Текст книги "Карельский блицкриг (СИ)"

Автор книги: Евгений Белогорский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Белогорский Евгений Александрович
Карельский блицкриг

КАРЕЛЬСКИЙ БЛИЦКРИГ.

Пролог. Наркомовская оттепель.

Приход весны всего олицетворяется с началом новой жизни, чего-то светлого и радостного, что одним своим видом дарит людям надежды на лучшее. Именно это согревает остывшие за долгую зиму души, заставляет биться сердца, строить планы на жизнь. Весна – прекрасная пора и крайне трудно и горестно встречать её, находясь в темной и тесной камере. Когда все твое людское существование рвется наружу, а крепкие толстые стены тебя не пускают, и от осознания собственного бессилия хочется выть во все горло.

Комдив Константин Рокоссовский, находившийся в заключение в знаменитых "Крестах" вот уже второй год, по своей натуре был крепким и волевым человеком. Арестованный в конце тридцать седьмого года по так называемым "национальным спискам", он мужественно держался на допросах, категорически отказываясь признать себя виновным и дать признательные показания.

То на чем ломались многие "герои гражданской войны" сделавшие головокружительную карьеру, на него не действовало.

С детства привыкший тяжелой работе, сильный и выносливый Рокоссовский не испугался применения против него физического воздействия со стороны следствия. Чтобы добиться "чистосердечных признаний" и заставить несговорчивого комдива "разоблачиться", следователь был вынужден звать на помощь ещё двоих своих товарищей по нелегкому делу в розыске "скверны". Но попав под тройной нажим, Константин Константинович не сдал своих позиций, не признал себя виновным.

Не оказало на него нужного воздействия и фактор психологического давления, который следователи очень широко и успешно применяли во время арестов и допросов. Очень трудно было перестроиться человеку, обладавшему большой властью над людьми. Ещё вчера, он был уважаемым и заслуженным командиром. От него зависели судьбы тысячи людей, многие из которых всеми силами пытались получить от него знак внимания и поддержки. В руках его была силы власти и вдруг, всего этого нет. Знаки различия и боевые награды вырваны с мундира "с мясом" и ты уже не " Сам Иван Иванович", а простой заключенный, которыми так плотно набита камера, что спать приходится сидя на полу. Когда молодой сопливый "сержант государственной безопасности" нагло пускает в лицо дым от папиросы и, ухватив за ворот гимнастерки, кричит "Ты у меня сознаешься! Ты у меня дашь показание тварь, на своих дружков, врагов народа!" и хлестко бьет по лицу, ты не можешь ему достойно ответить.

Константин Рокоссовский мужественно прошел и через это утонченное унижение. Со скованными за спиной руками, он ухитрился смачно плюнуть кровь из разбитых губ прямо на следователя. И когда тот в порыве гнева наотмашь ударил его, комдив так на него пронзительно посмотрел на своего мучителя, что тот больше не стал близко к нему подходить. Вдруг снова плюнет или ударит головой, такие случаи редко, но бывали к несчастью для здоровья следователей.

Крепким орешком оказался для ленинградского следствия "этот чертов поляк". Не стал он в угоду следствию оговаривать невинных людей, как это делали многие из тех, кто попал в "ежовые" рукавицы наркома. Руководствуясь простым и гадким принципом "раз я страдаю, так пусть пострадают и другие", они в угоду следствию перевирали свои разговоры с людьми, на которых собрались дать показания, а зачастую их просто выдумывали. Некоторые, приходя с допросов, с некоторой гордостью говорили – "сегодня дал признательные показания, ещё на пятнадцать человек!"

Трудно осуждать сломленных побоями и издевательствами людей за такие поступки. Каждый, в экстремальной ситуации действует, так как подсказывает ему собственная совесть, но участь этих людей была незавидная. В подавляющем числе, соглашательство и помощь следствию закончилось для них расстрельной стенкой. Специальные военные суды и заседания не знали жалости "к изменникам Родины", руководствуясь принципом "предавший один раз, предаст снова".

Единственным слабым местом в броне комдива Рокоссовского была семья. Полная неизвестность относительно судьбы жены и дочери, доставляло ему боли во стократ больше, чем побои, грубость и унижение со стороны следователя.

От людей арестованных после него, Рокоссовский знал о незавидной судьбе семей "изменников Родины". Сразу после ареста "изменника" его семья в 24 часа выселялась из казенных квартир и должна была искать самостоятельно средства к существованию. Многие, под давлением обстоятельств были вынуждены публично отказываться от мужа и отца, пытаясь доказать свою непричастность к его "вредительской деятельности".

Черные мысли ежечасно точили его душу, но мир не без добрых людей. Непонятно каким чудом, но семья узнала, где находится комдив и смогла отправить письмо, а затем посылку. Её содержимое было очень скромным, но для Рокоссовского был крайне важен сам её факт, благодаря которому, он знал, что "у них все хорошо, мама работает, а дочь учиться".

Эта маленькая весть с воли, прорвавшая невыносимо долгую блокаду неизвестности, дала Константину Константиновичу новые силы к сопротивлению и борьбе за свою жизнь, честь и доброе имя. С этого момента многое переменилось в жизни бывшего командира корпуса, а ныне заключенного Рокоссовского.

В конце 1938 года, сменился нарком внутренних дел и это, сразу сказалось на поведении следователей. Не зная чего ожидать от нового руководства, они уже не так активно выколачивали признания у подследственных. Следственная машина стала работать "в холостую", а в первых числах марта, после поступившего приказа с самого верха "Разобраться!" и вовсе встала.

Прекрасно понимая, что заварившим "кашу" следователям самостоятельно будет очень сложно, нарком приказал создать специальные комиссии, в которые включались представители различных ведомств. Чтобы разбирательство было разбирательством, а не попыткой сохранить "чистоту мундира".

Одна из таких комиссии и прибыла в "Кресты", чтобы решить вопрос о так называемых "висяках" – дел по которым долгое время не было результатов. В числе тех дел, что были представлены этой комиссии, было и дело комдива Рокоссовского.

Начальник комиссии, старший майор госбезопасности Громогласов, был колоритной фигурой. Плотный, коренастый, невысокого роста, всем своим видом он напоминал больше лесоруба промышленника, на которого по ошибке надели "почти генеральский мундир".

С самого начала своей деятельности на посту начальника комиссии, Громогласов не знал, что ему делать. По "хорошему", в его понятии следовало бы дать следователям нагоняй, чтобы лучше работали со своими подследственными, установить срок исполнения, а затем строго спросить. "Проверка проведена, нарушения выявлены, на них указано" – все ясно и понятно, комар носа не подточит.

При прошлом наркоме такого итога работы было бы достаточно, но новая метла мела по-новому. Новому наркому такой результат был явно не нужен. Приведя с собой свою команду, он принялся чистить "авгиевы конюшни" и первыми под эту чистку попали "кольщики", чей работой так восхищался бывший нарком.

Все это наводило на неприятные размышления, от которых нужно было держать ухо востро.

Также большую настороженность и откровенное непонимание для Громогласова доставлял состав комиссии. Из чекистов в её составе был только он, да капитан Чайка, все остальные были для него чужими и, следовательно, на полное понимание с их стороны ему рассчитывать не приходилось.

Особое беспокойство старшему майору доставлял очкастый военный юрист.3 ранга, неизвестно как попавший в состав комиссии. С самого начала работ он держался несколько обособленно. По прибытию в "Кресты" отказался от предложения начальника тюрьмы перекусить, чем бог послал и попросил представить ему дела заключенных.

В открытую конфронтацию с Громогласовым он не вступал. Ни одно из его распоряжений не подверг критике или высказал свое несогласие с ними, но при этом, постоянно делал записи в своем большом блокноте, что очень беспокоило старшего майора.

– Сейчас все хорошо, а потом напишет за спиной, черт знает чего и тогда, поминай, как звали. Знаю я таких тихонь – доверительно говорил Громогласов Чайке. – Ты смотри, приглядывай за ним. Чует мое сердце, беды с ним не оберемся.

Комиссия работала не шатко, ни валко. Уловив командный посыл сверху о необходимости вскрыть недостатки и восстановить законность, на несколько из представленных дел было вынесено решение о прекращении. Часть дело отправлено на доследование в новом составе следствия и взято на контроль, а оставшиеся ввернуты следователям с грозным приказом "Лучше работать надо!"

Поданное Громогласову дело Рокоссовского вызвало у него нескрываемое раздражение. Оно было толстым, а у старшего майора уже устали пальцы. Уж слишком разными были его толстые короткие пальцы и тонкие страницы очередного дела.

– Рокоссовский – прочитал Громогласов фамилию арестованного, – поляк?

– Так точно, товарищ старший майор. Взят по польскому списку согласно приказу товарища Ежова от июня 1937 года – бодро доложил следователь. То, что Ежов был только снят с должности, но ещё не арестован и не осужден, оставляло следствию пространство, для пусть малого, но маневра. Ведь исполнялось приказание наркома внутренних дел, а не разоблаченного шпиона иностранной державы.

Громогласов перевернул несколько страниц дела и все понял. Комдива брали как поляка и главный упор, по нему делался согласно показаниям арестованных военных польского происхождения. Начавший дело следователь хотел связать несколько дел в один большой заговор, но это у него не получилось.

– Раззява. Ломать нужно было быстрей, тогда бы все и срослось, и по срокам и по показаниям. А так время упущено и вместо большого "веника" разрозненные прутья – зло подумал про себя Громогласов.

– А что сослуживцы, почему от них так мало показаний на Рокоссовского?

– Хитрый и осторожный этот комдив. Все делал строго по приказу, никакой самодеятельности. Всегда выступал на собраниях в поддержку политики партии и правительства. С арестованными врагами народа имел контакты по службе, личных контактов нет. Единственный его прокол в том, что высказал сомнение по поводу ареста корпусного комиссара Шестакова, который, кстати, саморазоблачился и дал признательные показания, в том числе и на самого Рокоссовского – следователь позволил себе усмехнуться. Самую малость, ибо то, что наговорил Шестаков, хватала на арест комдива, но никак не на расстрельную статью.

Громогласов перелистнул ещё несколько страниц допросов и вздохнул. Имевшегося в деле материала не хватало, чтобы сделать из комдива "японского" шпиона или пусть по ленинградским и псковским делам о военных заговорах. Начавший дело следователь вел дело исключительно по шаблону. Сделав главную ставку на то, что сумеет сломать подследственного, он вовремя не стал собирать на него дополнительный компромат.

– Сто чертей ему в печенку. Понабрали, черт знает, кого из всякого там Крыжополя, вот и результат – зло подумал старший майор в адрес этого неумехи, чью плохую работу ему предстояло разгребать. Сам он, правда, был родом из Волочка и москвичом стал чуть более пяти лет, но это не мешало ему всей душой не любить "лимитчиков", понаехавших в столицы.

– В отношении комдива Рокоссовского просил разобраться нарком Тимошенко – подал голос, молчавший все это время военюрист.

– И что? Я таких указаний от наркома Берия не получал – негодующе спросил чекист, развернувшись в его сторону на стуле. Он хотел повернуть голову, но из-за жесткого ворота мундира вынужден был повернуть все тело. Майор ожидал, что очкарик вступит с ним в перепалку, но этого не произошло.

– Я только информировал вас, товарищ старший майор – абсолютно нейтральным голосом сказал военюрист.

– Паразит, специально сказал это при свидетелях – понял Громогласов, и словно подтверждая его опасения, в дело вступил Пикин из наркомата контроля. Сидевший на нем нарком Мехлис не особенно жаловал чекистов Ежова.

– Есть мнение направить это дело на дорасследование с заменой следователя и постановкой на контроль – предложил Пикин, и очкарик тут же кивнул головой в знак согласие.

– Это будет уже двенадцатое дело – многозначительно произнес Громогласов, пытаясь привести в чувство слишком далеко зашедших правдолюбцев. Передача дела на новое расследование, после специальной директивы наркома о запрещении применения физического воздействия к арестованным, в большей степени означало прекращения дела.

Голос чекиста и его воинственная поза возымели действие. Пикин с остальными членами комиссии несколько смутились, поняв, что может произойти перерасход отпущенного лимита, но военюрист моментально нашел лазейку.

– Хорошо. Давайте напишем протокол разногласий, где каждая из сторон выскажет свое мнение и подкрепит его фактами – ловко плеснул маслицем крючкотвор и Громогласов закачался. Писать, а уж тем более обосновывать свое мнение ему как-то не хотелось. Он вопросительно посмотрел на Чайку, но тот только скорбно молчал. Писать и обосновывать ему тоже не хотелось. Дело ведь касалось не командарма или комкора, а простого комдива.

– К чему вносить раскол в наши ряды? Если есть мнение, то давайте направим на дорасследование – нехотя согласился Громогласов, но и этого очкарику было мало.

– Если комиссия не возражает, я хотел бы задать несколько вопросов арестованному комдиву Рокоссовскому.

– Какие ещё вопросы? – сразу насторожился чекист.

– По условиям его содержания.

– Зачем это? Условия содержания арестованных у нас одни для всех, сносные. Других нет, и не будет.

– Вот пускай он это и скажет.

– Что не будут?

– Что сносные.

– Глупости все это – уверено громыхнул чекист, но крючкотвор вновь плеснул масло ему под ноги.

– Хорошо, я так и отпишу, что присланные мне вопросы оказались глупостью – произнес юрист, хитро не уточняя, куда и кому следует отписать.

Весь кипя от негодования, Громогласов вперил в юрист майора тяжелый взгляд готовый прожечь его насквозь, но в их ментальную дуэль вмешался Пикин.

– Товарищ Громогласов. Если товарищ военюрист просит, пусть приведут арестованного. Пусть он ответит на вопросы, если это надо. Много их у вас?

– Ровно десять, товарищ Пикин.

– Вот видите. Пусть ответит, и товарищ секретарь начнет писать бумаге по нашей работе.

Не будь в комиссии Пикина и товарищей из госконтроля, Громогласов послал бы крючкотвора ко всем чертям с его вопросами но, увы, не мог этого сделать.

– Хорошо. Герасименко, распорядитесь – приказал Громогласов чекисту и тот пулей выскочил из кабинета. Прошло немного времени, и арестованный был доставлен перед грозные очи комиссии.

Едва Рокоссовский переступил порог кабинета, как Громогласов впился глазами в военюриста. Чутье чекиста подсказывало, что тот неспроста потребовал к себе комдива, и он весь напрягся, готовый сорвать и разоблачить незаконные действия крючкотвора.

Однако ничего подозрительного не произошло. С усталым лицом, военюрист попросил арестованного представиться комиссии, не называя при этом причин по которым она приехала в "Кресты".

Единственное, что он сделал – это встал со стула и, разминая затекшие ноги, подошел к сидевшему на табурете Рокоссовскому, точно также как следователи, ведущие долгий допрос арестованного.

– Есть ли у вас претензии по вашему содержанию? – спросил юрист, открыв блокнот и взяв в руки тонко отточенный карандаш.

– Нет – после короткой паузы ответил комдив. Он ожидал услышать все, что угодно, но только не это.

– Получаете ли вы письма и посылки от семьи?

– Да – с некоторым напряжением в голосе ответил Рокоссовский. Он внимательно смотрел на юриста пытаясь понять, знает он его или нет, но тот сосредоточено смотрел в свой блокнот, чем затруднял задачу для арестанта.

– Имеете ли возможность читать советские газеты?

– Да – прозвучал ответ, и юрист поставил на листке очередную галочку.

– Регулярно ли проводится у вас санитарная обработка?

– Да.

– Хорошо – сдержанно произнес юрист и буднично перекинул страницу блокнота. Он был большой, с круглыми скобками вверху и страницы можно было перелистывать одну за другой.

– Есть ли у вас жалобы на состояния своего здоровья? Оказывается ли вам медицинская помощь? – задал свой очередной вопрос проверяющий, и в этот момент комдив увидел надпись карандашом, сделанную с тыльной части перевернутой страницы. Перекинутая юристом, она оказалась точно перед его глазами и Рокоссовский, не мог её не прочесть.

Короткая, всего в несколько строк, она содержала крайне важные для него сведения.

"Дело комкора Рокоссовского – тухлое. Все давшие против него показания мертвы, а новых материалов нет". Таково было резюме, изучившего дело комдива военюриста, записанное в черновом варианте на странице блокнота.

Едва комдив прочитал эти слова, как сердце его застучало в бешеном темпе. Он с удивлением поднял глаза на юриста, но тот даже не посмотрел в его сторону.

– И последний вопрос. Есть ли пожелания в адрес администрации тюрьмы?

– Нет – чисто механически произнес комдив, усилено переваривая открывшуюся ему правду.

– У меня все – закрыл блокнот военюрист и вопросительно посмотрел на Громогласова, который тут же дал команду увести арестованного.

Кем он был этот военюрист, знакомым которого комдив так и не смог вспомнить или просто хорошим человеком, которого бывшие сослуживцы попросили помочь арестованному Рокоссовскому, так и осталось неизвестно. Некоторое время Константин Константинович опасался, что все это хорошо подстроенная чекистами провокация, но чем больше он думал, тем сильнее он убеждался в обратном.

О том, что написал юрист, он и сам догадывался выстраивая логическую цепочку. Но одно дело предполагать и совсем другое, получить подтверждение своим догадкам, пусть и столь необычным способом.

Брошенным судьбой кругом следовало воспользоваться и, вернувшись к себе в камеру, он принялся выстраивать тактику своего освобождения.

На очередном допросе, комдив сказал, что готов к сотрудничеству со следствием, но только после очной ставки, с теми, кто дал на него показания. К подобному повороту следователь оказался не готов. Как он не напирал, не уговаривал Рокоссовского хорошо подумать, тот твердо стоял на своем.

Да, дам признательные показания, которые вы так хотите получить, но на очной ставке. Представьте мне хоть одного человека, пусть скажет мне это в глаза, и я соглашусь.

Вновь назначенного следователя поджимали сроки пересмотра, нового он ничего не смог найти на комдива и дело, было закрыто. В средине апреля специальная комиссия своим решением полностью оправдала командира корпуса Рокоссовского К.К.

В пригожий апрельский день Константин Константинович вышел из тюремных ворот полный счастья и надежд, но очень скоро вернулся туда вновь, причем по собственной воле.

Трагичный курьез заключался в том, что у комдива не было ни копейки денег, а тюремный писарь, оформлявший ему документы на освобождение, неправильно выписал ему проездные документы до Пскова, последнего места службы Рокоссовского.

Как не пытался он убедить кассира воинской кассы Балтийского вокзала выдать ему билет до Пскова, все было бесполезно.

– У вас, гражданин военный литера неправильно заполнена. Поэтому я не могу выдать вам проездной документ – склочным голосом говорила кассирша, худому, одетому в большую по размеру шинель комдиву.

– И что же мне делать? Я только что освободился, у меня денег нет – попытался пробудить у неё чувство доброты и сострадания к чужому горю Рокоссовский, но тетка была непреклонной.

– Знаете, что гражданин, идите вы к себе в тюрьму. Они вас неправильно выпустили, вот пусть и исправляют свои ошибки – фраза была насквозь гадкой и мерзкой, но бедному комдиву ничего не оставалось, как последовать совету кассирши.

Где "зайцем", где под неодобрительный взгляд кондуктора, прицепившись "колбасой", он на трамвае доехал до "Крестов" и стал настойчиво просить дежурного пустить его в тюрьму.

– Поймите, канцелярия уже закрыта, а мне ночевать негде. Пустите, товарищ сержант, я как раз к вечерней раздаче я успеваю – просил комдив дежурного на тюремной проходной и после долгого раздумья, тот согласился. Согласился не из жалости к вчерашнему арестованному, чего их брата жалеть, замерзнет, не велика потеря. А из кастовой солидарности к своим канцеляристам, совершившим эту досадную ошибку при оформлении документов за которую может получить нагоняй от начальства.

– Ладно, проходи. Никифоров, определи его в шестую камеру, до утра – сержант открыл калитку и "Кресты" нехотя приняли в свои объятия будущего маршала Советского Союза.

Трудно сказать, что испытывал он в этот момент, но миске теплой пшенной каши и кружке горячего чая, он был рад как никогда в жизни. Равно, как и месту на деревянных нарах, на которых, наконец, можно вытянуться, во весь рост, и дать отдых гудящим от непривычки ногам.

Ночь пролетела в одно мгновение, а утром, комдива охватил страх. А вдруг дежурный позабыл отдать его документы на исправление или ещё хуже потерял их. Как же тогда выйти из "Крестов"? Эти простые, но далеко не смешные вопросы для просидевшего полтора года в тюрьме, терзали с нарастающей силой комдива, едва только он открыл глаза.

Сердце наполнялось неприятным предчувствием, но все обошлось. На этот раз чекистская машина сработала без всяких сбоев и к полудню дверь камеры открылась, и дежурный надзиратель громко произнес: – Рокоссовский, с вещами на выход!

Потом был вокзал, поезд на Псков и полные изумления глаза бывших сослуживцев, считавшие комдива давно расстрелянным.

Было возвращение звания и орденов, восстановление в партии и должности. Был приказ по наркомату обороны об отправке в отпуск с одновременным предоставлением комдиву Рокоссовскому, путевки в южный санаторий вместе с семьей для поправки здоровья.

Все это было, а пока получив документы на освобождение, он покинул "Кресты" с твердым намерением больше туда не возвращаться.

– Лучше сразу застрелиться, чем вновь пройти все эти круги ада – твердо решил для себя комдив, делая первые шаги свободного и честного советского человека. – Больше я им в руки живым не дамся.

Примерно также думали и сотни других военных, которым в этот год посчастливилось восстановить свое честное имя и вернуться в ряды РККА. Страшная страница чисток связанных с наркомом Ежовым была перевернута и начиналась новая.

Там не было массовых репрессий, но на всех парах приближалась новая Большая европейская война. О невозможности, начала которой так много говорили на каждом европейском углу и чью громкую грозную поступь в Испании и Чехословакии, было невозможно не услышать.

Глава I. Вальс тридцать девятого года.

Лето 1939 года, а особенно его август месяц был особенно жарким, как для Европы, так и для всего остального мира. С конца мая месяца гремел выстрелами и орудийными разрывами Дальний Восток. В районе реки Халхин-Гол японские милитаристы пробовали на прочность советско-монгольский военный союз.

Прошлогодний пограничный конфликт в районе озера Хасан вскрыл наличие больших проблем в Особом Дальневосточном округе. Краснознаменная и легендарная Дальневосточная армия под командованием товарища Блюхера, оказалась не готова к современной войне. Герои Спасска и Волочаевки не смогли не только быстро и достойно дать врагу отпор на границе, как того предписывала советская военная доктрина, но даже не смогли обозначить свое присутствие в её районе.

Вся тяжесть по защите границы легла на плечи пограничников, которые своим легким стрелковым оружием противостояли вооруженному до зубов агрессору. В течение нескольких дней с момента начала конфликта они не имели поддержки ни в артиллерии, ни в танках, ни в авиации, хотя до Владивостока, где находился штаб округа, было рукой подать.

В те тревожные дни выяснилось, что все заверения прославленного маршала о полной боевой готовности Дальнего Востока к отражению японских милитаристов, всего лишь слова. Не укомплектованность соединений, неумение и неготовность войск округа к выполнению боевой задачи обрушилась на Сталина как снежный ком.

Ещё больше осложнил положение тот факт, что утратив руководство войсками, командующий округа маршал Блюхер упорно врал Москве в своих донесениях и разговорах. Клятвенно заверяя Сталина, что в самое ближайшее время, вверенные ему войска наведут порядок на границе, на деле маршал ничего не предпринимал, видимо ожидая, что конфликт сам собой рассосется.

Только прямое вмешательство наркома обороны в руководство боевых действий и отправка на Хасан комкора Штерна спасло ситуацию. Конфликт удалось погасить, не дав ему превратиться в большую войну.

Теперь, все было хуже и серьезнее. Ободренные начальными успехами Хасана, японцы решили ударить по единственному союзнику СССР, чьи вооруженные силы переживали не самые лучшие времена.

Сделав соответствующие выводы из прошлогодних боев, императорская армия вторглась на монгольскую территорию в районе реки Халхин-Гол большими силами и просто так, быстро выбить их было невозможно.

Благодаря быстрым и решительным действиям присланного из Москвы комкора Жукова, продвижение японцев вглубь монгольской территории удалось предотвратить. Брошенная на врага с марша, без поддержки пехоты и артиллерии, танковая бригада ценой больших потерь остановила врага. Легкие танки, светлой памяти маршала Тухачевского, горели как свечки от огня японских орудий, но танкисты разгромили врага и отбросили его за реку.

Прорыва японских войск на Улан-Батор удалось избежать, но противник успел основательно окопаться за Халхин-Голом и уходить оттуда не собирался. Генеральный Штаб предложил провести фланговый охват японских войск и заставить их покинуть территорию Монголии, но Сталин категорически запретил им делать это.

– Любое вторжение наших войск в Маньчжурию превратит этот приграничный конфликт в большую войну с Японией, а мы к этому не готовы – решительно отклонил вождь предложение Тимошенко и для этого у него были веские основания.

На западных границах Страны Советов намечался куда более значимый и опасный военный конфликт с участием Германии и Польши с одной стороны и СССР с другой.

Получив на основе Мюнхенского договора 'мирное удовлетворение' в виде поглощения сначала Судет, а затем и Чехии, фюрер хотел решить вопрос относительно вольного города Данцига и сухопутного сообщения основных земель рейха с Восточной Пруссией.

Учитывая тот факт, что в результате раздела Чехословакии Польша получила свой бонус в виде Тешинского района, а также наличия планов по совместной немецко-польской войне против СССР, Гитлер надеялся решить эту проблему мирным путем. Тем более что судьбу Данцига должен был решить плебисцит, а за право проложить по польской территории железную – и автомобильную дорогу, немцы предлагали хорошие денежные и торговые отступные.

Эти планы устраивали Берлин и Варшаву, но совершенно не устраивали Париж и Лондон. Не позволив войскам Красной Армии пройти через польскую границу на помощь Чехословакии и отдав Прагу на растерзание Гитлеру, господа Даладье и Чемберлен хотели, чтобы следующей жертвой Германии стал Советский Союз.

Высокие стороны считали, что совместный удар немцев и поляков приведет к разгрому ослабленной чистками Ежова Красной Армии и смене власти в Кремле. За это им отошли бы советской Белоруссии и Украины, а Англия и Франция прибрали бы к рукам Батуми и Баку с их нефтеносными приисками.

Война Германии и Польши с советской Россией должна была начаться летом 1939 года, но произошел серьезный сбой плана великих держав. Ещё не полностью уверенный в силе своего вермахта, его 'танковых роликов' и бомбардировочной авиации, фюрер решил немного подождать. Усилить и укрепить вермахт, который, по мнению фюрера ещё не был готов к войне с Россией.

Шаг логичный и разумный, но шел в полный разрез с планами англичан и французов. Две главные европейские страны не замечали роста мощи немецкой армии и потакали территориальным претензиям Гитлера к соседям только ради 'большой войны на Востоке'.

Ради этого они привели Гитлера к власти, предоставили кредиты на развитие германской экономики и вдруг, их питомец отказывается играть по их правилам.

Если зверь не прыгает по команде укротителя – он должен быть наказан. Иначе вся дрессировка пойдет насмарку, и великие державы решили наказать Гитлера.

В день, когда поляки должны были сказать 'да' мирным предложениям немцев, по наущению британцев Польша гордо произнесла 'нет' и, повернувшись задом, показала господам тевтонам свой шляхетский нрав и гонор.

Получив гарантии полной дипломатической и военной поддержки со стороны Лондона и Парижа, министер Бек дал ответ в такой ультимативной форме, что Гитлеру не оставалось ничего другого, как отдать приказ о разработке плана нападения на Польшу.

День, когда генералы Генерального штаба представили фюреру своё творчество под кодовым названием 'Вайс' и об этом через свои источники узнали британские дипломаты, Даладье и Чемберлен послали друг другу поздравления.

Пусть с некоторыми изменениями и не в том объеме как хотелось бы двум мировым державам, но большая многоходовая операция по уничтожению сталинской России вышла на финишную прямую.

– Вы отлично поработали с господином Беком, Пайп, – похвалил Чемберлен чиновника по особым поручениям из министерства иностранных дел, курировавшего этот вопрос. – Он так резко ответил Гитлеру на все его предложения, что тот просто был вынужден начать приготовление к войне с Польшей, чтобы сохранить лицо перед своими соратниками.

– Ах, господин премьер министр, это было нетрудно сделать, зная болевые точки поляков. Стоило лишь сказать Беку, что мы видим Польшу, почти равноправны игроком большой европейской политики, как дело было сделано. Мне даже не пришлось касаться 'голубой мечты' пана Пилсудского о Польше от моря до моря. Едва вы сказали, что Англия и Франция готовы в случаи войны с немцами поддержать поляков силой оружия, как дело было сделано. Теперь Польша будет делать все, что мы ей, скажем.

– Да, бедные поляки, пример чехов, которым мы тоже гарантировали вооруженную поддержку их так ничему и не научил – скупо усмехнулся Чемберлен.

– Но договор о помощи они все-таки попросили подписать – не согласился с премьером чиновник.

– И что из того? По моей просьбе, он будет ратифицирован парламентом 26 августа. Именно в тот день согласно данным нашей разведки, Гитлер нападет на Польшу, которой мы по ужасному стечению обстоятельств ничего не должны. Как быстро немцы разобьют поляков, наши военные высказывают разные сроки, но Сталин обязательно вмешается в эту войну. Он просто обязан попытаться вернуть себе Брест и Львов, а это приведет к военному конфликту с Германией. Чего собственно мы и добиваемся.