Текст книги "Аферист Его Высочества"
Автор книги: Евгений Сухов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Еще Всеволод Аркадьевич знал, что женился Андрей Федорович довольно поздно, каких-то десять лет назад. Зато выбрал он себе особу весьма молоденькую: девицу шестнадцати годов по имени Раиса Ивановна. А оженившись, стал почти ежегодно производить с ней на свет младенцев, словно наверстывая упущенное. Здесь, похоже, ему не мешали ни возраст, ни болезненное и изнеженное состояние тела, ни тонкость душевной организации.
Что касается последней, кстати, свойственной в большей степени мужчинам, нежели женщинам – а она у Андрея Федоровича была не столь тонкой, сколь тончайшей, – то именно из-за нее многие из знающих людей называли его «личностью не от мира сего». Прозвище не являлось оскорблением или насмешкой, но отражало настоящую сущность собирателя древностей. Ведь Андрей Федорович блеску и веселью света, балам и раутам, компаниям друзей (каковых у него, впрочем, не было, за исключением брата вице-адмирала) предпочитал часами просиживать возле любимой картины, вперив в нее взор, либо созерцать редкую монету, представляя, какой путь она проделала до того, как попасть в его коллекцию. И ни за что на свете не променял бы он такой образ жизни на какой-то иной, более интересный для других, которые ни черта не смыслили в собирании и коллекционировании древностей. Созерцание собственных сокровищ, да вот еще мечта, чтобы в городе возник музей его имени, – были истинными ценностями для Андрея Федоровича.
Так что Всеволод Аркадьевич Долгоруков знал о Лихачеве все, или почти все. И когда повел речь о значительной коллекции восточных монет и редчайшем в мире краснофигурном апулийском кратере четвертого века до Рождества Христова, то, несомненно, ведал, о чем говорит…
* * *
– Это правда, – вынужден был согласиться Андрей Федорович, скорее охотно, нежели против воли. И вообще, нежданный визитер все больше и больше приходился ему по душе. – Таких кратеров всего-то четыре в мире. И лишь я один владею им как частный коллекционер…
– Ну, вот видите, – обрадовался нежданный визитер со звучной фамилией Долгоруков. – Именно поэтому я пришел… Одним словом, я пришел к вам за советом. С чего мне начать?
Глаза Всеволода Аркадьевича смотрели на хозяина дома искренне и доверчиво. Он и правда жаждал совета у человека сведущего и опытного. По крайней мере, так казалось.
Лихачев был польщен. И не стоит этого скрывать; ведь обращение за советом есть подтверждение признания, что он, Андрей Федорович Лихачев – лучший. Славно, черт побери, слышать такое от незнакомого человека. А стало быть, почему не помочь такому приятному человеку?
– А что вас более всего привлекает? – поинтересовался коллекционер. – Чему бы вы, скажем так, хотели бы себя посвятить? Владение какой старинной вещью приносит вам наивысшее наслаждение? Поймите меня правильно, это очень важно, чтобы ответить на ваш вопрос, с чего вам начинать.
– Картины, – коротко ответил Сева. – Когда я гляжу на них, то не могу оторваться. Что-то есть в них такое, что притягивает меня сильнее магнита. Да еще если они написаны выдающимся мастером… Я готов смотреть на них часами и не пожалел бы никаких денег, чтобы иметь у себя действительно стоящую коллекцию…
– Стало быть, и начинайте с картин, – убедительным тоном произнес Лихачев. – Потом, возможно, придет интерес к гравюрам и графике. Возможно, к скульптурной живописи. Ну, а что вас более привлекает: портрет, натюрморт, пейзаж, батальные сцены? Или, может быть, сцены из библейских сюжетов?
Сева замялся, но так, для проформы. Потому что ответ на этот вопрос был у него давно приготовлен:
– Более всего меня привлекает религиозная живопись…
– Похвально, – срезонировал высоким голосом на ответ Севы Долгорукова Андрей Федорович Лихачев. – Скажу, что выбранная вами тема очень интересна. И является высокохудожественной. В этом жанре работают Крамской, Перов, Ге, Поленов… Начните покуда с них. Позже, когда вы станете понимать слабые и сильные стороны такой живописи, можно будет прикупить несколько работ француза Гюстава Моро. Он уже человек пожилой, и, уверяю вас, после его смерти работы мастера подскочат в цене троекратно. Очень хороши картины покойного американского пейзажиста Томаса Коула. Его «Изгнание из рая» – просто чудо… А потом – Рубенс, Антонио Корреджио, Рембрандт, Брейгель. Здесь поле деятельности поистине огромно!
– Благодарю вас, – придав голосу нотки восхищения, произнес Всеволод Аркадьевич. – Вы просто живая энциклопедия.
– Да, покуда еще живая, – невесело усмехнулся Лихачев. – А… простите меня за нескромный вопрос, Всеволод Аркадьевич, – посмотрел на Долгорукова Андрей Федорович с явной заинтересованностью, – но я просто вынужден поинтересоваться: насколько вы обеспечены? То есть какими вы, сударь, располагаете средствами, которые вы могли бы потратить на приобретение картин?
– Я достаточно обеспечен, чтобы позволить себе сделаться коллекционером картин, – ответил Сева. – Мои занятия недвижимостью позволяют иметь вполне приличный годовой доход. Кроме того, вложения в ценные бумаги приносят мне ощутимые проценты…
– Ну и славно, – прервал Всеволода Аркадьевича Лихачев, уже пожалевший, что задал гостю столь нескромный вопрос. Ведь вполне было видно, что человек он со средствами, причем немалыми. И чтобы снять возникшую неловкость, Андрей Федорович улыбнулся Долгорукову и спросил: – А хотите, я покажу вам парочку-тройку картин с библейскими сюжетами?
На что Сева, округлив глаза от якобы охватившего его треволнения, ответил:
– О подобном предложении с вашей стороны я и не мечтал!
– Тогда прошу в мой кабинет.
То, что предстало взору Всеволода Аркадьевича, и впрямь могло вызвать необычайное волнение. В кабинете собирателя древностей висели семь или восемь (Сева не считал) картин, от которых прямо веяло древностью и большими деньгами.
Долгоруков не очень разбирался в живописи, но успел изучить работы Тициана по каталогу, который ему достал Ленчик. Так что «Портрет Карла» и «Ассунту» он узрел сразу.
Разумеется, он мог отличить достойную работу от ремесленной поделки, а кисть древнего западноевропейского мастера – от манеры современного письма. Но где Рембрандт, а где Мурильо – вот здесь он мог и ошибиться. Посему надлежало играть роль недалекого и просто восхищенного шедеврами живописи эстета и начинающего коллекционера, по возможности не углубляясь в дебри разных голландских и венецианских школ с их художественными и жанровыми направлениями.
– Восхитительно, не правда ли? – посмотрел на гостя Андрей Федорович.
– Да, – искренне согласился Долгоруков.
– И все, или почти все я готов отдать городу, – с тихой печалью произнес Лихачев. – Но у них, видите ли, нет подходящего здания. А у меня нет денег, чтобы такое здание купить, – добавил он с горечью.
– Вы хотите отдать все это, – Сева обвел взглядом картины, – городу? Нет, я, конечно, понимаю благородство вашего намерения и преклоняюсь перед таким желанием, но – зачем? Разве простой обыватель в силах оценить всю красоту этих полотен? И разве вам… не жалко? Мне лично, – ничуть не смущаясь, добавил Всеволод Аркадьевич, – было бы жалко.
– Я не хочу уподобляться Скупому Рыцарю или Кощею Бессмертному и чахнуть над сокровищами, в одиночестве созерцая их и благоговея перед ними. К тому же, – здесь Андрей Федорович сделал небольшую паузу, – состояние моего здоровья не позволяет мне надеяться на долгое пребывание в мире сем. Нет, – Лихачев жестом остановил готовые вот-вот вырваться слова Долгорукова о том, что он надеется, что Андрей Федорович еще долго будет жить в здравии и счастии, – я говорю это без всякого кокетства или преувеличения. Я просто констатирую факт. Мне и правда осталось недолго пребывать на этом свете [2]2
Андрей Федорович Лихачев умрет в своем родовом имении Полянки 11 августа 1890 года, через три с половиной года после первого визита к нему Севы Долгорукова.
[Закрыть]. Поэтому, покуда я жив, я бы хотел устроить свои коллекции наилучшим и желаемым для меня образом. То есть учредить общеобразовательный публичный музей по части изящных искусств [3]3
При жизни А.Ф. Лихачеву так и не удастся учредить в Казани общеобразовательный музей. Это произойдет лишь весной 1895 года.
[Закрыть], чтоб жители города и все приезжие могли приобщаться к великому и прекрасному.
Последние слова были сказаны со слезой в голосе.
– Похвально, – только и мог ответить Сева.
– А потом, что-то я намерен все же оставить в семье, – словно мысля вслух, произнес Андрей Федорович. – К примеру, вот, «Мадонну с Младенцем», – Лихачев указал изнеженной рукой с бледными пальцами на картину Пулиго. – Возможно, одного из Тицианов…
– А что, много денег нужно, чтобы приобрести дом для музея? – как бы мимоходом спросил Долгоруков.
– Сто восемьдесят тысяч, – просто ответил собиратель древностей.
– Вот так вот четко и конкретно? – поднял удивленно брови Всеволод Аркадьевич.
– Просто столько стоит дом Александрова на Большой Красной, – ответил Лихачев. – Такой… Двухэтажный. Он весьма подходит для устройства в нем общедоступного музея. Знаете его?
– Знаю, – немного подумав, сказал Долгоруков. – Действительно, хороший дом.
– Хороший, – кивнул Андрей Федорович. – Только денег таких у меня не имеется.
– Так вы продайте что-нибудь из своей коллекции, вот деньги и появятся, – осторожно произнес Сева.
– Продать? – иронически посмотрел на Долгорукова Андрей Федорович. – И вы туда же? Продать? Да что же продать? И кому? Дорогой Всеволод Аркадьевич, да кто в нашем городе сможет выложить такие деньги за произведение искусства?!
– Ну, я не сказал, что вам нужно продать что-либо из вашей коллекции кому-нибудь из жителей нашего города, – ничуть не смутился Сева. – Есть ведь и в иных городах Российской империи настоящие ценители искусства.
– Да? – опять с некоторой иронией посмотрел в глаза Долгорукова Андрей Федорович. – Это в каких же?
– Скажем, в обеих столицах, – не очень уверенно произнес Сева.
– И вы предлагаете мне туда съездить?
– Совершенно не обязательно. Можно и пригласить их к себе, – как-то слишком уверенно заявил Всеволод Аркадьевич, чем вызвал на лице собирателя древностей невеселую улыбку.
– И кого же вы предлагаете пригласить сюда? – спросил Андрей Федорович.
– Ну, скажем, великого князя Михаила Николаевича, – теперь уже осторожно произнес Долгоруков.
– Это… председателя Государственного Совета? – широко раскрыл глаза Лихачев.
– Именно, – подтвердил Сева. – А возможно, приглашения и не понадобится. И Его Высочество великий князь сам к вам пожалует.
После этих слов возникла пауза. Мадонна на картине Доменико Пулиго, держащая на руках Младенца, раздумчиво-удивленно смотрела прямо в глаза Лихачева и одновременно пыталась поймать взгляд Долгорукова. Младенец вообще отвернулся, всем своим недоверчивым видом показывая, что абсолютно не верит в приезд великого князя.
– Прошу прощения, что вы сказали? – первым нарушил молчание собиратель старины.
– Я сказал, что, возможно, Его Императорское Высочество великий князь Михаил Николаевич сам изволит посетить ваш дом с целью приобретения одной из картин вашей коллекции, – с легкой улыбкой произнес Всеволод Аркадьевич. – В частности, Тициана. Ведь вы, насколько я понял, собираетесь оставить в семье только одну картину этого великого мастера?
– Ну… да.
– А какую? – быстро спросил Сева.
– Скорее всего «Ассунту», – ответил Андрей Федорович. – Она очень нравится моей жене.
– Значит, портрет Карла Пятого вы можете продать?
Лихачев недоверчиво посмотрел на гостя:
– Но с какой стати председатель Государственного Совета приедет ко мне?
– Я уже сказал: торговать Тициана, – мягко улыбнулся Долгоруков.
– Я все равно не понимаю…
– Да все очень просто. О Научно-промышленной выставке в Екатеринбурге вы, конечно, слышали?
– Слышал, – ответил Лихачев.
– И знаете, что Его Высочество избран почетным президентом выставки и приедет на ее открытие?
– Предположим.
– Так вот, – продолжил Долгоруков. – В планы великого князя Михаила Николаевича входит посещение нашего города. Скорее всего это произойдет на обратном пути с выставки. По крайней мере, в городе уже вовсю начата подготовка к визиту Его Высочества.
– Но с какой стати великий князь будет меня посещать? – посмотрел на собеседника собиратель древностей.
– Чтобы осмотреть ваши коллекции, – ответил Долгоруков. – Но главным образом для того, чтобы приобрести у вас «Карла Пятого».
– Но как…
– Видите ли, – мягко промолвил Сева. – Я немного знаком с Ее Высочеством великой княгиней Ольгой Федоровной, супругой великого князя, – легко соврал он. – Несколько лет назад, когда я еще проживал в столицах, меня представила ей одна моя родственница, баронесса Буксвилль, фрейлина Ее Высочества. О, это замечательная женщина! – восхищенно произнес Всеволод Аркадьевич и в подтверждение своих слов закатил глаза под лоб. – Я, конечно, имею в виду великую княгиню Ольгу Федоровну. Она святая. Просто святая подвижница. И очень любит великого князя. А он… Он просто в ней души не чает. Знаете, – Долгоруков доверительно посмотрел на собирателя древностей, – я, конечно, бывал влюблен, и не раз, но никогда не видел, чтобы люди, не вчера обвенчавшиеся, сохраняли при долгом совместном проживании столь трепетные и нежные чувства друг к другу.
– Такое случается… – не совсем уверенно протянул собиратель ценностей.
– Так вот, – пресек Всеволод Аркадьевич попытку Лихачева вставить в его тираду несколько словечек. – Великая княгиня является страстной поклонницей Тициана. Не далее как полтора года назад, как мне сообщила моя знакомая фрейлина, Ее Высочество приобрела небольшой портрет папы Юлия Второго кисти Тициана за сто пятьдесят тысяч, хотя стоил он много меньше. Так ей хотелось иметь у себя еще одного Тициана. А ваш «Карл Пятый» вполне потянет на сто восемьдесят тысяч, кои необходимы вам для приобретения особняка Александрова…
Лихачев призадумался. И вспомнил, что кто-то ему уже говорил про эту страсть к Тициану великой княгини.
А что? Это выход. Продать одного Тициана, купить дом под музей и заняться его подготовкой. Ведь наверняка придется кое-что перестраивать, реконструировать, приобретать необходимое музейное оборудование и инвентарь. На это может уйти не один год. В конце концов, всегда следует чем-либо поступаться для достижения главной цели…
– И что я должен сделать, чтобы великий князь Михаил Николаевич по приезде в Казань изволил прийти ко мне и приобрести Тициана? – посмотрел на Севу Андрей Федорович.
– Я думаю, написать ему письмо. А поскольку Его Высочество – человек военный и привык к четкому и ясному изложению мыслей, – Долгоруков невольно глянул на «Мадонну с Младенцем», глядящую на Севу с немым укором и печалью, и отвел от нее взор, – вам надлежит без обиняков и прямым текстом изложить ему свое предложение о продаже картины.
– Вы совершенно правы! – решил все для себя Андрей Федорович. – Я именно так и сделаю. Благодарю вас…
Что ж, часть задуманного плана была исполнена. Можно было откланяться и уходить.
– А я признателен вам за наставления. Я тоже именно так и сделаю, как вы мне посоветовали, – произнес Долгоруков. – А теперь, – Всеволод Аркадьевич слегка склонил голову, – разрешите откланяться. Я и так занял у вас слишком много времени.
– Это время я провел с пользой, – ответил Андрей Федорович и доброжелательно посмотрел на Севу. – Если возникнут какие-либо вопросы – милости прошу.
– Не премину, – снова склонил голову Долгоруков. – И буду надеяться на ответный визит. Я живу в собственном доме на Старогоршечной.
Сева кинул быстрый взгляд на «Мадонну с Младенцем». Последний по-прежнему смотрел в сторону, а Непорочная Дева глядела на Долгорукова с неизбывной укоризной.
– Непременно-с, – ответил Лихачев. И, проводив гостя, сел за письмо. Начиналось оно так:
Ваше Императорское Высочество,
Михаил Николаевич.
Не будучи знакомым с Вами, все же смею писать к Вам, Ваше Высочество, и вот по какой причине…
Глава 9. С Хитровки выдачи нет, или Кто жив и кто мертв
– Ну, как все прошло?
– Вроде бы все складно.
– Лихачев ничего не заподозрил?
– Нет, я думаю.
– Хочется верить…
Сева посмотрел в глаза собеседника:
– Коли хочется верить – верь.
Неофитов хмыкнул и после короткого молчания спросил:
– Он напишет письмо?
– Надо думать, – Долгоруков усмехнулся, – вовсю уже пишет. Или написал уже…
– А сработает? – все продолжал спрашивать неугомонный Африканыч.
– Считаю, что да.
– И что тогда?
– А тогда ты едешь в Первопрестольную и ищешь Сизифа. Нет, не ищешь. Находишь.
– А он на свободе? – с тревогой спросил Африканыч.
– Я не знаю. Сам выяснишь.
– А если его опять закрыли? Что делать будем?
– Будем надеяться, что не закрыли, – слегка нахмурился Сева. – Определишься на месте.
– Понял. – Неофитов чуть помолчал, очевидно, обдумывая только что пришедшую мысль, которую тут же прогнал. – И сколько ты даешь мне времени на все про все? Вернее, сколько ты даешь времени Сизифу?
– Месяц, – ответил Всеволод Аркадьевич и очень серьезно посмотрел в глаза Неофитова. – Самое большее…
* * *
Десять лет – это много или мало? Для жизни – вроде много. Как-никак довольно значительная ее часть. А как оглянешься назад, так вроде всего ничего. И пролетели они совсем незаметно. И быстро. Подобно мигу!
Именно десять лет прошло со времени суда над «Червонными валетами», и через пару недель Африканыча и еще восьмерых «валетов» повезли в Западную Сибирь, в ссылку. Им еще повезло. Ведь лучше север Сибири, чем юг Сахалина. Так они шутили. Не очень весело, правда.
И именно десять лет он не был в Москве. Так что судите сами, много это – десять лет – или мало…
Мощный новехонький «Ферли», остановившись и выпустив пары, замер. Из разноцветных вагонов, невесть куда спеша, стали выходить пассажиры. Все они были отчего-то хмуры, хотя в начале пути, когда рассаживались по вагонам, настроение у всех, или почти у всех, было жизнерадостное. Оно и понятно: начало дороги бодрит и возбуждает, конец пути навевает усталость и некую печаль. Наверное, оттого, что путь завершен. Путь – он как цель: когда к ней движешься, то полон энергии, сил и радости от движения к цели. А вот когда цель достигнута, ожидаемой радости почему-то не испытываешь. И задаешься не очень веселым вопросом: а что дальше?
Африканыч в начале пути тоже испытывал подъем душевных и физических сил. К тому же предстояла встреча с Москвой, в которой не был десять долгих лет. Это как встреча с любимой женщиной после долгой разлуки: ты просто сгораешь от нетерпения поскорее увидеться, подгоняешь время и мучаешься вопросами, как она, не изменилась ли? И любит ли тебя по-прежнему?
Зеленые вагоны третьего класса опустели первыми. Публика в них ехала самая разношерстная: крестьяне, мещане, коммивояжеры, выходящие в тираж актриски и карточные шулера, «срубившие» за дорогу пару-тройку червонцев. Ехали цеховые, мелкие торговцы, намеревающиеся купить в древней столице на грош пятаков (напрасно, кстати, надеющиеся), и прочая шелупонь, рассчитывающая, что в Москве им будет житься слаще и лучше, нежели в Торжке, Мокрой Слободе или починке Красная Выпь. Были еще приходский священник, парочка беспашпортных бродяг и несколько бедных студентов, по обличью и одежде мало отличающихся друг от друга.
Публика из синих вагонов была более степенной и «чистой». Во втором классе предпочитали колесить люди деловые. А еще не сильно богатые, то есть небогатые вовсе. Здесь гуськом, друг за другом, потянулись к извозчичьей бирже разной гильдии купцы (включая и первую гильдию) и коммерции советники. Эти пуще собственного ока ценили время и копейку. Конечно же, они могли ехать и первым классом, но зачем переплачивать несколько рублей, когда лично для себя можно устроить такой же комфорт, как и в первом классе? Надо просто скрутить в бараний рог вагонного кондуктора – и все будет.
А еще вторым классом предпочитали ездить дворяне, у которых за душой ни черта не было, но до зеленых вагонов третьего класса опускаться было никак нельзя. Следовало – хоть тресни! – держать марку и из последних сил производить на окружающих и самого себя впечатление вполне респектабельногогосподина.
Еще ехали здесь матроны семейств с целым выводком детей и их мамками и няньками. Дети, в отличие от взрослых, были веселые и шумные, как и в начале пути, и это раздражало остальных пассажиров синих вагонов.
Во втором классе предпочитали ездить также чиновники мелкой и средней руки, гимназические учители и инспекторы, магистры и экстраординарные профессоры, которым до ординарного профессора (не говоря уж о профессоре «полном») было еще расти и расти.
Вторым классом ездили назначенцы, спешащие к новому месту службы, и господа командировочные, коим деньги на билеты выдавались сугубо во второй класс. Попадались поволжские помещики, спешащие в древнюю столицу провести зиму и присмотреть для дочерей подходящих женихов, и соборные священники, не гнушающиеся поездами, изрыгающими пар и дым, хотя дым не от костра есть порождение сатанинское и адское, а стало быть, грех.
Африканыч ехал первым классом, и вышел степенно, как и все пассажиры желтых вагонов. Эти не спешили взять извозчика. На вокзале их поджидали собственные экипажи и даже кареты с гербами – конечно, во второй половине восьмидесятых годов просвещеннейшего и эмансипированного девятнадцатого века анахронизм, но что делать? Как блюсти столбовую дворянскую честь, ежели не ездить сугубо первым классом и не иметь собственного выезда? Эдак скоро что дворянин, что мещанин, что, прости господи, крестьянин будут совершенно без разницы. Ведь устои ныне крепко пошатнулись. В том числе благодаря либеральным реформам Александра Второго и объявленной им эмансипации. Но более всего устои были поколеблены самим фактом убиения государя императора, царя Польского и Великого князя Финляндского Александра Николаевича Освободителя богопротивным бомбометателем Игнатом Гриневицким. Да и то, скажите на милость, о каких устоях возможно говорить, когда государя то стреляют, «как зайца» (по его собственному выражению), то взрывают прямо во дворце. Нет устоев – нет порядку. А без оного русскому человеку полная погибель. То бишь кранты!
Африканыч прибыл налегке. Только дорожный саквояж со всем необходимым в пути, деньги, кое-какие документы да собственная память, помещавшаяся, конечно, не в саквояже, но в голове. А голова у Самсона Африканыча была умная и светлая.
Выйдя через центральный вход одноэтажного вокзала с башенкой посередине и имперским флагом на ее шпиле, Неофитов ступил на Каланчевскую площадь, названную так потому, что некогда на этом месте или близ него стоял путевой дворец «тишайшего» царя Алексея Михайловича с деревянной вышкой-каланчой. Но первым получило название «Каланчевское» – поле с лугами, ручьями и болотцами близ царского дворца, построенного на бережку обширного Красного озера прямо напротив Красного села. Потом болотца осушили, ручьи и речки заключили в трубу, – и образовалась площадь, на которой аккурат после освобождения крестьян и было выстроено здание вокзала, с башенкой, немного смахивающей на каланчу.
Африканыч втянул в себя весенний воздух и задумался. Куда идти? Где искать этого Сизифа? Ведь найти в Москве нужного человека не так-то просто. Хотя с чего начать розыски, Неофтов уже знал. С Хитрого рынка. Ибо с Хитровки, как с Дона – выдачи нет.
* * *
«Утюг» стоял на прежнем месте. Да и куда ему подеваться, коли он – «Утюг». Стоял и будет стоять в веках. Место на «стрелке» меж тремя переулками за церковью во имя Святых апостолов Петра и Павла, выходящее на Сухой овраг и Хитров рынок, занимал некогда дворец Ивана Третьего, великого князя Московского. Через три века на месте великокняжеского дворца выросла усадьба знатных бояр Колычевых. А теперь здесь стоял «Свиной дом», бывшие владения генерала Хитрово, собственно, и заложившего Хитровку. «Утюг» был одним из корпусов «Свиного дома» и правда походил своей формой на чугунный утюг. Но ни дом, превращенный не столь уж и давно в ночлежку самого что ни на есть сквернейшего пошиба, ни его обитатели не интересовали Самсона Африканыча. И даже теперешние владельцы «Утюга» были неинтересны Неофитову. Его занимал трактир «Каторга», что расположился в полуподвале «Утюга» и глядел на один из переулков «стрелки» верхней половинкой окошек. Вторая половина потихоньку врастала в землю. Так что ежели вы вдруг надумаете заглянуть внутрь трактира через окно – вам надлежит встать на колени и приложить лоб к земле, будто вы мусульманин и молитесь своему Единому и Всевышнему. Либо и вовсе лечь плашмя на живот, коли вас не смущает таковое положение на людной улице. Только так вы сможете узреть творящееся внутри трактира. Естественно, измазавшись в пыли или даже грязи. Так что стоит подумать, так уж вы непременно желаете заглянуть в нутро «Каторги». Но если все же жаждете и у вас в том имеется оправданная надобность, то, произведя все вышеописанные действия, нет никакой гарантии, что из сего заведения не вылетит вдруг здоровенный лоб и не надает вам по физиономии, туловищу и прочим телесным членам от всей души, чтобы не подсматривали и не совали свой нос, куда не следует. Ну и так, для острастки.
Африканыч, естественно, заглядывать в окошки не стал. Тем более что окна были запарены изнутри, и все равно разглядеть ничего было бы нельзя. Да и на улице кисло и слякотно неимоверно, ибо нахлынула весенняя погода. Неофитов только зябко передернул плечами – в притон такого пошиба заходить не очень-то хотелось – и толкнул дверь…
Мама честная! В нос и глаза тотчас шибануло столь густым и едким запахом сивухи и па́ром, что Африканыч зажмурился и громко чихнул. Сей звук произвел некоторое впечатление на присутствующих: сидевшие за ближними столами повернули головы и уставились на вошедшего. На мгновение стих говор: такого рода человеки и в столь чистом наряде захаживали в «Каторгу» нечасто. И звали здесь таковых – фрак. Ну, разве какого подгулявшего купчика сюда занесет, да и то ежели он шибко пьяный или приезжий. А так трактир посещали исключительно свои. Люди при делах. То бишь фартовые робяты, мозгующие тут предстоящие «дела», крупные уркаганы «на отдыхе» с марухами или без, беглые каторжники-обратники да отбывшие сроки «у хозяина» «зеленоногие», которым проживание в Москве было навсегда заказано. Посему и звался сей трактир – «Каторга».
Самсон Африканыч, высморкавшись после чиха в носовой платок, огляделся и нашел взглядом свободный столик. Вернее, не совсем свободный. Одно место за столом было занято: положив локти на грязную столешницу и уронив на них шишкастую голову, спал бритый наголо мужик. Возле него стояла почти допитая бутылка водки и лежал надкусанный соленый огурец. Под не предвещающими ничего хорошего взглядами Неофитов прошел к этому столику и сел напротив спящего мужика. Взор Африканыча был напряжен и внимателен, но страха в нем не прочитывалось. Это было замечено парой «деловых» за соседним столом, которые, переглянувшись, стали о чем-то шептаться.
– Чего изволите, ваше благородие? – подлетел к нему буфетчик.
– Графинчик анисовой, два каленых яйца и чайный стакан горячего шоколаду, – сказал Африканыч, глядя в ясные глаза буфетчика.
– Чего-с? – переспросил тот.
– Шоколаду горячего, – невозмутимо повторил Самсон Африканыч и брезгливо поморщился: – Да, и вытри стол, братец. А лучше – постели-ка свежую скатерку.
– Будет исполнено, – ответил буфетчик, но остался стоять.
– Ну, что стоишь? Исполняй! – приказал ему Неофитов.
– Я это, ваше высокоблагородие, насчет шоколаду…
– Что насчет шоколаду? – напустил на себя недовольный вид Самсон Африканыч.
– Так нету-с его.
– Что значит – нету?
– Извиняйте, конешно, господин хороший, но в нашем сортименте шоколаду сроду не бывало, – не очень бодро сказал буфетчик.
– Значит, сделай так, чтобы был, – безапелляционно промолвил Самсон Африканыч и демонстративно отвернулся в сторону, давая понять, что разговор окончен.
– Слушаюсь, – ответил буфетчик и, малость потоптавшись возле столика Неофитова, ушел. А еще через пару мгновений откуда-то из задних комнат за стойкой вылетел мальчонка-поваренок в картузе и драной бабьей телогрее. Верно, побег за шоколадом.
Таковое поведение не понравилось двум «деловым», что до того шептались, поглядывая в сторону Африканыча. Один из них, почти саженного росту и с плечами покруче, чем у атлета Карла Раппо, гастролирующего некогда в Москве, встал и подошел к Африканычу:
– Ты пошто, фраер залетный, бочку на нашего Петровича катишь?
– Фраера залетные на ветках сидят, клювами щелкают, – глядя прямо в глаза саженному, спокойно ответил Самсон Африканыч. – А ты, ботало, метлу попридержи и вали шеметом на свою кочку. Я тебя не кликал…
Деловой вначале ощерился зло, будто путник, увидевший на своей тропе подколодную змеюку. Казалось, из его раскрытого рта сейчас вырвется поток бранных слов, а затем последует и действие. В смысле, рукоприкладство и мордобитие с нанесением тяжких увечий. Месиловка, ежели «по блатной музыке». Однако на то «деловой» и был «деловым», дабы не кипишиться впустую. Западло это, господа мазурики. Вначале разобраться надобно, что к чему, а уж затем месить и бить в бубен. Или засмаливать. Тут уж как получится. Кроме того, взгляд залетного говорил саженному о том, что «чистый» посетитель «Каторги» хоть и похож на «бобра», но далеко не прост. И уж, конечно, не фраер…
– Складно поешь, прыц, – продолжал щериться саженный, правда, без явной злобы. – Чисто «музыкант». Обратник? «Зеленоногий»?
– «Зеленоногий», – ответил Африканыч. – Щас при деле, но не здесь. В Москве я на запретке. Да и не прыц я, так масть легла. Кореша путевые попались, обобрился. Хотя… тоже, бывало, в ланцах-дранцах хаживал, – соврал он.
– А где чалился? – поинтересовался саженный. Похоже, он почти поверил Неофитову, что тот «свой», но сей вопросик задать не мешало. Среди легавых волчар тоже, брат ты мой, «музыканты» попадаются. По фене ботают – мазы-мазурики за родного признают…
– Там, где полный колотун, – ответил Африканыч с якобы затаенной печалинкой.
– Ясно, – кивнул саженный. – И сколь?
Вместо ответа Неофитов поднял ладонь с разведенными в сторону пальцами: пятерик.
– Нехило, – резюмировал саженный. – Лады, уркач, звиняй. Обознался. Шнифты малость залил, вот и не расчухал, – не без нотки уважения добавил саженный. – А сюда пошто приканал?
– Человечка одного ищу, – просто ответил Африканыч, приглашая саженного присесть. – Мы с ним макли на пару делали. А после венчания мне аркан за Уральские горы, ему – на кичу. Вилы на нас у дворника были шибко острые, не вышло вола водить. Да и митрополит, вишь, строгий попался и на лапу не брал. Флегоны-шаферы ему больше в рот смотрели, нежели своими калганами думали. Болтун, правда, старался, из кожи лез. Так и за дело: ему столько барашек отстегнуто было, что и за пять лет не выслужить. – Неофитов вздохнул. Затем уже веселее добавил: – Теперь вот повидаться хочу с корешком своим. Надобность такая имеется.
