Текст книги "Философия кошки"

Автор книги: Евгений Елизаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Но именно потому, что разделение трапезы всегда обставлялось какими-то условностями этикета, оно всегда обозначало собой и некую дистанцию между дающим и принимающим. С кошкой все обстоит по-другому: дистанция между нею и хозяевами дома если и существует, то только потому, что сам человек до поры не смеет преступить ту незримую черту, что разделила их. Окутанной мифологическим туманом, посланнице иных таинственных сфер пища не могла даваться ни как брезгливая подачка, ни даже как справедливая плата за какие-то услуги. Изначально она могла быть только неким подношением ей. Лишь с течением времени этот туман начинает рассеиваться и, ставшая привычной, кошка оказывается просто членом фамилии.

Таким образом, для того, чтобы человек получил право делить с нею свой обед, он сам должен был измениться, в его психологии, в его сознании должна была произойти какая-то сложная глубокая перестройка.

Но все это с человеком, а что же значит для самой кошки получение пищи их рук хозяев того дома, который она выбирает?

Уже самый факт той мутации голоса, о которой мы только что упомянули, а также радикальная перестройка всего стереотипа ее поведения наглядно свидетельствуют о том, что и с кошкой, находящей приют в человеческом жилище, начинают происходить какие-то глубокие фундаментальные перемены. Это вовсе не поверхностные косметические изменения, что на языке биологии называются «фенотипическими», то есть не затрагивающими наследственность организма, а проявляющимися только в его внешности, здесь – трансформация самих основ, генетического строя организма. Иначе говоря, настенные фрески и памятники письменности древних цивилизаций запечатлели для нас одну – но полную бурной интриги – из сюжетных линий глобального эволюционного процесса, протекающего на нашей планете. Между тем известно, что никакие эволюционные преобразования не происходят «просто так», сами по себе; для этого необходимо интенсивное действие определенных мутагенных факторов, которые и должны провоцировать их.

Но вот парадокс: изменения наследственного кода целого биологического вида, как правило, требуют очень длительного времени; обычно этот срок исчисляется сотнями тысяч и даже миллионами лет, поэтому одного от силы двух тысячелетий (а все те трансформации, которые претерпевает наша героиня, укладываются, как кажется, именно в такой интервал) – совершенно недостаточно.

Для того, чтобы можно было оценить масштаб времени, требуемый для сколько-нибудь заметных эволюционных преобразований приведем известные факты. Современная палеонтология свидетельствует о том, что, если не считать полного исчезновения каких-то видов живых организмов, ни один из них не подвергается существенным изменениям за сотни тысяч, а иногда даже за сотни миллионов лет.

Вот пример. Один из лучших источников ископаемых насекомых – янтарь, который встречается у побережья Балтийского моря; он формировался еще в так называемую миоценовую эпоху, то есть эпоху, начавшуюся 25 миллионов лет тому назад. Янтарь, как известно, – это застывшая древесная смола, и когда она была еще жидкой, в ней увязали представители многих существовавших в то время групп насекомых. После затвердевания смолы внутри окаменевших кусочков янтаря их тела оказывались надежно защищенными и от механических повреждений, и от разрушительного действия микроорганизмов, поэтому они прекрасно сохранились для науки. Изучение подобных находок показывает, что многие из этих ископаемых ничем не отличаются от сегодня существующих организмов. Другими словами, за миллионы лет их потомки не претерпели решительно никаких эволюционных преобразований.

Существуют микроорганизмы, которые остались неизменными и за гораздо больший срок – почти за миллиард(!) лет.

Впрочем, время, измеряемое годами, веками, тысячелетиями, – это не всегда точный показатель, иногда разумно использовать другую шкалу, способную куда более контрастно оттенить сказанное. Вот так и в этом сравнении. Вся история эволюционного выделения человека из животного царства не превышает 10—15 миллионов лет. Это составляет примерно около полумиллиона поколений. Совсем не мало, и не удивительно, что они вместили в себя одну из самых грандиозных перемен, случившихся, может быть, не только на нашей планете, но и во всей Вселенной. Между тем срок жизни бактерии исчисляется не годами, а минутами, следовательно, за это время сменяются свыше триллиона(!) поколений. И вот во всей этой бесконечной череде – вообще никаких перемен.

А тут – от силы несколько сотен. Все это говорит по меньшей мере о двух вещах: во-первых, о том, что генетический код кошки уже изначально предрасположен к воздействию на него человека, во-вторых, о том, что где-то рядом с человеком, а скорее всего порождаемый им самим, его деятельностью, должен проявляться какой-то особо мощный мутагенный фактор.

Впрочем, «особо мощный» – вовсе не означает, что он способен вызывать катастрофы чуть ли не планетарного масштаба, катаклизмы, подобные тем, которые повлекли за собой гибель динозавров; мы ведь знаем, что наследственный код организма можно деформировать и неуловимым нашими чувствами радиационным излучением, повышающим статистический фон на какие-то доли процента.

Вряд ли сами по себе стены человеческого дома способны вызвать все те эволюционные преобразования, которые мы обнаруживаем в прирученной одомашненной кошке. Вместе с тем их причина обязана быть вполне материальной, любая мистика здесь должна быть исключена, поэтому остается сделать вывод о том, что ею могут быть лишь какие-то специфические особенности того фиксируемого физическими приборами энергетического поля, которое, подобно любому живому телу, создает вокруг себя сам человек. Вернее сказать, причина должна заключаться в отличительных особенностях того сложного суммарного биополя, которым окружают себя сразу все обитатели человеческого жилища. По-видимому, какие-то отдельные характеристики порождаемого собственной активностью человека излучения обладают способностью воздействовать на тонкие внутриклеточные процессы, что протекают в организме животного, попадающего в зону его распространения.

Но если так, то тогда мы сталкиваемся здесь с совершенно поразительной вещью. По меньшей мере некоторые (ведь, кроме кошки, наш общий кров делят с нами и другие) из биологических видов, попадающих в зону действия этого биоэнергетического поля, оказываются подверженными переменчивой игре таких метафизических нематериальных неподдающихся физическому измерению начал, как настроения, чувства, переживания человека. Ведь изменения окружающей его ауры, как мы уже могли видеть, во многом определяются именно этими стихиями. Словом, на эволюционные процессы оказывается способным влиять не что иное, как определенный настрой человеческой психики, та эмоциональная атмосфера, которая создается в нашем доме.

В свою очередь, сказанное здесь проливает дополнительный свет и на ту острую потребность в постоянном общении с человеком, которую испытывают его домашние любимцы. Отсюда и обычное их попрошайничество – это не столько взыскание корма, сколько желание лишний раз с головой и хвостом окунуться в теплую волну тех тонких физических излучений, которые порождаются самым лучшим, что только есть в нас – нашей любовью.

Все, кто занимался разведением цветов, в один голос утверждают, что цветы остро нуждаются в человеческой доброте, они любят, чтобы с ними разговаривали, произносили им какие-то приятные для них слова, проявляли знаки заботы о них, – только тогда они в свою очередь начинают отдаривать человека своей красотой. В противном же случае – «У меня не живут цветы…» Но если мы признаем все это за неспособными подать голос домашними растениями, то почему нужно отказывать куда более тонко организованной и сложно устроенной домашней кошке?

Словом, пища из рук хозяина для моей питомицы – это не просто абстрактный рацион, но еще и некий возвышенный символ, и она ищет в ней вовсе не средство удовлетворения каких-то острых физиологических позывов, нет, здесь ею взыскуется подтверждение и даже больше того – гарант моей неугасающей верности ей.

Я вспоминаю самого себя, молодого курсанта мореходной школы. Красивый, «как бог», в отглаженной и вычищенной морской форме (по частям собранной со всего нашего кубрика), как-то, сорвавшись в «самоволку» из училища, я оказался в доме своей будущей тещи. Она давно уже была настроена против меня, и будь ее воля, моя избранница никогда не стала бы моей женой, поэтому и я всячески избегал встреч с нею. Но в тот знаменательный день произошло событие, которое вдруг, разом изменило судьбу каждого из нас: меня впервые накормили в этом доме. Никто из нас троих тогда не ожидал этого, но каждый вдруг ощутил в себе какую-то внезапную перемену; не было произнесено ни единого слова (кроме, разумеется, тех, что диктуются обычной вежливостью), но именно предложением обеда я в этот же день навсегда утвердился в их доме как тот, кого уже «конем не объедешь». Предложение пищи, результат которого не мог предвидеть никто, положил немедленный конец взаимной неприязни, существовавшей между мною и матерью моей будущей жены, и с того самого дня мы жили и по сию пору продолжаем жить душа в душу с нею.

Мне вспоминается тот счастливый день моей юности, и – я не в силах отказать своей кошке в этом маленьком знаке внимания.

Сказанное позволяет понять, как ей удается совмещать свое попрошайничество с почти абсолютным отсутствием тяги к воровству.

Кстати, о воровстве. Один из самых известных (раз уж упоминание о нем встречается во всемирной паутине) в кошачьем мире воров – это некий кот по имени Каспар. Он воровал не только еду, что было бы вполне объяснимо и в какой-то степени даже естественно для представителя его не обремененного никакими обязательствами перед людской моралью племени; среди похищенного у соседей значились куклы, детские книги, перчатки, белье… Случались и более ценные вещи, например, бумажник, набитый деньгами и кредитными карточками. Свою добычу он исправно приносил своим хозяевам, а те старались вернуть ее законным владельцам. Уставшие соседи потащили кота к психиатру (это и понятно: клептомания – а именно так на ученом языке называется овладевшая им напасть – всегда рассматривалась как род душевного расстройства, болезни); тот диагностировал у него «очень низкий уровень самооценки». А воровство, по мнению этого ученого эксперта, «связано с неуверенностью в себе и со стремлением обратить на себя внимание». В качестве лечебного средства коту было прописано пятикратное кормление нежирным мясом и рыбой, рекомендовано приобретение спецустройства для физических упражнений, подвешивание в кухне мячей на веревочках, регулярное прослушивание ток-шоу по радио и другие лечебные процедуры. Кроме того, кот был приговорен ходить не иначе, как с колокольчиком на шее.

Моя же питомица не искушается даже едой. Единственное, перед чем она никогда не в силах устоять – это сигареты моего сына. Стоит ему потерять бдительность и хотя бы на короткое время оставить кухню, не припрятав свое курево, как в тишине… из ниоткуда… периферию бокового зрения внезапно пронзает белая мохнатая молния, и двадцать пятым кадром простреливающая фоновый поток восприятий лапа хищными воровскими когтями сбивает свою добычу на пол. Как видно, постоянная склонность к глубоким философским размышлениям не способна усыпить боевые качества моей питомицы, и сознание этого чем-то приятным вдруг согревает меня, ее старого цехового товарища.

Еще на лету подхватывая украденную пачку когтями чуть ли не всех четырех лап, кошка тут же устраивает с рассыпающимися по кухне сигаретами какие-то дикие вакхические пляски. По-видимому, ее инстинкты волнуют исходящие от них запахи.

Стоит мне встать со своего места, как, опережая мою неуклюжую реакцию, она мгновенно хватает одну их них зубами и стремительно уносится куда-то в коридор, чтобы продолжить свои безумства там. Она слегка побаивается моего сына, и никогда не позволяет себе воровать сигареты прямо у него на глазах (нет-нет, здесь вовсе не опасение быть побитой, просто его сдержанность по отношению к ней таит в себе какую-то так и неразгаданную ею загадку, а все загадочное – немного пугает). Мое же присутствие, невзирая на все уважение ко мне, в эту минуту ее не останавливает, хотя кошка очень хорошо знает, что этого не одобряю и я, глава дома (ведь прибираться за ней каждый раз приходится именно мне: «Вы с кошкой – одна шайка», – вот стандартный ответ моего сына, на все те доводы, которыми я пытаюсь возложить на него ответственность за произошедшее).

В то же время свежее мясо открыто лежит на столе. Кошка легко может достать его с теплой подушки кухонного диванчика, но никогда не пускает в ход свои когти, чтобы стащить так аппетитно и так беспризорно лежащий кусок. Впрочем, она может достать его и прямо с пола: я уже говорил о том, до какой степени способно растянуть ее позвоночник ее неистребимое любопытство. Подрагивая перпендикулярно отставленным хвостом, кошка топчется вокруг стола на задних лапах и цепляется коготками передних о столешницу; если посмотреть с другой стороны, то можно увидеть над его плоскостью две белые лапки с чуть поджатыми когтями и между ними рыжий с черным кантиком носик, который жадно втягивает в себя соблазнительные запахи…

Стырить плохо лежащее мясо для нее решительно ничего не стоит, но кошка только переводит взгляд на меня, затем снова на него… она жмурится и по всей ее мордочке расплывается выражение какой-то сладкой мечтательности… Она нежно касается мяса своей мягкой бархатной лапкой; нет, сейчас это не хищные воровские когти – кошка как бы любовно поглаживает его и одновременно убеждает самое себя в том, что это вовсе не какое-то призрачное видение, а вполне осязаемая реальность, снова умильным взором смотрит на меня… Нет, ее совсем не пугает мое присутствие, она ждет другого – ей видится, что я сам одариваю ее.

Я стараюсь без нужды не подвергать ее добродетель слишком длительному испытанию, и на всякий случай убираю все способное соблазнить, в холодильник. Однако сознание того, что можно на какое-то время спокойно уйти из кухни, а ласкаемое всеми ее чувствами мясо так и останется лежать на своем месте, меня радует, и я всегда отрезаю моей питомице кусочек.

Об одном важном качестве ее характера следует упомянуть особо.

Она до чрезвычайности строга и пунктуальна, более того – до мелочности педантична. Во всем, что касается сложившегося распорядка дня, она – въедливый дотошный бюрократ, который видит своей целью исключить у всех подконтрольных ему даже самую мысль о принципиальной допустимости каких бы то ни было нарушений. Действительно, как только отступление от обычного течения процессов, из которых складывается жизнь нашего дома, переходит критические с ее точки зрения пределы, тут же начинает раздаваться ее недовольный голос.

Поначалу тихое и деликатное, подобное вежливому покашливанию хорошо воспитанного человека, стремящегося обратить на себя чье-то внимание, кошкино мыркание постепенно становится все более отчетливым и резким. Явственно различимые обертона нетерпеливости и раздражения начинают сквозить в звуках ее голоса: кошка дает понять, что отклонение вовсе не осталось незамеченным ею, и требует от меня незамедлительно восстановить нарушенный порядок. Она никогда не упускает случая напомнить о том, что уже уходит время ее ужина, о том, что мне давно пора устраиваться в кресле перед телевизором, наконец, как старая ворчливая нянька, после половины одиннадцатого она начинает настойчиво гнать меня в постель.

Впрочем, внимание останавливает не столько пунктуальность этого маленького, но вместе с тем умеющего твердо стоять на своем члена моей фамилии, сколько сквозящая во всем ее поведении бескомпромиссная уверенность в неотъемлемом праве требовать аккуратного и точного выполнения мною всех заведенных в нашем доме порядков. Сейчас она вовсе не жалуется мне, что было бы вполне естественно для той, кого отделяют от меня и несколько ступеней глобальной биологической эволюции, и все полученные мною дипломы. Она обращается уже не к моим чувствам, – решительно пронзая их (если честно, не такой уж и толстый) слой, кошка сразу взывает к чему-то более высокому и значимому во мне: каким-то странным и совершенно непонятным для меня образом ее тоненький музыкальный голос вдруг заставляет резонировать мою совесть.

Вот эта уверенность в своем праве не жаловаться мне, ее хозяину, но взывать прямо к нравственности – что совершенно недопустимо в общении с теми, кого разделяют крутые ступени некой незримой иерархической пирамиды, – и наводит на размышления. Ведь своим вторжением в сферу этического кошка как бы заявляет о равенстве со мной; но поражают не столько сами эти претензии, сколько другое – то, что там, где обычно дремлет моя совесть, вдруг совершенно неожиданно для меня самого пробуждается какой-то отклик на них. Другими словами, я ловлю себя на том, что где-то в глубине души я – «царь природы»! полновластный хозяин этого дома!! – признаю справедливость дерзких притязаний моей кошки!!!

Словом, все это требует анализа, и я погружаюсь в раздумья.

На первый взгляд, в настойчивых претензиях моей питомицы сквозит элементарная забота о чем-то своекорыстном, иными словами, о каких-то своих, диктуемых ритмикой повседневности нуждах и ставших привычными маленьких удовольствиях. В самом деле, кто же любит ждать, когда, наконец, ему подадут ужин? В кресле же у телевизора настает то счастливое время, когда, истосковавшаяся за часы одиночества в пустынной квартире, она может отогреться своею душой у меня на коленях. Но – разумеется же! – самые сладкие мгновения ее небогатой событиями жизни – это те полчаса в обнимку со мною в постели, когда мы оба, отходя от дневного и возносясь над суетным, думая каждый о своем, наконец обращаемся к непреходящему; в это время она начинает приводить в порядок какие-то свои накопившиеся за целый день мысли, я же под ритмичный аккомпанемент ее наполняющих всю спальню размышлений погружаюсь в очередную книгу.

Однако в действительности все обстоит куда как серьезней, сиюминутная корысть если и занимает мою (и в самом деле никогда не забывающую о собственных интересах) кошку, то лишь отчасти. Под видимой поверхностью явлений лежит совсем иное: во всех отклонениях от сложившегося распорядка она видит гораздо большее. Впрочем, все это справедливо и по отношению к домашней кошке «вообще», ибо здесь обнаруживается некое общее правило, закономерность, свойственная всему ее роду, и разница состоит лишь в степени педантизма, свойственного той или иной его особи. Нерушимость размеренного течения событий – это, если угодно, центральный элемент самого символа ее исповедания, ее, выражаясь высоким слогом, Credo, – это некий залог веры в свой собственный завтрашний день. Иными словами, веры в то, что и завтра (и послезавтра, и после-послезавтра, всегда…) в урочный вечерний час будет наполнена чем-то теплым и вкусным ее заветная миска; что хозяин вот так же удобно устраиваясь в своем кресле-качалке перед телевизором будет брать ее к себе на колени; что и завтра (и послезавтра, и после-послезавтра, никогда…) никто и ничто не сможет потревожить плавное течение ее мысли, когда она под тихий шелест перелистываемых книжных страниц удобно устраивает свою голову на теплом плече отходящего ко сну хозяина. А эта кошкина вера, как, наверное, и всякая вера вообще, – нечто гораздо большее, чем просто рефлекторная уступка давлению сиюминутных физиологических позывов.

Словом, несмотря на то, что здесь при желании можно с достаточной степенью отчетливости различить и обычный голос регулярных потребностей, одними физиологическими ритмами объяснить ее поведение все же не удается. Не объяснить его и проявлением врожденных животных инстинктов: ведь если бы дело заключалось именно в них, с точно такой же требовательностью и настойчивостью вела бы себя и любая бездомная кошка, когда что-то выходит за рамки сложившихся в ее незадавшейся жизни стереотипов. Между тем бездомная кошка ведет себя совершенно иным образом, и не только потому, что ей некому высказать свою требовательность, – она уже в интересах одного только самосохранения чаще всего просто стремится избежать угрозы чужого внимания.

Но даже и символ кошачьего вероисповедания, как бы мы (с иронией или всерьез, с уважением) к нему ни отнеслись, не исчерпывает объяснение. Ведь в действительности в этой пунктуальности и в этом педантизме – моей ли питомицы, домашней ли кошки вообще – явно прослеживается наличие каких-то глубинных, фундаментальных измерений всего существующего уже не одно тысячелетие на нашей планете симбиотического сообщества людей и зверей. Если угодно, – даже наличие каких-то основополагающих устоев всей нашей шеститысячелетней цивилизации. Здесь (дыма без огня и в самом деле никогда не бывает) можно увидеть, что тот густой туман легенд и преданий, который уже на самой заре истории окружил нашу героиню, возникает совсем не на пустом месте. Впрочем, и в любом мифотворчестве вообще ничто не возникает просто так, из ниоткуда, в конечном счете всему находится какая-то опора в реальной действительности.

Вот так и здесь. В известной степени кошка – и в самом деле таинственная посланница к нам, людям, почему-то возомнившим себя царями природы. Ее миссия – это устойчивость и стабильность, мир и покой в человеческом доме, быть хранительницей которого назначила ее судьба. Вот только вовсе не обязательно в судьбе, стоящей за этим благодатным для нас назначением, видеть что-то сверхестественное и потустороннее, – ею может быть и сама природа. Важно только отрешиться от свойственной нам гордыни и понять, что в этом большом мире взаимосвязано все, и даже наша собственная жизнь, то есть жизнь гордого «царя природы» в действительности представляет собой лишь одну из сюжетных линий какого-то единого великого эпоса, в котором сплетаются судьбы всего нашедшего место на нашей планете.

Вглядимся пристальней в остановивший наше внимание факт, и мы обязательно обнаружим, что всякое отклонение от привычного вызывает у любого животного – без какого бы то ни было исключения – чувство тревоги, служит ему знаком некой неведомой и от того куда более грозной, нежели ожидаемая, опасности.

В одном из стихотворений африканского цикла («Восемь дней от Харрара я вел караван…») Николай Гумилев подмечает:

И, мыча, от меня убегали быки,

Никогда не видавшие белых.

В сущности та же самая реакция проявляется и в поведении бродячей собаки, пригревшейся у какого-нибудь уличного лотка. Мимо нее течет нескончаемый поток людей, на которых она не обращает решительно никакого внимания, и неожиданно с лаем бросается на кого-то одного. Откуда вдруг такая реакция? Да потому, например, что его походка чем-то отличается от походки остальных, – предположим, человек хромает. В этом отличии его движений от стандартной пластики бесчисленного множества всех прочих прохожих – загадка, в которой ей мнится скрытая угроза (а не напрягаемся ли мы, люди, когда к нам какой-нибудь нескоординированной поступью приближается незнакомый человек?), и собака, не зная состава стоящей за этим опасности, просто пытается защитить себя от нее. Многие собаки не любят пьяных, но и здесь дело совсем не в отвратительном сивушном запахе, который исходит от тех, а все в том же отклонении от некоего привычного ей стандарта человеческой пластики.

Здесь нет ничего удивительного, в сущности все живое стремится установить какие-то стабильные устойчивые отношения с окружающим его миром. В речевом обиходе для обозначения этого обстоятельства мы применяем слово «норма», биология употребляет категорию «равновесия», иногда (научные тексты часто пестрят какими-то малопонятными иноязычными терминами) – «гомеостаза» (от homoios… – подобный, одинаковый и греч. stasis – неподвижность, состояние), обозначающего собой, как пишут в словарях, «относительное постоянство состава и свойств среды и одновременно устойчивость основных физиологических функций организма». Но все это, по совести сказать, обезличенные, отдающие чем-то механистичным и бездушным понятия; между тем думается, что куда более правильным здесь было бы говорить о стремлении любого живого существа к гармонии со средой своего обитания.

Гармония отношений с окружающим миром – это ведь не только категория абстрактной эстетики, она раскрывается еще и как некая мера одушевленного бытия, одно из достоинств которой состоит в принципиальной предсказуемости его ключевых событий. Собственно, именно там, где предсказуемость вдруг исчезает, и возникает смутное чувство тревоги, знак грозящей опасности. При этом столкновение с неизвестным не может не нервировать, ибо там, где переступается порог изведанного, из-под самых ног индивида выбивается опора оберегающих его поведенческих стереотипов, и живое существо, не зная как повести себя в эту минуту, впадает в стресс. Именно таким стрессом и объясняется (как в случае с нашей бродячей собакой) его, казалось бы, ничем не спровоцированная агрессия.

Кстати, все это справедливо не только по отношению к обделенному разумом животному, но и применительно к самому человеку. Ведь и у нас рознь между племенами порождается чем-то таким, что несет в себе отличия от заведенных в нашем быту порядков, наших обычаев, традиций, если угодно, – предрассудков. Больше того, анналы истории хранят в себе память о вражде, которая делила единые народы; причиною же служили именно нововведения в устоявшийся быт – будь то новые богослужебные ритуалы, будь то просто невозможность согласиться с тем, что обыкновенное яйцо (вспомним Джонатана Свифта и его Лилипутию) может разбиваться с какого-то иного конца. Да и старинная китайская пословица «Не дай Бог жить в эпоху перемен» говорит все о том же – о чувстве тревоги, которое порождается давлением нововведений, ускользающей способностью человека ориентироваться в надвигающихся событиях.

Словом, в неприятии, скажем резче – в инстинктивном отторжении всего того, что отклоняется от некоего стандарта, что нарушает гармоническое равновесие с окружающим миром, прослеживается единый незыблемый закон природы, которому подчиняется существование всего живого на нашей планете.

Однако есть все же и принципиальное отличие между животными «вообще» и племенем, к которому относится героиня нашего повествования, в частности. Ведь если обычно внешнее окружение биологического существа – это тот (довольно пространный) островок природы, в границах которого протекает его полная событиями жизнь, то средой домашней кошки становится не что иное, как ее приемный дом.

В особенности это касается кошек больших современных мегаполисов. Да, этот их мир значительно уже того, в котором живут вольные подданные единого животного царства и в частности дикие, бездомные и даже сельские кошки.

Правда, не следует чрезмерно преувеличивать лишения, которые выпадают на долю четвероногих жительниц больших городов. В сельской местности под Канберрой (Австралия) было проведено исследование охотничьих привычек домашних кошек. Мечение животных радиомаяками показало, что половина из них в своих прогулках и охотничьих экспедициях не уходят дальше собственного двора. Остальные кошки разгуливают более широко, в среднем охватывая участки площадью по 5—7 гектаров, но и эти, предпринимаемые главным образом ночью, походы означают собой удаление не более чем на 200—300 метров от родного очага. Зоологи попросили хозяев 214 кошек в течение года регистрировать приносимые домой трофеи. Выяснилось, что большинство за год ловит всего около десятка жертв. Но некоторые оказались гораздо более активными, принося в среднем один трофей в неделю. Около 65 процентов добычи – мыши, крысы и другие мелкие грызуны. Остальное – лягушки, разные пресмыкающиеся, рыбки и представители 47 видов птиц. А впрочем, правильно оценить то, чего лишает домашнюю кошку городской быт, может, наверное, только сама кошка.

Но – мы уже говорили об этом – вечная пленница городской квартиры, она компенсирует свои утраты более глубоким проникновением в законы своего, неведомого никакому другому биологическому виду, окружения. Степень постижения внутреннего устройства этого сложного мира, его энергетических узлов, приводных ремней, передаточных шестеренок и так далее, с успехом заменяет ей меру пространственной экспансии всех тех, кто живет на воле. Меж тем стихии, которые управляют ее домом, – это не что иное, как чувства, привязанности, настроения всех тех, кто разделил с нею общий кров. Отсюда самым непосредственным образом следует, что то равновесие с внешним миром, о котором говорит биологическая наука, для прижившейся в человеческом жилище кошки – это (во многом, если не в главном) гармония человеческих отношений, что правят здесь.

Приспособление или, как говорится в ученых книгах, адаптация любого биологического вида к условиям внешней среды – это, во-первых, всегда приспособление к каким-то климатическим, геофизическим, химическим, любым другим, но обязательно материальным, иными словами, способным физически воздействовать на живую плоть факторам. Ведь биологическая эволюция, миллиардами лет развертывающаяся на нашей планете, просто не знает адекватного ответа ни на какое вневещественное воздействие на живое тело. Во-вторых, – это всегда изменение (любым видом биологических организмов) самого себя. Впрочем, правильней было бы сказать, что это – пассивная уступка давлению внешних мутагенных факторов, а не активная направленная перестройка собственной организации. Первым, кто занимает активное положение, оказывается только человек, но он, в отличие от животных, начинает «подгонять» среду своего обитания к особенностям своего строения.

Специфика же адаптации домашней кошки к быту человеческого жилища состоит как раз в том, что ей приходится приспосабливаться к действию внефизических, невещественных начал, а именно – к такой неуловимой чувствами животного таинственной материи, как психология человека. Именно эта – часто непостижная даже для него самого – дисциплина отныне становится тем основным фактором, который и определяет условия существования кошки в нашем доме. Но как-то переломить себя, приспосабливаясь к этому неосязаемому фактору нашей (теперь уже совместной) жизни, наша героиня, разумеется же, не в состоянии. Правда, в чем-то непроизвольно изменяется и она (здесь уже говорилось о мутации ее голоса), – но все же повторимся: на этом пути возможности биологической эволюции ограничены, поэтому в человеческом доме ей остается только одно – каким-то образом воздействовать на свою собственную среду, иными словами, на те таинственные отношения, что властвуют там.