побежал в обратный путь. ...Родион топором отодрал доску, которой была заколочена с прошлой зимы дверь, и первым вошел в избу. Внутри было холодно и по-нежилому пусто. На столе – деревянная чашка с сухарями, покрытая холстинкой, соль в мешочке. На печке-старенький жестяной чайник. Все на случай, если в избу забредут люди, попавшие в беду. Нары в два этажа, занимавшие половину избы, чисты и, кажется, даже вымыты. Не хотели рыбаки, зимовавшие тут в прошлом году, оставлять после себя грязь. В печь уложены пыльные сухие дрова с кусками бересты. Родион чиркнул спичкой, поднес ее к бересте. Она загорелась сразу, словно порох. Пошел черный тягучий дымок. На огне береста скручивалась, потрескивала и вскоре запылала ярко и весело, а вслед за ней запылали и сухие дрова. Ввалился под тяжестью ноши Федор Кукшин, сбросил мешок на пол, распрямился. – А ничего хоромы! Жить можно! Верно, Родя? – Изба хорошая, – Родион обвел взглядом стены. – Пусть ребята носят имущество и готовят еду, а мы с тобой займемся дровами. Они пошли вниз по течению реки, обшаривая берег. Он был гол, лишь кое-где на проплешинах торчали ветки стланика – кустарника, прижатого к земле ударами непогоды. Заготовлять его не имело смысла: ветки мало давали жару, да и требовалось стланика на топливо слишком много. Посвистывая, ветер колол лица холодными иголками. Мокрые снежинки превращались на лету в льдинки. Ноги оскользались на мокрой глине, перемешанной местами с наносным илом. Небо все в тяжелых низких тучах. Казалось, до них можно дотянуться, только подними руку. Федор кутал шею шерстяным шарфом. – Во-о-он дрова! Гляди-ка, – Федька показал вниз, под берег, где среди камней виднелось около десятка бревен, принесенных приливом с моря и выброшенных волнами на сухое место. – Неловко брать из-под берега-то, – заметил Родион. – Ну да ладно. От избушки зато недалеко. Сбежав под обрыв, они принялись перепиливать бревна на короткие кряжи, чтобы таскать было сподручней. Кряжи поднимали наверх, на обрыв, складывали аккуратным штабельком. Потом отсюда всей бригадой перенесут дрова к избе. От работы стало жарко. Федька размотал шарф, сунул его за пазуху. – Мешает! – То-то! – отозвался Родион, взваливая на плечо обрезок бревна, тяжелый, словно камень. Работали до тех пор, пока не подняли наверх весь плавник. Набрался порядочный штабелек. Родион, оглядев его, сказал: – На сегодня хватит. Давай возьмем по кряжу к избе, – он постучал обухом по бревнышкам. – Вот эти вроде посушей. Пошли! До стана добрались уже затемно. Оконце светилось красным прямоугольником в метельных, непогодных сумерках. Перепилили и раскололи принесенные кряжи и только тогда вошли в избу. Парни уже успели обжить ее. От натопленной печи волнами распространялось домовитое тепло. На столе горела лампа-семилинейка, которую везли с великими предосторожностями. Эмалированные миски были расставлены, горкой высились ломти хлеба. Федька скинул ватник – и за стол. – Навались, ребята! Вскоре вся бригада дружно побрякивала ложками по краям больших мисок. Потом пили горячий ароматный чай. После ужина всех потянуло на нары. Федор развязал мешок, вытащил гармонику, надел ремень на плечо и пробежался по ладам. – Быть тебе, Федя, на стану культработником, – решил Родион. – Весели ребят! – Есть! – отозвался бодро Федор. – Ребята, веселитесь! Но никто не отозвался на зов гармоники, не запел. У ребят от усталости да горячей сытной пищи слипались глаза. Федор поставил гармонь в изголовье, растянулся во весь рост. – Утро вечера мудренее! А наутро косогор за избушкой весь был опутан сетями: рыбаки разбирали привезенные рюжи. Стало совсем холодно. У берегов появился тонкий припайный лед. Началась однообразная путинная жизнь. "На Канине поспать-полежать, на Мурмане поесть-попить", – гласит поговорка. Но поспать-полежать рыбакам удавалось не всегда. Канинский промысел – едва ли не самый тяжелый вид поморского труда. Наважники сидели на станах отшельниками, кругом глухомань, неприветливые пустынные места, жгучие морозы, знобкие, мокрые оттепели. Только в морозы, когда небо ясно и когда в полыньи опущены рюжи, можно было поспать-полежать, выжидая, пока в них наберется рыба. Раз-два в сутки, а если навага шла косяками, и чаще, рыбаки вынимали из проруби снасть и трясли ее, вываливая рыбу на лед. Остатки наваги из сетей выбирали голыми руками, снасти распутывали – тоже: в рукавицах не возьмешься. Потом рюжу опускали снова в прорубь, а улов раскладывали на льду тонким слоем – крупную рыбу отдельно от мелкой – и замораживали. Затем складывали окаменевшие тушки в деревянные лари на улице. В морозы легче. Труднее в оттепели, когда лед покрывается снеговой кашей. Рыбаки – кто в бахилах, кто в валенках, обшитых кожей, почти по колено бродят в воде и долго разбирают улов, перемешанный с мокрым снегом. Промокали до нитки, простуживались, кляня непогодь и нелегкую рыбацкую долю. Если оттепель случалась в начале зимы, подтаявший лед с рюжами могло унести вниз по течению. "Пола мокра, так брюхо сыто" – эта поговорка была вернее. 2 Три дня небо сеяло сухой, колкий снег на избы, на косогоры, на молодой, тонкий унденский лед. На четвертые сутки снегопад прекратился, и колхозники, выходя из изб, щурились на белое пушистое покрывало, которому не было ни конца, ни края. Пейзаж сразу стал другим: серое небо, белая земля да темные прямоугольники избяных фасадов. Деревня среди снегов блистала с наступлением темноты радужным сиянием: белый, яркий свет лился из окон, сверкающими косоугольниками ложился на сугробы. В разных концах села свежеошкуренные столбы с гордостью держали электрические фонари. Электростанцию пустили, и побережье, веками не видевшее ничего подобного, будто переродилось заново. Когда изба осветилась электричеством, Парасковья сразу увидела изъяны в домашнем устройстве: свет проник в никогда раньше не освещаемый угол за печью, и хозяйка заметила там черные от пыли и грязи паучьи тенета. А из-под лавки стали четко видны топор, старая корзина, какие-то лохмотья да фанерный ящик. Свекровь и сноха, подтрунивая друг над другом, принялись наводить в избе порядок. Выбросили ненужный хлам, выбелили мелом потолок, до блеска вымыли с дресвой полы. Стационарной киноустановки в клубе пока не было – работала передвижка. Густе очень хотелось порадовать односельчан спектаклем, но доморощенные актеры все уехали на Каннн промышлять навагу, и затея не удалась. Густя скучала в одиночестве, непрестанно думала о муже: "Как-то он там? Не случилось бы чего! Не дай бог, выйдут рыбаки на неокрепший лед..." Отгоняя прочь тревожные мысли, она еще ревностнее принималась за домашние дела. Поздними– вечерами Густя с Парасковьей садились за прялку. Пряли из конопли суровье на сети. Свекровь заводила песню:

Зима студеная, снега глубокие, Снеги глубокие, насты высокие...

Густя прислушивалась и тихонько начинала подпевать. Парасковья пела громче, уверенней, молодуха – тоже. И оба голоса, глуховатый и молодой, серебристый, звучали в тихой избе ладно и дружно.

Уж леса да леса темные, Леса темные, леса дремучие. Во лесу девушка брала ягодки, Брала ягодки да заблудилася...

Пели допоздна, пока руки не уставали прясть, и "Сяду под окошко", и "Утушную песню", и рыбацкую "Песню про Грумант". Много их знала старая Парасковья. От бабушки к матери, от матери к ней они переходили словно по наследству вместе с сундуком, где хранились старинные сарафаны да унизанные бисером кокошники и перевязки. И грустные, и веселые, и свадебные, и гадальные, и колыбельные песни выплывали из памяти поморки, словно лодьи под парусами.

Принаряженная, в новеньких черных валенках и белоснежном пуховом платке, в синей юбке и плюшевой жакетке, Фекла выступала по улице неторопливо и величественно, направляясь к бывшему ряхинскому дому. Удивленные бабы прильнули к окнам, строя догадки, куда и зачем идет Зюзина: то ли в правление, то ли в сельсовет... Тихон Панькин, с утра обегав все свои объекты, сидел в кабинете. На столе перед ним лежал толстый бухгалтерский отчет в разграфленной книге и стояла бронзовая ряхинская чернильница с литыми фигурами на мраморной доске. К председателю зашел Дорофей обговорить промысловые дела: в феврале он собирался на зверобойку. В самый разгар беседы в дверь тихонько постучали, и в кабинет вошла Фекла. – Проходи, Фекла Осиповна, – пригласил Панькин. – Что за дело тебя привело сюда? Садись, – он кивнул на стул. Фекла села. – Тихон Сафоныч, – начала она с видом серьезным и рассудительным. – Я к вам по делу. Не найдется ли какой работенки для меня? Наскучило сидеть мне затворницей без полезного занятия. Гляжу на людей – все работают дружно, артельно и весело. А я одна в стороне... И еще, – Фекла смущенно потупилась, – надумала я вступить в колхоз. Хочу жить как все... Панькин переглянулся с Дорофеем, посветлел. – Правильно надумала, Фекла Осиповна! – сказал он. – Работы у нас край непочатый. Была бы у вас охота. Это хорошо, что вы наконец-то решили заняться полезным для общества делом. Да, электричество вам провели? – Провели. Спасибо. Уж так хорошо с электричеством-то. – Ну вот и ладно. В колхоз вас примем на очередном собрании. А насчет работы... Хотите в сетевязальную мастерскую? У нас там мастериц не хватает. Фекла покачала головой. – Сидячая работа мне не по характеру. Мне бы что поживее, побойчее. Председатель задумался. – И верно. С вашими руками пудовые бы мешки ворочать – не иглу держать! – Ах, полно вам, Тихон Сафоныч! Мужик я, что ли, мешки-то ворочать? Скажете тоже... – А в продавцы не хотите ли? Рыбкооп скоро открывает промтоварный магазин. Мануфактурой будет торговать, обувкой, одежкой и прочим. Фекла опять отрицательно покачала головой. – Боюсь растраты. Неопытная я в таких делах. И грамоты у меня маловато. Там надо уметь считать, а я не обучена. – В Мезень на курсы пошлем. – Нет, не нравится мне торговая работа. Панькин пожал плечами и опять переглянулся с Дорофеем. У того глаза откровенно смеялись, хотя лицо казалось невозмутимым. – Тогда что же вам нравится, позвольте спросить? – уже недовольно обронил Панькин. – Уж и не знаю что, – Фекла виновато опустила глаза. – Смолоду была в кухарках, а иного дела и не делывала. – Стоп! – воскликнул Панькин и прихлопнул крепкой ладонью по столу. Пекарихой быть не желаете? Опару ворочать в квашне – силенка и сноровка требуется большая. Это, пожалуй, вам подойдет. В рыбкоопе как раз пекариха об увольнении просит по состоянию здоровья и по причине возраста. Ежели туда не пожелаете, так уж и не знаю, что вам еще предложить. – Что ж, пекарихой я смогу, – согласилась Фекла. – Вот и договорились. Сейчас я напишу записку председателю рыбкоопа. Панькин написал и подал ей записку. Зюзина поблагодарила, попрощалась и вышла. – Да-а-а! – многозначительно произнес Дорофей. – Потянуло девку к людям. Надоело сидеть затворницей. Вот уж характер! Не дай бог, кому достанется... А хлебы-то она, бывало, пекла Ряхину добрые! – А знаешь, Дорофей, я так думаю, что человек она вовсе неплохой, только с чудинкой. От одиночества. И о себе чересчур высокого мнения. Делом займется – правильней будет смотреть на жизнь. К людям станет поближе. И чего это унденские бобыли не берут ее замуж? Боятся, что ли? – Боятся не совладать, – отозвался Дорофей и загрохотал раскатистым смехом.

На далеком Канине Родион часто видел во сне Густю... Однажды ему пригрезилось: Густя стояла на берегу, покрытом осенней жухлой травой, в белой кофте и старинном алом сарафане, с распущенными светлыми длинными волосами и махала ему рукой. А он сидел в карбасе и, усиленно работая тяжелыми веслами, старался отплыть от берега. Но это ему не удавалось: как только он посылал карбас чуть-чуть вперед, прибой снова толкал его обратно, кормой к берегу. А Густя все махала ему, и лицо у нее было грустное, и волосы, словно дым, развевались по ветру. Брызги с клочьями пены летели ей на кофточку. Но лицо было неподвижно, и Густины глаза, не мигая, глядели на Родиона. Иногда прибойная волна скрывала ее. Но когда она откатывалась, Густя стояла все так же, словно и не было этих неистово ревущих валов. Родион все никак не мог оторваться от берега, и руки у него уже устали и спина затекла от чрезмерных усилий. В карбасе были сложены рюжи. И Родион подумал, что надо хоть часть их выкинуть, чтобы карбас стал легче – тогда он уйдет в море. Оставив весла, он хотел было выбросить рюжи в воду, но карбас мигом повернуло бортом к волне, захлестнуло и опрокинуло. Родион оказался в ледяной воде и поплыл к берегу. В глазах Густи появился ужас, она пошла ему навстречу, протягивая руки. Но Родион тщетно силился приблизиться к ней. Сзади навалилась тяжелая волна, и он почувствовал, что тонет. Тонет... Дыхания не хватало, одежда намокла, вода хлынула в рот и нос... – О-о-о! – простонал он во сне и очнулся с великим облегчением. Тихо, чтобы не разбудить товарищей, Родион оделся и пошел к реке. Погода не радовала: оттепель, мокреть14 с неба. На берегу снег почти весь согнало. Ноги оскользались на жидкой сырой почве. Когда Родион глянул на реку, то совсем упал духом: у берегов лед, затянутый снеговой кашицей, сильно подтаял, подернулся верховой водой. "Беда! – встревожился он. – Надо будить ребят, спасать рюжи!" Он пошел в избушку, поднял бригаду.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Морозные зимние дни тянулись однообразно, а вечера – и того однообразнее. Единственным развлечением было кино. Хоть и с перебоями, но несколько раз в месяц фильмы привозили. От ребятишек-старшеклассников киномеханику не было отбоя. Влюбленные в Игоря Ильинского и знаменитых кинозвезд, они как великого блага в очередь добивались возможности повертеть ручку электромотора15 кинопередвижки и посмотреть не раз интересный фильм. Народу к началу киносеансов собиралось много: зрительный зал бывал битком набит. Густя смотрела за порядком: чтобы ребятишки не шумели, не озорничали, а мужики чтоб снимали шапки и в зале не жгли махорку. Заядлыми посетителями кино оказались и оба деда – Пастухов и Рындин. Придя в клуб, они садились непременно на пятый ряд, в середку, а по бокам восседали их жены в овчинных шубах-пятишовках и темных шерстяных полушалках, довольные тем, что мужья, заболев киноманией, совсем забыли про рыбкооповскую приманку в стеклянных сосудах. Колхозники уже привыкли видеть друзей на пятом ряду и, как по уговору, те места не занимали. А если кто невзначай и усядется тут, на того шикали, и он уходил с "персональных" мест. Возвращаясь домой, Иероним и Никифор пропускали вперед нетерпеливых и, несмотря на возраст, еще шустроногих женок и делились впечатлениями. – Больно занятная фильма, – говорил Пастухов. – Все бегают, суетятся, смешат людей. Хорошо придумано душу человеку веселить этаким манером. Вечерами-то скукота. Одна отрада фильму поглядеть. – Это еще что! – поддерживал его Рындин. – Нынь, брат, есть новоманерные фильмы – громкоговорящие! Люди на простыне не только двигаются да руками машут, а и говорят, и поют, будто в радиопродукторе. Филька Гнедашев рассказывал, что в Архангельском видел такое кино. – Прелюбопытно. А у нас будет ли такое? Не слыхал? – Бу-у-дет. Не сразу, конечно, а будет! Мы ведь живем-то у черта на куличках. На краешке земли! Дале нас и земли-то матерой16 нету – только океан-море да острова!.. Чтобы добраться до Унды, время требуется. – А пожалуй, верно ты говоришь, Никеша. Мы испокон веков все ждали. Самовары, бывало, и те ждали из Тулы: в иных губерниях уж давной чай из них по-швыркивают, а мы еще и не видали, какие такие самовары. Первый пароход, бывало, ждали. Помнишь? Ероплан-гидросамолет, что прилетал в двадцатом году с кожаным летчиком – тоже ждали. И революция до нас докатилась не сразу, и Совет тоже не сразу образовался. Так и громкоговорящая фильма – не вдруг, а докатится до нашего края земли. Я думаю, мы с тобой доживем. До электричества-то дожили! – Доживе-е-ем! Надо дожить. На погосте нам места еще не отведены!

Председатель правления унденского сельрыбкоопа, когда к нему явилась Фекла с рекомендательной запиской Панькина, помолчал, подумал и, глянув на Феклу поверх очков, сказал: – Н-ну ладно. Раз Панькин просит – приму. Только к делу чтоб относиться как следует быть. Последнее время много жалоб идет от пайщиков на качество хлеба... – Уж я постараюсь, – заверила Фекла. И вот она стала полновластной хозяйкой на пекарне, приняв от прежней пекарихи немудреное хозяйство, – огромную деревянную кадь-квашню, формы из кровельного железа, чулан с ларями для муки да дрова на улице. Прежде всего Фекла принялась наводить порядок: вымыла и выскоблила ножом столы, полки, добела продрала с дресвой полы, выбелила печь, убрала из-под ларей мусор и старые голики, в углах смела паутину. В правлении выпросила новый халат, фартук, мадаполама на колпак и принялась за дело. Вскоре в магазин стали привозить из пекарни мягкие пышные буханки, и потребители немало дивовались способностям и радению новой пекарихи. Они уже были готовы простить Фекле прежнюю нелюдимость. 2 Почти три месяца молодые промысловики колхоза "Путь к социализму" проводили целые дни на льду на перейме17, выбирая снасти, высвобождая из них навагу и замораживая ее для последующей перевозки. Уловы были и богатыми, а иной раз и скудными. В дни оттепелей стоило немалых трудов сохранить рыбу. От резких ветров лица парней стали темными, продубленными, губы потрескались, одежда износилась, да и продукты подходили к концу. В декабре пришел еще раз санный обоз принять улов. Берег ожил, повеселел. Обозники в тулупах и оленьих совиках укладывали добычу на возы. В сумерках приполярного дня над снегами слышалось ржанье лошадей, разговоры и шутки. ...И вот уже Родион шагает рядом с розвальнями в обратный путь. Истосковался в разлуке с молодой женой: кажется, взял бы да побежал вперед, в серую муть метельной канинской зимы. Но путь предстоял неблизкий, пришлось запастись терпением. Шли пешком – на санях и сидеть холодно, и лошадям тяжело. Расстояния на Поморье измеряются сотнями верст. От мест канинских промыслов до дому пешим порядком около двухсот пятидесяти километров, и все через тундру. От поселка до поселка без ночевки не доберешься. Ночевали в редких на пути избушках, согреваясь мечтой о домашнем тепле. Вот и крыльцо родного дома, по которому входили деды и прадеды, возвращаясь с беломорской страды. Не пришел сюда отец Родиона... Да, не дождались дети своего отца, а Парасковья мужа Елисея. Теперь к крыльцу шел его сын с котомкой канинских даров за спиной. Шел валкой усталой походкой, а глаза светились нетерпением и радостью. Дары не роскошны – мороженая отборная наважка. Но всего драгоценнее она, добытая в немалых трудах! Выбежала навстречу юная жена – желанная и любимая. Кинулась к мужу в одном платье, простоволосая, торопливо стала помогать снимать мешок, заглядывая сияющими глазами ему в лицо. А когда освободила мужа от ноши, сказала степенно по-поморски: – С прибытием, Родя! Наверху на крыльце, вся подавшись вперед, ждала мать, когда наступит ее черед обнять сына. 3 Панькин готовился к годовому отчету на колхозном собрании. Бухгалтерия снабдила его разными справками, выкладками, и с помощью их за неделю он соорудил достаточно внушительный доклад. Когда окончательный итог был сбалансирован, оказалось, что колхоз получил около пятисот тысяч рублей чистой прибыли. Сумма значительная, если учесть, что рыбный и зверобойный промыслы в полной мере все же не удалось развернуть из-за недостатка плавбазы. Суда, суда! Строить их своими силами в Унде теперь не имело практического смысла: парусный флот ушел в прошлое, уступив место моторному, районы промыслов все расширялись. Надо было иметь корабли с гораздо большим водоизмещением, переходить к более совершенным способам лова рыбы. Моторно-рыболовная станция хорошо помогала рыболовецким артелям, предоставляя им в аренду суда, обучая промысловиков новым способам добычи. Но Панькин мечтал о своих колхозных кораблях, которыми правление могло бы распорядиться свободнее, как того требовали интересы хозяйства. Побывав в Архангельске на судостроительной верфи, председатель нацелился на покупку четырех моторных ботов с двигателями по пятьдесят лошадиных сил каждый. Правда, эти суда не назовешь мощными, крупнотоннажными, но в сравнении со старым ряхинским ботом с мотором в двенадцать сил это уже было шагом вперед. Еще раз просматривая доклад, Панькин размышлял обо всем этом. Дорофею, который заглянул в кабинет председателя подписать накладную на провиант для артели колхозных промысловиков, Панькин сказал: – Доклад у меня готов. Вечером соберем правление, Скажи, что нужно для того, чтобы увеличить добычу зверя, получить больший доход? Дорофей, подумав, ответил: – Зверя бить надо с судов, выходить подальше в море. Сейчас мы привязаны к лодкам. Дедовским способом добываем тюленя. Надо приобретать паровую шхуну, либо судно с металлическим корпусом, пригодное для плавания во льдах. – Где возьмешь такие суда? Остается только арендовать ледокольный пароход... – Аренда нам обойдется дорого. – А как иначе? Ладно, обсудим это дело с правленцами. И еще вот что Будучи в Архангельске, я присмотрел на верфи новые боты. Они бы нам, пожалуй, подошли для лова рыбы. Четыре бота можем купить! Дорофей, вынув баночку с табаком, стал вертеть самокрутку. – А не лучше ли вместо четырех деревянных ботов купить сейнер? Прямо на заводе. – Лучше. Но ты знаешь, сколько он стоит? Такое приобретение нам пока не по силам. Придется повременить, пока колхоз окрепнет да разбогатеет. Ну, а для начала и боты неплохо. Надо расширять промыслы, пахать наше морское поле глубже и дальше от берегов. Вот такое предложение хочу высказать колхозникам. Как думаешь, поддержат? – Поддержат, – уверенно сказал Дорофей. – Четыре бота – это уже небольшой флот. – Как живет твой зять Родион? – поинтересовался Панькин. – Я его уж давненько не видел. – Был я сегодня у него. Нож точил Родька, на зверобойку собирается. От Канина отдохнул маленько – и снова в поход. – Мать теперь не удерживает его? – Какое! Сам большой. Мужик! – Дорофей отряхнул пепел с самокрутки и вскользь заметил: – Кажется, быть мне дедом... – Дедом – это неплохо, – поднял Панькин голову от бумаг. – Даже очень хорошо. Пусть множится поморское племя. Кстати, о Родионе. Объявлен набор на курсы мотористов да рулевых. Послать разве парня? Пускай учится. – Пожалуй, надо послать. Молодым продолжать наше дело, – согласился Дорофей. А в душе и сам был бы не прочь поехать на такие курсы. На парусниках отплавал, а с моторной тягой мало знаком. Дорофей хотел было сказать об этом Панькину, да постеснялся: по возрасту любому курсанту подошел бы в отцы. – О чем задумался? – спросил Панькин, видя, что Дорофей уставился в одну точку. – Да так... Есть у меня мечта, – вздохнул Дорофей, – сходить в открытый океан, к далеким островам, в места малоизведанные. – А почему бы нет? Колхоз – корабль большой. А большому кораблю, говорят, большое и плавание. Начнем с ботов, а потом пересядем на тральщики. И тогда – хоть в Атлантику, – размечтался и Панькин. И оба унеслись в своих мечтах в далекие морские пути-дороги. "Море – наше поле" – исстари говорится на поморской стороне. Поле – обширное и горькое. Морская соль в нем перемешана со слезами вдов и сирот. Поле – суровое, озвученное иной раз крепким мужицким словцом или былинной песней на паруснике. Поле – тихое и умиротворенное в час отлива и шумное и неукротимое во время наката воды с моря. Нет для поморской души ничего прекраснее этого поля. 1 Утельга – самка тюленя. 2 Юровщик – старший зверобойной артели на прибрежном тюленьем промысле в Белом море.