Текст книги "Чайный клипер"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Богданов Евгений Федорович
Чайный клипер

БОГДАНОВ Е.Ф.

Ч А Й Н Ы Й К Л И П Е Р

– Мама, как хошь, благослови в море идти! Б. В. Шергин

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Есть под Архангельском в устье Северной Двины – при слиянии двух ее рукавов, Маймаксанского и Кузнечевского, знаменитые Соломбальские острова, именуемые здесь Соломбалой. И предместье Архангельска, поселок, что расположен на одном из островов, носит то же имя. На Беломорье Соломбалу знают все – от малого до старого. Известна она и заморским гостям, издавна приходившим сюда на парусниках – норвежцам, англичанам, голландцам, датчанам, французам... Ни один иностранный вымпел Соломбалу миновать не мог: путь Корабельным устьем к городу Архангельску тянулся мимо нее. И в годы, когда Двина мелела, в Соломбале имелся рейд для стоянки кораблей с большой осадкой. Славится Соломбала мастерами-корабелами. Судостроительная верфь здесь была заложена осенью в 1693 году по указу Петра Первого. В Соломбальской люльке пестовался белопарусный младенец – русский военный флот. Когда Россия стала утверждаться на южных и северных морях, как полноправная, самостоятельная морская держава, этот "младенец" показал себя грозным и непобедимым мужем. В 1826 году корабельный мастер А. М. Курочкин построил здесь первый в России семидесятичетырех-пушечный линейный корабль "Азов". "Азов", пошел на Черное море и в следующем 1827 году отличился в Наваринском сражении. На нем плавали знаменитые впоследствии адмиралы П. С. Нахимов, В. А. Корнилов, Е. И. Истомин. Будучи храбрыми офицерами российского флота, сражались они под командованием капитана первого ранга Михаила Петровича Лазарева у берегов Греции в Наваринской битве на грозном линкоре соломбальской постройки. В этом бою "Азов" уничтожил пять вражеских кораблей. Соломбальскую верфь обслуживали многие заводы и мастерские – якорные, льнопрядильные, канатные, пековаренные, лесопильные, парусные. Надо ли говорить, что во времена деревянного флота парусное дело было необходимо для кораблестроения! Не только военный флот получил крещение в Соломбале. По Северной Двине, Белому и Баренцеву мерям ходило немало коммерческих и рыболовных парусников. Принадлежали они купцам и рыбопромышленникам. Шхуны, шняки, раньшины, бота бороздили северные широты под русским флагом. Хаживали купеческие корабли и в заграничное плавание, в английские, норвежские, датские и иные гавани. Коммерческие парусники тоже одевались парусами в Солембале. Купцов и рыбопромышленников обслуживали частные мастерские. В Соломбале в те времена каждый мог указать дом парусного мастера Зосимы Иринеевича Кропотова. Стоял он не на самом берегу Двины, а в некотором удалении, посреди рощицы из берез и тополей, высаженных прадедами. От реки к дому вел проулок шириной едва ли не в размах рук. По нему, однако, можно было проехать на телеге. К дому вели деревянные мостки в три тесины, уложенные на болотистой луговине со свежей сочной травой. Под мостками спряталась узкая водосточная канава. Она выходила к другой, пошире. Дом был невелик – три окна по фасаду, и славился он пристройкой, которая была шире и длиннее дома и, в отличие от него, имела не тесовую, а железную, покрашенную суриком кровлю. В пристройке было прорублено десять окон, по пять с каждой стороны, и она сообщалась с жилым домом узкой, на сваях крытой галереей, по которой хозяева, не опасаясь непогоды, ходили налегке летом и зимой. В доме жили хозяева, в пристройке располагалась мастерская, где шили паруса, обычно называемая парусной. Она принадлежала главе семьи Кропотовых Зосиме. В прежние благополучные времена дом был многолюден. Кроме Зосимы тут жили его супруга Аполлинария, зять Иван Пустошный с женой Марией Зосимовной и сыном Егором. Теперь уже Зосиме Иринеевичу стукнуло шестьдесят восемь лет. Жену он похоронил лет десять назад. Спустя год после ее смерти Зосима женился на соломбалке, дочери шкипера, которая была моложе его на двадцать пять лет. Разница в годах была слишком ощутимой. Молодой жене, видимо, пришлось не по душе житье со стареющим Зосимой, и она, поняв свою ошибку, тайком сбежала с рулевым зверобойной шхуны на Мурман и поселилась в Коле. Зосима Иринеевич хотел было отправиться туда, вернуть жену, но, поразмыслив, махнул на все рукой и стал жить один. А потом погиб на промысле моржа на Новой Земле зять, и остался Зосима с дочерью Марией и внуком Егором, которому нынче зимой пошел семнадцатый год. Дочь вела домашнее хозяйство, а Зосима занимался парусным делом. Поставлено оно было не то чтобы на широкую ногу – работали всего три мастера, но все же заведение Кропотова пользовалось известностью в Архангельске, и многие обращались сюда, если доводилось чинить старые или ставить новые паруса. Кропотов выполнял заказы рыбопромышленников и купцов, суда которых плавали за границу, а заодно одевал и маломерный архангельский флот. Когда заказов поступало много, он нанимал в помощь постоянно работавшим мастерам швей-соломбалок и платил им поденно. Старшим мастером в парусной был Акиндин Крюков, пожилой моряк, немало повидавший в жизни. Смолоду он плавал на рыбацких суденках, потом нес пограничную, караульную службу в Белом море на фрегате адмиралтейства, а когда отслужил на военном флоте, то нанялся шкипером на трехмачтовик архангельского судовладельца Антуфьева, что ходил в Норвегию и Швецию коммерческими рейсами. Однажды на пути в норвежский порт Варде в Баренцевом море парусник попал в сильный шторм. На палубе сорвало с креплений бочки с треской. Одна из них сбила Крюкова с ног. Он удержался на борту только чудом, схватившись за трос. Другой бочкой Акиндину раздробило ниже колена левую ногу... Пролежав два месяца в Варде в лазарете, Акиндин вышел оттуда без ноги на деревянной култышке и с норвежской шхуной, отправлявшейся в Архангельск, вернулся на родину. Крюков хорошо знал парусное дело и когда предложил Зосиме Кропотову свои услуги, тот охотно взял его к себе в мастерскую. Среднего роста, широкоплечий и крепкий, не по-северному смуглый, с пышной седоватой шевелюрой и кудрявой бородой, с серебряной серьгой в ухе – "для шику", Акиндин Крюков был по-своему привлекателен и пользовался вниманием одиноких соломбалок, особенно вдовушек. Веселый нравом, большой любитель гульнуть, он в свободное время не задерживался в парусной, где в углу у него имелась койка из парусины наподобие корабельной, а пропадал у своих "сударушек", навещая их по очереди... Внук Зосимы Егор с малых лет постоянно увивался в парусной возле Крюкова. Мастер любил парня и охотно рассказывал ему о своих морских походах. Старался Акиндин приобщить паренька и к парусному мастерству. В пристройке всегда было чисто, светло и тихо. Посредине стоял очень широкий и длинный стол-верстак, на котором сшивали материал. Работали больше на сырье заказчиков – хозяева судов привозили свою парусину. Но иногда Зосима закупал ее у купцов и выполнял заказы из своего материала.

2

Начало июля было в Архангельске необычно жарким, с грозами. На левом берегу Двины, где-то под Емецком горели леса, и даже здесь, в Соломбале, душными светлыми ночами припахивало гарью. После полудня ветер летник1 притащил кучевые облака. Они медленно плыли в несколько ярусов над Двиной и незаметно превратились в огромную пепельно-сизую тучу. Вскоре молния рассекла потемневшее небо, ударил гром и начался крупный и теплый дождь, перешедший в сплошной ливень. В парусной мастера Яков и Тимофей побросали работу и стали закрывать оконные створки. Всплеск молнии на миг ослепил Тимофея, и он поспешил стать в простенок. Яков перекрестился и отошел от окна, сказав: – Боюсь грозы. Рассвирепел Илья пророк... Над крышей снова громыхнуло, словно там повернули огромный каменный жернов. Вода за окнами лилась потоками, несла по двору мусор и мелкие щепки. Акиндин положил поверх серебристого полотнища мерку с делениями и кусочек мела, которыми размечал парусину. – Худо стало видно, – посмотрев в окно, заметил он. – Эвонде туча-то! Весь белый свет застила. – Гроза в лес не гонит, – отозвался Яков. – Не все робить, можно и отдохнуть под шумок-от, – он зевнул и повалился в угол на ворох старой парусины. В мастерскую заглянул Егор, хозяйский внук. Волосы мокрые – дождь застал его на улице. Успел только сменить штаны да рубаху. Акиндин обернулся, серьга блеснула в ухе острым косячком молодого месяца. Окинул внимательным взглядом крепкую ладную фигуру парня. – Садись, Егорша. Редко ты к нам стал заглядывать. Видать, крепко захороводила тебя Катюха... Все с ней милуешься? Егор покраснел, отвел взгляд. Катя – дочь соседа Василия Старостина нравилась ему, и он частенько проводил с ней белые ночи на берегу. Об этом знали все, хотя Егор и Катя прятались от любопытных взглядов. – Да не-е... На реке был, лодку с парнями конопатили. Надо бы под парусом на взморье сбегать, порыбачить... – И то дело. Лето коротко. Успевайте, – сказал Акиндин. Егор потрогал рукой новенькое, пахнущее льном полотно. – Кому теперь шьете? – спросил он. – Шхуну купеческу чекуевскую надобно оснастить, – ответил Акиндин, набивая табаком старую обкуренную трубку. – Давай и мне какое-нибудь дело, – попросил Егор. – Да темно ведь, худо видно. Ну да ладно, держи пока... – Акиндин подал парню два льняных веревочных конца. – Узлы помнишь? Вяжи-ко рифовый. Егор улыбнулся, откинул еще не присохшие светло-русые волосы со лба и ловко заработал длинными гибкими пальцами. – Эту науку я давно прошел, – сказал он, протягивая мастеру готовый морской узел. – Вот. Акиндин положил связанные концы на колени, раскурил трубку и только тогда взял их, стал рассматривать. – Верно, рифовый, – он потянул за свободный конец и узел распустился. Рифовый узел вязался так, чтобы при надобности его можно было быстро развязать. – Ну, а беседочный не забыл? – Мастер снова подал концы Егору. Егор, хотя и не столь быстро, как рифовый, связал и беседочный узел. – Я говорю, что эдака наука мне не в диковинку. Молнии стали сверкать реже, дождик помельчал. – Уходит гроза, – заметил Акиндин и подошел к окну. Вдали, над тесовыми крышами соседних домов небо стало проясняться, зазолотилось, и в мастерской посветлело. – Ну, за работу! – сказал Акиндин. Яков поднялся с вороха брезента и, надев на руку гардаман – кожаный накулачник, стал сшивать парус. Тимофей помогал ему. Егор следил, как Акиндин раскладывает на верстаке скроенные куски полотна. Он уже многому научился у парусных мастеров: сам сшивал полотна двойным швом, проглаживал их гладилками, делал по краям парусов подшивку, по линии рифов1 нашивал риф-банты, гордень-боуты. Мудреных названий разных частей парусной оснастки, употребляемых морским бродягой Акиндином, было великое множество, и Егор долго путался в них. Но потом все-таки запомнил все эти риф-банты и нок-гордени... В прошлом году зимой он научился "оканачивать" паруса, то есть выполнять последнюю стадию работы над ними. Заделка паруса заключалась в пришивании к нему ликтроса на шкаторинах2. Полотнища парусов были огромны. В летнюю пору в хорошую погоду мастера разворачивали штуки полотна прямо во дворе, на лугу, и вымеряли их и кроили там. А по зимам – на полу в мастерской. Постигать парусное ремесло Егору повелел дед. И по тому, как ревниво следил Зосима за успехами внука в ученье, нетрудно было догадаться, что он растил себе замену. Внук должен будет принять по наследству парусную и вести дело дальше.

3

В последнее время Зосима Иринеевич стал частенько прихварывать: его донимал застарелый ревматизм, нажитый еще в молодости на промыслах нерпы и тюленя во льдах. Особенно неважно он чувствовал себя перед ненастьем, ложился на печь и грелся, словно старый кот, на кирпичах. Вдобавок ко всему дед стал плохо видеть и вынужден был обратиться к доктору Гринбергу, что жил близ центра города в Немецкой слободе. Доктор выписал ему очки. Плохое зрение досаждало деду больше, чем ревматизм. У него заведено было по нескольку раз в день заходить в мастерскую с проверкой. Зосима тщательно оберегал репутацию своей парусной, следил, чтобы все было сделано на совесть, придирчиво ощупывая, осматривая каждый грот, фок или марсель, чтобы заказчики были довольны.

Однако Зосима все же бодрился и старался не подавать вида, что стар и немощен. Он по-прежнему ходил быстрым шагом, высоко нес крупную голову с подстриженными в скобку седыми волосами и говорил с мастерами уверенным твердым голосом. Парусные мастера были народ серьезный. Яков и Тимофей вели трезвый образ жизни, заботясь о своих семьях, и во всем слушались хозяина. Акиндин отменно знал свое дело. Вот только разве за ним водилась слабинка: любил кутнуть, хотя и не в ущерб работе. Иногда вечерами Акиндин отправлялся "на чашку чаю" к своим "сударушкам" и пил там, разумеется, не только безобидный и приятный напиток, а и то, что покрепче... Но никогда не видели его сильно пьяным. Только однажды с ним приключилось, такое, что он добрался до парусной с трудом и вошел в нее через черный ход с огорода. В мастерской никого уже не было, кроме Егора, заглянувшего сюда по какому-то поручению деда. Акиндин стучал по полу своей деревяшкой и кричал во всю мочь: – Марсовые на марс, марсель ставить! Отда-ва-а-ай! Марса-шкоты тянуть! Он задрал голову кверху, будто глядел на реи, где работали матросы. Бородка торчала кудлатой метелкой, глаза налились кровью. Войдя в марсафлотский раж, крикнул еще громче: – На гротовые брасы на левую! Слабину выбрать! Поше-е-ел брасы-ы-ы! Он умолк, резво, хотя и не очень уверенно прошелся по мастерской, задевая за стол и табуреты, остановился и... пуще прежнего: – На бизань фал и шкот! Бизань-шкот тянуть! На кливер и стаксель фалы. Кливера подня-я-ять!1 Егор притаился в углу. Его разбирало любопытство. Увидев наконец хозяйского внука, который, наблюдая за мастером, беззвучно хохотал, прижав руки к животу, Акиндин чуть протрезвел и вернулся к действительности: – У Ксюши наливка хороша была... Смородинная... Ладно... Ложусь в дрейф. Только ты, Егорша, деду – ни-ни!.. Он "лег в дрейф" – неуклюже завалился на койку. Час был уже довольно поздний. По мастерской струился тихий серебристый полусвет. Егор закрыл дверь на крюк, чтобы ненароком в парусную не зашел дед и не застал Акиндина врасплох. Подойдя к койке, парень расслабил воротник рубахи Акиндина, погрузившегося сразу в беспробудный хмельной сон, а потом осторожно отстегнул ремни его деревянной ноги, которыми она крепилась на культе. Укрыл Акиндина суконным матросским одеялом и тихонько вышел... Наутро Акиндин работал с преувеличенным усердием, виновато поглядывая на Егора. Он несколько раз прикладывался к ковшу с квасом, крякал, а потом вдруг ударился в воспоминания. – Слушай-ко, Егорша. Вот было в Северном море. Мы в Англию ходили, в Ливерпуль... Идем курсом зюйд-зюйд-вест. Ветер ровен, на море спокойно. Все паруса у нас поставлены, ход добрый у шхуны. И вышел я на палубу проветриться. Гляжу – обгоняет нас судно, парусник поболе нашего. Идет ходко, ну прямо летит! Мачты такие высокие, что кажется: ударит боковой ветер – перевернется корабль, оверкиль сыграет. Идут до пятнадцати узлов. Нас легко обошли. Вижу: стоит у них на юте матрос, хохочет и нам конец показывает, дескать: "Не взять ли вас на буксир? Чего вы тут воду толкете?.." Ну, наш капитан в азарт вошел, командует: "Отдать все рифы!" Мы – на реи. Отдаем, значит, рифы, чтобы площадь у парусов была больше. Отдали все, запаса боле нету. А парусник уже далеко впереди, пластает волны надвое... – Не по силам нам с ним тягаться. И что ж ты думаешь, Егорша? Какой это был корабль? – Не знаю, – ответил Егор. – Клипер! Клипера – самые быстроходные парусники. Хозяева моря. Парусов на них – тьма, да и корпус судна устроен по-особому. Длинный и узкий. На нашей шхуне верхний парус марсель. А у клипера над марселем – брамсель. А над брамселем – бом-брамсель. Его на клиперах зовут королевским парусом. Но это еще не все. Над королевским – еще трюмсель, называется небесным парусом, потому как выше королевского звания – бог, и только он да небо над королем власть имеют. Вот брат, какой корабль! Прошел, как рысак чистых кровей. И захотелось мне тогда поплавать на клипере, да у нас на Беломорье их нету. Клипера строят в Америке... Тот, судя по флагу, был английский... Английские клипера за чаем ходят в Китай. Потому их зовут еще чайными клиперами. – На таком бы и я поплавал, – сказал Егор мечтательно. – Может, и поплаваешь, если к парусной не присохнешь. У тебя еще все впереди, – сказал Акиндин. – Только знай: на клиперах матросам трудно приходится, работают как черти, потому что парусов много и капитаны любят быстрый ход. Акиндин замерил кромку полотна и что-то зашептал про себя, шевеля губами. Егор смотрел на мастера, а перед глазами у него стояло диковинное судно, о котором он только что услышал, с парусами в пять ярусов, с тремя высоченными мачтами. Вошел дед, чуть прихрамывая. Высокий, костистый, седобородый, он склонился над Акиндином: – Что, Акиндинушко, не потерял вчерась свою серьгу? – Да не-е, она крепко прицеплена. Не потеряется... – Голова, небось, трещит? "Откуда дед узнал, что Акиндин вечор пришел пьяный? – думал Егор. – Я не проговорился. Якова и Тимофея в парусной не было. Видать, соседи насплетничали. А может, и сам дед углядел в окошко..." Зосима потрепал Акиндина по плечу и, не сказав больше ни слова, надел очки и принялся рассматривать готовые паруса. Работой он, видимо, остался доволен. Когда Зосима ушел, Яков спросил Акиндина: – Значит, ты вечор проштрафился? – И на старуху бывает проруха... Яков гладилкой стал приглаживать готовый шов. – Скажи, Акиндин, откуда у тебя серьга? Неужто ты цыганского роду? спросил Тимофей. – Нет брат, в нашем роду цыган не бывало. Из Неноксы я, помор коренной. И ежели уж тебе любопытно, так поведаю по секрету, что серьгу эту серебряную мне одна норвежка подарила... Любовь мы с ней крутили. – А чего не поженились? – спросил Яков. – Дак как женишься-то? В разных государствах проживаем, под разными ампираторами: у нас царь-батюшка, у них – король. Она – в Норвегии, а я в России. – Привез бы ее сюда, пачпорт исхлопотал бы... – Хотел было, да она родину бросить не захотела. И я тоже матушку Россию не могу оставить. Так и живем – я люблю норвежку, она – меня, я люблю Россию, а она Норвегию. Кругом любовь, а счастья нету. Вот брат, как... – Она уж поди там замуж выскочила. – Все может быть, – вздохнул Акиндин. – А соломбалки-то не оборвут у тя серьгу из ревности? – пошутил Тимофей. Ты ведь и тут любовь крутишь. Возьмут да и отхватят вместе с ухом... – Ну, оне не ведают, откуда серьга. Я им не проговорюсь, – улыбнулся Акиндин впервые за все утро.

4

Своими рассказами о морских странствиях и необыкновенных кораблях вроде чайных клиперов Акиндин пробудил в душе Егора Пустошного стремление познать непознанное, заронил искру любви к морю. А оно было недалеко. От мыса Пур-Наволок, на котором выстроился Архангельск с его старинными гостиными дворами и таможней, с пристанями, деревянными домишками обывателей и хоромами купцов и губернских чиновников, с церквями и Троицким кафедральным собором, до взморья было не больше пятидесяти верст. Когда в парусной Егора особенно не удерживали, он с дружками-приятелями проводил время на берегу, ездил на лодке на острова, которых в Двинском устье было не счесть. Там удили рыбу, разжигали костры, когда было тепло купались. К архангельским причалам и обратно от них сразу после ледохода и до глубокой осени, до ледостава, шли поморские шнеки, кочи, раньшины, шнявы1, купеческие и иноземные шхуны, бриги. Из рыбацких сел -с Зимнего и Летнего берегов приходили с грузом рыбы и морского зверя парусные морские карбаса и бота. Все эти суда и суденышки Егор до поры до времени принимал, как само собой разумеющееся: идут себе и идут, каждое со своей командой, со своим грузом. Освободят трюмы у пристаней, погрузятся и опять уплывают к дальним берегам. Корабли на двинском фарватере были для соломбальских парней столь же привычны, как, скажем, возы с кладью на большой дороге или чайки над пенной волной. Но, повзрослев, Егор начал к ним присматриваться. Он научился отличать шнеку от бота и карбаса, бриг от шхуны – по длине и форме корпуса, носа и кормы, по количеству мачт и парусам. Он уже знал, что паруса бывают прямыми и косыми, – все эти фоки, гроты, марсели, брамсели, крюйсели, кливера, стаксели; что впереди на корабле стоит фок-мачта, за ней – грот и бизань-мачты. На четырехмачтовиках, приходивших из дальних портов, две средние мачты называются грот-мачтами – передней и задней. Работа в парусной и беседы с Акиндином помогли Егору усвоить все это и знать назубок. Он сшил своими руками не один парус и мог работать вполне самостоятельно. Однако теперь этого ему уже казалось мало. Чайный клипер все был у него перед глазами, стройный, белопарусный, он летел по океану как на крыльях, чуть кренясь при свежем ветре, и резал морские волны острым форштевнем. В мастерской стало скучно: все одно и то же, все горбились над полотнами, терпеливо выкраивая, сшивая и оканачивая их. Работа была кропотливой, утомительной. Егора звал морской простор. Как ему хотелось поплавать на корабле, узнать вкус соленой воды, ощутить грудью упругие ветра всех направлений и широт, с быстротой бывалого моряка взлететь по вантам на реи и, повинуясь команде, брать или отдавать рифы1. Но как скажешь об этом Зосиме Иринеевичу, который уже видит Егора будущим владельцем маленькой парусной, продолжателем семейного ремесла? Дед с каждым годом все стареет и собирается уйти на покой, передав дело в надежные руки своего наследника. А как сказать об этом матери, которая души не чает в сыне, привыкла видеть его каждый день и каждый час возле себя! Она все еще считает Егора маленьким и слабым, нуждающимся в материнских наставлениях: "Егорушко, не ходи купаться, не дай бог, утонешь! Вода в Двине шальная, быстрая, кругом вьюны"... "Егорушко, не промочи ноги, Егорушко, не пей воды из реки, а пей дома квас или клюквенную водицу"... "Егорушко, не водись с озорниками, соломбаль-скими да архангельскими ухорезами... Не дай бог излупят, рубаху новую порвут!" – хотя теперь Егор мог в ребячьей потасовке постоять за себя и проучить кого следовало своими кулачищами. Да, тесно и скучно было в избяных стенах, и даже парусная не манила его как прежде. Егора тянуло на пристань, где ключом кипела портовая суматошная жизнь: разгружались парусники, гремели по тесовым настилам телеги, остро пахло соленой треской. Бородатые грузчики – дрягили катили по сходням пузатые бочки, таскали на своих крепких спинах тюки и ящики с разными товарами. Иноземные матросы с пестрыми шейными платками, со шкиперскими бородками, дымя носогрейками, усмешливо поглядывали на всю эту суету. Звучали на судах команды, звякали рынды2, гремели якорные цепи. Извозчики кричали на лошадей, понукая их, грузчики ругались грубо, по-мужицки... Волны бились о причалы, посвистывал ветер с устья, солнце выбиралось из-за облаков – и жарко вспыхивали купола собора, а потом солнце пряталось. Это – жизнь! Не то что в полутемной парусной, где мастера, как в церкви, боятся сказать лишнее слово – дед не любит праздной болтовни.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

После ильина дня, когда паруса для шхуны купца Чекуева были готовы, дед Зосима подъехал к крыльцу мастерской на телеге. – Егор, помоги вынести паруса, – сказал он внуку. Егор и Яков принесли и старательно уложили в телегу перевязанные веревками кипы. День был ясный и прохладный. После первых ильинских гроз небо радовало глаз спокойной синевой. По нему неторопливо плыли белые рыхлые облака. Дед посмотрел на небо. – Сегодня дождя не будет. Не зря сказано: "До ильи поп дождя не умолит, а посля ильи баба фартуком нагонит". Всю неделю лило, как из ушата... Ну поехали, Егор. Садись в передок, бери вожжи. Дед, покряхтывая, тоже взобрался на воз, свесил ноги в пропитанных дегтем бахилах. – Давай правь к Соборной пристани, – распорядился он. По кривым соломбальским улочкам с влажными от недавних дождей колеями и лужами выехали к деревянному на сваях мосту через Кузнечиху, переправились на другой берег и вскоре втянулись на людный и оживленный Троицкий проспект. По сторонам его обступили купеческие особняки и деревянные дома с бакалейными, мануфактурными, москательными лавками, трактирами и чайными. На булыжной мостовой телегу трясло, копыта лошади высекали подковами искры. С Троицкого повернули направо и по широкому тесовому настилу спустились к пристани. Шхуна купца Чекуева из Онеги стояла на якоре поодаль от причала. Перед въездом на причал телега остановилась на обочине мостовой, и дед пошел разузнать, нет ли тут свободного карбаса или лодки, чтобы отвезти паруса на корабль. Егор с любопытством следил за суетой на пристани. Дрягили в холщовых затасканных рубахах и домотканых штанах, в порыжелых стоптанных сапогах и опорках носили с подъехавших подвод тюки и ящики на двухмачтовый парусник Соловецкого монастыря. Рядом с этим парусником стоял другой, поменьше. К нему вереницей тянулись на посадку паломники – богомольцы, направлявшиеся на Соловки. На палубе стоял монах в подряснике с обнаженной плешивой головой и что-то говорил богомольцам, тыча длинной рукой на открытый люк. С котомками за плечами, с узелками, дорожными плетеными корзинами, усталые, с бледными, но оживленными лицами богомольные пассажиры, суетясь, втягивались в люк. Дальше, у конца причала стояла трехмачтовая шхуна. На нее артель дрягилей грузила мешки с зерном. Подошел дед. – Нашел карбасок, – сказал он. Зосима Иринеевич взял лошадь под уздцы и подвел ее к левой боковой стенке пристани, где его поджидал речной карбас. Хозяин посудины, кегостровец1, рыжий мужик в поддевке и высоких сапогах-вытяжках помог им спустить в карбас паруса и сел в весла. Дед тоже сошел в карбас и, сев на корме, сказал Егору: – Вон там, на берегу, видишь коновязь? Разнуздай коня, дай ему сена и жди меня. От лошади не отходи. Егору очень хотелось тоже побывать на шхуне, однако оставить подводу было не на кого, и он послушно кивнул. Привязав лошадь к коновязи, Егор дал ей сена. – Эй, молодец!, – окликнул его рослый мужик в парусиновой куртке и сапогах-броднях, подвязанных у колен ремешками. – Кого ждешь? – Деда, – ответил Егор. – На шхуну уплыл. Скоро вернется. – Твой конь? – Наш. – Перевези-ко мне кладь вон от того амбара на пристань. Видишь бот у правой стенки? – Бот-то вижу, – сказал Егор. – Да дед велел мне ждать тут. – Чего стоять зря? Я ведь заплачу, не даром. Егор поколебался, еще раз глянул в карие улыбчивые глаза моложавого мужика и стал отвязывать повод. – Ладно. Услужу тебе. Уж так и быть... Поехали к амбару, что стоял на угоре, близ берега. – Ты что, хозяин того бота? – спросил Егор. – Нет. Я кормщик. Хозяин в трактире чаи гоняет. А ты чей будешь? – Пустошный. Дед у меня в Соломбале парусную держит. А отец с Новой Земли с промыслу не вернулся... – Не вернулся, значит, – помолчав, сказал кормщик с бота, – Жаль... А деда как звать-величать? – Зосима Иринеевич Кропотов. – А-а, слыхал. Добрые паруса шьет... А ты в море не хошь? Нам палубный матрос надобен... – Я бы хотел, да дед не отпустит, – признался Егор. – Тоже паруса шьешь? – Приходится. – Жаль... Вижу – парень ты крепкий, рослый. Нам бы такой сгодился в команде. – А вы откуль1? – Мезенские. Купцу товар возим. – В Мезень плавать нет антиресу. Вот в Норвегию али в Англию – другое дело. Я бы подумал, может, и согласился бы. – Ишь ты... Вон куды тебя потянуло! Да мы туды не ходим. Не с руки. Вон трехмачтовик грузится. Этот пойдет в Норвегу. – Кормщик указал на судно, где грузили мешки с зерном. Хлеб повезет. А оттуда – треску... – Неужто самим не наловить трески-то? – Так выгодней купцам. Егор перевез словоохотливому кормщику его кладь от складов на берегу до бота. Пришлось обернуться дважды. Но товар принимали на боте быстро, и времени на это потребовалось немного. Егор, получив за работу полтинник серебром, вернулся к коновязи. На том месте, где стояла его подвода, уже была привязана другая лошадь. Она доедала сено, которое Егор по забывчивости оставил на земле. Привязав своего каурого рядом, Егор собрал с телеги остатки сена и дал ему. Сено было мелкое, трухлявое. Конь, порывшись в нем мордой, стал есть неохотно и как будто даже брезгливо. Пока дед не вернулся, Егор решил любопытства ради сходить к трехмачтовику, благо он стоял неподалеку. Оглядываясь на подводу, он пошел скорым шагом на причал. Погрузку на парусник закончили. Дрягили покидали судно, позванивая в карманах мелочью, полученной за работу, и переговариваясь. У сходней стоял долговязый усатый матрос в брезентовой робе и крепких башмаках. Он хлопнул ладонью по спине последнего грузчика, замыкавшего артель, и весело спросил: – Куды теперь? В трактир? – А куды ж еще? – вопросом ответил грузчик и расхохотался. Лицо у него было коричневое, обветренное, волосы спутанные, неопределенного цвета. – Ты чего, парень, глаза пялишь? – спросил матрос Егора, который с любопытством разглядывал парусник, на борту которого было написано: "Тамица"1. – Да так... Скажи, дядя, вам зуек не надобен ли? – Зуек? Надо хозяина спросить. А ты что, зуйком хошь плавать? По виду и в матросы годишься. Который год тебе? – Полных шестнадцать... с половиной. – Полных с половиной! Мудрено, батюшко, сказал. Тебе с твоей ухваткой можно и в матросы. Погоди хозяина, ежели хошь. Он должен скоро прийти. – Куда пойдете-то, в Норвегию? – Куда руль поворотим, туда и поплывем. Егор вздохнул и озабоченно оглянулся. Лошадь у коновязи стояла спокойно. Деда не было видно. Но ждать хозяина парусника некогда. Зосима Иринеевич вот-вот вернется, и тогда Егору не миновать нахлобучки за то, что оставил лошадь без догляда. Он спросил матроса: – Когда якорь поднимете? Может, я успею прийти, поговорить с хозяином? Теперь не могу ждать – вон лошадь у меня... – Ну, раз лошадь, так как хошь... Отчалим завтра поутру. Смотри не проспи, – матрос словно обронил сверху, с борта сдержанную улыбку, отвернулся и ушел. Егор – бегом к коновязи. Дед уже ждал, сидя на камне за телегой. Егор издали его и не приметил. – Ты где был? – строго спросил дед. – Сбегал парусник поглядеть. В Норвегию идет... – А я сдал паруса. Купчишко Чекуев прижимист, торговался при расчете. Но уступил-таки, – ворчливо заметил дед, отвязывая каурого. Егор подал деду полтинник. – Возьми, дедушко. – Чего это? Откуда деньга? – Заробил, пока ты на шхуну ездил. Егор рассказал, как он заработал деньги. – Молодец. Экая у тебя хозяйская ухватка! – похвалил дед. – Ну, раз ты полтинник заробил, так мы уж попьем чайку в трактире. В трактире дед заказал чаю, кренделей, пряников. Себе еще – стопку водки. – Тебе нельзя, мал еще, – сказал он Егору. – Да я и не прошу. Куда мне вино! – рассмеялся Егор. После выпитой стопки дед подобрел, угощал Егора пряниками, кренделями, подливал ему из пузатого чайника чай. – Пей, внучек, на здоровье! Егор воспользовался благодушием Зосимы: – Дедушко! Отпустил бы ты меня поплавать. Уж так в море хочется! Дед поперхнулся чаем, поставил блюдечко, заморгал белесыми ресницами. – Чего, чего? В море? А ты подумал, какой из -тебя моряк? Што ты умеешь делать на корабле? – Могу с парусами работать. – Э, милай! Тебя ветром с рея сдунет, как пушинку! Ты – сухопутный житель. Ни разу в море-то не бывал. Может, оно тя не примет. Знаешь, как в шторм нутро выворачивает? Желудок на плечо виснет! Он в море захотел... А мое согласие спросил? – Вот и спрашиваю. Ведь каждый моряк когда-то первый раз на палубу ступает. А я на еле с парнями к Разбойнику2 ходил. Как раз штормило – и ничего. Не мутило даже. – Он к Разбойнику ходил! Ну и что? Нет, в море тебе не бывать. Я того не желаю. Быть тебе в парусной, принимать от меня дело. Меня скоро господь к себе призовет... На кого мастерскую оставлю? Отец твой тоже упрям был, царствие ему небесное, – дед перекрестился. – Тоже говорил ему: сиди в парусной, умножай дело, укрепляй его. Так нет – ушел на Новую Землю. И не воротился... А я уж теперь не долговечен... Вот-вот в домовину... – Ну это вы понапрасну, дедушко, так байте1. Я поплаваю – и ворочусь. Вот те крест ворочусь! Схожу в Норвегию – и домой. Мне бы только повидать иные страны да жизнь поглядеть... Парусная от меня не уйдет. Дед отставил недопитую чашку, опустил большую седую голову с апостольской белой бородой и сцепил в замок руки на столе. – Не уходи из дома, Христом-богом прошу. Будь наследником дела. – Да ворочусь я... – А кто знает? Может, и не воротишься. В море-то опасно, на каждом шагу погибель! – Понапрасну вы, дедушко, меня запугиваете, я ведь уж не маленькой. – Вырос сам-большой, а ума ни на грош. Поедем-ко домой, – сказал решительно дед и, расплатившись с половым, вышел из трактира. Всю дорогу до дома дед молчал, неодобрительно косясь на внука.