Текст книги "Последний поцелуй"

Автор книги: Евгений Долматовский

Отпечатки ладошек

 
Бангалор, Бангалор,
                               навсегда он запомнился мне
Отпечатками детских ладошек
                                              на белой стене.
На беленой стене,
                            очень четко видны при луне,
Отпечатки ладошек горят —
                                           пятерня к пятерне.
Замарашки мальчишки,
                                    чумазые озорники,
Для чего оставлять на стене
                                           отпечаток руки?
Это черная глина
                          со дна обмелевшей реки —
Отпечатки ладошек,
                             как будто цветов лепестки.
И никто не смывает
                             веселых следов озорства.
Это к счастью намазано —
                                        так утверждает молва,
Вековая молва
                      большей частью бывает права,
Заявил о себе
                     бангалорский сорвиголова!
Отпечатки ладошек
                             пускай сохраняет стена —
То ли черные звезды,
                                то ль огненные письмена.
В них таинственный смысл,
                                        и его расшифровка трудна,
Надо знать этот мир,
                               все события и племена.
Отпечатки пылают
                            при плоской восточной луне,
И немножечко грустно,
                                  что в детстве не выпало мне
Отпечатка ладошки
                             оставить на белой стене
И себя утвердить
                          в растопыренной пятерне.
 

1965

Южный Крест

 
Над горизонтом низко Южный Крест,
Холодное созвездье этих мест.
 
 
А ночь, как печь, и призрачно далек
Созвездия бесстрастный холодок.
 
 
Из края вьюг я пролетел сюда,
Где грела нас Полярная звезда.
 

1965

Рикша

 
Я, к порядкам чужим не привыкший,
С чемоданом тяжелым в руках,
Растерявшись, стою перед рикшей,
Не могу объясниться никак.
 
 
Он пытался схватить мою ношу,
Подкатил экипажик к ногам.
Чемодан? Лучше я его брошу,
Только вам его в руки не дам.
 
 
Не считайте такое загибом —
Кипячусь в исступленье святом:
Не могу я быть белым сагибом,
У меня воспитанье не то.
 
 
А обратное быть не могло б ли?
Убеждайтесь, что я не шучу,
Дайте в узкие впрячься оглобли,
По Калькутте я вас прокачу!
 
 
Голый рикша – лишь кожа да ребра,
Исполняющий должность коня,
С удивленьем, с ухмылкой недоброй
Исподлобья глядит на меня.
 
 
Не прозренье, а только презренье
В перезрелых, как вишни, глазах,
Подозренье под маской смиренья,
Как сто лет и как двести назад.
 

1965

Предшественник

 
На белом камне Тадж-Махала,
Дворца, хранящего века,
Следы невежды и нахала —
Кривые росчерки штыка.
Солдат Британии великой
Решетки древние рубил:
Он принял сумрак сердолика
За ослепительный рубин.
И, выковыривая камни
Из инкрустаций на стене,
Он ослеплял цветы штыками,
Не думая о судном дне.
Ах, мальчик Томми, добрый Томми,
Над Темзой в свете мокрых лун
Он в чопорном отцовском доме
Был паинька или шалун.
Из Агры он писал, что жарко,
Что не оправдан мамин страх,
Что могут дома ждать подарка
И повышения в чинах.
…Я в Индию приехал позже,
Мне Томми встретить не пришлось.
Но вспомнить не могу без дрожа
Века, пронзенные насквозь.
Я видел на других широтах,
Пусть сыновей других отцов,
В карательных баварских ротах
Таких, как Томми, молодцов.
Он их предшественник законный,
Хотя и вырастал вдали
Завоеватель тех колоний,
Что нынче вольность обрели.
Все плиты мрамора, как в оспе,
Штыком осквернены века.
Знакомая, однако, роспись,
И так похожи почерка!
 

1965

Жара

 
Температура крови – тридцать семь
По Цельсию у ночи колдовской,
А днем пылающих деревьев сень
Не оградит от влажности морской.
 
 
Все вверх ползет безжалостная ртуть:
Вот сорок, сорок два и сорок пять…
Соленый этот кипяток вдохнуть —
Как будто самого себя распять.
 
 
Шары жары катит в меня Бомбей,
И пот стекает струйками со щек.
Сейчас взмолюсь я: только не убей,
Мне дочку надо вырастить еще.
 
 
Но не услышит зной моей мольбы,
Не установит для меня лимит.
Печатью солнца выжигая лбы,
Он поровну, всех поровну клеймит,
 
 
А эти боги с лицами людей,
И эти люди с лицами богов
Живут, благословляя свой удел,
На жарких землях пятьдесят веков.
 
 
И три недели жалкие мои,
Мой испытательный короткий срок,
Твердят: о снисхожденье не моли,
Узнай, пойми и полюби Восток.
 

1965

«Как просто объявить себя святым…»

 
Как просто объявить себя святым,
Тряпицу вывесив, как флаг, на жерди
Над глинобитным домиком своим,
И размышлять о жизни и о смерти;
Уйдя от всех трудов, тревог, забот,
Накрыв худые плечи мешковиной,
Скрестить колени, восседать, как бог,
Потряхивая шевелюрой львиной.
Ты в мире гость и в каждом доме гость.
Вставай, иди топчи свою дорожку.
Голодные отсыплют рису горсть,
Бедняк отдаст последнюю лепешку.
Постой! Ответь мне на вопрос простой:
Они святые или ты святой?
 

1965

Система йогов

 
Изучать систему йогов не хочу,
К огорчению факиров и ученых.
В детстве было: руку на свечу —
Прослывешь героем у девчонок.
 
 
Многоликий, многоногий бог
Смотрит, кто это к нему приехал в гости;
Смог бы иностранец иль не смог
Для проверки воли лечь на гвозди?
 
 
Я сумел бы, да не стану напоказ
Протыкать себя отточенным стилетом.
Признаюсь, что пробовал не раз,
Правда, оставался цел при этом.
 
 
У себя я снисхожденья не просил —
Будет страшно, будет больно, ну и ладно!
Ревности горящий керосин
Я глотал отчаянно и жадно;
 
 
Если сердце обвивала мне змея,
И сжимала, и сжимала, и сжимала,
Слишком громко, но смеялся я.
Пусть считают – мне и горя мало.
 
 
Между ребер мне вонзали клевету,
Заставляли выгибаться, я не гнулся,
И мерзавили мою мечту,
Чтобы рухнул и уснул без пульса.
 
 
Было на ухабах всех моих дорог
Столько случаев для испытанья воли,
Что могу, как настоящий йог,
Демонстрировать пренебреженье к боли.
 

1965

«В Европе есть страна – красива, аккуратна…»

 
В Европе есть страна – красива, аккуратна,
Величиной с Москву – возьмем такой масштаб.
Историю войны не повернешь обратно:
Осело в той стране пять тысяч русских баб.
 
 
Простите, милые, поймите, я не грубо,
Совсем невмоготу вас называть «мадам».
Послушайте теперь охрипший голос друга.
Я, знаете, и сам причастен к тем годам.
 
 
На совести моей Воронеж и Прилуки,
Всех отступлений лютая тоска.
Девчонок бедных мраморные руки
Цепляются за борт грузовика.
 
 
Чужая сторона в неполные семнадцать…
Мы не застали их, когда на запад шли.
Конвейером разлук чужим годам сменяться.
Пять тысяч дочерей от матерей вдали.
 
 
Догнать, освободить поклялся я когда-то.
Но, к Эльбе подкатив, угас приказ – вперед!
А нынче их спасать, пожалуй, поздновато:
Красавицы мои вошли в чужой народ.
 
 
Их дети говорят на языке фламандском,
Достаточно прочны и домик и гараж,
У мужа на лице улыбка, словно маска,
Спланировано все – что купишь, что продашь.
 
 
Нашлись и не нашлись пропавшие без вести.
Теперь они навзрыд поют «Москва моя»,
Штурмуют Интурист, целуют землю в Бресте,
Приехав навестить родимые края.
 

1967

Брюссельский транзит

 
Простите за рифму – отель и Брюссель,
Сам знаю, что рифма – из детских.
На эту неделю отель обрусел
Полно делегаций советских.
 
 
По облику их отличить мудрено
От прочих гостей иностранных.
Ни шляп на ушах, ни широких штанов
Давно уже нет, как ни странно.
 
 
Спускаюсь на завтрак, играя ключом.
Свои тут компанией тесной.
Пристроился с краю.
За нашим столом
Свободны остались два места.
 
 
И вдруг опустились на эти места
Без спроса – две потные глыбы.
Их курток нейлоновая пестрота
Раскраски лососевой рыбы.
А может быть, солнечный луч средь лиан
Такое дает сочетанье.
Свои парашюты свалив на диван,
Они приступают к питанью.
 
 
А морды!
Морщинами сужены лбы,
Расплющенные сопатки.
Таким бы обманным приемом борьбы
Весь мир положить на лопатки.
 
 
Пока же никто никому не грозит,
Мы пьем растворимый кофе.
В Брюсселе у них лишь короткий транзит
И дальше – к своей катастрофе.
 
 
Куда? Я не знаю… Туда, где беда,
Иль в Конго, иль в джунгли Меконга
Несет красноватого цвета вода
Обугленный трупик ребенка.
 
 
А пленник,
В разбитых очках,
Босиком,
Ждет казни, бесстрастно и гордо,
Клеймя густокровым последним плевком
Вот эти заморские морды.
 
 
Как странно, что женщина их родила,
Что, может быть, любит их кто-то.
Меж нами дистанция – пластик стола,
Короче ствола пулемета.
 
 
…Закончена трапеза.
Мне на доклад
О мирном сосуществованье.
Им – в аэропорт.
Через час улетят
Туда, где проклятья, напалмовый ад,
Бамбуковых хижин пыланье.
 
 
Уехали парашютисты.
Покой
Опять воцаряется в холле.
А запах остался – прокисший такой,
Всю жизнь его помнить мне, что ли?
 
 
Так пахло от той оскверненной земли,
Где воздух еще не проветрен.
Так в ратушах пахло, откуда ушли
Вот только сейчас интервенты.
 

1966

Дюны Дюнкерка

 
Дюны Дюнкерка… Дюны Дюнкерка…
Сдунул тяжелые волны отлив,
Утром сырая равнина померкла,
Давнишней драмы следы обнажив —
Ржавая каска, худая манерка.
Дюны Дюнкерка. Дюны Дюнкерка.
 
 
Молча брожу я по зыбкому полю
Боя иль бойни второй мировой.
Чайки, кричащие будто от боли,
Вьются, кружат над моей головой.
Каждый отлив – как упрек и поверка —
В дюнах Дюнкерка, в дюнах Дюнкерка.
 
 
Если б они побережье Ламанша
Не уступили так быстро врагу
И не отхлынули, строй поломавши,
Бросив оружие на бегу, —
Фронта второго была бы примерка
В дюнах Дюнкерка, в дюнах Дюнкерка.
 
 
В сороковом роковом это было,
Переменить ничего не дано.
Стала Атлантика братской могилой,
Баржа, как гроб, погружалась на дно.
Мертвых сиреной звала канонерка
В дюнах Дюнкерка, в дюнах Дюнкерка.
 
 
Видно, нормандских лиловых ракушек
Не соберу я на мертвом песке.
Дула уснувших без выстрела пушек,
Ребра шпангоутов и чайки в тоске.
Ржавая каска, худая манерка.
Дюны Дюнкерка, дюны Дюнкерка.
 

1966

Цветы Сахары

 
Когда вонзится молния в песок,
Спекаются песчинки при ударе
И возникает каменный цветок
В зыбучей гофрированной Сахаре.
Я повидал зеленую зарю,
И миражи, и караван в пустыне,
И каменную розу подарю
Той, что в глаза мои не смотрит ныне.
А где же влажный бархат роз живых,
С которыми тебя встречал всегда я?
Меж твердых лепестков цветов моих
Гнездится не роса, а пыль седая.
Смеяться надо мною не спеши,
Я говорю по-честному, без позы:
В пустыне выжженной моей души
Остались только каменные розы.
Иду, иду… Вокруг песок, песок,
И молнии его кинжалят злобно.
Вдохнуть былую нежность в лепесток
Застывшей розы
Ты одна способна.
 

1966

Не в рифму

«Ко мне явилась рифма – вся в слезах…»

 
Ко мне явилась рифма – вся в слезах.
Бедняжечка! Она едва дышала,
На ней буквально не было лица.
Шатаясь, спотыкаясь, добрела
До белого, как обморок, блокнота,
И я с тяжелым сердцем записал
Историю ее грехопаденья:
В нее влюбился молодой поэт;
Он ей прощал все то, что было раньше,
И мировую славу обещал.
Но, боже мой, как с ней он обращался!
Ломал, корежил, гнул и так и сяк. Кричал он:
Устаревший жалкий штамп
Считать, что рифма – звонкая подруга
 А эти «рифм отточенные пики» —
Средневекового оружья род.
Для современной рифмы корневой
Достаточен и слог в начале слова.
Потом и этот слог – ко всем чертям!
Она повисла на опорной гласной,—
Так альпинист над пропастью висит
На перетертой о скалу веревке.
 
 
…Нечесаная, жалкая, в лохмотьях
Средь ночи рифма приплелась ко мне,
Как раз, когда над первою строкой
Я мучался…
– А я к тебе вернулась,
Прости меня. —
Я не сказал ни слова,
Но ложе ей из книг соорудил:
Товарищ Маяковский в изголовье
И сам поручик Лермонтов – в ногах.
Страдалица, забудься, отдохни,
Мы утром обо всем поговорим…
Ночь проведу над белыми стихами.
 

1966

Год спокойного солнца

 
Этот год называется
Годом спокойного солнца.
Я не спорю с наукой,
По сердцу мне это названье,
Только в этом году
Крылья бомбардировщиков наглых
Над вьетнамской землей
Заслоняли спокойное солнце.
Только в этом году
Наша дочка, мудрец-несмышленыш,
Улыбаясь, прошла
Над разверзшейся бездной сиротства.
И бесились тайфуны —
У каждого – женское имя.
(Кто-то их окрестил
Именами своих ненавистных.)
И три месяца кряду
Ташкент колотило о землю,
Так, что с хрустом ломались
Иголки сейсмических станций.
И Флоренция
Грязью затоплена до подбородка,
И на улицах Аккры
Темнокожие люди стреляют друг в друга,
И в Уэллсе
Гора наползла на шахтерский поселок.
Я отнюдь не хотел
Заниматься обзором текущих событий,
Просто вспомнилось мне
То, что было
И что происходит
В год спокойного солнца.
Постой!
Ты сегодня не слушал последних известий.
В катастрофе погиб
Самолет с водородною бомбой.
С января по декабрь
Тесно году спокойного солнца.
Он легко переходит
Границы листков календарных.
Я не спорю с наукой.
По сердцу мне это названье,
И мучительно хочется,
Чтобы оно оправдалось.
…Далеко-далеко от земли рассиялось
                                                        спокойное солнце.
 

1966

«Человек, укрощающий молнии…»

 
Человек,
Укрощающий молнии,
Каждое утро смотрящий буре в глаза,
Очень скверно играет на скрипке.
 
 
Человек,
Который под пыткой
Улыбался зло и презрительно,
Улыбается нежно ребенку.
 
 
Человек,
Рубающий уголь,
На пластах крутого падения,
Любит пить жигулевское пиво.
 
 
Человек,
Для спасения многих
Дважды себя заражавший холерой,
Рассказывает анекдоты.
 
 
Человечек,
Который скверно играет на скрипке,
Улыбается нежно ребенку,
Любит пить жигулевское пиво
И рассказывать анекдоты,
Размышляет:
Как я похож
На укротителя молний,
На того, кто молчал под пыткой,
На шахтера и микробиолога.
Впрочем, я даже больше их —
Я собрал в себе их черты и приметы.
 

1966

В защиту канарейки

 
Эта птичка попалась
В силки репутации, в клетку:
Старый символ мещанства —
Сидит канарейка на рейке.
Только я не согласен
С такой постановкой вопроса.
И прошу пересмотра,
И срочно прошу оправданья.
 
 
Биография птички:
Она из семейства вьюрковых.
Уточняю по Брему,
Что это – отряд воробьиных.
Ей бы жить на Мадейре,
На Канарских бы жить, на Азорских,
Заневолили птичку,
Еще и мещанкой прозвали!
 
 
Кто бывал в Заполярье, тот видел:
В квартирах рабочих,
Моряков, рудознатцев
Сидят канарейки на рейках.
С ноября и до марта
Мерцают они словно звезды,
Всю полярную ночь
Красный кенарь поет, не смолкая.
 
 
В министерство ли, в отпуск
Приедет в Москву северянин,
Он найдет канарейку,
Заплатит безумные деньги.
 
 
И везет самолетом,
Потом сквозь пургу на собаках
Это желтое счастье
Иль красное – счастье двойное.
Соловьи Заполярья!
От вашего пенья зависит
Настроенье людей,
Выполненье заданий и планов.
Канарейка на рейке,
Какая чудесная птица!
 
 
У мещанства сегодня
Другие приметы и знаки.
 

1966

«Люди добрые! Что нам делать…»

 
Люди добрые! Что нам делать
С нашей вечною добротою?
Мы наивны и мягкосерды,
Откровенны и простодушны.
А мерзавцы и негодяи
Видят в этом лишь нашу слабость.
Верно: если душа открыта,
То в нее очень просто плюнуть.
Неужели так будет вечно?
Неужели светлому миру
Не избавиться от негодяйства?
Люди добрые! Что нам делать?
Я вас к подлости не призываю,
Но зову на помощь суровость:
Доброта – лишь только для добрых,
Чистота – лишь только для чистых,
Прямота – для прямых и честных.
А для подлых – ненависть наша:
Надо их же собственной грязью
Беспощадно забить им глотки.
 

1966

Когда он остается один

 
Что делает человек,
Когда остается один
В комнате, где нету зеркала,
В котором он мог бы себя увидеть?
 
 
Он улыбается или хмурится?
Напевает или ворчит?
Сгорбился или расправил плечи?
Какое у него выраженье лица?
 
 
Не чтение, не сочиненье письма,
Не подготовка к экзамену или зачету —
Я именно хотел бы увидеть,
Что делает человек,
Когда он ничего не делает.
 
 
Как семена в перезревшем цветке
Вырастали мы в коммунальных квартирах;
Койки студенческих общежитий
Толпились, как шлюпки около пристани;
Прочитайте в энциклопедии,
Что такое барак,
Где по очереди спят на нарах
Дневная и ночная смена.
Я уж не говорю о солдатских годах,
Где даже могилы были общими,
А когда красноармеец оставался один,
Он вызывал огонь на себя.
 
 
А теперь мне очень хочется знать,
Как ведет себя человек
С самим собой наедине,
Когда никто на него не смотрит.
 

1966

«Вдруг оказалось…»

 
Вдруг оказалось:
Глаза – это вовсе не синие звезды,
А только сетчатка и роговица,
Хрусталик и радужная оболочка.
 
 
Вдруг оказалось:
Ночь – это вовсе не заговорщица,
А только темное время молчания:
Я тоже имею право на отдых.
 
 
Вдруг оказалось:
Письмо – это вовсе не голос сердца,
А только конверт, бумага и марка,
И ты же знаешь, что все в порядке.
 
 
Вдруг оказалось:
Что я – это вовсе не тот человек,
А только ошибка и заблужденье.
И все это выяснилось за три минуты.
 

1965

Без обратного адреса

 
Едва потрясенный Ташкент
От контузии первой очнулся,
С полустанков и станций
Поспешили к нему эшелоны.
Стеновые панели,
Лекарства,
Провиант и одежда.
От колхозов и строек,
Обкомов и горисполкомов.
На тюках и контейнерах
Надписи: «Срочно! Ташкенту!»
Ниже – адрес отправки,
Здесь всю географию видно.
 
 
На Товарной – разгрузка.
Аврал – в отделеньях почтовых.
Горы белых посылок
И надписи: «Срочно! Ташкенту!»
А на многих посылках
Отсутствует адрес обратный:
Передать кому надо…
Неразборчива подпись.
 
 
Что в посылке?
Домашние вещи —
Костюм – широченные плечи
И цветастое платье —
Подросток иль просто худышка.
Что в посылке?
Нарядная кукла,
Ботинки (разок надевали)
И белье в магазинной обертке
И пакеты сухого печенья.
 
 
Вам спасибо, колхозы и стройки,
Обкомы и горисполкомы,
За бетонную вашу поддержку,
За всю многотонную помощь.
Как спасибо сказать
Широченным плечам и худышке?
Дорогие мои,
Что ж вы адреса не указали?
 
 
Прожил я свою жизнь
В государстве обкомов и строек,
Много всякого было —
Больших потрясений и малых.
Но всегда, если горе,
Товарищ приходит на помощь.
Нет обратного адреса
И неразборчива подпись.
 
 
Только нам этот адрес известен,
Далекий и близкий.
Пробиваемся мы в этот край
Через бури, проклятья и штормы,
Это город Грядущий,
Проспект Беззаветного сердца,
Номер дома любой назови
И любую квартиру.
 
 
Эшелоны несутся в Ташкент
И летят самолеты
От колхозов, строительств,
Обкомов и горисполкомов.
Больше всех беспокоится
Самая трудная стройка —
Это стройка души человека,
Открытая людям,
Так, что даже не надо
Указывать адрес обратный.
 

1966

«Обезумевший атом…»

 
Обезумевший атом
Не вернется в свою оболочку,
И не будет опять
Африканец рабом бессловесным,
И межзвездный корабль
Снова шаром воздушным не станет.
 
 
Прошлогодние платьица
Дочке уже не годятся,
И к начальному замыслу
Не возвратится поэма,
И плодам-кулачкам
Не разжаться в цветок пятипалый.
 
 
Будь я даже назначен
Волшебником или пророком,
Ничему на земле
Я бы не дал обратного хода,
Невозможное дело.
За это и браться не стоит.
 
 
Но упрямо, всю жизнь,
Я пытаюсь вернуть изначальность
Нашей трудной любви.
Чтобы снова свиданием первым
Стали все эти годы.
Я верю, что это возможно.
 

1966

Речные трамваи

 
Речные трамваи, речные трамваи,
Меня вы включили в свое расписанье.
С рассвета до полночи действует пристань
Под самыми окнами нашего дома.
На праздники вы мне приносите песню,
А в будни – журчанье воды и мотора,
Дышу я то легкою грустью отплытья,
То смутной тревогой схожденья на берег.
 
 
Речные трамваи, речные трамваи,
На палубе топчется юнга в фуражке,
В бушлате, расстегнутом молодцевато,
С пушком на губе и большими руками.
Кольцо на канате одною рукою
Набросив на кнехт, он небрежно, любезно
Всегда помогает пройти пассажиру
Полшага по трапу над черной водою.
 
 
Речные трамваи, речные трамваи,
Почти каравеллы, почти бригантины,
Корветы и шлюпы, фрегаты и шхуны,
Плывущие вдаль, мимо парка культуры.
Возьму я билет за пятнадцать копеек,
Попробую с юнгой начать разговоры.
Но юнга презрительно курит. Он видит
На траверзе неба коралловый остров.
 

1966

«Все изменилось…»

 
Все изменилось… Поле стало нивой,
Ручей стал речкой, городом – поселок;
Песок с цементом сделались бетоном;
Нектар цветочный превратился в мед.
Железо, раскалившись, сталью стало…
Все изменилось, но не потеряло
Своей первоначальной чистоты.
А ты не только часть, ты ум природы.
Но по сравненью с ней за наши годы
Гораздо медленней менялась ты.
 

1965

Напоследок

 
Что ж, расставаться так расставаться.
Все решено.
Все ясно.
Все кончено.
И нам остается один разговор,
Совершенно спокойный,
Очень тихий.
Последний.
 
 
Ты обещала мне рассказать
О тех временах, когда была счастлива,
Потому, что не знала меня,
Губителя твоей жизни.
Говори, говори, говори,
Я слушаю, слушаю, слушаю.
Это надо рассказывать годами?
Ладно, я вытерплю напоследок.
 
 
Ты просишь меня объяснить,
Почему такие странные письма
Я присылал тебе с дороги,
Не пользуясь знаками препинанья.
Но в каждом отдельном случае
Была особая причина.
Это надо рассказывать годами!
Ладно, уж выслушан напоследок.
 
 
Мы давно собирались высказать
Друг другу свои упреки.
Пожалуй, настал подходящий момент.
Ты начинай. А я продолжу.
Как хорошо, что все позади.
Ни спешить, ни горячиться не надо.
Это надо рассказывать годами?
Ладно, уж выскажемся напоследок.
 
 
Кроме того, нам просто необходимо
Досказать все недосказанное,
Договорить все недоговоренное,
На что никогда не хватало времени.
И мы печально молчим вдвоем,
Медлим, откладывая объясненье,
Для которого нужна целая жизнь
И хотя бы еще одна ночь напоследок.
 

1966

Дельфины

 
Запрет всемирный – не трогать зверя,
Который близок людской породе.
Как быстро люди договорились
О том, что надо беречь дельфинов!
 
 
Дельфины любят играть, как дети,
Им ультразвуки вполне доступны,
А если горе, дельфины плачут…
И, значит, надо беречь дельфинов.
 
 
Дельфины дышат! Дельфины видят!
Дельфины плавают вольным стилем,
Дельфины любят совсем как люди,
Давайте будем беречь дельфинов!
 
 
Играют дети, как дельфинята,
Им ультразвуки доступны тоже,
Мы, как дельфины, умеем плакать,
И, как дельфины, мы нежно любим.
 
 
Уж раз причиною эта близость
И так не трудно договориться,
За сходство маленькое с дельфином
И человека беречь бы надо!
 

1966