Текст книги "Цилиндр без кролика"

Автор книги: Евгений Бережной

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

VII

Черное озерцо на дне одноразового стаканчика каждый раз, когда мимо придорожного кафе проносилась очередная фура, заходилось штормом, вздымались миниатюрные волны, бились безуспешно о тонкие стенки, а потом снова замирала идеальная гладь и снова превращалась в черное зеркало, словно через дверной глазок смотришь в вечную ночь и видишь там себя. Черт, откуда я там, я же пока еще здесь, живой? Ревницкий смял стаканчик и швырнул в урну под столиком. Едва он вышел из-под навеса, как наверху что-то случилось, с неба, весь день затянутого облаками, вдруг пробился луч, один, второй, потом из-за края отодвигаемого сероватого занавеса выкатился оранжевый диск, Ревницкий резко поднял голову и ему на лицо начал срываться первый снег. В январе! Первый снег этой зимы пошел только в январе.

Он намеревался пройти мимо телефонного аппарата с таким презрением, как будто он и есть те, к кому у него не получается дозвониться, но едва приблизившись к растрощенной будке с огромным серым обмылком в середине, с которого свисал черный прилипший волос, то потянулся к нему, как и тысяча рук до него. Короткие гудки.

Короткие гудки! Его обманули, переиграли, теперь не то, что его голос не желают слышать, а и трезвонящий телефон, который видать уже опротивел так же, как и его голос. В предыдущий раз сняли трубку, убедились, что это он все это время названивает, и вот оно – аппарат отключен, или трубка снята, или… а что если повреждена линия? Ведь может и такое быть, вполне может быть, вполне… Ну, уж нет, трубку сняли, выдернули шнур, это уж наверняка!

VIII

Вышло так, что даже когда решился назойливый проклятый финансовый вопрос, и он заткнул зияющую дыру семейного бюджета мятыми зелеными бумажкам, то не так и много чего изменилось. Он как пропадал целыми днями, так и продолжил пропадать, возвращаясь только переночевать, да и то часто отсыпался днем, ни с кем не сталкиваясь, а на ночь уходил. Если карманы не пусты, то быстро, ох уж как быстро перестаешь быть одиноким, раззнакомишься, найдутся собеседники, готовые подхватить какие угодно темы, собутыльники, разбирающиеся как в марках вина, так и не брезгающие пить с горла медицинский спирт, помощники в выборе блюд и закусок, слушатели любого твоего пьяного бреда. Елена, жена, молча забирала из-под тарелок, ботинок, банок, пачек сигарет привезенные после очередного перегона денежки, ни спасибо, ни просьбы добавить, молча все. Каждый раз, когда он вынимал из карманов и выкладывал на стол эти бумажки, его так качало из стороны в сторону, что он во избежание чего, чтобы не заштромило вмиг с ним и всю квартиру и не несло абы куда кровно заработанные, обязательно подпирал их сверху. Подпирал, подпирал, а не придавливал, мир-то вверх тормашками был или намеревался сию же секунду опрокинуться. Никогда он больше не являлся сразу после приезда, с пылу с жару после погони. Шел со всей гурьбой водил отмечать. Сначала он за ними плелся, отнекиваясь, а потом уже первый бежал. За своим наркозом и амнезией. Пил, ел, угощал всех, танцевал то гопак, то яблочко, успевая на лету, в прыжке – «пей-до-дна, пей-до-дна!», – поражал своей ловкостью. К нему подсаживались на коленки, проводили бархатными пальчиками по его щеке, вороша трехдевную щетину алыми коготками, но он был здесь не для утех, у него дома ведь есть, дома ведь ждет – не дождется та, именно та самая, которую до гробовой доски, в горе и в радости… А она как-то ему: «Ты пьян, от тебя несет… и не только водкой, а еще и бабами, шлюхами!» – «Я? Я ни-ни. Я твой. Твой, – и в оголенную грудь, стянув рубашку, балансируя, шатаясь над кроватью, – Я тебе предан, моя Дездемона, моя Дульсинеичка….» – и он потянулся к ее губкам, щечкам, женушки своей грозной, ревнивой и ненаглядной. А она тут же свой норов выказала, обнажила свои корни, не надо и никаких разысканий родословного древа, и так понятно, что эта смуглость ее, горделивый профиль, за которые и остановился на ней, восточного, горского происхождения, хоть и за девичьей ее фамилией, слишком-преслишком русской, более того провиложско-среднерусской, скрыто все это было, прорычала: «Не тронь меня. Не прикасайся ко мне больше! Иначе… Слышишь? Иначе, как отрубишься, я пойду на кухню возьму нож и тебя… на диван пшел, на диван!» Он вылупился, руки все еще мельтешили, сами собой произвольно двигались, запутавшись в рукавах, помигал, помигал и отступил. С того дня он стал спать на диване.

IX

Мальчишечий голос, треснувший, задыхающийся, что произнес нелепость, что так точно все осветила, словно вспышка, Ревницкий слышать не мог, потому что был в дороге, как всегда. Ему подробно через несколько дней все рассказывала жена, с которой они от переживаний, наблюдая горе у друзей и соседей, на какое-то время помирились. Елена призналась ему, что она так хотела тогда же взять за руку мальчика и увести куда-то, а там начать длинный разговор, начать объяснять ему все. Ему и себе. Но струсила. Парень ничего не понимал, казалось, бредил, но в этом его выкрике было столько резона, что Ревницкому, слушая, тогда подумалось, не понимает ли он все яснее других? Его успокоили, начали буквально убаюкивать, словно малыша, не давать больше говорить, а, возможно, за этими первыми путанными, недоговоренными словами потянулись бы другие, уже более точные и правильные, а те освободили бы проход лежащим на глубине совсем уже беспощадным и жестоким тирадам. И все это запустилось бы из-за несуразного, возможно, произнесенного по ошибке: «Зачем? Зачем он умер?» Именно жена и внушила Ревницкому, что нужно поговорить с Юрой, объяснить ему, растолковать по-мужски все. И Ревницкий поддержал ее, согласился, что так и надо сделать.

Как же это было символично – подхватил Ревницкий ее завершенный рассказ и потянул его куда-то сразу не туда, – что сын обратил на умершего отца его же орудие допытливого всезнайки, попытался спросить: «Почему?» Растолковывая скрытый смысл жене, он попутно готовил свою речь для мальчика. В этом вопросе столько сплелось, стоило перестать соблюдать приличия, говорить положенное, играть по правилам трагедии и все вскрывалось. Нельзя было закрывать рот сыну, обвиняющему отца в том, что он умер, нельзя, настаивал он в беседе с Еленой. Если обнаглеть и позволить себе быть бессердечной сволочью, то разве в этой претензии нельзя не увидеть справедливость? А действительно, если попытаться ответить на этот вопрос, то зачем он умер? Только Ревницкий узнал от нее, Елены, о смерти – внезапной!? – Алексея Дарнова, то вместе с жалостью у него вспыхнула такая же злость к умершему. Елена, до того поддакивавшая мужу, отшатнулась. Ревницкий продолжил объяснять, что он, разумеется, на людях благоразумно, согласно этикету горя, задвинет свою злость, спрячет в себе, но если услышит напоминание о реакции парня – понимал ли тот, что говорит? – то озлобление полезет вновь наружу. Увидел бы Михаил паренька сразу, то без жалобного причитания произнес: «Как же ты прав, твоему отцу было удобно умереть от болезни, и спрятать в такой смерти свое дезертирство из жизни!»

Зачем, зачем, зачем? Зачем он умер? Елена неуверенно попыталась осадить и успокоить разошедшегося мужа, в конце концов, форточка приоткрыта, их могут услышать с улицы! Это Дарнову так сдачу с жизни высыпали на прилавок, на столик, что поставят рядом с могилой, расплатились той же монетой, что у него была в ходу – «зачем да почему?» «Да что ты такое говоришь-то? Бог милостивый! – всплеснула она и встала со стула. Ревницкий представил себе, что если бы Дарнов был на последнем издыхании и услышал этот вопрос: «Зачем ты умираешь?», то, наверное, как Михаилу казалось, Алексей первый раз захотел бы скрыть правду. Он растолковывал эту догадку жене, Елене, которая махала уже на него руками, а сейчас и вовсе хотела уши закрыть или убежать. Михаил Ревницкий так явственно увидел, осознал такую простую истину, что Алексей Дарнов, который никогда не мог махнуть на «Зачем и почему?», которому нужно было до всего доискиваться, который так верил в конечность вопросов, в то, что стопка экзаменационных билетов на столешнице вселенной (для Алексея она была ведь точно, точно как огромный стол, покрытый черным смоляным лаком, с имитирующими звезды завитками стружки, попавшей под лакированный слой, а за столом восседает, возвышается – неважна поза! – экзаменующий) не бесконечна, фактически вскинул белый флаг со своей смертью. Михаила Ревницкого так поразила метафора, раскрывшаяся вдруг перед его внутренним взором, подобно бутону диковинного цветка, до которой он сам дошел, не дошел, а доболтался, но жены уже и след простыл. Этот бред, как она выразилась, она не в силах была дальше слушать.

Ревницкий снова наполнил свой стакан и поминал дальше друга на полуночной кухне в одиночку. Дарнов, Алексей Дарнов. В день твоей смерти, Дарнов, когда прозвучал тот же вопрос, который ты столько раз ставил, то как бы ты, уже мертвый, наверное, хотел, чтобы никто не отвечал на него. Пусть даже тем самым, оставляя его без пояснения, не уменьшится и высота стопки с вопросами. Тебя, Дарнов, удовлетворила бы, разве что отговорка, если бы кто-то произнес что-то типа: «Да…Что поделаешь, стопка вопросов оказалась больше, чем человеческая жизнь, но это не значит, что жизнь конечна, а задачки вселенной бесконечны, не значит. Зачем он умер? Он умер не зря…» Тебе, Дарнов, хватило бы этого для покоя, но то, что это блеф, что после этого бессмысленного, ничего не значащего «не зря» дальше нечего сказать, тебе, Алексей, не хотелось бы признаваться и ты бы наверняка ввязался в спор. Покойник, спорящий с пришедшими на поминки… У Ревницкого уже голова кругом шла. Не белая ли это горячка? Он поднес бутылку водки на свет, посмотрел через толщу стекла и спирта на тускловатый свет абажура над собой: паленая, может быть?

Ему будет, что сказать Юрке, будет. Как встретит, так все и расскажет, поддержит его, скажет, дай пять, я с тобой солидарен. Время шло, но Ревницкий так и не поговорил с сыном друга, ему постоянно было не досуг, не доходили руки, он то куда-то спешил, завидев того, то вовсе не видел его, а потом опять уезжал, и никак не мог обстоятельно по-мужски ответить парню на его вопрос «Зачем?». Оборвавшаяся жизнь близкого друга, соседа, которая пронеслась перед глазами, заставила Ревницкого по еще одному поводу крепко задуматься и сделать выводы. Что он сейчас? Ничто. Не ровен час и сам так же канет, может быть, и хоронить будет нечего, не узнают, где он и что с ним. Так ничего и не оставит после себя, все ведь они проедают, в трубу вылетает все. И он задумал это кардинально исправить, стал работать гораздо больше, не отказываясь от предложений, пахал без отдыха и продыха. У него появилась цель. Потерпеть, чтобы достичь ее, и ему, и Елене с Мариной надо было чуть-чуть потерпеть, но все пошло наперекосяк и засбоило.

Ради большого задуманного им дела он принялся откладывать, и однажды, так уж вышло, оставил Елене денег чуть меньше, чем обычно, подперев, как и повелось, их сверху чем-то. В итоге это к таким последствиям привело, что мама не горюй.

Проснувшись на следующий день, он обнаружил рядом с собой записку, уезжаю, мол, присмотри за дочкой, суп и каша в холодильнике, следи, чтобы хорошо питалась, не одним чаем с конфетами и т.д. и т.п. Куда, зачем – ни полслова. Он прокуковал пару дней с дочкой, теряясь в догадках, нетерпеливо ожидая обстоятельных объяснений по возвращению. Ходил из угла в угол, посматривая на нетронутые деньги – не взяла, потому что намекает, что мало? Ну что же, он все усек, добавил. Вернулась она, когда его не было дома, как раз вышел ноги размять. Зашел, глянул. Они обнимались с дочкой, наговориться не могли. Пока то да се, решил не мешать, оставить их воркующих, соскучившихся, но уходя, успел заметить, что стол чем только не завален, а еще много новенькой одежды для Марины. На него жена даже не посмотрела. Но отошла, видно, ведь взяла деньги и скупилась, смекнул он, дожидаясь своей очереди. Должна же жена и ему время уделить, приласкать, после отсутствия. Только зайдя через час, он увидел, что деньги его так ведь и лежат на прежнем месте, значит, куплено все не на его заработок. Елена зашла на кухню, оторвавшись на секунду от дочки, и безразлично уведомила. Она отныне часто будет уезжать, так что ему придется подменять ее дома, с Мариночкой быть. А как же перегоны, его работа, они ведь на это живут и куда ты собственно намылилась… Что ж придется как-то договариваться, согласовывать их командировочки.

Михаил с трудом промолчал, закипая. Много чести расспрашивать. Сама не выдержит, все подробно выложит, не в ее это правилах скрывать, не похвастаться, где была и что видела. Но Елена долго не заводила об этом речь. Михаилу пришлось самому разузнать, чем же стала промышлять его жена. Поговорили только, когда столковались, кто, когда и насколько уезжает, и снова между ними невидимая стена, от которой прохладцей повевало. Набирала день ото дня обороты игра в молчанку между ними, а вскоре превращаться стала в тихую войну в семье. Такие тихие внутрисемейные войны, как он подозревал, во многих квартирах сменили холодную войну между странами.

X

Стопку своих денег, аккуратно сложенную, он забрал. Елена больше в них не нуждалась. Его отлучки стали не такими частыми, но поскольку давать ей на пропитание необходимости теперь не было, то дело, им замышленное, лелеянное, не стопорилось, а споро продвигалось сначала, но потом резко замерло.

Вышло так, что вскоре Михаил Ревницкий стал не меньше зарабатывать, а вообще перестал гонять авто. Они с Еленой вроде бы разработали поочередность поездок, так напоминающую эстафету, но потом график вдруг сломался. Им не раз приходилось отказываться от «командировок», оставаться дома вдвоем, чтобы быть сторожами, сиделками, приставленными к больной.

За стеной слышался кашель, Михаил отрывался от окна и шел спросить, нужно ли что-нибудь. Дочка махала головой. Иногда они могли обменяться парой слов. С больным ребенком не поговоришь, не нагружать же ее и так охрипший голос, а с женой – жена будет последней, с кем он заговорит о чем-нибудь. Только Михаил выходил, Марина чихала или еще сильнее закашливалась.

Ревницкий возвращался к окну, всматривался в длинные тени, что ползли по снегу. Окно выходило на запад. После обеда начиналась дивная гонка, серые щупальца, притаившиеся под скамейками, деревьями, столбами, тянулись к дому, подползали к крыльцу подъезда, но каждый раз их опережала ночь, скрывшееся за горизонтом малиновое солнце выпускало несметное войско теней.

Он иногда подозревал, что, возможно, это заговор их обеих, дочери и жены. Было что-то театральное в разбросанной по всей квартире кожуре апельсинов и словно продырявленных без таблеток пластинках. Болеет и болеет. С кем не бывает! Да, но слишком часто, едва вернется в школу, как через день насморк, через два снова температура. И почему он должен отказываться из-за этих непрекращающихся простуд от заработка? Чем он собственно может помочь? Неужели некому подносить сироп в столовой ложке ко рту дочери? После испепеляющего взгляда жены в ответ на этот его намек началась очередная перепалка.

– Ей уже гланды предлагают удалять! – фыркнула жена, вернувшись из кухни с чашкой чая с лимоном.

– Так, может, и стоит?

– А потом что? Бронхиты пойдут, воспаление легких? Ты этого хочешь?

– Ничего я не…

– Вот-вот, тебе плевать на нее и на… на семью!

О том, что плевать на нее, Елена, споткнувшись о предлог, благоразумно промолчала, испугавшись, что он поддакнет, согласится с этим, отчего и спрятала себя в слове «семья». Ревницкий ринулся парировать нанесенный ему укол, но не успел. Очень часто, как и в этот раз, их ссоры прекращались, едва они слышали в соседней комнате обострившийся надрывный кашель Марины, переходящий в отчаянный хрип, та не могла успокоиться еще минут пять, даже после «брейка» и того, что скандалившие родители разошлись, нахмурившись, по разным углам разных комнат. Только так стычка и могла в принципе утихнуть, ведь любое его слово распаляло Елену, а он мог вспылить вообще из-за пустяка. Заикнись он о том, что деньги зарабатывает, в ответ прозвучало бы, что и она тоже. Не прав. Не прав. Не прав. Он во всем не прав и виноват, никаких правильных действий он сделать не сможет, никак.

Все, что было ему подвластно, так это ждать весны. Он ждал ее так, словно он медведь в спячке, нет иного ключа от его заточения, кроме смены поры года. Только зажурчавшие ручьи, капель с крыши его выпустят из дома. Должны же тогда закончиться простуды, ангины и грипп. Рассчитывать, что тонны ежедневно закупаемых цитрусовых восстановят иммунитет дочери, он давно перестал, только тепло, солнце могло поправить ее здоровье. Иногда его правда преследовал и страх перед весной, он украдкой спрашивал сам себя, что же будет, когда потеплеет, распустятся почки, а среди серости и сырости взорвутся яркие капли первых цветов. И что его так могло страшить, он ведь не снеговик, не ледяная скульптура? Не растает ведь он! Всего-то отправится снова в путь, за машиной, подальше от всего этого… да и от них тоже.

Первой все же удалось улизнуть из заточения, спихнув на него все обязанности по дому, Елене. Ему уже доложили, что она промышляет челночницей и добилась весьма заметных успехов в этом дельце. Она все дальше и дальше забиралась со своими тачками и безразмерными сумками. Казалось, что скоро она отправится так далеко, что, за сколько бы не продала потом товар, не отобьет поездку, но она все же уезжала каждый раз на дольше, тащила еще больше товара, а ее барсетка на поясе становилась все плотнее и толще от валюты. Она подурнела, лицо ее обветрилось, загорело в поездках, стало округляться, исчез тот овал с дрожащей улыбкой, которой она его очаровала, но все равно даже такую он ее хотел. Любовью это нельзя было назвать, от признаний, ласковых слов не осталось ничего. Его тянуло к ней, к своей второй половинке, отколовшейся от него детали, к месту трещины, чтобы сошлись все углубления и выемки, намагниченные долгим слитным бытованием в едином целом существе. Когда она вернулась, дочка была еще в школе, не проронив даже приветствия, не кивнув, они вдруг набросились друг на друга. Приветственный поцелуй моментально перешел в раздевание, они стянули друг с друга одежду, грубо навалились телами, чтобы удовлетворить потребности, снять сексуальный голод. Елена, не накрашенная, стареющая, с сединой в волосах, осипшая, была куда более активной теперь в постели, чем раньше. Они касались друг друга губами, и кожа их была соленой, потной, но от этого отсутствия романтики, утонченности еще сильнее возбуждались. Может быть, это почти животное совокупление и стало тогда последней скрепой их брака, только так они то ли выдали то, что у них нет никого на стороне, во всяком случае, постоянного, то ли так в этом плотском голоде попытались дать понять, что что-то еще чувствуют к другому, что, несмотря на все склоки и отсутствие взаимопонимания, рано еще заговаривать о разводе, не пришло еще время со всем покончить.

XI

После возвращения жены Ревницкий впервые так долго оставался дома. Елена все спрашивала, не уезжает ли он, может ли она, мол, еще раз сгонять за границу? Он пожимал плечами. После стольких его отказов ему просто перестали звонить, видно, подыскали уже замену, вот теперь он и не требовался, сам он уже несколько раз предлагал себя в качестве перегонщика, но ему отвечали, что пока «отбой». Перестала так часто болеть дочка, жена уже не планировала часто мотаться за товаром. Вечерами они сидели и ужинали на кухне в тишине. Отсутствие криков, злобного шипения, обвинений стали первыми шагами после преодоления распри. Ревницкий перешел с продавленного диванчика снова спать к жене в спальню. Сначала они лежали спина к спине, только страсть давала им право развернуться, начать шарить руками по телу другого. Это было что-то вроде допустимого объяснения, сексуальное желание не перечеркивало напряженность в семье, а было всего лишь кратким перемирием. Такое себе помешательство, что давало возможность на короткое время целовать, прижиматься друг другу. И, наверное, оставалось немного таких вот ночей до того момента, когда они не сдержались бы и снова сказали что-то друг другу во время секса, прошептали что-то, полузабытые ласковые слова. Может быть, это было бы всего лишь «повернись, подвинься, пожалуйста», но после этого были бы возможны и слова «я тебя люблю», конечно, когда-нибудь, не сразу.

Но однажды раздался ночной телефонный звонок, и их отбросило друг от друга.

– Кто это?

– Не придуривайся, тебя это, иди!

Михаил неохотно коснулся холодного пола босыми ногами и подбежал к телефонному аппарату.

– Миша, – донеслось к нему, когда он уже занес руку над дрожавшим телефоном, – не бери, не отвечай, прошу тебя!

– Да я только спрошу, кто это и что нужно. Вдруг что-то случилось?

– Пожалуйста…– взмолилась жена из темноты, но поняв, что трубка уже у его уха, замолчала.

Из динамика долго не доносилось ничего, пока его «алло» не расслышали.

– Привет! Слушай, как хорошо, что хоть ты на месте. Никого ведь в Двухозерске нет, все укатили, а тут прям срочно понадобилось… Ты можешь сейчас выехать?

– Сейчас?

– Да, прямо сейчас, дружище!

– Но мне надо собрать сумку…

– Это совсем не то, что ты подумал. Тебе надо кое-кого встретить с поезда. Прыгай в тачку и…

– На вокзал?

После этого было долгое молчание. Казалось, что его собеседник отвлекся на разговор с кем-то, но голос того был не слышен. Перед тем, как трубку положили, его спешно предупредили:

– Тебе скоро перезвонят. Учти, это очень серьезные люди. Они объяснят, сделай все, что они попросят, было бы отлично закорефаниться с ними. В общем, не уходи далеко от телефона, скоро позвонят.

Он сидел возле телефона час или два, уже начало светать. В пачке закончились сигареты. Но только он пошел одеться, чтобы сходить за куревом, как наконец-то раздался звонок.

– Привет, Миша! Это Серега. Тебя должны были предупредить насчет меня.

– Да, предупредили.

– Ты уже сделал первый кружок? Попалось что-то?

– Я был дома.

– Блин. Ниче не сказали делать? Понятно. Миша, тут такое дело, значит, надо человечка найти. Срочно. Кореш наш. Он на поезде ехал, но не доехал до… э-э-э… пункта назначения, так сказать. Сошел как бы с поезда раньше где-то в районе вашего городка.

– Он не на станции сошел?

– Ага, типа того. Не дождался, приспичило. Так что ты поезди туда-сюда вдоль железной дороги, будь другом, братан! Он высокий, зовут Валера. Его чуть задело, слегка раненый. Может начать брыкаться, попутать, кто друг, а кто враг. В замес с ним не лезь. Он с «волыной», просто передай через своих, чтобы нас вызвали. У тебя «волына» есть?

– Нет.

– Поможешь, награжу тебя табельным. За выполнение важного задания, так сказать. Все, на связи!

После короткого смешка рассоединили. Ревницкий не решился заходить в спальню, ссора могла слишком много времени забрать, подошел к полуприкрытой двери и сказал, что уезжает, но вскоре вернется. В ответ Елена, хлопнув, закрылась изнутри.

Грунтовку вдоль железной дороги развезло, под коркой подтаявшего льда были рытвины, полные грязи и воды. Ревницкий ехал медленно, часто останавливался, поднимался на насыпь из щебня и осматривался. Если там, где железная дорога шла в коридоре из лесопосадок, еще было где спрятаться, куда отползти, то в полях не было ни кустов, ни зарослей. Прошлогодний сухостой был примят зимними ветрами, спаханные поля, присыпанные снегом, подставляли себя еще не греющему оку в голубой бездне, пока еще безжизненному, не яркому. Поля были сродни экрану, не настроенному на телевизионный канал, а заполненному серо-белыми помехами.

Искать имело смысл только среди лесопосадок. Не одетые еще листвой, они без стыда открывали взгляду свое нутро, полное старых шин, стихийных свалок, мусора после пикников, лошадиных и коровьих скелетов. Ревницкий медленно поехал вдоль посадок, что начинались за два километра от Двухозерска, а потом еще с километр почти прошел вдоль железной дороги, после того, как та, миновав переезд, тянулась вдоль забора ОПСЗ «Шкала», его бывшего места работы. Рассвело, ему все больше и больше попадалось людей, он мог уже встретить и коллег, что спешили на предприятие.

Сыщик из Ревницкого был не очень, к тому же ему хотелось спать, он, зевая, склонялся над следами и смотрел, куда они ведут, и шел снова в машину. Только как кто-то пересек в нескольких местах железную дорогу и оставил за собой отпечатки ботинок на щебне и шпалах, – это все, что Ревницкий обнаружил. Одни следы шли к забору ОПСЗ «Шкала», но потом смешивались с общей тропой обходящих здесь огромное загражденное предприятие. Кажется, кто-то здесь постоял какое-то время у забора, может быть, отливая или прикуривая, а скорее всего, это был кто-то из «несунов», что на смене перекинул и припрятал здесь что-то отвинченное на заводе, никак следов крови там не было. В трех километрах от Двухозерска там, где заканчивалось лесополоса и железная дорога вырывалась из коридора, которым подпирали ее деревья, был еще один переезд. Следов здесь было множество. Люди сходили с поезда, шли к автобусной остановке, здесь могла и попутка подобрать раненого.

Ревницкий прикорнул на несколько часов дома, когда его разбудил звонок.

– Здорова, Миша. Это Серега. Что там у тебя?

– Объездил туда и обратно несколько раз. Никого рядом с железной дорогой не нашел. Может, он сам смог…

– Вряд ли Миша, вряд ли, кореша нашего задело все-таки, далеко бы он не ушел.

– Если он спрыгнул за километра два от…

– Кто тебе сказал, что он спрыгнул, Миша? Его вытолкнули, сбросили, это наш кореш, ему нечего от нас бежать, мы ему помочь хотим. И помощь ему нужна срочно. У него, так уж и быть скажу, огнестрел, так что долго он не протянет.

– Извини, Серега. Я сразу не понял, спрыгнул он сам или его выкинули с поезда.

– Ладно, говори, какие там соображения у тебя?

– За километра три от Двухозерска, если его там скинули, он мог поймать попутку, там трасса пересекает жд, есть автобусная остановка.

– Куда идет трасса?

– За границу области на юг.

– Ладно, спасибо, братан, за помощь. Ты еще, знаешь что, поспрашивай по больницам аккуратно, а вдруг там лежит человек с кейсом. Ок?

– Человек с кейсом?

– Да, человек с черным кейсом, он вряд ли с ним расстанется. Сто процентов, я бы даже сказал, что не расстанется.

– Хорошо, это легко, больница у нас одна.

После того, как Ревницкий проспал весь день, ему хотелось жутко есть. С набитым ртом он, видя, что не успевает дожевать, как в спальне будет выключен свет и закрыта дверь, он попытался успеть объясниться с Еленой.

– Я человека искал. Попросили.

– Ну ищи, я же тебе не мешаю, – отрезала жена и тут же соврала, как сразу понял Михаил: – Я скоро уезжаю. Билет уже на руках.

У Ревницкого мгновенно внутри клацнул переключатель на режим ссоры.

– И отлично, счастливой дороги тогда, вали, катись на все четыре стороны!

После этого Елена не могла не уехать хоть куда-нибудь, на любом поезде, даже на третьей полке, завтра же она в лепешку расшибется, но выдуманный билет достанет, перекупит, украдет, отправится зайцем куда подальше. Он ее новый приобретенный характер уже понемногу изучил.

– А тебе удачных поисков, может, найдешь кого получше для себя!

И Михаил Ревницкий нашел, нашел, но можно ли назвать это удачей? То, что он, в конце концов, нашел того, кого искал, – разве это удача? Главное, что ее, жену, он потерял, отныне она не даст ему не только коснуться себя, но и приблизиться.

Завершились поиски благодаря записке, воткнутой в дверь, ее чуть не забили в замочную скважину, она была смята, скручена в жгут, и, похоже написана левой рукой. Из-за этого наивного ухищрения, которым пытались добиться анонимности, почерк тяжело было разобрать, буквы были огромные, корявые, выпрыгивающие из слов, некоторые, расталкивая соседние, взгромождались на них. Ревницкий сразу понял, кто же анонимный автор, но не подал и виду, а поспешно вышел из дома с ключами от автомобиля.

Несмотря на то, что Ревницкий мог бы без труда въехать на территорию ОПСЗ «Шкала» через главные ворота на проходной, сторожи все еще его узнавали, он мог сослаться на ностальгию, поставить перед обалдевшим старичком бутылку «ноль-семь», а сам пройтись, чтобы как бы повспоминать, – так вот, несмотря на это, Ревницкий все же решил действовать строго по инструкции из записки. Он прошел вдоль забора, отыскал неприваренную арматуру, протиснулся, а затем пролез и внутрь склада. Лучом фонарика он надеялся разбудить прислонившегося к стене человека, больше напомнившего с первого взгляда гору одежды, сваленную в углу, но яркий свет вперился, вонзился в маску, а не лицо, в замерший кусок сереющей плоти, потерявшей подвижность, способность наполниться радостью или злостью, мгновенно измениться от услышанного или увиденного. Пальцами он на шее уже не смог нащупать никакого пульса, холодные мышцы выпирали кривыми буграми, человек исчез, остался мешок с костями, теперь уже навсегда грубо сваленными внутри, а не выстроенными с возрожденческой грацией, как у витрувианского человека. Рана чуть выше пояса была старой, подстрелили этого бедолагу намного раньше, чем Ревницкому позвонили, кто-то, правда, пытался ему помочь, обработал ранение, перебинтовал, даже еду и пить приносил, здесь везде были разбросаны крошки и объедки. В карманах ничего не нашлось, не было поблизости и кейса, только странная борозда на запястье. Неужели от наручников? Походив по проходам склада, Ревницкий обнаружил окурки и бутылку из-под пива, похоже, здесь тусовались, как говорится, подростки, а еще он наткнулся на кучи сваленных деревянных полок, кажется, для того, чтобы что-то сжечь, но вот что?

Путь наружу занял много времени, вся сложность была в том, чтобы не самому выбраться, а перед собой как-то протолкнуть мертвого напарника. Наверное, этот горе-побег из-за застенок выглядел уморительно. Ревницкий подстраивался, лавировал, вертелся, его танец на карачках вокруг трупа, то упиравшегося в стену, то цеплявшегося за нее, семь потов стоил Михаилу. А едва он оказался за забором и подумал, что все самое сложное позади, как тяжесть, с которой мертвец «взобрался» на его спину (на самом деле, не так все просто было с тем, чтобы взвалить его себе на горб), убедила его в обратном. Еле волоча ногами, Ревницкий доплелся до багажника и обрядил мертвеца в последнюю его одежку. Поскольку деревянного костюма под рукой, естественно, не нашлось, он нарядил его в праздничную, попахивающую сыростью погреба и картофелем мешковину, которая, как ни странно, отлично шла к сероватому лицу покойника. Он еще не сообразил, где и как избавиться от заезжего гостя, но сразу понял, зачем это нужно обязательно сделать. Даже если бы он и был настолько глуп, чтобы подставиться сам и все по «чеснаку» рассказать браткам, то зная, кто же автор записки, он не мог так рисковать. Концы в воду, никакой Валера с кейсом под мышкой в их городке не сходил, а сошел раньше либо проехал дальше, иначе здесь перевернут все вверх дном эти «серьезные» люди. Тем более, что при парне, прятавшемся на складе и долго, очень долго умиравшем от мук, на что, вероятно, у него был веский резон, чтобы скрываться от своих заклятых друзей, не было черного кейса. Из-за этого кейса здесь могут устроить такое! Что же делать, Ревницкий никак не мог сообразить, он рассчитывал на какую-то случайность, на шальную мысль, которая вдруг взбредет ему в голову, такую, чтобы логику ее потом никто и никогда не смог понять и рассчитать. Возможно, из-за путаницы в голове, тумана в мыслях, он и совершил глупость, едва отъехав метров сто.