Текст книги "Цилиндр без кролика"

Автор книги: Евгений Бережной

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

XVII

Приехал он заранее, задолго до прибытия поезда, и теперь слонялся у перрона. Земля была покрыта белым налетом, невозможно даже было понять, откуда он взялся, ведь снег, хоть и стоял декабрь, еще не выпадал. Словно от сильных морозов, сковавших еще в ноябре распутицу, отчего вмерзли листья и сухая трава в грязь, из земли стал подниматься этот белый налет – не лед и не снег, а мелкий порошок, не таявший в руках. Он вернулся в машину, подставил руки под потоки горячего воздуха из печки. Через репродуктор объявили о прибытии электрички, семафоры сменили свет и послышался нарастающий шум приближающего поезда. Ей кто-то помог спуститься, протянул руку, и она спрыгнула. Даже издалека было видно, что она как всегда легко одета, до сих пор в осенней курточке и джинсах в дырках. Ему на его замечания уже несколько раз дерзила, что, пока не выпал снег, продолжается еще осень, а значит… Ни напоминания о ее недавней болезненности, ни угрозы не присылать денег на лекарства, когда простынет, ничего не помогало. Упрямая и глупая. Но и не заболела. Хоть он и не хотел влезать, мешать ее разговору с парнем на платформе, но и ждать, когда она околеет на его глазах, он не стал и мигнул фарами. Она прибежала, кинула назад сумку и, сев рядом с ним, совсем закоченевшими губами поцеловала его в щеку:

– Привет, папуля!

– Привет, снегурочка!

– Мне ни капельки не холодно! Это ты мерзляк!

– А кто это? С кем ты, Марина, разговаривала?

– Ты что, не узнал? Это же Юрка Дарнов!

– Не узнал. Давно его уже не видел. Это сколько уже прошло, как… Ладно, поехали, – он спешил, чтобы ненароком Марина не предложила подвезти и Юру, а им ведь было не по пути на самом деле, они ехали совершенно в другую сторону, и Ревницкий не хотел раньше времени раскрывать это.

– Домой, домой, как же я соскучилась! – никак не могла угомониться Марина.

Она сразу даже не обратила внимания на то, что на перекрестке Михаил свернул в другую сторону, только когда машину пару раз подкинуло на переезде, она завертела головой, силясь рассмотреть в бесфонарной темноте приметы того, где они находятся и куда едут. Ревницкий успокоил ее, что нужно еще кое-куда заехать и притупил ее внимание окончательно. Даже когда он открывал ворота, а потом заехал во двор, у дочки не возникло никаких подозрений. Когда же он открыл дверь с ее стороны и попросил выйти, а потом повел к крыльцу дома, то она растерянно осматривалась, все еще пытаясь понять, что же это за место. На пороге их встречала Елена, она запросто стянула курточку с Марины и толкнула ее внутрь просторного двухэтажного дома.

Дом. Да, это был дом, тот самый замысел, который созрел у Ревницкого после известия о смерти Дарнова.

И сюрприз, казалось, во всем удался, Ревницкий даже смог сохранить секретность хотя бы для дочери до последнего момента, и домом он был очень доволен, просторные светлые комнаты, модный ремонт, но вот только реакцию Марины невозможно было просчитать. Она была совершенно не той, на какую лично он рассчитывал.

– Вы построили дом?! – сначала Михаил с Еленой даже не поняли, что все пошло не так, не расслышали еще не окрепшую нотку разочарования, затем ставшую раздражением: – Зачем? Зачем вы это сделали? Вам чем наша квартира не нравилась? Что с ней было не так, а? Зачем нам этот дом?

XVIII

Хороший, конечно, вопрос. Как его могла не устраивать квартира, если он и ее-то жилой площадью не пользовался в полной мере!? Михаилу Ревницкому идея строительства нового большого прекрасного дома пришла сама собой после известия о смерти Дарнова. Показалась естественным и назревшим увековечить в чем-то свой труд и риск, прежде всего риск, а не проесть все эти деньги, не спустить в унитаз. Он видел, что деньги проедаются, что в случае чего после него и не останется никакой памяти. Вот он и замыслил воздвигнуть что-то вроде поместья, свить семейное гнездышко на года. С высоким забором по периметру, гаражом, садом, огородом, водонапорным насосом со скважиной, обычным колодцем, даже с дизельным генератором и запасом топлива на месяцок для автономного существования, без оглядки на то, что в мире происходит. Дом, в котором жить да жить и не тужить.

Это был и подарок жене и дочери, и памятник самому себе. Он не знал, что раньше и вероятнее случится: ему проломят череп, нагнав и столкнув с трассы, расправятся с ним, или фарт закончится, весь этот бизнес легализируется, войдет в спокойное русло капитализма с человеческим лицом, а не звериным оскалом, и доходы неминуемо упадут, никто за перегоны таких деньжищ впредь отваливать не будет, – не знал, но предчувствовал, что всегда так не будет. Что он вообще мог оставить будущему, во что инвестировать? В землю и недвижимость, воздвигнув свою крепость на своей территории. То, откуда он будет уезжать и куда возвращаться, где затем останется навсегда.

Но вообще-то, если начистоту вывалить, как все было, то идея с новым домом не посетила его молниеносно, он многое делал для ее осуществления, но сначала интуитивно, как бы блуждая в темноте и не осознавая, за что же он взялся. Участок земли на окраине Двухозерска был куплен им чуть ли не на следующий день, когда Ревницкий приехал и узнал, что Алексея Дарнова больше нет, сперва он еще даже не сформулировал, зачем ему он. По наитию, пошел и оформил сделку. Многие тогда, кто зарабатывал, обзаводились землей, так было принято, престижно. Растить он там ничего собирался. Те пару деревцев, которые все же он сразу посадил, вскоре зачахли. Он тут же зачем-то оградил участок высоким забором, наверное, больше для того, чтобы люди не видели, что он на нем вовсе не бывает и земля заросла сорняками с человеческий рост. А потом как-то Ревницкий решил залить там фундамент под дом, строить дом вроде бы он и не планировал, но иногда он стал завозить на участок щебень, песок, кирпичи.

Momento mori. Настоящее просветление, полное понимания, что и зачем он делает, к нему пришло уже тогда, когда он устроил бедолаге со склада тайные похороны в ночной реке, тогда-то он и закатал рукава по-серьезному.

Теперь, оглядываясь на то, как все дальше сложилось, что ему пришлось открыться Елене и она к его удивлению, поняв без объяснений, насколько важно скорее достроить дом, подключилась и значительно ускорила процесс, Михаил был только рад, что так вышло, пусть и сюрпризом дом стал только для Марины. Перед отъездом Марины учиться Ревницкий так часто представлял, к чему все скатится без дочери, когда Елена и он останутся вдвоем, когда не будет сдерживающего предохранителя от бесконечных ссор и скандалов, опасался, что они бесконечно будут орать, срываться друг на друга. Поначалу все вышло совсем иначе. Им, как оказалось, теперь просто-напросто не было из-за чего кричать. В отсутствии дочери им нечего уже было делить, не из-за чего выяснять отношения. Не было необходимости кому-то оставаться дома, можно было вдвоем уезжать, бросать квартиру, никого не предупреждать, когда уезжаешь, насколько, когда вернешься, да и вернешься ли вообще. Могло выйти так, что один бы из них ушел от другого, а тот и не заметил бы этого сразу, считая, что они из-за разъездов, просто разминаются. Не было причины ссориться, но в тот же момент не было и причины, что важно, оставаться вместе. Если бы он не сказал в какой-то момент истинный мотив его отсутствия, то заявление на развод не маячило, а стало реальностью. Если бы Елена не присоединилась к нему и у них не появилась эта общая идея фикс с постройкой дома, то они бы отпали друг от друга, заблудились где-то далеко, не вернулись, бросив пустовать квартиру. Готова ли выслушать Марина такой ответ: чтобы спасти разваливающуюся семью?

Но ответы Марине не были нужны, она стала обегать комнаты, одну за одной, фыркая едва клацал включатель, и бросая впопыхах непонятно кому, скорее себе под нос и не вполне объяснимое:

– Ну понятно, ясненько.

Дом стал их детищем. Появилось как бы оправдание того, что нужно иногда общаться, договариваться, кто будет следить за строительством, а еще, чтобы ехать и зарабатывать как можно больше. В раже не соц-, а какого-то сюр-соревнования они начали наперегонки горбатиться и вкладывать все заработанное в огромную домину на краю Двухозерска. Даже не задумываясь над вопросом, для чего, для кого, ведь отношения между ними испортились, изгадились, смогут ли они вообще теперь жить вместе под одной крышей?

Но если бы не общее дело, не строительство дома, не возможность перекидываться парой слов на чисто деловую тему, обсуждения оплаты строителей, завоза стройматериалов, выбора чего-то и т.д., то все было бы еще хуже. Стройка их спасала, они работали еще сильнее. И за три осенних месяца до первых холодов коробка уже была доделана. Они перекупали хорошие бригады, переманивали мастеров, чтобы хоть чем-то заниматься, и поэтому стройка, которая прежние полтора года тянулась не шатко не валко ускорилась настолько, что в ноябре и стены, и крыша уже были на месте. Внутреннее оформление пошло еще шустрее. Они в лепешку расшиблись, чтобы успеть до зимних каникул, когда Марина приедет домой. Они так хотели Новый год встречать уже не в квартире, так спешили успеть.

Теперь же они бегали за дочерью, как провинившиеся, не поспевая, не могли угнаться и объясниться, предупредить о мелких недоделках, о том, что крайняя комната еще требует окончания ремонта. Когда же Марина взбежала на второй этаж, то уже ничего поправить нельзя было, она включала свет в комнате, которая была приготовлена для нее, и с неподдельным разочарованием заключила:

– А это типа мое место, так ведь? Тогда где мои вещи, скажите, пожалуйста! Где?

Михаил и Елена мялись на несколько ступенек ниже возвышающейся над ними на площадке и вцепившейся в карниз Мариной.

– Мы, знаешь, решили не тащить сюда старую рухлядь, а купить по максимуму новое.

– Да вы что? Какие вы у меня молодцы! А новых родителей не купите мне?

И она тут же опробовала и акустику в новом доме, и крепость дверей в комнату, которая тут же стала без сомнения ее, после того, как она забежала внутрь и со всей силы хлопнула дверью.

Через полчаса Елена на носочках поднялась на второй этаж и тихо постучала к Марине.

– Милая, не злись, спускайся, я много чего приготовила, то, что ты любишь, давай поужинаем.

Молчание.

– Завтра поедешь с папой и все, что захочешь, привезешь сюда.

Марина вышла и прошипела:

– Я хочу не оттуда, а отсюда кое-что увезти.

– Отсюда? Что же?

– Вас!

– Марина! Мы так старались, столько денег сюда вложили, а ты…

– Чем это пахнет? – перебила ее дочка.

– Твоими любимыми…

Марина не дослушала и, оседлав парапет, съехала вниз.

Пока Елена спускалась вслед за дочерью, та уже отщипнула с разных тарелок и набила рот, даже не присев.

– Мы хотели сесть по-человечески…

– Ладно вам, не делайте меня виноватой в том, что вам что-то там испортила! Это вы мне…

Но, даже добившись от Марины согласия нормально поужинать, Михаил и Елена почувствовали свою промашку и вину, ведь примоститься втроем за новеньким кухонным столом было нелегко, он для этого не предназначался.

– Надо будет завтра и стол забрать, – выдохнул Михаил.

– Вот-вот, – поддакнула Марина и выдохнула, уже чуть смирившись с произошедшими переменами: – Эх! Я любила ту нашу квартирку.

– Она ведь никуда не денется, мы ее приватизировали!

– Не знаю, кто это сказал, но дом без людей не стоит, пап! Сыреет, осыпается, рушится…

– Да перестань ты! Главное, зимой пару раз протопить и все будет… – попытался Ревницкий ввязаться в спор, но сам понимал, что так оно и есть, судьба у домов без людей одна и та же: запустение и разрушение. Он почувствовал на себе напряженный умоляющий взгляд, переглянулся с женой и умолк, не став возражать дочери.

Но какое ему дело до судьбы старой тесной квартирки!? Новый дом должен стать для них всех неожиданным спасением. Вот что сейчас самое главное! Пока шло строительство, Михаил уповал на то, что как в здоровом теле обитает здоровый дух, потому что тело – это храм души, так и за крепкими стенами нового надежного дома семья обретет второе дыхание, все наладится самой собой, едва они воссоединятся, дом – это ведь форма семьи, кожа для ее души, вот наконец-то и произошла трансплантация их семейства в целях оздоровления, но новый орган не приживается и появились первые признаки отторжения. Ему мнилось, что они войдут сюда очищенными, но похоже, все их инфекции и вирусы они притащили с собой и теперь изнутри будут разлагать и этот семейный очаг. Разочарование, был уверен Ревницкий, испытывала и жена, здесь, в новом здании, никакого решения всех их проблем не будет.

На следующее утро они столкнулись с Еленой на кухне во время завтрака и даже не знали, что и сказать друг другу. Их надежды (Михаилу казалось, что жена солидарна с ним в этом) на этот дом, на его волшебную силу, которая неизвестно откуда должна была взяться и все изменить к лучшему, рухнули. Источник зла, оказалось, находился не в старых вещах, мало было сбежать из квартиры, все там оставив.

Было что-то знаковое в том, что они не купили и не перевезли такую важную вещь для семейных собраний, как большой обеденный стол. Очень это было красноречиво, даже симптоматично, что разваливающаяся семья, супруги, почти ненавидящие друг друга, даже не вспомнили о нем. Еще бы, на подкорке, в подсознании у них было четкое желание не встречаться друг с другом глазами, не сидеть рука об руку. Марина еще посапывала в своей новой комнате, а они ходили на носочках, открывали воду не на полную мощность и под худосочной струей умывались, чистили зубы. Для дочери они еще были способны на многое, даже успешно играть мужа и жену, но без нее у них с трудом получается даже справляться с ролями добрососедских сожителей. Кухонный стол именно из-за своей миниатюрности и предназначенности, прежде всего, для готовки идеально им подходил. За ним даже неудобно было сидеть друг против друга, он был вмонтирован в стену рядом с газовой печкой и предусматривал то, что за ним будут сидеть, уставившись за окно, но можно было и коситься в телевизор, который максимально с приглушенным звуком гнусавил популярными клипами.

– Я тебе хотел кое-что сказать, это пока еще не точно. Мне позвонили и предложили, – Ревницкий замялся, он сам еще не был уверен до конца, стоит ли вообще заводить речь об этом.

Уехать сейчас – это было бы почти дезертирством, едва началось сражение на поле битвы, но и оставаться здесь, если так понятно, что все усилия попусту, он вряд ли сможет. Жена стояла к нему спиной возле холодильника, выбирая, чем бы поживиться на завтрак, и, кажется, не особенно вслушивалась, но не успел он договорить, как ее плечи ссутулились. Спина сгорбилась.

– Лена, что с тобой? – спросил он и приблизился к ней, решив, что обидел ее, рассчитывая услышать заплаканный голос, но она вдруг прыснула и засмеялась.

– У меня… у меня вчера такое приключилось, – Елена с рудом сдавливала нарастающий смех, – Готовлю я, готовлю. Вот-вот должны вы заявиться. И, нарезая салат, смотрю на свою руку и вижу палец, палец без… кхе-кхе. У меня сразу паника! Где оно? Где? Я помню, как швырнула в тебя им – сколько это дней было назад? – но вот подобрала ли я потом его, клала ли куда-нибудь, а может быть, ты… – в голосе Елены странно смешивались нарастающие нотки теплоты и заговорщицкой интонации. Ревницкий удивился такому неожиданному переходу к задушевной беседе, он ожидал никак не этого, а скорее прокленов. Похоже, она не расслышала, что он там пробормотал об очередной командировке. И это было счастливое спасение, ведь, казалось, что дом вдруг начал действовать, склеивать их всех троих в одну счастливую семью. – Я, в общем, на карачках облазила полдома, а потом смотрю в ванной, в мыльнице – как оно там оказалось?!

Ревницкий сдавленно тоже прыснул смехом, а потом закивал и объяснил:

– Я, я его туда положил, оно мне в тапочек впилось, я и решил свое тоже снять, рядом их сложить, но, как ни старался, даже мыло не помогло, стащить с пальца не смог.

Наверху распахнулась дверь, и босые ноги зашлепали по коридору:

– Ей, есть кто-нибудь дома? Где здесь туалет, а? – сонно-недовольно крикнула Марина.

Они одновременно выпалили:

– Вперед и направо.

– В конце возле окна.

– У меня мозг сейчас взорвется! И мочевой пузырь тоже!

Захлопали беспорядочно двери на втором этаже.

– Ну, наконец-то нашла. Аллилуйя!

Ревницкий повернулся к жене, еще несколько минут у них было, чтобы перемолвиться, он так надеялся насладиться этими глупыми репликами, в которых было столько тепла, неизвестно откуда взявшегося участия, но ее глаза снова стали холодны, она намазывала ножом тонкий слой масла на батон, и на него никакого внимания. От приступа веселости ничего не осталось.

Спустилась Марина, растрепанная, в пижаме, и фыркнула:

– У-у-у, ненавижу, ненавижу! Сидите тут, кофе пьете. Ненавижу этот ваш дом, чуть не… Она начала хватать из тарелок, выставленных на стол, наливая себе чай, обожглась: – Ай, все дом ваш… Все, хватит мне бутербродов, – она схватила тарелку и, бросив на нее уже намазанные маслом и покрытые поверх него сыром кусочки батона, с расплескивающимся кофе зашлепала по паркету: – Не хочу с вами! У себя в комнате позавтракаю!

Ревницкий, вставая и освобождая ей место, хотя ей оно уже не требовалось, успел спросить:

– Так что, машину разогревать? Поедем на квартиру?

– Обязательно! – скомандовала дочка.

XIX

В автомобиле дочка сидела молчком, а увидев двухэтажку, родной подъезд, снова обрушилась на Ревницкого, став обвинять его во всех смертных грехах, зайдя же в квартиру, почти обезумела от того, что вещи, оказывается, были сложены по коробкам, вроде бы готовы к перевозке, но брошены в квартире.

– Кто, кто из вас это придумал? Скажи мне, кто додумался упаковать все, а потом махнул рукой и не стал перевозить? Кто из вас такой супер-пупер сообразительный?

Михаил терпеливо курил, ждал пока наступит finita la comedia.

Не удивительно, что их перебранку услышала Анна Дарнова и пригласила зайти в гости.

– Нет-нет, Аня, мы уже уезжаем, мы ненадолго заскочили, – попытался Ревницкий отделаться дежурной фразой, посчитав, что за приглашением стоит обычное гостеприимство, но все изменилось, когда Анна объяснила:

– Сегодня годовщина, как не стало Алеши.

– Год? Неужели уже год прошел?

Ревницкому ничего не оставалось, как смиренно переступить порог, он сразу же окликнул дочь, но та, не поднимая головы, раскрыла очередную коробку и рылась в ней, как будто не слыша его. Он даже и не думал воспользоваться таким оправданием, как то, что он за рулем и не сможет пить. Услышав о времени, которое уже прошло со дня смерти своего друга, он как будто пропустил удар, был оглушен и растерян, словно это было известие о самой смерти, а не годовщина. Но главное, что Ревницкий увидел Юру. Все так удачно совпало: Ревницкий посчитал, что более удобного момента, чтобы поговорить с ним может и не быть впредь.

Только они зашли в квартиру, разулись, повесили куртки на вешалку, Марина стала отряхиваться от пыли, и, казалось, только затем, чтобы вывести из себя отца.

– Да перестань уже ты! – вспылил Михаил.

– Там все в пыли, разве не видел?

– Давай не здесь, слышишь? Не здесь и не сейчас! Это у вас что-то горит? – вдруг спросил он уже не у дочери.

– Не может быть, на плите ничего нет, я все давно уже приготовила, – отвергла Анна Дарнова, но Юра сразу же ринулся на кухню, и оттуда зачертыхался. Оказалось, пламя свечи, поставленной перед фотографией Алексея Дарнова, случайно перекинулось на снимок и сожгло его. Юра помрачнел, может быть, и надо было отложить разговор, принять это за знак, но Михаил Ревницкий рассудил, что это всего лишь досадная неприятность, что Юра не в таком уж плохом расположении духа, чтобы не смог воспринимать слова утешения. Ревницкий намеревался все же завести давно назревшую беседу.

Едва сели за стол, как воцарившееся сперва неловкое молчание растопила Анна Дарнова:

– А я не могла понять, чья же это машина во дворе стоит.

– А это мой пленный «немец». Пригнал недавно и решил его оставить себе, влюбился в эту машину, пока ехал, до чего же эти «фашисты» машины научились делать, – едва глянув на накрытый стол, Ревницкий сунул ключи Марине: – Сбегай-ка, принеси пакеты из салона.

– Сам беги!

– Ты продолжаешь? Прекрати, дома все обсудим.

Марина выбежала.

– Что это с ней?

– А, ничего, перебесится! – Ревницкий подошел к окну и посмотрел, как вышла к авто Марина, раздался громкий хлопок от закрытой двери, и он сморщился, будто бы сам был в этот момент внутри машины. – Недовольная, ей видите ли не понравилось, что мы дом новый построили. Все ей не так, как мы ни стараемся.

Зашла Марина с пакетом с торчащими из него колбасой, хлебом, газированными напитками, консервами и Ревницкий обратился к ней:

– Капризничаешь, как будто маленькая девочка, мы что же с мамой вокруг тебя должны хороводы водить, желания твои угадывая? Хочешь, езжай обратно в общежитие, к подругам.

– Вокруг друг друга хотя бы покружите – тихо прошипела Марина в ответ и гораздо громче огрызнулась, стукнув пакетами о пол: – Мне дома нравится, а дом мой здесь!

– Вон Юру взяла бы и пригласила к нам, дом новый показала.

Взглядом полным ненависти, который предназначался отцу, Марина нашла в комнате Юру, но сдержалась и промолчала. Он молча ковырялся в своей тарелке, пряча взгляд в салате.

Анна Дарнова не желала ничего доставлять на стол, махала руками на пакет, в какой-то момент пакет лопнул из-за того, что его носили, протягивали, отталкивали, и пришлось ловить продукты, собирать с пола.

– А он собрался чуть ли не второго числа улизнуть назад, – пожаловалась Дарнова, устав отнекиваться от гостинцев.

– А куда же это ты так спешишь? К девушке? – и повернувшись к Дарновой, Ревницкий сказал: – Быстро же они взрослеют, Аня, очень быстро!

Юра все же ответил, хоть этого и не требовалось:

– У меня нет девушки.

– О, значит, у тебя, Марина, еще есть шанс! Или уже так не сохнешь по Юрке, как в школе?

– Папа, – она хлопнула по спине отца, – что ты несешь?

Чтобы уместиться за столом, который, как и сама кухня, был не очень большим, Юра и Марина сели бок о бок. Пока Анна оправдывалась, что никак поминать по-особенному они не собирались, хотели посидеть вдвоем, но услышав своих бывших соседей, не могла их не позвать, в это время Михаил каждому налил и поднял свой бокал. Вместо тоста он обратился к тому, кого за этим столом не было:

– Никогда бы не подумал, Алеша, что буду сидеть на твоих поминках. Когда все завертелось, когда я со «Шкалы» ушел, первый раз отправился за длинным рублем, как говорится, за бугор, то всегда про себя думал, что вот я суну свою голову туда, куда не следует, и открутят ее к чертовой матери. Жалко, что такие, – Ревницкий оглядел всех и теперь уже к ним заговорил, – как Алексей, как твой папа, Юрка, перестали быть нужными стране. Его бы на Западе с руками и …он ведь до чего башковитый был, такое мог придумать, как вспомню, как мы в КБ долго морочились, а он в курилке услышал, и потом пришел к нам с чертежом через два дня. Да, там его бы с руками и ногами, но он не хотел, уперся.

На этой-то совсем минорной ноте, почти шепоте, Ревницкий и выпил, все последовали за ним.

– Я же ему предлагал, Аня, предлагал и то, и другое, нет, он от всего отказывался. Ладно, не хотел со мной работать, но чего он в «Шкалу» ходил, зарплату ведь сколько не платили, полгода, год?

Ревницкий рассказал, как видел в последний раз Дарнова, как уговаривал его, но ничего не вышло.

Анна Дарнова закивала и сказала:

– Просто он был такой человек…

– Он был очень хороший человек! – стал возражать Ревницкий.

– Да, кончено, Алеша был хорошим, я о другом – не для этого времени.

Ревницкий побледнел, приняв этот намек на свой счет, и опустил глаза и стал закусывать, вытянул из кармана пачку, вытряхнул оттуда сигарету и поднялся из-за стола.

– Миша, кури здесь. Никуда не ходи, я открою форточку.

Если бы сквозь сизый дым, который закружился вокруг его головы, словно бинтуя ее, Ревницкий не обратился к Юре, то, может быть, все и прошло заурядно:

– Ты, Юра, никогда не стесняйся, если тебе что-то нужно, то обращайся, слышишь меня?

Юра, затиснутый к стене не столько Мариной, сколько, казалось, своим желанием отсесть от нее и ото всех, вообще уйти отсюда, чтобы ему разрешили из-за тесноты не присутствовать здесь, коротко огрызнулся:

– Спасибо, но мне ничего не нужно.

– Ты это брось! Слышишь? Гордость свою… Ты мне не чужой, – настаивал Ревницкий.

Наверное, Юра не хотел еще раз отказываться, а попытался наобум сменить тему, но вышло, что только взвинтил градус разговора:

– А почему?

– Что – «почему»? – переспросил Ревницкий, считая, что это к нему обращается Юра.

– Почему папа не захотел сменить работу?

– Он не захотел…

– Это понятно, что не захотел, но все-таки почему? – исподлобья Юра колол своим взглядом Ревницкого.

– Один Господь Бог это знает.

– Это точно! Мы не в силах… – подхватила Анна Дарнова.

Ревницкий, казалось, поставил точку таким заявлением, но на Юру это не подействовало:

– Вы так рассказываете, как будто все было так очевидно, а папа, что же, не понимал этого? Он, что же, по-вашему, был дураком? – Голос его дрожал, в нем так чувствовалась боль, еще свежие переживания, бессилие и отчаяние из-за смерти отца. – Папа при жизни не оставлял ни одного непонятного дела на середине, не доделанного, ни одной неясности, пока не разберется. И меня так учил. А вот он умер, и все стало так очевидно, что он глупо поступал, когда ходил на работу, словно и стремился, чтобы ему плохо было и умереть! А может быть, он не хотел стать такими, как вы?

Воцарилась полная тишина. Ревницкий машинально водил языком во рту по зубам, щеке, подыскивая слова, которые нужно сказать в ответ, заодно и собирая крошки, не проглоченной еды, затем кашлянул, и только тогда замедление времени прекратилось, минуты понеслись вскачь.

Ревницкий поднес горлышко бутылки к бокалу Юры, но тот закрыл его ладонью:

– Нет, я не хочу пить! И вы не забывайте, что за рулем, – в металле, появившемся в интонации, было еще больше беззащитности и с трудом сдерживаемых слез.

– Юра! Юра немедленно извинись, слышишь? – выкрикнула Анна Дарнова.

Совершенно несвоевременно, как бы не замечая возникшее напряжение, всех перебивая, затараторила Марина глуповатым голосом:

– Я вот никогда не забуду, как пришла к вам, чтобы мне Алексей Яковлевич объяснил геометрию. Моего папочки, значит, никогда не было, я вот и постучала, и Алексей Яковлевич мне уже на пороге стал объяснять, пока мы дошли до стола, где ты, Юра, занимался, я уже во всем разобралась.

Юра отжался от стены и соприкоснулся локтем с Мариной как бы в благодарность за ее слова, которые хоть внушили ему гордость, но ничего исправить уже не могли. Ревницкий все еще никак не мог понять, почему его вроде бы толковые и обстоятельные слова не удовлетворили Юру, что он еще желает услышать. Юра же, казалось, вовсе и не боялся показать свои заплаканные глаза, но вот боялись в них посмотреть остальные, потому его никто и не решился останавливать, когда он встал, быстро оделся и убежал.

После ухода Юры они с Мариной посидели совсем немного, опорожнили уже налитые бокалы и засобирались, Анна даже и не пыталась их остановить, но просто так уйти Ревницкий не мог. Он корил себя и жалел, что так и не отважился поговорить с Юрой раньше. Ведь в этот день, как оказалось, произносить какие-либо слова объяснений и утешений было уже поздно. Горе, переживания, подобно течению, отнесло Юру в сторону, прибило к скалам одиночества, ненависти и мизантропии. Вот если бы еще тогда ночью на мосту Ревницкий дал бы высказаться парню, страдавшему и мучившемуся от травмы, от выдирания куска из его жизни, из него самого, то, может быть, эта тоска не приняла бы такую форму, рана не зажила бы так уродливо. Ничего лучшего, чем попытаться снова Ревницкий не мог придумать, поэтому, перебирая поводы еще раз встретиться, воспользовался случаем и пригласил отпраздновать совместно Новый год. Анна Дарнова как-то неуверенно согласилась, мол, посмотрим, но Михаил несколько раз, уже прощаясь на пороге, настоял и ей ничего не оставалось, как твердо пообещать 31 декабря быть у них в новом доме.

– Заодно и дом посмотрите, оцените! – было последнее, что он сказал ей.