Текст книги "Воровская корона"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Жиганы в уголовку не обращаются, у них свой суд. И если он отважился прийти после побега и предложить свои услуги, то лишь только от небывалого отчаяния.

– Я тут одного из своих повстречал, он видел, как к сеструхе какие-то залетные подвалили. Без меня-то она как могла, так и жила... Чего ее судить! Он рассказывал, что один из них московский жиган был.

– И кто таков? – не удержался от вопроса Сарычев.

Помолчав, Васька Кот наконец решился:

– О Кирьяне он говорил.

В тот день разговор был закончен. Было над чем подумать. А не пригодится ли откровение жигана в работе? И только выкурив пару пачек папирос, Игнат принял решение, осознав, что судьба посылает ему шанс в лице питерского жигана Васьки Кота.

Продолжение разговора состоялось на следующий день.

Сарычев начал беседу с вопроса:

– Хочешь на свободе оказаться и за сестру свою свести счеты?

– Это ж как? – удивился Васька Кот. – Если корешей своих палить, гражданин начальник, так нам с тобой не по пути! Сдавать никого не буду, у меня свое понимание, жиганское!

– Ты тут пальцы-то не растопыривай, – обозлился Сарычев. – Сдавать никого не нужно. А только если мне поможешь, так я тебя от стенки отведу.

– А что делать-то?

Сарычев ответил не сразу. Неторопливо закурил, поглядел в окно.

– На Хитровку я пойду... Жиганом прикинусь, а ты при мне будешь.

– Ну ты, начальник, даешь! – ахнул от неожиданности Васька Кот. – Да тебя там схавают, как вот этот хапчик, – показал он взглядом на окурок. – Ты думаешь, они легавого от жигана отличить не сумеют? Уж поверь мне, гражданин начальник, на мусоров они насмотрелись предостаточно! Я тебе, гражданин начальник, не рассказывал, но однажды на нашу химань лещ один зарулил. Все путевым представлялся... Ну, мы стирки раскинули, а он маяков не знает. Когда он заснул, так мы навалились на него всей хеврой да душу из него на свободу выпустили. Из сыскного отделения оказался, гаденыш! Ты на меня так, гражданин начальник, не смотри, я только за ноги его держал. А потом, то при другой власти было... Извини меня, гражданин начальник, но ты едва хвостом шевельнешь, а тебе на кадык веревку набросят.

– Так ты что, сдрейфил? – разочарованно протянул Сарычев.

– Ох, начальник, не знаешь ты Ваську Кота! Я теперь назад не вернусь. Душа у меня горит за сеструху посчитаться. А ты меня от кичевана спасаешь, что ж я, тебя на вилы бросать должен? Ни в жизнь! Если с кем-то Васька Кот сошелся, так это на всю жизнь. А заодно и падлу этого отыщу!

– Так вот, жиган, я буду коренным, и чтобы ты у меня в присяже был, понятно?

Васька Кот неожиданно расхохотался:

– Слушаю я тебя, гражданин начальник, и у меня такое чувство, что не с легавым перетираю, а на майдане с «иваном» о стопоре травлю. Где же ты фени-то поднабрался, гражданин начальник? А может, ты... того, хазу держал? Сейчас кого только в уголовке не встретишь!

– У меня свои академии были, – сдержанно заметил Игнат Сарычев, – как-нибудь расскажу при случае.

* * *

В неказистом двухэтажном доме на окраине Москвы, в Дербеневском переулке, проживал теперь Петя Кроха. Теперь он все больше обретался дома, лишь порой посмотрит из-под ладони вдаль и вновь прячется в нору.

Лишь иной раз он позволял себе расслабиться, присядет на грубо сколоченную лавчонку, достанет огромную бутыль самогона и потихоньку высосет ее содержимое. А уж песни орал он только дома, исключительно от душевной тоски, и тогда далеко за околицей был слышен его густой бас, чуть подпорченный старческим фальцетом. Впрочем, порой Кроху тянуло и в центр, навестить знакомые места.

Проиграв войну жиганам, он удалился в это логово, где намеревался и встретить «курносую». Соседи, знавшие его как человека спокойного, лишь изредка любившего употребить «хмельную», даже и не подозревали, что каких-то лет десять назад уркачи в кабаках при его появлении дружно вставали.

Когда он отошел от активных дел, сход уркачей, помня о его былом прошлом, назначил удалого скокоря козлятником, в обязанности которого входило обучение воровскому ремеслу подрастающего молодняка.

С того он и кормился.

Но после того, как к власти пришли большевики, его ученики наглотались всякой идейной мути и стали называть себя не иначе как «анархистами». А обыкновенный гоп-стоп теперь был для них не чем иным, как законная «экспроприация».

Петя Кроха, не привыкший к буржуазным изыскам и никогда не державший в руках газет, со всей природной мощью сопротивлялся чужеродному влиянию, щедро, насколько это позволяла его широкая уркаганская натура, раздавал тумаки и зуботычины ученикам, сбивая костяшки пальцев в кровь.

И под конец, устав бороться с ересью в воровских рядах, он распустил своих питомцев по малинам, сам же, собрав шайку из нескольких каторжан, объявил войну «идейным», но переломить сложившуюся ситуацию уже был не властен. Жиганы в малинах чувствовали себя своими, а на Хитровке, еще недавно являвшейся оплотом уркачей, они обосновались крепко, позанимали хаты, где уркаганы некогда слыли хозяевами, диктовали свои правила.

Возможно, Петя Кроха еще остался бы в центре Москвы, поселившись где-нибудь вблизи Сухаревой башни, где позиции уркачей оставались по-прежнему довольно сильными, если бы однажды не был уличен в избиении «идейных» паханом жиганов Кирьяном и не приговорен на жиганской сходке. И единственное, что оставалось Пете Крохе, это сворачивать куда подальше и тихо доживать свой век. Да и здесь он не был уверен, что однажды не нагрянут жиганы. И, ввалившись в дом, затянут на его шее удавку. А потому, насмотревшись кошмаров ночных, он нередко выходил на крыльцо и долго вглядывался в спящую даль, словно ждал кого-то...

«Мерседес-Бенц», пыхнув зловонным темным дымом, мягко проехал по травяной улице, и машина победно, поскрипывая рессорами, подкатила к дому Пети Крохи.

Автомобиль остановился, погрузившись передними колесами в топкую грязь. Игнат Сарычев чертыхнулся, испачкав хромовые сапоги, и, старательно обходя лужи, зашагал к дверям. Стукнув несколько раз в дверь кулаком, он прислушался. Дом казался необитаемым. Игнат грохнул еще раз. Тишина.

– А ты бы пошибче побарабанил, – неожиданно услышал он за спиной негромкий, но строгий голос, от которого по коже пробежал легкий озноб.

Сарычев обернулся и увидел в трех шагах от себя сутулую фигуру Пети Крохи.

– Неласково ты гостей встречаешь, – укорил его Сарычев, – хоть бы топор-то убрал.

Уркаган лишь невесело улыбнулся и проговорил:

– А ты глазастый, как я посмотрю, если бы чекистом не заделался, так из тебя бы хороший уркаган получился. Помнишь наш разговор... у той завалинки-то? – махнул он рукой в сторону соседней улицы.

– Не совсем, – слукавил Игнат, улыбнувшись.

– Деда я твоего знавал, вот кто настоящий уркач был! – восторженно выдохнул Петя Кроха. – Я многому у него научился. А ты в него пошел. Сметлив с детства, да и кость такая же широкая, как у него. А говорил я тебе вот что: если ко мне в ученики пойдешь, так я из тебя такого знатного скокоря сделаю, каких еще свет не видывал. А ты по другой дорожке потопал!

Спорить Игнат не стал, лишь широко улыбнулся, да и неблагодарное это дело – старику перечить.

– Теперь-то уж ничего не вернешь, – развел руками Сарычев.

– А то покумекай на досуге, – ненавязчиво настаивал Петя Кроха, – благими делами заниматься никогда не поздно. – И он небрежно и одновременно очень сильно швырнул топор в ворота. Лезвие, крутанувшись, со смачным звуком расщепило косяк. Показав молодецкую удаль, Кроха довольно хмыкнул и пригласил грубовато: – Ну, чего встал, пойдем в дом. – И, не оглядываясь, затопал по лестнице на второй этаж.

Игнат Сарычев попытался выдернуть топор. Не получилось. Не потерял хватку старый уркач, и если ему придется разменивать собственную жизнь, то за очень высокую монету. В детстве и юности Игнат частенько приезжал к деду в Москву. Тогда-то он и познакомился с Петей Крохой – сравнительно молодым, веселым уркаганом. Кроха пытался обучить его воровскому ремеслу, но дальше нескольких «уроков» дело не пошло: Игната уже тогда неудержимо тянуло море. Много позже, бывая в Москве, Игнат порой виделся с Петей, стараясь смотреть сквозь пальцы на его «подвиги». Во всяком случае, их дружба не раз помогала Сарычеву в оперативных разборках.

Проем дверей был низким, и Сарычев с улыбкой наблюдал за Петей Крохой, который, когда входил в комнату, чуть ли не складывался пополам.

В передней комнате, у самого окна, сидела чистенькая бабулька лет шестидесяти, в туго повязанной косынке, и быстро перебирала тонкими спицами. Взглянув на вошедшего, она едва подняла голову и вновь углубилась в работу.

– Лукерья, это ко мне, – проговорил Петя Кроха, и в голосе старого великана прозвучала неподдельная ласка.

Гляди-ка ты, какой гранью открылся старый разбойник!

Засмотревшись на старушку, Игнат крепко ткнулся лбом о притолоку, чем вызвал самое настоящее ликование у хозяйки.

Вытирая проступившую слезу, она проговорила весело:

– Мои-то сыновья точно такие же большие, и когда ко мне приходют, так непременно все лбы поразбивают.

Сарычев потер ушибленное место – что тут сделаешь, ведь не обижаться же! И уверенно затопал за Крохой.

Петя по-хозяйски сел за стол. Поднял с пола большую бутылку с самогоном, ловко выдернул промокшую бумажную пробку и, не спрашивая желания гостя, разлил напиток в жестяные кружки. Что поделаешь, отказываться не принято, и Сарычев с некоторой неохотой взял кружку.

Дожидаться Петя Кроха не стал, макнул седые усы в мутную хмельную влагу и выдул питие в четыре больших глотка. Долго занюхивал хмель засаленным рукавом, сытно икая, а потом положил на хлеб кусочек сальца и закусил.

– А ты пей, – наказал Петя Кроха, – не побрезгуй! Лукерья-то моя большая мастерица самогон гнать. А для крепости она еще в него куриного помета добавляет, – проговорил он, сощурившись. – Так в голову ударяет, что потом мозги набекрень.

Преодолев отвращение, Сарычев сумел выпить кружку на треть и зажевал сивушный запашок добрым шматком сала.

– Так с чем ты пришел? – спросил старый разбойник. – Уж не в уркаганы ли проситься? Хе-хе-хе!

Сарычев шутку поддержал, натянуто рассмеявшись.

– Мне уже поздно менять свою квалификацию, Петя. Видно, так и останусь в сыщиках.

– А то смотри, – по новой разлил самогонку Кроха. – Мы хорошим людям завсегда рады. А помнишь, как я тебя розгами высек, когда ты за яблоками ко мне в сад залез? – неожиданно посуровел старик.

– Разве ж такое забудешь? – добродушно улыбнулся чекист. – Два дня присесть не мог.

– А хорошая наука, она всегда через задницу усваивается, – назидательно заключил старый уркаган, вникнув в проблему через призму прожитых лет. – Не будь моих розог, тогда, глядишь, и в люди бы не вышел. А сейчас вот в галифе вышагиваешь. Кожанка на тебе, – смерил Петя Кроха гостя долгим взглядом. – Слыхал я о тебе, что ты в Питере жиганов здорово пошерстил. Оно и правильно! – махнул он рукой. – А то от них житья никакого не стало. Нас, уркачей, за людей не считают, отовсюду повытеснили. Где что плохо лежит, там обязательно жигана повстречаешь! Где ломоть пожирнее, опять жиган. Раньше, бывало, спросишь у мальца, кем он хочет быть. Так он непременно ответит, что уркачом! А сейчас всякая шпана в жиганы лезет.

Игнат Сарычев усмехнулся:

– Что-то я тебя, Кроха, не пойму... Чем же вы, например, от жиганов отличаетесь? Так же воруете, так же грабите! Мокрым делом ни те, ни другие не брезгуют.

Петя Кроха сощурился и проговорил:

– А вот этого ты не скажи. Мы воруем для чего? Для того чтобы жить хорошо. Чтобы вместо корки хлеба на столе лежал пшеничный каравай. Так?

– Так, – усмехнувшись, согласился бывший моряк.

– Чтобы колбаска была на столе вкусная, верно?

– Предположим, – улыбнулся Игнат Сарычев еще шире. Старик ему нравился всегда. – Только ведь жиганы воруют для того же самого.

– Они говорят, что не грабят, а «экспроприируют» награбленное. «Идейные», одним словом. Мы же деньги между собой по-братски распределяем. А у них паханы как баре живут, а у нас «ивана» от любого другого не отличишь. Вот в Москве я с одним таким жиганом повстречался. Костюм на нем тройка из дорогого бостона, сам дворянских кровей, «шпрехает» на трех языках. Книжки какие-то умные читает, о политике говорит, а сам на большую дорогу с наганом выходит. И на счету у него загубленных душ будет куда поболее, чем у меня. Я у него спрашиваю: что же это ты, барин, за границу-то не убежал? А он даже и не обиделся. Я, говорит, здесь родился, здесь и помереть хочу. Я у него опять спрашиваю, ладно, я темный человек, на большую дорогу выхожу озорничать, мне простительно. А потом, мне и кормиться как-то надо, привык я к этому делу, да и не умею более ничего. А вот зачем ты людишек обижаешь? И знаешь, что мне ответил этот жиган?

– И что же?

– А у меня, говорит, большевики имение отобрали, вот я свое и возвращаю, а сам в это время книжку какую-то заграничную листает. А я за свою жизнь даже газеты в руках не держал. И знаешь почему?

– Почему же? – спросил Сарычев, подцепив вилкой кусок сала.

– А потому что мне не положено! Уркаган воровать должен! – произнес Петя Кроха не без гордости. – И дети у него должны быть урками, так исстари ведется. Если ремесло свое отпрыскам не передавать, тогда весь воровской люд перевестись может. А нынче что? – в негодовании воскликнул старый разбойник, стукнув тяжелым кулаком по столу. – Все перемешалось! Не поймешь, кто правый, а кто виноват! Изменились времена, – безнадежно махнул он рукой. – Давай еще, что ли, по одной, Трофимыч. Проглотишь так пару стаканов, глядишь, и жизнь как-то веселее становится.

Петя Кроха взял бутыль за горлышко и осторожно, опасаясь обронить драгоценные капли, разлил в кружки. Заструился хмель, забулькал радостно. – Мне-то что, я так... помирать мне скоро. Мне за уркачей обидно, что нами теперь помыкает невесть какая шушера. Я тут на Хитровку зашел к своим корешам, спрашиваю, кто у вас теперь верховодит? А мне говорят, что теперь Кирьян в атаманах ходит. А кто он такой, этот Кирьян?! – брезгливо поморщился старый вор. – Он же под ружьем у красных стоял... Кому я это все растолковываю, – вновь махнул он рукой, – ты же сам комиссарил, знаешь... Ну, давай по маленькой, благословясь! – И, мощно выдохнув, выпил самогонку. Передернул плечами от избытка нахлынувших чувств и спросил: – Ну что у тебя там за оказия такая ко мне?

– Хочу на Хитровку под видом блатаря заявиться, – решительно рубанул Сарычев. – Как ты думаешь, они меня примут за своего?

– Школа у тебя уркаганская, можешь проскочить! – серьезно заметил Петя Кроха. – Но жиганы народ сметливый, это надо признать, и подставу за версту чуют. Что ты им втирать будешь, когда придешь?

– Дело им предложу денежное.

– Хм... Жиганы легкие деньги любят, могут и клюнуть. Тебе же, наверное, Кирьян со Степаном нужны? – хитро сощурился Петя Кроха.

Игнат Сарычев лишь улыбнулся – от проницательного ума старика никуда не скроешься.

– Предположим.

– Только они к тебе ни за что не подойдут, пока ты у Лизки не появишься. На Хитровке ее все мадам Трегубовой зовут. Но для меня она как была Лизкой, так ей и останется.

– Кто такая? – по-деловому спросил Игнат Сарычев.

– «Метлами» она распоряжается, – сказал старик. – Когда-то она и сама была знатной «лохманкой», чтобы ее отоварить, уркачи в очередь выстраивались. Порой дело до драк доходило. Но сейчас она метла без палки. Но титьки у нее по-прежнему что надо. Вот такие! – выставил вперед руки старик. И на лице Пети Крохи отчетливо обозначилось удовольствие. – В последнее время она маклашит и у жиганов на особом счету. С ней нужно быть поосторожнее. Если баба что-то почует, то с Хитровки тебе живым не выбраться.

– Понял.

– Эту стерву обмануть невозможно. Хотя... – старый вор ненадолго призадумался, – есть у нее слабинка. – Петя Кроха посмотрел на свою женщину, согнувшуюся над пряжей, и продолжал размеренно: – Золотишко она любит. И чем больше его будет, тем лучше. Не поскупись, отсыпь ей! Оно ей разум застилает. Тогда, может быть, что-нибудь и выгорит, – задумчиво протянул старик. – Тут обозваться надо. И кем же ты им представишься? Жиганом? Ведь они же просто так не поверят, пробивать начнут.

Игнат Сарычев пристально всмотрелся в старого уркача, а потом отвечал как на духу:

– Назовусь Хрящом.

– Так он же давно на Лиговке сидит, – ахнул старый уркаган.

– Уже нет, – отвечал Сарычев. – Расстрелян. Но в Москве его знают. А среди жиганов мы пустим слушок, что он бежал.

– Ловко!

– Ну, спасибо тебе за совет, Петя, – поднялся Игнат Сарычев. – Ответь мне на один вопрос: тебе-то какой резон, если я жиганов душить начну?

– Начистоту? – прищурился Петя Кроха.

– Как есть!

– От них один беспорядок. Расплодилось этой нечести! – И, понизив голос на полтона, проникновенно добавил: – На Хитровку хочу вернуться. А пока там жиганы, дороги мне туда нет! Я бы им всем шеи посворачивал...

– Я что у тебя хотел еще спросить, – сказал Игнат, отыскав шальной взгляд уркача. – А это часом не твоя работа на Драгомиловке?

– О чем ты? – не понял старик.

– Не ты ли зарезал часового мастера с его семьей?

– Напрасно ты худое обо мне подумал, – обиделся Петя Кроха. – Могилой матушки клянусь, что не я. Если я и шалил, то только на большой дороге. Кирьяна это дело. Он на меня уголовку натравливает. Но ничего, ему это тоже зачтется.

– Хорошо, я тебе верю, – вздохнул Сарычев и, слегка кивнув, зашагал к машине.

Глава 6
ПОДСТАВОЙ ЗДЕСЬ НЕ ПАХНЕТ

В этом месте Неглинная улица была особенно какой-то сырой и грязной, Сарычев, к своему неудовольствию, отметил, что успел изрядно перепачкать штаны, а ботинки, вычищенные накануне, представляли собой два сырых тяжелых кома. Мадам Трегубова судьбу не кляла, а, приподняв длинное платье, осторожно выбирала дорогу, и, надо признать, ей это удавалось. Наконец Сарычев уверенно вывел ее на Грачевку и свернул в идущий в гору переулок, красноречиво прозванный Последним. Они прошли мимо трактира и оказались около трехэтажного здания. Место неприметное и вполне оправдывало свое название. Позавчера во дворе соседнего дома был зарезан нэпман, неосторожно сверкнувший золотыми часами. А месяц назад здесь же была ограблена артель мастеровых.

Случайные прохожие захаживали в эти переулки редко, и бродяги различных мастей, оккупировав многочисленные дворы, посматривали на каждого прохожего как на потенциальную жертву.

Мадам Трегубова шла независимо, не обращая ни на кого внимания. В одном месте на ее пути повстречался какой-то подозрительный бродяга неопределенного возраста. Искоса взглянув на Елизавету Михайловну, он поспешно, напоминая пришибленную собачонку, заковылял к обочине.

Игната Сарычева не успокаивала даже мысль о том, что где-то среди этих бродяг есть и чекисты. Что они могут сделать, если эти лохматые, нечесаные ребятишки накинутся всем скопом? Сунув руку в карман, он взвел курок и почувствовал себя значительно увереннее. Вместо Кирьяна на встречу с ним пришла Елизавета Михайловна. И это было неприятно. Значит, жиганы все еще его проверяют, вот и отправили мадам осмотреть место предполагаемой встречи.

Жаль, что в этот раз Кирьяна взять не удастся.

– Руку дай, ну что ты за кавалер такой! – раздраженно проговорила Елизавета Михайловна. – Мало того, что приволок даму в такую грязюку, так еще готов оставить ее на растерзание черт знает кому. Ты заметил, как смотрел на меня тот бродяга с костылем?

В ее голосе было больше затаенной гордости, чем упрека. Она скорее чувствовала себя королевой бала, чем оскорбленной особой.

– Ты же знаешь, Лизонька, если бы хоть один из них бросил на тебя недобрый взгляд, то я бы его тут же пристрелил бы. – Игнат Сарычев ловко подал ей руку.

Прозвучало это весьма убедительно, и мадам залилась почти девичьим смехом. Свернули в полутемную подворотню, возле которой, разя перегаром, стояли четверо мужчин и глухими голосами ругались матом. Никакой агрессии – обычная манера разговаривать. Интересно, кто из них его прикрывает, тот высокий, с огромным шрамом через всю правую щеку, или, может быть, вот этот, коренастый, в надорванной тужурочке?

Двор выглядел еще более неприглядным, чем переулок, – в углах был навален мусор, и клочья бумаги, подгоняемые ветром, шурша, носились от стены к стене. По скрипучей истертой лестнице поднялись на третий этаж.

Елизавета Михайловна шла позади. От Сарычева не ускользнуло, как она, поднявшись на лестничную площадку, метнула короткий взгляд в сторону двора. А потом рассеянно, можно сказать, невинно, словно подозрительность ей вовсе не свойственна, зашагала следом, слегка приподнимая подол платья.

– Хрящ, а кто здесь малинщик? – по-деловому осведомилась мадам Трегубова, стоя у заветной двери.

– Федька Долото, – взглянув на нее, ответил Игнат.

Елизавета Михайловна, поморщившись, как если бы у нее нежданно разболелся зуб, протянула невесело:

– Что-то не слыхала я о таком.

Сарычев не спешил обижаться:

– А ты что, всех малинщиков на Москве знаешь?

– Не всех.

– Вот и познакомишься, – улыбнувшись, произнес Сарычев, – парень он видный. Только давай договоримся сразу, слишком уж к нему не приставать! А то ведь я и приревновать могу. – Он забарабанил условным стуком в косяк.

Дверь открывать не спешили. Сначала послышалась какая-то возня, а потом из-за двери раздалось недружелюбное рокотание:

– Кого там черти несут?

– Открывай, свои!

Приличия соблюдены. Дверь нешироко, опасливо распахнулась. Тем самым хозяева давали понять, что вход может захлопнуться в любую секунду. Затем в проеме, залитом тусклым светом, колыхнулся чей-то темно-русый чуб, и раздался торжествующий клокочущий бас.

– Кого к нам принесло! Да это же сам Хрящ! – из-за двери высунулась сонная, слегка оплывшая физиономия. – Да ты никак ли с дамой! У тебя есть вкус...

– Федька, ты долго нас в дверях держать будешь? – недовольно буркнул Хрящ и, оттеснив плечом чубатого, уверенно вошел в прихожую.

От Игната Сарычева не ускользнуло, какими алчными глазами старый разбойник посмотрел на вошедшую женщину. Не будь при ней сопровождающего, так он нашел бы, о чем поговорить с дамой наедине.

Уркаган Федька Долото тоже вроде Пети Крохи был старинным приятелем отца Игната Сарычева. Перед смертью состарившийся родитель признался, что с Федькой в паре они немало побезобразничали в молодые годы на больших дорогах. А однажды, подкараулив зажиточного купца, проломили ему в темном переулке голову. Именно за тот грех Федька Долото и получил свой первый каторжный срок, взяв всю вину на себя. После этого он «завязал» с воровской жизнью, но друзей в этом мире не растерял. Сына своего приятеля Федька любил и всегда готов был помочь ему.

За круглым столом сидели двое мужчин и резались в стирки. Едва взглянув на Игната и сдержанно кивнув, они вновь сосредоточенно углубились в игру. Небольшой прыщавый мужичонка при каждой взятке глухо матерился и воровато посматривал по сторонам, словно прятал в каждом рукаве по крапленой колоде. Другой, веснушчатый, с длинными пшеничными волосами, лишь озадаченно почесывал щеку, поросшую густой серой щетиной. Игравших Игнат Сарычев не знал, на чекистов они вовсе не походили, скорее всего это были приятели хозяина, согласившиеся исполнить роль статистов.

Елизавета Михайловна уверенно вошла в комнату и застыла, брезгливо скривившись.

– Ты бы хоть хату-то проветрил, а то дышать нечем. Вот что значит мужчина-майданщик.

Федька Долото поежился и хмуро посмотрел на мадам Трегубову, дескать, что это за бабенка выискалась – мужиков поучать, но, натолкнувшись на твердый взгляд Сарычева, подобрел и покладисто ответил:

– Вот что значит свежий взгляд! А мы-то здесь уже ко всем запахам притерпелись.

Веснушчатый поднял голову и внимательно посмотрел на вошедших.

– Никак ли мадам Трегубова пожаловала на наш майдан.

– А ты меня откуда знаешь? – грубовато поинтересовалась Елизавета Михайловна, присматриваясь к молодцу.

Конопатый выглядел заметно сконфуженным.

– Хм... Даже и не знаю, говорят ли такие слова даме, но я хорошо помню на твоем животе родинку, вот такую, – чуть развел он пальцы, – величиной почти с пятак. Если бы не твой кавалер, так я бы еще кое-что припомнил.

Елизавета Михайловна попристальнее всмотрелась в нахала и восторженно ахнула:

– Боже ты мой! Гаврила! Где же ты пропадал?!

– Неужто узнала!.. До семнадцатого на каторге в Сибири был, а как амнистию объявили, так я по матушке-Руси помотался. Вот только месяц как в Москве.

– Что же на Хитровку-то не захаживаешь? – на минуту Елизавета Михайловна превратилась в легкомысленную барышню.

– Боязно! Не знаю, как примут. Ведь давно там не бывал. А потом, там ведь все поменялось, – честно отвечал конопатый, скинув на стол карты. – Слышал я, что ты теперь важная особа, на майдане первую скрипку играешь.

Мадам Трегубова приосанилась, в ее глазах появилась надлежащая строгость, и она покровительственно проговорила:

– Старых друзей не забываю. Если без копейки, могу помочь, но процентик вернешь. Сегодня без этого нельзя, деньги просто так никто не дает. Если дела ищешь, могу рекомендацию дать... А там сочтемся!

– Ну, благодетельница! Ну, мать-заступница! – восторженно восклицал конопатый. – Присоветуй, родная, а уж за мной не заржавеет!

Елизавета Михайловна лишь небрежно отмахнулась:

– Ладно, чего уж там!.. Чего не сделаешь для старых друзей!

– Эх, Елизавета Михайловна, красавица ты наша, – на правах хозяина продолжал охаживать гостью Федька Долото. – А может, коньячку отведаешь?

– Да знаю я ваш коньяк! – поморщилась женщина. – Самогон обыкновенный на какой-нибудь гадости настоян!

– Разве бы я посмел! – прижал малинщик широкие ладони к груди. – Чистейший коньяк! Пятьдесят лет выдерживался в дубовых бочках. Может, все-таки маленькую? – спросил он с надеждой.

– Ну давай! – отчаянно согласилась Елизавета Михайловна, махнув рукой, и, заметив, как Федька Долото принялся доставать из шкафа фужер, запротестовала: – Эй, эй, мне стопочку.

Мадам Трегубова взяла услужливо протянутую стопку с коньяком и выпила ее в два глотка, совсем по-мужски крякнув.

Глаза Елизаветы Михайловны заметно заблестели, не то от выпитого коньяка, не то от внимания стольких мужчин. Она поставила стопку на стол и, повернувшись к Федьке Долото, произнесла:

– Что ты скажешь, если к тебе сюда Кирьян на неделе придет? У него к тебе какой-то серьезный разговор имеется.

Федька Долото широко улыбнулся:

– Для меня это честь, пускай приходит. Только бы ты заранее меня предупредила, чтобы я в хатке своей порядок навел.

– Не беспокойся, предупредим, – пообещала мадам Трегубова. – А место у вас хорошее, легавых здесь не бывает. – И, взяв под руку Игната, продолжила: – Что-то мне на свежий воздух захотелось. Душно здесь у вас. Ты, Гаврила, захаживай. Свое слово я держу. – И, попрощавшись, зашагала к двери.

Игнат Сарычев топал позади. Старался не греметь, но кованые каблуки отбивали рваную дробь о дощатые ступени. Мадам Трегубова голову несла высоко – и впрямь королева Хитровки. Она остановилась лишь однажды, прислушалась к шуму, раздававшемуся из-за дверей на втором этаже, и, услыхав отчаянную брань, зашагала дальше, успокоившись.

– Как тебе малина? – самым безразличным тоном спросил Игнат Сарычев.

Мадам Трегубова брезгливо отряхнула с платья какой-то налипший сор и сдержанно отвечала:

– Приходилось видеть и получше.

Игнат Сарычев непроизвольно скривил губы:

– Понятно, что не царские хоромы. Я не о том... Хата не засвечена, перекантоваться здесь денек можно будет, да и мешки с деньгами есть где припрятать.

– Больно здесь народец стремный околачивается, – показала взглядом Елизавета Михайловна на мужичков, стоящих на углу.

Хрящ невольно улыбнулся:

– Можно подумать, что на Хитровке ангелы живут.

Елизавета Михайловна шутку не оценила:

– Скажешь тоже... На Хитровке народ родной, привычный, а здесь чужой.

– Мое дело – показать, а вам решать, что к чему. Но место это верное. Лучшего не найти! Не впервой здесь останавливаюсь, и потом, отсюда три дороги выведут. И если что, по одной из них всегда уйти можно.

– Я Кирьяну передам, – сухо отвечала Елизавета Михайловна, – а ему решать. Ладно, пойду я. Ждут меня. – И, глянув на питерского широко открытыми глазами, сказала: – Ты ведь проводишь барышню до извозчика? А то мне как-то не с руки одной по улицам шастать, – кокетливо поиграла глазками Трегубова. – Народ здесь шальной, непуганый. А я барышня на выданье, тут я и девичьей чести могу лишиться. Кто же меня тогда, порченую, замуж возьмет?

Игнат Сарычев лишь широко улыбнулся в ответ. Ему неожиданно вспомнился город Амстердам, небольшой кабачок, в котором подавали пиво вот такие же грудастые блондинки. За скромную плату, на радость изголодавшимся морячкам, они приподнимали платье выше колен. А если морячок был особенно любезен и к тому же при деньгах, то щедро дарили ему любовь в кладовой кабачка. В том кабачке работала совсем юная официантка с пшеничными волосами. У нее были большие, наивные глаза, вводившие в заблуждение даже просоленных морем матросов. Трудно было поверить, что через ее тело прошла целая череда мужиков. Разрезом глаз она напоминала Елизавету Михайловну. Кажется, их цвет был точно таким же, сочно-бирюзовым.

– Не верю, чтобы этим можно было испортить такую удивительную красоту.

Елизавета Михайловна с интересом посмотрела на Сарычева.

– Шибко ты грамотный, Макар, как я погляжу. Часом в гимназии не учился?

– Лично мне не довелось. Но сейчас кого только в жиганах не встретишь.

– И то верно, – заметно успокоившись, отвечала Елизавета Михайловна.

На обратной дороге Последний переулок не казался Елизавете Михайловне таким уж унылым, и она весело подшучивала, без конца тиская локоть Игната тонкими пальчиками.

– Послушай, Лизонька, – негромко проговорил питерец, почувствовав, как от желания сел его голос. Настоящему жигану следовало вести себя побойчее. Он притянул к себе женщину и прошептал в ее улыбающееся лицо: – В двух кварталах отсюда у меня кореш живет. Посидим, выпьем... Выпивка что надо будет... Да не беспокойся, он нам не помешает.

– Как-нибудь в другой раз, – неопределенно пообещала Елизавета. – Ты вот что, – неожиданно остановилась она. – Дальше не ходи, я как-нибудь сама доберусь.

– А не боишься, что обидят? – удивился Сарычев.

Женщина неожиданно расхохоталась.

– Уж не шутишь ли ты?! Кто же это мадам Трегубову посмеет обидеть! А ты иди, не жди!

Легко освободившись, она помахала на прощание рукой и пошла в сторону Трубной площади.

Игнат Сарычев подождал, пока Елизавета Михайловна отойдет подальше, и направился следом. Осторожно, стараясь ничем не выдать своего присутствия, он выглянул из-за угла. Мадам Трегубова уверенно вышла на площадь и, оглянувшись, зашагала через нее. Она не производила впечатление человека, который оказался в этом районе впервые. Заметив женщину, один из извозчиков, с рыжей шевелюрой, тронул вожжи и лихо подкатил к даме. Мадам Трегубова что-то быстро сказала, но до Игната долетали лишь обрывки слов. Похоже, что она крепко за что-то отчитывала извозчика, а тот, покорно наклонив пышную голову, внимал ее строгим наставлениям. Закончив выговаривать, Елизавета Михайловна ловко забралась в пролетку и, по-барски махнув рукой, отдала распоряжение: