Текст книги "Рождение цивилизации"

Автор книги: Евгений Елизаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Любая форма принуждения – не только политического – нуждается в каком-то специальном инструменте, в этом смысле не является исключением и экономическое. Его инструментом как раз и предстает закономерно осаждающийся на катодах социальной структуры излишек необходимого продукта. При этом, повторюсь, роль инструмента принуждения он может играть только и только потому, что в рамках хозяйства каких-то смежных социумов этот продукт производится в значительно меньшей, чем необходимо для выживания, мере. Именно поэтому все те, кто испытывает недостаток, со временем оказываются в известной зависимости от того, кто производит больше необходимого ему самому. Но парадокс состоит в том, что полная материальная зависимость решительно невозможна там, где излишек полностью перекрывает собой образующийся рядом с ним дефицит. Здесь очень важно понять, что устойчивая зависимость одних от других может быть гарантирована только в том случае, если излишек продукта будет, хотя бы отчасти, выпадать из сферы удовлетворения первичных физиологических потребностей и формировать собою какой-то новый, если так можно выразиться, «надстроечный» круг потребления. Проще говоря, трудно предположить, что принуждаемый станет подчиняться чужой победительной воле, если будет уверен, что избытку продукта, который производится успешным и сильным, нет никакого иного применения, кроме как оставить в полном распоряжении того, кто испытывает дефицит.

Само по себе экономическое принуждение нежизнеспособно. Поэтому оно всегда будет нуждаться в политико-правовом закреплении, в становлении специального политического аппарата, который имеет и возможность, и признаваемое всеми право осуществлять насилие. Именно этому аппарату и предстоит быть основным регулятором общественного бытия на протяжении шести тысячелетий человеческой истории.

По вполне понятным причинам становление аппарата политической власти, не только не останавливает концентрации общественного продукта на одном из социальных полюсов, но, напротив, усиливает ее. Ведь с самого начала он формируется именно как инструмент содействия этой концентрации и лишь спустя значительное время он оказывается способным обрести какое-то самостоятельное значение.

Ясно, что формирование и развитие инструментария политического принуждения обязано влечь за собой возрастание объемов прибавочного продукта. А это, в свою очередь, означает, что и сам прибавочный продукт должен со временем утрачивать свою роль. Ведь не только его эффективность, но и само его существование на одном полюсе складывающегося объединения первичных общин обусловлены исключительно наличием дефицита на другом. Только эта неравномерность жизнеобеспечения может служить как объединению изначально автономных групп, так и накоплению определенного энергетического потенциала, иными словами потенциала трудовой активности на одном из полюсов, который может быть использован другим полюсом формирующегося метасообщества. Поэтому принципиальное устранение дефицита означало бы собой неминуемое снижение этого потенциала. А ведь если прибавочный для одних продукт будет исправно направляться только на жизнеобеспечение других, такое снижение неизбежно.

Словом, если этот продукт будет сохранять свою примитивную форму, то есть будет продолжать накапливаться в виде предметов удовлетворения базовых потребностей социума, развитие последнего пойдет по затухающей.

Таким образом, «включение» механизмов собственно человеческой истории, выход из этого (по существу еще предисторического) тупика может быть найден только там, где прибавочный продукт – хотя бы отчасти – сбрасывает свою архаическую патриархальную форму и принимает качественно новый, неведомый ранее, вид. Прибавочный продукт должен становиться предметом удовлетворения каких-то иных, вторичных потребностей, уже не свойственных животному. Словом, как ни парадоксально это звучит, задача заключается в том, чтобы сделать дефицит всего необходимого человеку принципиально неустранимым. Между тем если значительная часть совокупного общественного труда будет направляться на удовлетворение каких-то вновь формирующихся – физиологически бессмысленных – потребностей, то недостаток всего необходимого для выживания как раз и будет становиться хроническим.

Сам по себе дефицит необходимого продукта, который образуется в рамках относительно замкнутых производств дискретных социумов, не в состоянии запустить механизм расширенного воспроизводства, если он может быть покрыт именно тем излишком (прибавочным продуктом), который концентрируется на другом полюсе формирующегося метасообщества. К тому же необходимо учесть, что этот излишек может выступать в качестве специфического инструмента принуждения к чему бы то ни было только в том случае, если он будет переходить в полную собственность принуждаемых. Другими словами, при исходной неоднородности первичных сообществ этот дефицит может быть только временным и относительным. Принудительное же направление части суммарной энергии формирующегося единства общин на производство вещей, непосредственно не связанных с физиологическим жизнеобеспечением, делает этот дефицит абсолютным и хроническим. Но главное заключается отнюдь не в абсолютизации дефицита. Существо проблемы состоит в том, что с омертвлением части совокупного труда в формирующемся обществе возникает принципиально новая, неведомая ранее потребность в постоянном расширении масштабов и постоянном изменении всего содержания, диверсификации совокупной человеческой практики. Другими словами, существо проблемы заключается в том, что омертвление общественного труда за счет производства, казалось бы, никому не нужных вещей, пробуждает творческое начало в человеке. В свою очередь, только творчество является подлинным движителем всеобщего развития. Поэтому только его пробуждение и может положить действительное начало собственно человеческой истории.

Подведем предварительные итоги.

Если существование отдельно взятых индивидов и даже дискретных социумов, образующих первичную социальную мозаику региона, может быть обеспечено структурами деятельности, унаследованными от палеолита, то на уровне метасообществ формируется категорическая потребность в становлении каких-то новых, ранее не свойственных живым организмам, способов совместного бытия. Этот переход может быть осуществлен только при условии радикального изменения структуры производимого человеком интегрального продукта. Именно такое изменение и совершается при трансформации технологии простого присвоения в технологию производства.

Важнейшим элементом последней как раз и предстает ирригация; именно она позволяет резко повысить эффективность общественного производства и положить начало расширенному воспроизводственному процессу. В свою очередь появляющийся в процессе ирригационного землепользования прибавочный продукт как предмет обмена позволяет расширить и укрепить хозяйственные связи со смежными социумами, в то же время как средство экономического принуждения – форсировать их интеграцию в некоторое метасообщество, которое объединяет в себе общины одного региона.

Но говоря обо всем этом, нужно отказаться от излишнего упрощения действительности. Дело в том, что здесь, на самой заре человеческой истории, весьма заманчивой представляется именно упрощающая, хотя и довольно логичная, схема развития общества. Ее существо сводится к тому, что прибавочный продукт, который со временем начинает выполнять функцию экономического принуждения, способствует привлечению каких-то дополнительных контингентов к расширенному воспроизводству ирригационных сооружений (именно это и должно служить частным ответом на поставленный выше вопрос о том, принуждением к чему он может служить). Последнее, вызывая резкое повышение общей эффективности производства, не может не влечь за собой и цепь определенных организационно-политических следствий для всех вовлекаемых в единый поток технологической революции социальных единиц. Становление же политических инструментов регулирования социального бытия по законам обратной положительной связи способствуют расширенному воспроизводству как ирригационных сооружений, так и конечного продукта интегрального общественного производства. И так далее по кругу.

Легко видеть, что уже абрис этой логической схемы позволяет объяснить многое, и самое главное – понять скрытый механизм того последнего толчка, который может придать необходимое ускорение эволюции человеческого общества в сторону цивилизации. То есть служить разрешением сформулированной выше вспомогательной леммы о конкретных «механизмах запуска» цивилизаций.

Но в истории человечества нет ничего ошибочнее простых и самоочевидных объяснений.

Во-первых, хотелось бы предостеречь от слишком поверхностного и облегченного представления обо всем том, что утверждается здесь. Ведь было бы глубоко ошибочным полагать, что общность, располагающая прибавочным (для нее) продуктом, обращает его на привлечение дополнительного объема труда для строительства ирригационных каналов именно потому, что она каким-то путем прозревает вдруг причинно-следственную связь между ними и большей производительностью полей. Подобное прозрение на этой стадии формирования цивилизации едва ли возможно вообще. Скорее всего, следует предположить, что первичное постижение причинной связи между ирригацией и производительностью обрабатываемой земли осуществляется на каком-то до-сознательном уровне. (Здесь еще будет говориться о том, что многие решающие эволюционные сдвиги, в результате которых человек, наконец, расстается со своим животным прошлым, происходят без всякого участия его сознания, еще до того, как оно формируется).

В сущности ничего удивительного здесь нет, ведь очень многие вещи познаются нами каким-то вне – или, если угодно, до-сознательным путем, совершенно не затрагивая тех слоев нашей психики, которые ассоциируются с нашим рассудком. Вспомним: наблюдательная женщина – обратимся к известным нам еще с детства примерам – легко разоблачает переодетого Тома Сойера, обнаружив противоречие между обозначающей его пол одеждой и неконтролируемыми им, рефлекторными, реакциями. Известно, что не привычный к юбке мужчина стремительно сдвигает колени вместо того, чтобы раздвинуть их, когда ловит ими брошенный предмет, совершенно непроизвольно, если угодно – бессознательно. Другими словами, это делается вовсе не потому, что он вдруг вспоминает о каких-то причинных связях, все происходит чисто механически, примерно так же, как мы (зачастую не замечая того) отмахиваемся от надоедливой мухи.

Первичная связь между искусственно создаваемыми ирригационными каналами и урожайностью земли познается вовсе не сознанием, скорее, наоборот: само сознание формируется на фундаменте именно таких прозрений.

Кроме того, следует иметь в виду и то, часто не замечаемое нами, обстоятельство, что сознание отдельно взятых индивидов и сознание целостного социума – это совсем не одно и то же, поэтому очевидное для одного далеко не всегда разумно с позиций другого.

Словом, видеть в общности, которой по известным причинам удается получить прибавочный продукт, некоего одержимого альтруизмом миссионера, вдруг прозревающего связь между ирригацией и урожайностью полей и привлекающего для ее реализации дополнительный труд тех, кто нуждается в излишках его продукта, нельзя. В действительности все здесь происходит какими-то иррациональными, возможно, вообще непостижными для обыденного сознания путями.

Во-вторых, очерченная здесь логика представляет собой лишь односторонне экономический взгляд на вещи и его односторонность явственно прослеживается уже в том, что он позволяет из всего богатства новой реальности, раскрывающейся перед человеком, объяснить становление и развитие только новой технологии – ирригационного землепользования и не более того.

Правда, в эту же схему можно сравнительно легко уложить и фиксируемое археологическими изысканиями свидетельство того, что значительная доля первичных богатств, до времени накапливаемых лишь в форме запаса предметов первой необходимости, начинает заменяться иными вещами, более прочно ассоциирующимися с излишеством и роскошью. В свою очередь трансформируемое таким образом богатство дает дополнительный импульс общему движению, ибо способствует как омертвлению новых дополнительных объемов живого труда, так и формированию принципиально новой структуры потребления. А значит, все это обязано формировать какое-то новое содержание и новую организацию интегральной деятельности метасообщества. (Обуянные вечной идеей поиска социальной справедливости, мы привыкли видеть в том, что составляет богатство немногих, если и не предмет зависти и вожделения, то продукт прямой неправедности. Взглянуть на него бесстрастным отстраненным взором с тем, чтобы найти его место в каком-то едином ряду безличных механизмов, приводящих в принудительное движение всю человеческую цивилизацию, одна из задач, преследуемых настоящей работой. Именно таким – одним из этого единого ряда механизмов и предстает то, что впоследствии осознается обществом как атрибут его элиты.)

Но этот логический каркас, способный нанизать на себя лишь предельно утилитарное, не оставляет места ничему из относящегося к ритуалу, равно как и ничему духовному вообще. Между тем, затраты труда, легко объяснимые в контексте земных потребностей человека, неотделимы от затрат живой энергии, расходуемой по велению пробуждающейся его души. Можно утверждать, что первопричина, вызывающая к жизни все из очерченных выше процессов, одна и та же – объективная потребность метасообщества в отречении от сугубо растительных форм бытия. Поскольку же очерченная здесь схема, подчиняя жизнь человека диктату одной только физиологической потребности, замыкает ее именно в таких формах, она не может рассматриваться как удовлетворительное объяснение.

Любому представителю моего ремесла известны два фундаментальных обстоятельства, вот уже второе столетие в упор не замечаемых академической наукой. Первое: человек производит в свободном от непосредственного диктата биологической потребности состоянии. Поясню: единая технологическая цепь (производство орудия, производство предмета потребления, наконец, непосредственное потребление конечного продукта) очень быстро становится настолько развернутой и сложной, что категорически необходимым и единственно возможным становится задельное производство, то есть производство всех составляющих этой цепи впрок, «про запас». Второе: содержание непосредственного производственного процесса практически никак не связано с содержанием сиюминутных биологических потребностей человека. Так даже производство самого обиходного орудия лишь в каком-то неопределенном будущем сможет послужить утолению голода, но голод-то испытывается уже сейчас, поэтому испытываемая в настоящий момент потребность в действительности не имеет связи с его трудом; ее удовлетворение возможно только через опосредование процессом распределения и обмена. Тем более справедливым это обстоятельство становится там, где разделение труда достигает такой степени, когда практически ни один индивид оказывается не в состоянии самостоятельно обеспечить свое собственное существование. При этом необходимо видеть, что эти обстоятельства определяют характер не только современного производства; оба они начинают проявлять себя уже на самых ранних ступенях антропогенеза, и по его завершении образуют собой, вероятно, одно из самых глубоких отличий человека от животного. В самом деле, трудно предположить, что первобытный человек бросается изготавливать каменное ли орудие, лук ли и стрелы, только тогда, когда в поле его зрения попадает потенциальная добыча.

Там и только там, где утрачивается непосредственная связь между живым трудом человека и собственно потреблением, оказывается возможным производство, восходящее от голой физиологии к чему-то возвышенному, к духу. Впрочем, здесь возникает хорошо различимое противоречие. Важно понять: неразвитость первичного сознания не позволяет заглянуть в отдаленное будущее еще только формирующегося людского сообщества, и если сиюминутно исполняемая деятельность не влечет за собой удовлетворение сиюминутно же испытываемой нужды, то не все ли равно, что именно производить в настоящий момент? Все это порождает необходимость своеобразной фильтрации абстрактно возможных форм стихийной растраты человеческой энергии, направления индивидуальных усилий в какое-то единое для всех общественно полезное русло. Ведь ясно, что общественное производство может исправно функционировать только в том случае, если оно организовано строго рациональным образом. А это значит, что в каждый данный момент отдельно взятым человеком должно производиться действительно то, что нужно всему обществу. Однако никаких (во всяком случае физиологических) механизмов, позволяющих понудить к деятельности, бесполезной для индивида, но по большому счету необходимой для всего социума, на стадии развития, где еще только завершается предыстория человека, не существует. Поэтому там, где происходит коренная ломка привычной для животного парадигмы существования, где непосредственная связь между производимым в настоящий момент предметом и конечным потреблением уже не улавливается индивидуальным желудком, необходимо становление специфических инструментов биологически немотивированной активизации индивида, принуждения его к бессмысленной для него деятельности.

Таким образом, можно утверждать, что становление цивилизации обусловлено окончательным освобождением человека от непосредственного диктата физиологической потребности; преодоление порога первобытной дикости становится возможным только тогда, когда побудительным началом интегральной человеческой деятельности окончательно становится не голос плоти, но нечто иное, чему через столетия предстоит явить себя как дух.

Именно вовлечению первобытных толпищ в какие-то глобальные длящиеся целыми столетиями согласованные процессы, где каждый выполняет что-то подчиненное пусть и не доступной его еще не пробудившемуся разуму, но единой для всех цели, и предстоит сформировать их. Больше того, сформировать и сцементировать само общество. Словом, ключевым здесь оказывается даже не физическое содержание самих процессов, но единство цели и согласованность распределенных функций.

Именно эти обстоятельства и дают ключ к разрешению тысячелетиями хранимых тайн. Подлинный смысл всех этих грандиозных ирригационных сооружений, соперничающих с ними своими монументальными объемами святилищ, растрат энергии ради доселе чуждых живой природе (пусть и не сторонних гармонии, но доступных лишь немногим) излишеств состоит, во-первых, в том, чтобы, подвергая омертвлению гигантские объемы живого труда, породить хронический дефицит всего самого необходимого, а значит, создать постоянный уровень напряжения, повелительную потребность в перманентной универсализации деятельности, во-вторых, великая тайна их предназначения, я бы сказал больше: их миссия заключается в том, чтобы окончательно вырвать человека из столь же привычного ему, сколь и гибельного круга сиюминутной данности его физиологии и погрузить его в более широкий контекст бытия.

Именно в сквозящей через тысячелетия (и, как оказывается, совсем не безумной) растраты сил, в ходе (отнюдь не олигофренического) нагромождения объемов и масс происходит по существу одна из самых великих (и величественных!) революций, которые еще предстоит пережить в своей истории человеку. Происходит, наконец, рождение его мятежного творческого духа, уже с самого начала бросающего дерзновенный вызов небесам: «И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли.»

Впрочем, существует еще одно обстоятельство, которое также не может быть игнорировано в рассматриваемом контексте.

Самый факт наличия сознания, не вызывает никакого удивления у человека, привыкшего считать себя «венцом творения». Мы привыкли к нему, как к воздуху, или земному тяготению. Как к воздуху или земному тяготению мы привыкли и к самоощущению своего превосходства над всем живым. А собственно, в чем именно состоит наше превосходство? В объеме знаний?

Живое тело, сложено из тех же самых элементов, которые формируют тело амебы, а это значит, что человеческий организм воспринимает те же сигналы окружающей среды, которые посылаются и ей. Пронизывающие земное пространство потоки сигналов, порождаемых всем, что находится в движении, в полном объеме воспринимаются любым организмом. Это может показаться парадоксальным, даже невозможным, но объем информации, воспринимаемой простым одноклеточным, ничуть не меньше того, что воспринимается нами. Простое рассуждение легко иллюстрирует и доказывает это. Повернемся спиной к свету, и мы обнаружим тень. Обстоятельство, над которым мы практически не задумываемся, означает, что световой поток, проходя сквозь ткани, нашего тела, вступает в реакцию с каждой из составляющих его клеток, другими словами, не может остаться незамеченным в конечном счете ни одной из них. Так что разница лишь в том, как организуется, структурируется один и тот же для всех живых существ информационный массив.

Психика животного насквозь «пищецентрична»; практически все в непрерывном потоке сигналов, перерабатываемом ею, ориентировано только на добычу пропитания. Психика человека структурирует его совсем по-другому, и собственно сознание окончательно пробуждается только там, где центром кристаллизации информационных массивов становится нечто отвлеченное от позывов желудка или гормональных всплесков. Поэтому становление новых видов деятельности, не повинующихся голосу животной потребности, и здесь играет ключевую роль.

Формирование новой структуры потребления и переход к качественно новым формам практики нельзя уподобить каким-то незначительным количественным модификациям от века неизменной рутины. Как рыба, волнами геологической эволюции выбрасываемая на берег, оказывается вынужденной перестраивать не только органы дыхания, но всю структуру своего организма вплоть до ее клеточного уровня, так и выброшенный из привычного русла человек оказывается вынужденным адаптироваться не только к принципиально новым для него началам технологии.

Основные закономерности земного тяготения познаются человеком вовсе не с первой гематомой, полученной от первого удара оземь: заложенные в генной памяти инстинкты не только надежно страхуют нас от любых неосторожных движений, но и непроницаемой завесой окружают в сущности весь неосязаемый мир гравитационных связей; лишь повелительная потребность формирования новых схем распределения физических усилий в ходе выполнения новых технологических операций снимает ее. Геометрия мира постигается человеком отнюдь не в ходе рефлекторного выполнения унаследованных от животного состояния действий, но только там, где встает необходимость прокладывания каких-то новых, ранее невозможных, траекторий движения исполнительных органов его тела и применяемых им орудий. Метрика времени становится реальностью только тогда, когда с погружением в мир новых форм практики ломается вековой ритм чередования привычных событий и встает необходимость адаптации к новым временным связям между новыми, вошедшими в повседневную действительность человека явлениями. Само открытие мира причинно-следственных отношений и уж тем более погружение в него происходит лишь там, где в технологически единую цепь действий оказываются вовлеченными несколько различных по своему назначению орудий. Ведь в действительности причина и следствие обнаруживаются нами вовсе не там, где камень оставляет какие-то следы на податливом материале: только уяснение того, что способ обработки искусственно изготавливаемых орудий влечет за собой возрастание или, напротив, снижение их эффективности, открывает перед нами это зазеркалье объективной реальности.

Привлекая на помощь образные сравнения можно сказать, что все ведомые слепой потребностью тысячелетиями повторяемые инстинктивные действия совершаются субъектом как бы во сне, и, как во сне, где не только самое невероятное, но и прямо невозможное воспринимается самим собою разумеющимся, их природа не является предметом рефлексии. Можно тысячелетиями не замечать времени и пространства, в которых связаны события сплетенной с внешней реальностью индивидуальной жизни, самого воздуха, которым дышит человек, словом, ничего из того, что, собственно, и формирует ткань его бытия. Эвристическое начало, творческая составляющая человеческого духа пробуждается только там, где происходит разрушение кристаллизовавшихся в генной памяти поколений структур инстинктивного и начинается формирование новых устоев действительности, информационную основу которой составляет уже не гено – и, если так можно выразиться, не этотип рода, но сознание индивида.

Итак, новые константы физики, новая метрика времени, новая геометрия пространства, – все эти вещи по существу обрушиваются на порывающего с чисто вегетативным способом существования человека как обрушивается на любого, неожиданно попадающего заграницу, лавина новой иноязычной культуры, которую он обязан освоить в самое короткое время.

Но дальше. Уже первые шаги кроманьонца сопровождаются какими-то таинственными движениями его души, которые ярко запечатлеваются в наскальной живописи, по своим художественным достоинствам соперничающей с шедеврами коллекций Лувра и Эрмитажа. Видеть именно в них начальную искру того божественного пламени, которое горело в душе Рафаэля и Данте, Родена и Моцарта, нисколько не возбраняется, но отождествлять саму наскальную живопись с собственно искусством все равно, что отождествлять знаки, оставляемые кобелем на заборе с письменностью. Феномен искусства для своего объяснения, кроме мистического движения души художника требует тоскующую по ее откровениям какую-то другую – ответную – душу; и только ностальгия все понимающего зрителя может стать его – не менее таинственным и причастным к Богу – лоном, способным выносить это новое чудо мира. Но эту, по-видимому, вечную боль всего живого еще только предстоит пробудить:

 
“…Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем,
И, ничего не зная о любви,
Все ж мучится таинственным желаньем;
Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья, —
Так век за веком – скоро ли, Господь? —
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства,”
 

и здесь я говорю именно о таком порождении.

Я говорю о пробуждении несмертной души человечества, но его начало не в совершенстве графики пещерных фресок Ляско или Фон де Гома, не в отточенности скульптурных форм Ла Мадлена, не в пышных гиперболах женственности бесчисленных палеолитических «мадонн», но в предельно приземленной утилитарности ирригационных каналов и в циклопической чудовищности пусть и возносящихся к небу, но все еще так тяготеющих к земле мегалитов. Истоки искусства, равно как и истоки той субстанции, которая во все времена являла собой знак роскоши и богатства, лежат именно в этих бесконечно далеких, если не чуждых, гармонии гигантских нагромождениях масс, – нет ничего ошибочней предположения о том, что они навсегда похоронили в себе титанические усилия череды без цели сгинувших в них поколений, которые вполне могли бы принести гораздо большую пользу и себе и человечеству в целом.

Тезис, который отстаиваю я здесь, гласит: одни и те же механизмы лежат в основе становления всех столь различных видов человеческой деятельности; и относящееся к собственно производству, к экономике, занимает в этом вновь возникающем ее спектре отнюдь не центральное, всеопределяющее место базиса, но являет собой лишь вспомогательное, служебное начало. Справедливо утверждать, что если бы было возможно существование, вообще не обремененное необходимостью постоянного потребления, анализируемые здесь процессы являли бы собой переход именно к такой – чисто духовной форме бытия. Экономический эффект ирригации, действительно сыгравший значительную роль в истории человечества, все же занимает в его жизни не большее место, чем материальное в жизни поэта; и если допустимо пользоваться метафорами, то для проникновения в тайну невесть откуда возникающих цивилизаций необходимо видеть в них не одного большого ремесленника или земледельца, что лишь изредка освобождается от суетного и поднимает голову от земли, но одного большого художника, который, общаясь с небом, чуждой его природе силой вынужден заботиться также и о земном.

Порочность сугубо экономического взгляда на вещи состоит в том, что даже в поэте он способен обнаружить только банального потребителя, что, впрочем, не мешает ему голой потребностью, порождающей производство, объяснять и обосновывать все и вся, включая эволюцию художественных стилей. Преодоление «профессионального кретинизма» именно этого, не знающего ничего, кроме практической пользы, подхода составляет одну из задач настоящей работы. Я утверждаю, что не слепая механическая работа лежит в основе окончательного расставания человека со своим животным прошлым. «Механизм запуска» цивилизации состоит в радикальном изменении всего спектра интегральной человеческой деятельности, изначально повинующейся лишь повелительному голосу материальной нужды, в становлении принципиально новых форм бытия, воспаряющих над примитивной физиологией.

Таким образом, именно в освобождении от сиюминутности насущного и обращении к горнему миру духа состоит то, что объединяет все, казалось бы, столь несопоставимые друг с другом начала, о которых конспективно говорилось здесь: ирригационные сооружения и первые шедевры впервые зарождающегося искусства, лишенные гармонии мегалитические конструкции и инженерное совершенство поздних пирамид и зиккуратов. Но для того, чтобы до конца понять это, необходимо все время помнить, что речь идет не о бытии отдельно взятого человека, но о впервые формирующемся способе существования некоторого более высокого образования – всей человеческой цивилизации в целом. Между тем, как физиология отдельно взятой клетки отличается от поведенческой реакции целостного организма, структурной частью которого она является, так и законы, которым безоговорочно повинуется индивид, далеко не всегда властны над родом. Поэтому аксиоматичное для человека зачастую абсурдно для общества, в котором он живет. Впрочем, и в жизни индивида материальное далеко не всегда господствует над духом.