Текст книги "Воровская корона"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Часть 2
НОВАЯ МЕТЛА

Глава 7
БЕЗ КУРАЖА ЖИГАНА НЕ БЫВАЕТ

Через час после ареста Кирьяна Игнат Сарычев позвонил Дзержинскому. Председатель ВЧК молча выслушал четкий доклад начальника Московского уголовного розыска, а потом сдержанно похвалил:

– Я не ошибся в вас, Игнат Трофимович. Сделаем вот что, снимите с них показания. А потом я бы хотел пообщаться с арестованными лично. Или лучше всего, если вы переправите их на Лубянку.

– Сделаем, Феликс Эдмундович, – отвечал Игнат Сарычев и долго не решался положить трубку даже после того, как она стала надрываться короткими гудками.

Вспомнив недавний разговор, он улыбнулся, и Кирьян, сидевший перед ним, тоже выдавил нечто напоминающее улыбку.

Самое удивительное было в том, что Кирьян вел себя как человек, который заскочил к старому приятелю, чтобы выпить стаканчик крепкого чая. Сарычев сделал для себя неприятное открытие, что он, в свою очередь, тоже является объектом пристального изучения со стороны жигана.

– Вот ты, оказывается, какой... настоящий, – невесело проговорил Кирьян. – Ловко ты нас всех уделал, однако! Но я подозревал, что ты какой-то не такой. Мутный, что ли...

– И где же я прокололся, по-твоему? – усмехнулся Игнат Сарычев. Разговор начинал забавлять его.

Странное дело, ненависти к жигану он в себе не отыскал, как ни пытался. Хотя, казалось, должен бы был. Возможно, потому, что в чем-то они были похожи.

– Куража в тебе жиганского было маловато. Да еще деньгами сорил. А мы люди экономные, считать «капусту» привыкли. Но все-таки сумел – обыграл! Хвалю! – почти восторженно протянул Кирьян. – Даже нашу Елизавету заставил поверить.

Говорил Кирьян громко, а вот губы его едва двигались, как будто одеревенели, и, возможно, от этого лицо его выглядело особенно зловещим и напоминало застывшую маску.

– Налет на страховое общество «Якорь» твоя работа? – спросил Игнат Сарычев.

– Колоть меня надумал, начальник? Я человек не того пошиба, не выйдет! Я не кающийся грешник, а ты не пастырь, так что признаний не дождешься. Ты живешь по-своему, и я тоже... как умею.

– Тебя узнал сторож.

– А-а, смотри-ка ты, – искренне удивился Кирьян, – он оказался живучим... Не ожидал!

– А на ресторан «Асторию» тоже ты совершил налет?

Неожиданно Кирьян широко улыбнулся и почти с гордостью бесхитростно произнес:

– Не буду лукавить, моя работа. Обхождение тамошнее мне не понравилось, слишком халдей попался нагловатый. Я ему червонец на чай оставляю, а он мне даже спасибо не сказал. Обидно, знаешь ли! Денежки-то кровью и потом заработаны... А ты не хмыкай, я это серьезно. Вот я и пригласил жиганов пообедать за счет заведения.

– Если бы так... Так вы не только отобедали, но еще и народ ограбили.

Кирьян Курахин выглядел слегка смущенным.

– Было дело, признаю. Только ведь каким глупцом надо быть, чтобы мимо такого добра пройти. Народ туда приходит при деньгах! При брюликах всяких. Умеют нэпманы жировать! На некоторых барышень посмотришь, так кажется, что они на себя всю ювелирную лавку понацепляли. Не мог я мимо пройти. Ну никак не мог, пойми меня!

– А в Мытищах ты ограбил железнодорожные кассы и двух пассажиров застрелил?..

– Ах, мешочников, что ли? Так их не жалко, – махнул рукой Кирьян.

– ...Девицу одну изнасиловал.

Кирьян был невозмутим, будто разговор шел о какой-то невинной шалости.

– Да их и не упомнишь! – честно признался Курахин. – Столько девок перебрал.

– Так вот, одна из них была сестрой Васьки Кота, питерского жигана.

– Ах, вот оно что, – почти с облегчением протянул Кирьян, – а я-то думаю, откуда в нем такая злоба. Жаль, что так получилось, – искренне посетовал Курахин. – Из него получился бы очень неплохой жиган. – Кирьян вновь стиснул челюсти и произнес сквозь сжатые зубы: – Знаешь, начальник, ты совершил очень большую ошибку.

– Это какую же? – равнодушно поинтересовался Игнат Сарычев.

Изучение закончилось: перед ним сидел враг, вылечить которого могла только порция свинца в голову.

– А такую, что закрыл меня! Я не прощаю таких вещей. Придет время, и я стисну пальцы на твоем горле. Ты будешь меня умолять кончить тебя поскорей...

– Послушай, ты, – перебил жигана Сарычев. В ящике стола у него лежал заряженный наган. Достаточно протянуть руку и нажать на курок. С двух метров промахнуться невозможно. Следствия не будет, а произошедший инцидент можно будет списать на то, что арестованный напал на него. Правда, пол заляпает, но это уже дело второе. – Хочешь услышать, что я тебе скажу, – голос Сарычева звучал угрожающе. Он хотел увидеть в глазах Кирьяна нечто похожее на испуг, но не рассмотрел даже прежнего интереса. – Послезавтра мы отправим тебя на Лубянку, в Чека... – четко выговаривал Игнат Сарычев каждое слово. – Так у них есть темный полуподвал. Чекисты называют его «кораблем». Так вот, в трюме этого «корабля», – Игнат Сарычев перешел почти на шепот, – расположены несколько глухих комнат. Знаешь, что там происходит?

– Ни малейшего понятия, – все тем же безмятежным тоном отвечал Кирьян.

– В этих комнатах расстреливают таких, как ты. И я постараюсь сделать все, чтобы ты пошел туда в первую очередь, – спокойно произнес Сарычев.

– Знаешь, почему я не люблю большевиков? – неожиданно спросил Кирьян.

– Почему же?

– А потому что они никогда не выполняют своих обещаний. Ха-ха-ха! – громко расхохотался Кирьян.

– Ну что, успокоился? – сдержанно спросил Сарычев, когда смех жигана иссяк. – Поверь мне, когда дело касается расстрелов, мы превращаемся в больших педантов. Уведи его! – приказал Сарычев красноармейцу, вошедшему на шум.

– Есть! – грозно проговорил тот, пошевелив налитыми плечами. – А ну подымайся, пока я тебя прикладом не приголубил.

Кирьян поднялся.

– А еще я не люблю большевиков потому, что они никогда не говорят арестованному «будьте любезны»...

– Я те щас попрошу! – угрожающе протянул верзила. – А ну руки за спину! – завис он над Кирьяном.

Заложив руки за спину, жиган вышел из кабинета и не успокоился даже в унылом коридоре, его глухой смех проникал через притворенную дверь.

* * *

Степан едва ли не впервые увидел Елизавету Михайловну за стряпней. Она пекла пирожки с капустой. И надо отдать ей должное, первая порция у нее получилась весьма приличной, Степан с удовольствием съел четыре пирожка, запив их самогоном.

Со второй порцией она прогадала. За разговором упустила время, и, когда подскочила к печи, оттуда повалил густой капустный дух наполовину с дымом. Выругавшись, она безнадежно махнула рукой.

– Ладно, не до пирожков нынче... Все сидела, ждала, когда они нагрянут, а они не идут, – не то пожаловалась, не то посетовала Елизавета Михайловна.

– Не беспокойся, – хмыкнул Степан, – еще появятся. Вчера шкеты наши мне сказали, что видели у Хитровки взвод красноармейцев. Все примеривались. Ощущение такое, будто штурмом собирались брать. Побрякали винтовками, да и разошлись по казармам.

– Как же ты ушел? – не переставала удивляться мадам Трегубова, и ее руки невольно потянулись к сковороде, где дымились пирожки.

Елизавета Михайловна давно наблюдала за собой некоторую странность: как только она начинала нервничать, так ее неудержимо влекло к стряпне.

– Сам удивляюсь, – честно признался Степан. – Вот чуял нутром, не стоит туда идти! Остановился на углу, а тут ко мне шкет подбегает и говорит: дяденька, там Чека засела. Дал я ему гривенник, а сам решил поближе посмотреть. К дому подхожу, а там двое у подъезда стоят и кожанками поскрипывают. Тут один повернулся и говорит: «Ваши документы?» Ну, я ему в живот и пальнул. Побежал и оборачиваться не стал, а только слышу топот за спиной. Стреляли в меня... да вот видишь, все как-то мимо. А то сейчас не разговаривал бы с тобой.

– Как же легавые узнали о хате?

– А хрен его знает! – в сердцах воскликнул Степан. – Такая малина была надежная. Запалил нас морячок!

– Задавила бы этого питерского собственными руками! – яростно воскликнула мадам Трегубова, стиснув кулаки.

– Задавила? – с издевкой передразнил Степан. – Может, кто-то другой перед ним передком размахивал? Ладно, ладно... Не дуйся! Так я, сдуру... Пошел я к себе, думал, отлежусь немного, а там все вверх дном перевернуто. Ждали меня легавые, – с ненавистью протянул он. – Весь пол окурками закидали. Славо богу, не дождались...

– Тут Егорка Грош приходил, говорил, что в Барашевском переулке малину накрыли. Окружили дом со всех сторон и велели сдаваться. Так жиганы отстреливаться начали, вот их всех и порешили. А потом побросали тела на подводу и повезли куда-то.

– Ясное дело, что не хоронить, – едко усмехнулся Степан. – Свалят где-нибудь за Ходынским полем в овраг да присыпят. Вот тебе и все погребение.

У мадам Трегубовой исчезли три «лярвы», а это была самая неприятная примета грядущих перемен. Причем к своему уходу они подготовились обстоятельно, втихомолку собрав все свои вещички, не позабыв ни старых трусов, ни носовых платков. Уехали в то самое время, когда она была занята делами по самое горло. Следовало что-то предпринять, иначе другие «девушки» перестанут ее уважать и разбегутся.

Елизавета Михайловна вспомнила собственную воровскую карьеру, когда была совсем юной, и грозная хозяйка заведения приказывала называть себя не иначе, как «матушка». А самых строптивых и вовсе таскала за волосы и запирала в подпол. Нынче девки изменились, теперь им подавай клиента непременно денежного, да чтобы внешностью был не обижен. А под стариков кому прикажешь ложиться, уж не ей ли самой?

На окраине Москвы, близ Большой Якиманки, у Елизаветы Михайловны был куплен небольшой домик, о котором не знал никто. В темном углу подвала, прикрытый рваными рогожами, лежал скромный потертый саквояж, в котором были упрятаны редкостные ювелирные изделия. На многих из них стояло царское клеймо. Если уж слишком припрет, можно оставить Хитровку и, прихватив саквояж, отправиться в Варшаву к деду. Авось не выставит старый хрыч, пригреет на первое время.

– Да, это они умеют, – согласилась Трегубова. – Долго не разговаривают. Вчера сцапали, а сегодня в газете читаешь, что к стенке поставили. Как ты думаешь, сколько нашим-то осталось?

Степан налил себе браги, взял пирожок, тот, что порумянее, и, полоснув по бабе взглядом, призадумался – а нужно ли откровенничать? А потом, отринув последние сомнения (баба проверенная, своя), заговорил:

– У Кирьяна осталось дня три, не больше. Не спрашивай, откуда знаю... Потом его переведут на Лубянку. Там у Дзержинского кабинет, лично хочет его допросить. А дальше известно что... шлепнут где-нибудь в подвале, и дело с концом. А знаешь, кто у них расстреливает?

– Кто? – севшим голосом спросила мадам Трегубова.

– Бывшая проститутка... Говорят, ей лет девятнадцать, не более! Может, это твоя воспитанница, а, Елизавета Михайловна? Уж она-то тебе припомнит все обиды! Уж она-то для тебя пулю отольет! – ухмыльнулся Степан.

Мадам Трегубова побледнела.

– Упаси господи, – невольно вырвалось у нее. – У тебя как, все готово?

– Да. Как говорится, мир не без добрых людей. Ты вот что, Елизавета, сделай – испеки каравай. – Он взял пирожок, покрутил его в руках и откусил. – Да чтобы был не такой горелый, как твой пирожок.

– Не переживай, – уверила Елизавета Михайловна, – сделаю все в лучшем виде.

– Как там Дарья-то? – спросил Степан. – Переживает?

– Да какой там! – отмахнулась мадам Трегубова. – Видела ее вчера с каким-то кавалером. Жмутся друг к дружке, шепчутся. Как заметила меня, так сделала вид, что не узнала. Отшатнулась от своего полюбовника и проходными дворами пошла. Но меня-то не проведешь! Я ее догнала и посоветовала повременить, так ведь она и слушать не хочет. Фыркнула так и говорит: на то я и молодая, чтобы развлекаться. Зарвалась девка!

– Как Кирьян выйдет, он ее убьет, – задумчиво протянул Степан.

– Сначала ведь выйти надо, а у темниц стены о-го-го какие толстые!

– Ладно, я пойду, мне где-то голову надо приклонить.

– А чего тебе скитаться-то? – неожиданно обиделась хозяйка. – Все-таки мы не чужие, а если ты винца желаешь, так я достану. Оно у меня отменное.

Степан доел пирожок, рыгнул и, поднявшись, сказал:

– Старое мясо у тебя, Елизавета Михайловна, а мне бы бабенку поядренее да посвежее, – и, не прощаясь, вышел.

Мадам Трегубова подошла к зеркалу, всмотрелась в морщины в уголках глаз, а потом, не сумев совладать с нахлынувшими эмоциями, сорвала с шеи жемчужное ожерелье. Белые горошинки мгновенно и весело запрыгали по деревянному полу, закатываясь под шкафы и кровать.

– Сволочь жиганская! – выдавила Елизавета Михайловна и закрыла дверь на задвижку.

* * *

Не спалось.

Кирьян открыл глаза и стал сосредоточенно рассматривать серый потолок. Лампа была тусклая, но ее навязчивый свет не позволял забыться и пробивался даже через сомкнутые веки. Не позволял уснуть и огромный сучок в самом центре нар, буквально истерзал всю спину. Кирьян пришел к выводу, что большевики специально не обстругали его, чтобы причинять узникам дополнительные неудобства.

У них это получилось.

Раньше в этом полуподвальном помещении располагалось хранилище акционерного общества «Российский кредит», и на дубовых стеллажах размещались сейфы с драгоценностями. Помнится, года три назад он мечтал попасть в это место, разумеется, не в качестве узника, а с ломиком наперевес. Поздно мечта осуществилась, если б чуток пораньше, возможно, топтал бы уже Елисейские Поля.

Где-то в соседних камерах были Фомич и Макей. Кирьян пробовал постучать, но бесполезно, стены были настолько толстыми, что, казалось, легче достучаться до того света, чем до соседа.

Но самая неприятная думка была о Дарье. Девка тосковать не будет – не та порода. Погорюет для вида денек-другой да свалит с каким-нибудь молодым хахалем с Хитровки.

А вот этого допустить нельзя!

Кирьян поднялся и забарабанил в дверь:

– Начальник, открывай! Говорить хочу!

Металлическая дверь распахнулась, и в камеру косолапо шагнул красноармеец. На вид обыкновенный простак, которого больше всего на свете интересует навар в собственной миске. А вот как прицепил деревянную кобуру с маузером, так сразу хозяином себя почувствовал.

– Я те щас рыло-то начищу! – зло сообщил он, трогая кобуру. – Че в дверь-то колотить!

– Послушай, у меня к тебе просьба есть, – перешел на шепот Курахин. – Передай весточку на Хитровку, а уж я тебя отблагодарю, не сомневайся!

В глазах солдата вспыхнул интерес. Он со вниманием осмотрел Кирьяна, но огоньки в его зрачках тут же потухли, а на лице отчетливо прочиталось: «Победокурить бы, конечно, можно было бы, да как бы тятенька не заругал! Да и место уж больно хлебное, расставаться жаль. А потом, хрен их знает, этих жиганов, ляпнут где-нибудь что ни попадя, тогда придется хлебнуть на всю катушку».

– Я те отблагодарю! – взмахнул руками хлопец. – Я те так отблагодарю рукоятью промеж глаз, что ты забудешь, как тебя звали!

– Дурак ты, – хмыкнул Кирьян. – Я тебе большие деньги предлагаю.

Красноармеец задумчиво почесал нос и захлопнул дверь. Теперь уже не так уверенно.

Вчера вечером Кирьяна вновь допрашивал Сарычев (иначе, как Хрящом, Кирьян его не называл), предлагал подписать какие-то бумаги, но жиган, криво усмехнувшись, заявил, что он неграмотный. Сарычев отказу не удивился, собрал листки в аккуратную стопку и равнодушно сообщил:

– Значит, и умрешь неграмотным.

Кирьян все-таки задремал, иначе скрип отворяемой двери не показался бы ему таким зловещим. У порога стоял тот самый красноармеец, правда, вид его был куда более мирный, нежели раньше при первой встрече. Он широко улыбнулся, показав огромные, почти лошадиные зубы, а потом произнес чуть ли не по-приятельски:

– Тут тебе передали, – протянул он сложенную бумагу. Весь его вид так и кричал: хрен с батюшкиным гневом, своя выгода важнее! – Только бумажку порви...

Кирьян Курахин развернул записку и быстро прочитал.

– Послушай, как там тебя, – поднял он голову, но дверь уже зловеще грохнула. Улыбнувшись, Кирьян порвал бумагу на мелкие кусочки и засунул их в щель между досками.

Он лег на нары и, не обращая внимания ни на мерцающий свет, ни на торчащий сучок, уснул крепким сном.

* * *

От Рождественского монастыря, где находились арестантские казематы, до Большой Лубянки путь невелик. Всего-то пройти Кисельные переулки. Потому-то арестованных вели пешком под охраной красноармейцев. Некогда, в старину, здесь жили кисельники и готовили для поминок варево, что славилось на всю округу. Ныне соседство переулков с Лубянкой было символичным.

Лишь иной раз сердобольные прохожие украдкой совали в руки конвоируемому арестанту краюху хлеба да бегом назад. Но сейчас все больше проходили сторонкой, времена нынче не те, чтобы привечать арестантов. А ведь каких-то лет десять назад не было ничего особенного в том, что и иная бабка сунет горемычному «колоднику» подаяние. И горемыке легче, и самой веселее, будто бы послание непутевому сыночку передала. А потому конвоиры на сердобольных старушек посматривали вполглаза и лишь особенно назойливых отваживали от арестантов бранным словом.

Шестеро бойцов, вооруженных винтовками, сопровождали трех жиганов. Работа обыкновенная, подобный путь они проделывали не однажды. Прошли мимо стен монастыря, чуть приостановились на углу, чтобы раскурить папироски, и потопали далее к Лубянке.

Вскоре на их пути попалась крепкая бабка лет семидесяти с узелком сухарей. Один из красноармейцев отмахнулся от старухи, не подпуская ее к узникам, но она упрямо шла за ними и просила Христа ради допустить до сынков. Кто знает, какая червоточина таилась у бабы на душе, может быть, этим она искупала какой-то свой застарелый грех. И когда командир милостиво кивнул, разрешая ей приблизиться, она благодарно запричитала и сунула узелок арестанту, шедшему ближе всех к ней. Потом отбежала в сторону, крестясь и вздыхая.

Стоящим в подворотне Степану, мадам Трегубовой и Дарье хорошо было видно, что впереди шел Кирьян, по обе стороны от него по красноармейцу. Чуть позади – Макей и Фомич. Оба понурые, будто каждый из них тащил на хребте по тяжелому валуну. Они сосредоточенно рассматривали булыжники под ногами и лишь иной раз бросали взгляд по сторонам, как будто хотели увидеть среди редких прохожих знакомых. Только Кирьян шел бодро, высоко подняв голову, с легкой улыбкой на губах, как будто знал нечто такое, о чем не подозревают его спутники.

– Я не могу, – с мольбой выдавила Елизавета Михайловна и умоляюще посмотрела на Степана.

– О чем ты, стервоза, раньше думала! – вскипел не на шутку жиган.

– Поначалу-то думалось, что все просто будет, а как увидела их с ружьями, так и поняла, что не смогу.

– Да я тебя сейчас прямо здесь похороню! – замахнулся на бабу Степан.

Мадам Трегубова невольно отшатнулась и негромко ойкнула.

Дарья, стоявшая здесь же и не принимавшая участия в разговоре, неожиданно подскочила к Елизавете и, повинуясь какому-то внутреннему импульсу, ухватила ее за локоток и жестко приказала:

– Платье снимай, падла!

Мадам Трегубова открыла рот и с ужасом уставилась на нее.

Минут через пять конвой поравняется с воротами.

– Ну, чего ты вытаращилась! – разозлилась Дарья. – Тебя что, за космы потаскать, старая ведьма, пока ты платье свое сымешь?!

Взгляд у мадам Трегубовой потускнел. Она отчетливо осознала, что если замешкается еще на миг, так молодуха придушит ее прямо здесь.

Выросла девка, а когда, и не заметила. Ведь еще неделю назад по имени-отчеству величала. А было времечко, что и вовсе «мамкой» звала.

Путаясь в одежде, она принялась стаскивать через голову темное старушечье платье, оставаясь в одном исподнем. Авось никто не заметит бабьего сраму.

– Ты пойдешь? – удивился Степан.

– А то кто же, – спокойно ответила Дарья.

Взяв в руки платье, она брезгливо отряхнула его и споро стала натягивать через голову.

– Платок давай!

Елизавета Михайловна протянула ей темный платок и заискивающе проговорила:

– Ты уж побереглась бы, дочка, оно ведь всякое может случиться.

Не ответив, Дарья повязала косынку, закутав лицо. Она как будто постарела лет на сорок, даже сутулость откуда-то появилась. Степан, став невольным свидетелем такого перевоплощения, только выдохнул восхищенно:

– Ну, ты даешь, мать Дарья! Встретил бы я тебя на улице, так не признал бы!

– Где каравай? – отрывисто спросила Дарья.

– А вот он, – угодливо подала хлеб Елизавета Михайловна.

Благодарности мадам не дождалась. Дарья перекрестилась на купола и пожелала сама себе:

– С богом!

После чего неровной старческой походкой засеменила навстречу конвою.

– В сторонку, мать! – выговорил первый красноармеец, слегка взмахнув винтовкой.

– Дорогу давай!

– Можно я хоть хлебушка сынкам передам! – взмолилась женщина, стараясь не показать лица. – Пусть отведают, грех большой мать прогонять!

– Ну что с тобой сделаешь, старая, – безнадежно махнул рукой красноармеец. – Отдавай хлеб и в сторону, – разрешил он, тряхнув светлым чубом.

– Христос тебя спаси, – Дарья протянула румяный каравай Кирьяну и поспешно засеменила прочь.

Кирьян Курахин взял хлеб и едва не выронил его. Руки Кирьяна затряслись от волнения, он прижал краюху к груди и громко поблагодарил:

– Спасибо, мать!

Казалось, что он сейчас расплачется от жалости к себе и от благодарности к доброй старушке. Но в следующую секунду он одним движением разломил каравай надвое и выхватил из него смертоносную начинку. Последнее, что увидел командир конвоя, это направленный ему в лицо ствол пистолета. Он открыл рот, чтобы выкрикнуть проклятие, но пуля выбила передние зубы и вышла через затылок. Красноармеец нелепо дернул головой и неловко завалился на спину. Второй боец, стоявший рядом, расширенными от ужаса глазами наблюдал за тем, как рука Кирьяна сместилась в его сторону. Кривая ухмылка. Яркая вспышка, блеснувшая из ствола, а дальше абсолютная тьма. Парень даже не понял, что умер. Просто какая-то неведомая сила швырнула его в сторону, расколов череп, и он упал на булыжник мостовой.

Дарья уже была далеко. От скрюченной временем старухи не осталось и следа, она уверенным быстрым шагом пересекла перекресток и вскочила в проезжавшую пролетку.

Извозчик с огромной окладистой бородой показался Кирьяну знакомым.

– Беги! – что есть силы заорал жиган и бросился прямо в сторону приближающейся пролетки.

Извозчик был лихой мужик, он весело вертел вожжами, заставляя пару лошадок бежать прямиком на конвой.

Обернувшись, Кирьян увидел, как Макей, стряхнув оцепенение, рванул за ним следом. Совсем близко грохнул выстрел, и Фомич, тоже бросившийся бежать, вдруг споткнулся и растянулся во весь рост. Кирьян мельком подумал о том, что более Фомичу не подняться, и пальнул через плечо в красноармейца, готового выстрелить. Раздался металлический звук упавшего оружия, а совсем рядом послышался лошадиный храп, и жиган прямо перед собой увидел морду коня, раздираемую удилами.

Раздались еще выстрелы, но это стреляли по бойцам. Но вот только откуда? Одного стрелявшего Кирьян успел рассмотреть – обыкновенный прохожий, каких в Москве не одна тысяча. Он палил из-за угла по бежавшим красноармейцам. Расстреляв барабан, он сунул его в карман и скрылся в проходном дворе.

– Быстрее! Прыгай! – истошно вопил извозчик.

Одним прыжком Кирьян взлетел на сиденье и, крепко прижимая к себе сидящую здесь же Дарью, хрипло заорал:

– Пошел!

Макей, спотыкаясь, едва успел уцепиться за козлы и отчаянно, вкладывая в крик всю мощь легких, вторил:

– Гони!

Колеса пролетки весело стучали по мостовой, а Кирьян молил только об одном, – чтобы выдержала ось. Обернувшись, он увидел, что улица, еще пять минут назад пустая, вмиг заполнилась вооруженными людьми, которые беспорядочно палили вслед удаляющейся пролетке. Совсем рядом, будто бы догоняя друг друга, просвистели две пули и со злорадным щелканьем брызнула крошка каменной стены.

Извозчик, встав во весь рост, погонял лошадок. С его головы спорхнула сбитая пулей фуражка, еще мгновение, и пролетка, накренившись набок, завернула за угол и скрылась в переулке. Сзади продолжали раздаваться крики, не переставала грохотать стрельба. Но это было уже неопасно.

– Ну ты, Дашка, молодец! Ну ты, Дашка, даешь! – не переставал восторгаться Кирьян. – Ну удивила ты меня, девка!

Миновали Лубянку, промчались по Мясницкой, свернули в Кривоколенный переулок и затерялись в лабиринте переулков.

– Степан, уж не ты ли это?! – ликовал Кирьян.

– А то кто же! – обернулся Степан, яростно постегивая коней.

– А стрельбу ты устроил?

– Жиганы с Хитровки!

Огромная черная борода заметно сбилась в сторону, отчего Степан походил на ряженого.

– Кажись, оторвались, – удовлетворенно протянул он и, жалея лошадок, перешел на шаг.

Кони, благодарно всхрапнув, закивали огромными головами и, роняя пену, поубавили прыти.

– Сейчас на Хитровку нельзя, – рассудил Степан. – Наверняка там сегодня чекисты объявятся. Я тут место одно приметил, можно недельку отсидеться, а потом...

Кирьян неожиданно расхохотался:

– Шутить изволишь?! Ты думаешь, я неделю отдыхать буду? Ну уж нет! Теперь большевики у меня попляшут. А за хату спасибо... Вези! Только чтобы в ней никого не было! – крепко тиснул Кирьян улыбающуюся Дарью.

Степан сорвал ставшую ненужной бороду и заулыбался широко:

– Что ж я, не понимаю, что ли?