Текст книги "Философия кошки"

Автор книги: Евгений Елизаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Когда я вижу это, я знаю, что у меня есть всего три или четыре секунды. Этого вполне достаточно, чтобы перестать поддразнивать ее и убраться куда-нибудь подальше (конечно, она может удариться в преследование, но в крайнем случае я могу укрыться на кухне – там мгновенно забывается все: кухня – это территория любви, и здесь ни одна нормальная кошка никогда не укусит своего хозяина).

Кстати, в этом состоянии она уже не принимает никаких примирительных действий – разгневанная кошка атакует даже умиротворяющую руку, которая тянется к ней, чтобы погладить. Ее можно остановить (если, конечно, успеть) только одним – слегка подергать за усы; это парадоксальное действие тут же заставляет ее прислушаться к своим ощущениям. Ощущения оказываются довольно приятными: легкий массаж той области, рядом с которой они произрастают, доставляет ей явное удовольствие; кстати, ласкаться к чему бы то ни было (а ее ласка выражается в том, что она трется головой о предмет своей симпатии) кошка начинает именно этим местом.

Словом, нет никаких оснований утверждать ее вероломство и склонность к предательству.

Вот краткий словарь иных знаков, подаваемых кошкой, который можно встретить в посвященной ей литературе. Здесь я цитирую реферат одной из, может быть, самых талантливых кошковедов страны Валентиновой Даши, на момент составления (1999 г.) – ученицы 8-а класса Кемеровского Городского классического лицея:

бьет хвостом – злится или охотится ("лучше не подходи");

хвост трубой – приветствие, удовольствие ("как я рада!");

застывший внизу хвост – отвращение, разочарование ("какая гадость");

уши прижаты к голове, хвост делает круги – раздражение;

шевелит кончиком хвоста – интерес ("что это тут такое интересненькое?");

у поднятого вертикально хвоста расслаблен кончик – радостное возбуждение ("ура!");

быстро облизывает переднюю лапу – волнуется, в нерешительности ("как же так?");

осмотрелась вокруг и тщательно вылизывается – полное или притворное (во время игры или охоты) спокойствие ("я тут просто умываюсь");

быстро облизывает нос и губы – в замешательстве (мы почесали бы затылок);

протягивает лапку к вашему лицу – просит внимания и ласки ("ну ты меня еще хотя бы немножечко любишь?");

топчет лапами – очень любит (как маму), хочет доставить вам удовольствие ("я так тебя люблю!");

уши вертикально – любопытство;

уши плоско в стороны – прячется, заигрывает ("чур, меня не видно");

прячет голову в какой-нибудь уголок в игре – ("чур, я спряталась");

уши назад, глаза большие – предостережение ("не потерплю!");

уши назад, глаза жмурятся – нетерпение, просьба ("ну скорее же, очень хочется");

жмурится – демонстрирует миролюбие и спокойствие ("все хорошо");

большие глаза и зрачки – всматривается в темноту, боится, злится или играет;

уставилась на вас – вызов (чаще на игру в «догонялки»);

появилось третье веко – кошка больна или хочет спать;

усы опущены вниз – озабочена, печальна или больна;

кошка улепетывает от вас, втянув голову в плечи, на длинных ногах – знает, что нашкодила ("я лучше пойду");

катается по полу – демонстрирует свою привлекательность;

кошка катается по полу, прохаживается на полусогнутых лапах, отводит хвост, зовет – признаки течки;

лежит на спине с задумчивым видом – проветривается, отдыхает (такая забавная поза характерна для сибиряков и других кошек, имеющих больше теплой пуховой шерсти на животе, чем на спине);

сидит, поджав лапы, обернувшись хвостом – наблюдает, расслаблена, ждет;

пританцовывает, отрывая передние лапы от земли и ставит обратно, – приветствие кого-то любимого и долгожданного;

поворачивается задом к лицу хозяина и поднимает хвост – обычный жест приветствия между хорошо знакомыми кошками знак доверия и почтения. Первой обнюхивает доминирующая кошка.

Впрочем, все это в основном непроизвольные сигналы, а бессознательно, механически подаваемые знаки, повторюсь, – это еще не средство полноценного общения с человеком. Ведь подлинный знак – это только то, что подается нам или нами вполне осознанно и направленно. Все это проще усвоить, если понять, что непроизвольность существует там, где требуется известное насилие над самим собой, чтобы не совершить какое-то действие. Так необходимо огромное напряжение воли, чтобы удержать стон, порождаемый внезапной болью. В то же время осознанность – это прямая противоположность непроизвольности; например, притворный стон всегда сознателен.

Вот так и в нашем случае: собственно знак – это только то, что можно пресечь даже под диктатом самых острых обстоятельств или (напротив) то, что можно подать там, где надобность в нем не обусловлена решительно ничем. К тому же знак – это всегда некая инструкция, прямое указание на тот алгоритм действий, который мы должны исполнить; исходная его функция – это всегда обмен опытом, научение чему-то новому. Словом, знак, как сказал бы известный киногерой, – «дело тонкое».

Но и в этом «тонком деле» домашняя кошка способна продемонстрировать многое, чему ее саму научило долгое терпеливое и внимательное наблюдение человека.

В общении со мной моя питомица вообще очень редко издает какие-то звуки; по своему характеру она довольно сдержанна и молчалива, к тому же, как правило, ей удается поставить дело так, что все желаемое получается еще до того, как возникает необходимость в них. Голос раздается только тогда, когда ничего другого не остается; для нее – это начало (и красноречивый знак!) беспокойства, довольно быстро переходящего в тревожную озабоченность той внезапной непонятливостью, которая вдруг овладела ее обычно сметливым и сообразительным хозяином. Но отсюда вовсе не следует, что она не разговаривает со мной и не подает мне вообще никаких сигналов.

Два старых цеховых товарища, мы хорошо понимаем друг друга, при этом мы оба – и я (почерпнувший это из каких-то толстых умных книг), и она (может быть, в силу собственных размышлений) сознаем, что никакой знак никогда не исчерпывается одной лишь акустической его составляющей, проще говоря, издаваемым нами звуком. Ведь если бы это и в самом деле было так, то, сопроводив специальными указаниями на понижение или повышение тона алфавитную запись всех тех сотрясений воздуха, которые мы производим по разным поводам, можно было бы в точности передать любому собеседнику едва ли не любой оттенок нашей мысли. Однако в истории европейской культуры хорошо известно, что еще древние греки решительно не доверяли письму, ибо понимали, что обращенное к кому бы то ни было слово – это вовсе не только фонетика, не только обертональная окраска речения, но еще и мимика, и жест, и принимаемая говорящим поза, и его движения («другой смолчал и стал пред ним ходить»), и многое-многое другое, небрежение чем способно до полной неузнаваемости исказить его подлинный смысл.

Во многом именно поэтому первые академии, зародившиеся все в той же Греции, не доверяли одному только письменному знаку, другими словами, тому, что мы называем текстом; и только благодарным ученикам древних мудрецов, запечатлевшим на письме ключевые положения их учений, мы обязаны памятью о них. Словом, изолированный от всего остального, один только звук не способен исчерпать собой всю полноту содержания мысли, которую мы хотим довести до собеседника.

Кстати сказать, система знаков, с помощью которых мы, люди, общаемся друг с другом (имеется в виду, прежде всего, речь), отнюдь не всегда была такой, какой мы ее видим (слышим) сегодня. Это ведь только сегодня можно выразить довольно сложную мысль движением одного лишь артикуляционного аппарата, свойственного человеку, то есть движением губ, языка, гортани; между тем когда-то давно, на самой заре нашей истории, подобный способ выражения вообще не был бы понят, наверное, никем. Иначе говоря, если бы каким-то чудом нам удалось записать на магнитофонную ленту какие-то слова пещерных людей и дать прослушать им же самим их же собственные высказывания, те, скорее всего, прозвучали бы для слушателей как какая-нибудь китайская (если вообще не тау-китайская) грамота.

Чтобы наглядно удостовериться в этом, достаточно обратиться к примерам нашего собственного общения с иностранцами, которые не знают ни единого слова на нашем родном языке. В самом деле, без живой подтанцовки, отчаянной жестикуляции, мимики и, разумеется, каких-то вокальных пассажей, использующих безбожно исковерканные падежи и грамматические конструкции, довести до них что-то осмысленное, как правило, не удается никому. Но запишем всю ту нечленораздельность, какую производим мы сами, и где-нибудь через месяц прослушаем запечатленное – сумеем ли мы понять самих же себя?

Тем более сложным процесс передачи и восприятия мысли был в ту далекую эпоху, когда прочные навыки речевого общения еще только формировались, когда все далекие наши предки друг для друга были чем-то вроде иноземцев. В это время любой знаковый посыл обязан был облекаться в движение всего нашего тела, решительно всех его органов.

В те давние поры пластика и слово не просто дополняли друг друга – они были разными гранями единого сложного неразрывного комплекса, и друг без друга для древнего человека ни одна из его составляющих была просто невозможна. За исключением каких-то элементарных базовых сигналов, доступных, может быть, и таракану, осмысленный звук в принципе не мог быть издан без жеста, знаковое же телодвижение – без звука.

(Кстати, еще и сегодня в этом может легко убедиться каждый: даже зная, что находящийся за окном человек не в состоянии расслышать ничего из произносимого нами, мы, пытаясь жестами донести до него какую-то мысль, тем не менее сопровождаем ее подчеркнутой артикуляцией. При этом вся наша мимика вовсе не преследует цель облегчить понимание – чаще всего она производится рефлекторно, бессознательно, в сущности даже не замечаясь нами. Больше того, если бы вдруг какие-то привходящие обстоятельства продиктовали необходимость полного отказа от нее, это потребовало бы от нас определенных усилий.)

Не случайно поэтому первичное рожденное человеком искусство по инерции еще очень долгое время объединяло в себе и звуковой ряд и ряд изобразительный, проще говоря, танец и слово. Лишь по истечении многих тысячелетий, только с развитием способности человека к отвлеченному образному мышлению и совершенствованием (весьма, кстати, непростых и доступных не каждому в равной мере) навыков абстрактной мысли из всего этого сложного сплава начинает выделяться в нечто самостоятельное и ритмически организованное слово, и музыка, и танец.

В сущности все это проистекает из того, что прямым назначением «настоящего» знака, то есть того, что подается уже не бессознательно, как порожденный острой болью стон, но совершенно осмысленно и направленно, служила, как уже было сказано здесь, передача накопленного опыта, иными словами, научение кого-то другого какой-то операции, какому-то виду деятельности. А научить сложному ремеслу без имитации самой деятельности там, где развитые формы общения еще только начинают формироваться, абсолютно невозможно.

Но ведь кошка-то отстоит от нас значительно дальше, чем даже самые далекие предки первостроителей древних зиккуратов Междуречья и погребальных сооружений Египта. Поэтому требовать от нее, чтобы она понимала смысл произносимых нами, людьми, слов, и одновременно сама была способна выразить какую-то свою мысль одним только голосом, – куда более глупо, чем требовать того же от абсолютно незнакомого с нашей речью чужеземца. Язык, которым пользуется она, подобно первичному языку древнего человека, не сводится, да и не может свестись к одним лишь звуковым сигналам, он гораздо более сложен и развит, и подлинный «орган» ее «речи» – точно так же, как и у далекого нашего пращура – это все ее тело. Игнорировать это обстоятельство – значит, игнорировать самый смысл всего того, что она хочет и может сообщить нам.

Вот, например. Желая донести до меня какую-то свою мысль, юрким подобием юлы она вдруг начинает крутиться прямо под моими ногами; ее корпус, спина, живот (в особенности живот!), ноги явно устремлены к чему-то одному, но глаза, лишь на мгновение стремительного разворота отрываясь от меня, все время внимательнейшим образом следят за мной; и стоит только мне сделать вид, что я поворачиваюсь к ней, как замысловатая траектория ее беспокойного движения тут же начинает смещаться. Я понятия не имею о том, что все это значит, но время идет, и с годами азимут этого смещения мне становится хорошо знакомым: сейчас я давно уже усвоил, что вовсе не здесь, в Синае пустынных комнат, а где-то там, за Иорданом коридора, лежит обетованная земля по имени кухня; и сейчас кошкина задача состоит в том, чтобы любым путем выманить меня туда. Из кухни ее хозяину редко удается уйти без того, чтобы сделать ей какой-нибудь маленький подарок, и то, что сейчас вытворяет моя питомица, – это именно знак, который она вполне сознательно подает мне.

Его значение уже давно не составляет для меня тайны, я усвоил, что она хочет сказать, и теперь никогда не перепутаю его с каким-либо другим (например: «подними меня на антресоль», «возьми наш с тобой гребешок и выйди на лоджию расчесать мою шерстку», «щас цапну!» и так далее). Но сейчас я прикидываюсь дурачком и делаю вид, что до меня никак не доходят ее тонкие деликатные намеки (нет-нет, она совсем не голодна – просто легкая закуска в приуготовлении себя к вечерней трапезе для нее примерно то же, что и для меня рюмочка моей глубокочтимой «Старки» в предвкушении обеда).

Вот тут-то и раздается ее первое недовольное мырканье, и кошка вдруг куда-то исчезает.

Впрочем, это нисколько не вводит меня в заблуждение: я знаю, что если уж она что-то взяла себе в голову, то обязательно будет добиваться своего; настойчивость и целеустремленность – одни из определяющих черт ее характера. И правда, уже через минуту-полторы кошка, вынырнув неизвестно откуда, вновь вырастает рядом со мной; опираясь о мою ногу, она игриво встает на свои задние лапки и коготками передних, чтобы привлечь внимание, осторожно цепляет меня за карман брюк. С какой-то трогательной проникновенной сердечностью она заглядывает мне прямо в глаза; на интеллигентной полосатой ее мордочке отражается некое озабоченное внимание (все что угодно, только не попрошайничество!): она просто пробегала мимо по каким-то своим делам, а тут – хозяин, ну как не справиться, все ли у него хорошо? Нет-нет, сейчас ей ничего, решительно ничего не нужно от меня, и, как бы подчеркивая это обстоятельство, она, на какое-то неуловимое мгновение опередив рефлекторное движение хозяйской руки, опускается всеми четырьмя лапками на пол и, напуская на себя вид, что совершенно не замечает этот естественный жест, грациозно и плавно уклоняется от него.

Опытный – не чета мне – психолог, кошка просчитывает мою реакцию на два хода вперед (да что там на два – вся многосложная комбинация провидится ею вплоть до венчающей матовой точки). Она полностью уверена в себе и каким-то своим кошачьим разумом прекрасно осознает, что это невинное простодушие, эта трогательная сердечная забота в сочетании с пленительной грацией ее движений не могут не вызвать в хозяине немедленного желания погладить ее. Здесь уже говорилось, что в амплуа инженю она не знает себе соперниц, и это действительно так. Мне давно уже знакомы почти все ее фокусы, но до сих пор я ничего не могу поделать с самим собой: здесь какая-то мистика, колдовство – да ведь ни один нормальный человек вообще не может пройти мимо этого ласкового игривого зверька, не протянув к нему руку, – и (в который уже раз!) я попадаюсь на эту, в общем-то, стандартную для нее уловку.

Все это время она смотрит прямо на меня, в какие-то доли секунды ловит малейшее мое движение и каждой клеточкой своего трепетного чуткого тельца отвечает на него; сейчас в ее действиях до конца скалькулировано все, и, плавно отстраняясь от моей руки, она с ювелирной точностью контролирует каждый сантиметр разделяющей нас дистанции. Моя кошка никогда не видела великой фрески плафона Сикстинской капеллы – там рука Создателя не касается руки Адама и все же она съединена с нею: между ними отнюдь не пустое пространство, но нечто, электризованное исходящим от Вседержителя импульсом, – именно этой искрой Божественного творения и пробуждается к жизни бессмертная душа первого человека. Но, видно, что-то от основополагающих принципов общей «инженерии человеческих душ» (высокого искусства, тайны которого доступны лишь настоящим художникам) свойственно и ей. Глубокое знание человеческой природы интуитивно подсказывает кошке совершенно безошибочный образ действий, и она каким-то непонятным для меня образом магнетизирует самый воздух, отделяющий ее от протянутой к ней руки, чтобы создать и сохранить неосязаемый контакт. Несколько сантиметров дальше – и незримая связь между нами мгновенно будет утрачена, сантиметр ближе – и грубое физическое взаимодействие разрушит удивительное таинство внечувственного соприкосновения душ. Вот так на неосязаемом и вместе с тем упругом поводке этого магнетического контакта, она и увлекает меня за собой.

Туда, где ей слышится волнующая волшебная музыка вечерних приготовлений (кстати, регтайм той заветной кастрюльки, в которой обычно готовится ее еда, она безошибочно отличает от аккордов всей прочей кухонной утвари, и моя покойная жена любила демонстрировать гостям необыкновенные математические таланты нашей питомицы, доказывая их ее умением прибежать на второй, третий – да какой угодно – «бряк»)… Туда, где в воскурениях сладостных благовоний, которыми напоен воздух, ароматно дрожат и множатся манящие миражи тонких кулинарных деликатесов…

Но, увы, светлую поэзию кошкиных грез разрушает грубая проза поведения ее непонятливого хозяина: слегка поддразнивая ее, я продолжаю делать вид, что до меня никак доходит потаенный смысл всех подаваемых ею знаков.

Однако терпения моей питомице не занимать, и все это может повторяться и повторяться; раз от разу меняться будет только выражение ее умной живой мордочки, но все же она достаточно опытна и смышлена, чтобы проявить известную педагогическую гибкость. К тому же не только я кое-что знаю о ней, но и ей, наблюдающей меня вот уже долее десяти лет, ведомо обо мне многое такое, что знала, быть может, только моя покойная жена.

Она вдруг снова исчезает куда-то. К слову, за этой способностью мгновенно пропадать тоже кроется какая-то магия; бывает, что я, знающий, казалось, все потаенные места своей собственной квартиры, часами не могу раскрыть тайны ее пребывания, и чтобы вызвать ее, мне иногда приходится прибегать к крайним мерам. Есть две вещи, по зову которых она не может не явиться – это шуршание сминаемого фантика и бряцание ее кастрюльки; стоит только раздаться первым звукам – и я тут же обнаруживаю рядом с собою широко раскрытые вопросительные глаза своей питомицы.

Как бы в скобках следует заметить, что кошка, подобно некоему бесплотному духу, именно «являет себя», бесшумно возникая из ниоткуда, из какого-то небытия, точно так же, как она не исчезает, но беззвучно и бесследно растворяется в нем, как в пожирающей физические массы «черной дыре». Может быть, именно эта способность родила еще одну легенду, вившуюся вокруг нее. Вспомним Чеширского кота из «Алисы в стране чудес»: это существо «…исчезало медленно, начиная с кончика хвоста и заканчивая улыбкой, которая оставалась, когда самого кота уже не было». Льюис Кэрролл, он же Чарльз Доджсон, был родом из Дарсбери в Чешире, что неподалеку от Конглтона. Там в начале XX века на развалинах старинного аббатства по слухам обитал призрак большого белого кота. При жизни он был любимцем миссис Уиндж, смотрительницы аббатства. Однажды кот не вернулся домой, а вскоре женщина услышала знакомое царапанье в дверь: кот сидел на пороге, однако в дом войти отказался, а через мгновение исчез, словно растаял в воздухе. Призрак Конглтонского кота на протяжении 50 лет видели сотни людей, туристы для этого специально отправлялись в аббатство. Ясно, что столь таинственная история не могла не поразить воображение оксфордского математика.

Но вернемся к нашей героине, сейчас я знаю: очень скоро она материализуется прямо из воздуха и без этих ухищрений.

В самом деле, проходит какое-то время и в мякоть моей ноги впиваются ее острые зубы; нет-нет, это совсем не злость, хотя нотка раздражения здесь все же звучит, просто для того, чтобы тебя наконец поняли, иногда нужно прибегнуть и к сильнодействующим средствам. Так опытная наездница пускает в ход стек отнюдь не потому, что вдруг теряет душевное равновесие, здесь другое – желание взбодрить свою лошадь, помочь ей сконцентрировать свои силы на их общей цели. Впрочем, кошка и сейчас до конца контролирует все свои действия, и, сохраняя полное расположение ко мне, соблюдает всегда присущий ей такт, мягкую интеллигентность и сдержанное благородное достоинство, – ведь даже в этой резкости острых педагогических форм она никогда не выпустит свои когти. Эта деликатность, это чувство меры, это благородство натуры всякий раз подкупают меня, и, разумеется, я сдаюсь.

Сопровождая каждый мой шаг, она по очереди кусает мои ноги, но по мере приближения к заветному порогу ее поведение начинает меняться, хватка ее лап становится все более мягкой, зубы – раз за разом теряют свою остроту. И вот, победно воздев над собою свой торжествующий хвост, она, опережая меня, танцующей победной иноходью вступает на кухню. Кухня – это территория самой нежной любви, здесь, за ее порогом, мгновенно меняется все, и сейчас кошка будет трогательно тереться о мои только что терзаемые ею ноги и мурлыкать (самой ли себе, мне – кто ее знает?): «голени его – мраморные столбы, поставленные на золотых подножиях; вид его подобен Ливану; величествен, как кедры…»

Если все это не знаковые посылы, не какие-то указания, инструкции мне, то что это?..

Конечно, можно без конца спорить и здесь, можно до хрипоты доказывать, что во всем этом нет и тени осмысленности и целенаправленности – одни только голые рефлексы лишенного даже зачатков сознания животного. Но все же вдумаемся, так ли механистичны и ненаправленны действия существа, смышленость которого никем и никогда за все тысячелетия симбиотического содружества не подвергалась сомнению?

В одном из диалогов древнегреческого философа Платона, воплощение самой мудрости, Сократ с помощью искусно поставленных вопросов подталкивает никогда не занимавшегося наукой молодого раба к самостоятельному выводу сложнейшей для того времени геометрической теоремы. Ни один из этих вопросов не содержит в себе прямого указания на результат, но, несмотря на это, раб приходит к заключению о том, что площадь квадрата, построенного на гипотенузе равнобедренного прямоугольного треугольника, вдвое больше квадрата, построенного на любом из его катетов.

Конечно же, моя кошка никогда не читала Платона. Но, руководствуясь интуицией, сейчас она ведет себя точно так же, как и этот постоянный персонаж его диалогов: решительно ничто в ее действиях не содержит даже намека на тот маленький знак внимания, который ей бы хотелось получить от меня. Однако каким-то таинственным образом эта (не такая, согласимся, и простая) мысль все-таки приходит в мою голову. Так почему же я, привыкший видеть в Платоне одного из величайших мыслителей всех времен и народов, должен находить в его – пусть и действующей чисто интуитивно – последовательнице нечто, лишенное и тени какой бы то ни было рассудительности?

Впрочем, вот еще один контрольный вопрос, способный мгновенно развеять любые сомнения возможного скептика: а как ведет себя нормальная женщина, когда ей хочется обратить на себя наше внимание или получить от нас маленький подарок? Открыто попросить? – да упаси Боже! Ведь тогда исчезает всякое таинство приношения, угасает радужная аура дара… И потом: кому же в этом мире ведомо, что на самом деле означают собой произносимые женщиной слова? Короче говоря, можно запросить любого эксперта, чтобы он попытался найти хотя бы одно отличие между ее стратегией и поведением моей кошки (а ведь ни в том, ни другом случае нет и намека на испытываемое ими желание, есть лишь мягкая и тактичная подсказка того, к чему обязаны прийти мы сами), – результат будет предопределен. Но ведь женщине-то, по большому счету, мы никогда не отказываем в способности сформулировать что-то осмысленное. Так почему же я должен усомниться в талантах своей кошки?

Впрочем, как вообще нам – людям – удается донести что-то друг другу?

Существует некое интуитивное представление, когда в слове нам видится какое-то подобие сундучка, который скрывает в себе то, что мы называем определением, значением, смыслом. Это содержимое-смысл всегда остается равным самому себе, и нет абсолютно никакой разницы в том, кто именно и когда будет вскрывать его; любой человек в любое время, подняв крышку, обязан обнаружить там одно и то же, и каждый раз возвращаясь к его содержимому, он будет находить его неизменным. Другое слово – это уже новый сундучок (иной формы, с иной картинкой на крышке, с иным рисунком скоб и ручек) с каким-то другим содержимым. Весь же лексический состав нашего языка – это что-то вроде огромной камеры хранения, заполненной именно такими сундучками. Этим представлением довольствуется, наверное, подавляющее большинство тех, кто изъясняется на одном и том же наречии, и трудности возникают лишь в том случае, когда мы оказываемся не в состоянии распознать то, что скрывает в себе какое-то новое, ранее не встречавшееся нам слово.

А в самом деле, что именно таят в себе слова нашего языка?

Вдумаемся в смысл какого-нибудь одного из них. Да вот хотя бы того, о котором идет речь в этих скромных заметках: ведь все сказанное здесь – это в сущности не что иное, как слабая попытка автора дать развернутое определение загадочному существу по имени кошка. Можно, конечно, ограничиться тем, что дают словари: «КОШКИ – род млекопитающих семейства кошачьих. Длина тела 46 – 197 см, хвоста 15– 91 см. 30 видов: рысь, манул, хаус, каракал, дикая кошка, оцелот, пума и др.; распространены широко». Но попробуем представить себе, что мы сообщаем все эти сведения человеку, который никогда до того не видел ее и ничего о ней не слышал, – сумеет ли он составить себе хотя бы приблизительное представление о кошке (полно, да поймет ли он вообще о чем идет речь)? Так что краткой словарной статьи совершенно недостаточно для знакомства, и всякий, кто действительно заинтересуется этим животным, потребует куда более развернутых определений. Вот и автор, пытаясь уяснить что-то прежде всего самому себе, углубился в размышления о нем именно по этой простой причине.

А каково же полное определение, получив которое нам уже не нужно было бы обращаться ни к каким дополнительным источникам информации, словом, определение из которого было бы ясно все? Вот этого не знает никто. Несмотря на то, что о кошке написано многое, ни одна из существующих книг не дает исчерпывающего представления о ней, поэтому действительно полным определением может быть только полное собрание всех – зачастую даже противоречащих друг другу – текстов. Так что же, подлинное содержание этого слова – безразмерно?

В какой-то степени это и в самом деле так, и скромная попытка автора, посвятившего свой труд постижению тайны сокрытого здесь смысла, кроме всего прочего, способна служить наглядной иллюстрацией того, что тот, с одной стороны, растворяет в себе значительную часть всех знаний, накопленных человеком, с другой – вообще недоступен пониманию, если рассматривается вне каких-то общих представлений об окружающем нас мире. В самом деле, мы уже видели, что понимание предмета предпринятого здесь анализа во многом (если не во всем) зависит именно от подобных общих идей, что властвуют над сознанием человека, и развитие представлений о нем производно в первую очередь от их эволюции. Ведь и «хранительница дома», и «исчадие ада», и просто «домашнее животное» – все это про нашу героиню. Но все эти определения справедливы в разных системах взглядов на мир, одно – в культуре Древнего Востока, другое – в менталитете Средневековой Европы, третье – в представлении современной цивилизации.

Впрочем, представление о таком «сундучке» имеет мало общего с истиной; вызывая в сознании его образ, мы говорим вовсе не о смысле конкретного слова, которое воспринимается нами в живом разговоре, но об условности – о некотором разбросанном по разным книгам собрании всех накопленных обществом сведений о предмете. Но ведь помимо знаний, которыми обладает все общество в целом, существуют еще и те, которые самостоятельно, на протяжение всей жизни впитывает в себя каждый из нас. А вот уже это – далеко не одно и то же: сознание индивида не в состоянии вместить в себя знание, по крупицам собиравшееся всей цивилизацией. Правда, случаются и парадоксы: там, где речь идет о чем-то конечном, знания отдельного лица – например, свершившего какое-то открытие исследователя – могут превосходить знания всего общества.

Поэтому в живом ли потоке речевого общения, во время ли чтения какой-то книги, или в общении с кошкой, уютно пристроившейся на наших коленях, мы оперируем отнюдь не богатством того потенциально бездонного хранилища, которое вобрало в себя достояние всех библиотек и музеев мира, но скромным содержанием того, что успели сберечь и накопить мы сами за нашу собственную жизнь. Что толку с того, что общество в целом вкладывает какой-то великий смысл в слово «шестьювосемьросоквосемь», – ведь если я не знаю таблицы умножения, для меня за этой сложной метафизикой кроется совершенная пустота. Или наоборот – вся совокупность всех возможных в природе чисел (что в нашем случае, наверное, одно и то же).

Словом, абстрактный условный «сундучок» может быть даже переполнен различного рода сведениями об интересующем нас предмете, но вот многое ли из всей этой полноты просыпается из него в мимолетном (в одно ухо влетело, в другое – вылетело) восприятии нашим сознанием скоростного потока чужих суждений?

Строго говоря, – ни-че-го!

На самом деле значение каждого отдельно взятого слова (да и вообще любого воспринимаемого нами знака) – это лишь указание на тот или иной способ форматирования (то есть специфической перестановки, комбинирования, перестройки) нашего собственного опыта. Всего опыта без какого бы то ни было изъятия, то есть полной совокупности того, что по крупицам всю жизнь собирала наша память – всех усвоенных знаний, зрительных образов, запахов, звуков и многого-многого такого, чему, может быть, нет вообще никакого осмысленного имени. Эти фрагменты нашего опыта (включая и ту его область, которая хранит все когда-то освоенные нами движения, иными словами, сегмент так называемой двигательной или мышечной памяти) представляют собой что-то вроде кирпичиков индивидуального сознания, из которых может быть выстроено все что угодно – дворец, храм, тюрьма, кошкин дом. Или – разноцветных осколков смальты, которые можно объединить любым мыслимым сюжетом. Отдельное слово (каждое слово, каждый знак) – это не более чем условный чертеж, общая абстрактная идея того, что должно быть реализовано в каком-то материале. Сам же материал должен быть предоставлен нашим собственным сознанием – и ничем иным.