Текст книги "Последний поцелуй"

Автор книги: Евгений Долматовский

Евг. Долматовский
Последний поцелуй

Новые стихи

Во второй половине двадцатого века

«Одному поколенью на плечи…»

 
Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много?
Испытаний и противоречий
Не слишком ли много?
 
 
Я родился в войну мировую,
Зналось детство с гражданской войною,
И прошел полосу моровую,
И макуха
Знакома со мною,
И разруха
Знакома со мною.
Старый мир напоследок калечил,
Но убить нас не смог он.
Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много?
 
 
А считалось, что только одною
Мировою войною
Вся судьба одного поколенья
Ограничена строго.
Сколько дней я сгорал
В окруженья,
Сколько лет я бежал
В наступленье —
Не слишком ли много?
 
 
Так дымились Освенцима печи,
Что черны все тропинки до бога.
Одному поколенью на плечи
Не слишком ли много?
 
 
Путешественнику полагалось
Два – от силы – кочевья,
Борзый конь, и натянутый парус,
И восторг возвращенья.
Нам – транзитные аэродромы,
Вновь и снова дорога.
И разлук и моторного грома
Не слишком ли много?
 
 
Одиссею – одна Одиссея…
Нам же этого мало.
Раз в столетие землетрясенье
На планете бывало.
Трижды видел, как горы качались,
Дважды был я в цунами.
(А ведь жизнь —
Только в самом начале,
Говоря между нами.)
 
 
Это б в прежнее время хватило
Биографий на десять.
Если вихрем тебя закрутило,
На покой не надейся.
Только мы не песчинками были
В этом вихре,
А ветром,
Не легендою были,
А былью,
И не тьмою,
А светом.
Равнодушные с мнимым участьем
Соболезнуют, щурясь убого.
Только думают сами —
Поменяться бы с нами местами.
Одному поколению счастья
Не слишком ли много?
А они-то ведь, кажется, правы!
И меняться местами,
Нашей выстраданной славой
Ни за что
                         и ни с кем
                                    мы не станем!
 

1965

Кавалерия мчится

 
Слышу дальний галоп:
В пыль дорог ударяют копытца…
Время! Плеч не сгибай и покою меня не учи.
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится в ночи.
Скачут черные кони,
Скачут черные кони,
Пролетают заслоны огня.
Всадник в бурке квадратной,
Во втором эскадроне,
До чего же похож на меня!
 
 
Перестань сочинять! Кавалерии нету,
Конник в танковой ходит броне,
А коней отписали кинокомитету,
Чтоб снимать боевик о войне!
Командиры на пенсии или в могиле,
Запевалы погибли в бою.
Нет! Со мной они рядом, такие, как были,
И по-прежнему в конном строю.
Самокрутка пыхнет, освещая усталые лица,
И опять, и опять
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится,
Никогда не устанет скакать.
 
 
Пусть ракетами с ядерной боеголовкой
Бредит враг… Но в мучительном сне
Видит всадника с шашкой,
С трехлинейной винтовкой,
Комиссара в холодном пенсне,
Разъяренного пахаря в дымной папахе,
Со звездою на лбу кузнеца.
Перед ними в бессильном он мечется страхе,
Ощутив неизбежность конца.
 
 
Как лозу порубав наши распри и споры,
Из манежа – в леса и поля,
Натянулись поводья, вонзаются шпоры,
Крепко держат коня шенкеля,
Чернокрылая бурка, гривастая птица,
Лязг оружия, топот копыт.
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится,
Или сердце так сильно стучит…
 

1965

Пустяки

 
Не будем говорить о пустяках…
Нет, будем! Это чрезвычайно важно!
Пустяк на хилых ножках прискакал
В обличив словесном иль бумажном.
А знаете ли вы, кто я таков?
Спросил противным хитрым голосишком.
И войны начинались с пустяков,
И катастроф я натворил с излишком.
Не верю я ни чувствам, ни словам,
Я миру насолю
И лично вам.
Клялись, что будем в чувствах высоки,
Не выпуская руку из руки,
Но постепенно, медленно и тайно
И в нашу жизнь проникли пустяки,
Тяжелые готовя испытанья.
Не там поставлен препинанья знак,
Вся песня – к черту.
Разберись в причинах!
И великана сокрушит столбняк
От въевшихся в царапину песчинок.
Ползет по быту сволочь мелочей,
Клубится, громоздясь, перерастая
В громадную бессонницу ночей,
В охрипшую от воя волчью стаю.
Мне трудно говорить о пустяках,
Пред ними я испытываю робость.
Остановись! Держи себя в руках!
Еще полшага сделаешь – и пропасть.
Малюсенький,
Сорвавшийся в вершин,
Мохнатым комом обрастает камень.
Великое мы как-нибудь свершим,
Нам справиться бы только с пустяками!
 

1966

«Хочу предупредить заранее…»

 
Хочу предупредить заранее
Пришедшего впервые в гости,
Что в нашей маленькой компании
Умеют подшутить без злости
Над самым страшным и трагическим,
Как говорится, нетипическим,
Что в жизни приключалось с каждым.
А вот о горе не расскажем.
Пускай бренчат душевно нищие
Дешевой мелочью обид,
Венца тернового не ищем мы,—
Вокруг земли – венец орбит.
Шатавшие путями грозными,
Мы можем искренне и честно
Быть (иль казаться) несерьезными
И улыбаться неуместно.
 

1966

Слова, пришедшие потом

 
Слова, пришедшие потом,
С пятиминутным опозданьем,
Точны, как юбилейный том,
Оттиснутый вторым изданьем.
 
 
А те, что именно сейчас
Так убедительны и метки,
О ребра яростно стучась,
Не в силах вырваться из клетки.
 
 
Признанье смято немотой.
Она уйдет, смеясь и плача.
Послушай! Оглянись! Постой!
Начну – и все скажу иначе.
 
 
Бывает – с возвышенья сцен
Оратор чушь пустую треплет.
Прогонят – вновь он Демосфен,
Герой невысказанных реплик.
 
 
В мгновенном споре ты мычишь
И заикаешься уныло,
Зато потом – слова-мечи,
Любое б недруга убило.
 
 
Слова никчемные – гуртом,
Толкутся, блеют, как бараны.
А мудрые придут потом
И хлынут, словно кровь из раны.
 

1966

«Моих собратьев моды атакуют…»

 
Моих собратьев моды атакуют,
Но неохота поддаваться мне.
Остаться старомодным я рискую,
Как пограничник на коне.
 
 
Почувствовав, как целится мне в спину
С той стороны потомок басмача,
Я первым карабин старинный вскину
И выпущу обойму сгоряча.
 
 
И в зарослях запутаюсь, как в сплетнях.
А если ранят, опаленным ртом
Я крикну: – Приложи траву-столетник,
А все антибиотики потом.
 
 
Увидеть бы склоненным над собою
Прекрасное лицо…
И сквозь века
Услышать: «Мой любимый, что с тобою?»
 

1966

«Еще недавно в город незнакомый…»

 
Еще недавно в город незнакомый
Беспечно приезжал я в первый раз.
Там девушки стояли на балконах
С магнитами провинциальных глаз.
Я проходил, предчувствуя победу:
Вы не целуйтесь, девушки, ни с кем,
Когда-нибудь еще раз я приеду
И, может быть, останусь насовсем,
И счастье принесу чудесной самой,
Веселой, грустной, доброй и упрямой.
 
 
Я приезжаю в город на рассвете,
По улицам курчавым прохожу,
Спешат автобусы, играют дети,
Этаж пускает зайчик этажу.
Глядят с балконов, из открытых окон,
Избранницы сегодняшней весны,
Но, как магниты с выключенным током,
Теперь глаза темны и холодны.
Желаю радости чужим невестам.
Я здесь в последний раз, и то проездом.
 

1966

Рост

 
Это привычно и очень просто —
Быть человеком среднего роста.
Мы не гиганты, да и не гномы,
Метра не два, но и не полтора,
Обычные люди – будем знакомы,—
Давно записали наш рост доктора.
Зато поколением, вслед за нами
Идущим,
            любуется вся земля:
Возвышается девушка, словно знамя,
И парни строятся, как тополя.
Великаны русские всё заметней,
Горды осанкой, в плечах широки,
Так что уже шестнадцатилетним
Тесны отцовские пиджаки.
А знаете ль вы,
                     что в Союзе Советском,
К цифрам Госплана весомым довеском,
Согласно антропометрическим данным,
На три сантиметра вырос народ?
И пусть вам в стихах не покажется странным
Столь прозаический оборот,
Я славлю эти три сантиметра,
Как дни, приближающие к весне,
Они наращивались незаметно,
Подобно цветам, а может, во сне.
Путь к ним —
                    это наши сутулые ночи,
Затем пригибали мы юность свою,
Чтобы собрать миллион одиночеств
В общую силу, в одну семью.
Когда бухенвальдская гильотина
Рубила головы, даже она
Не укротила, не укоротила
Росток
          человеческого зерна.
Ученые пусть диссертации пишут,
А мне сантименты, читатель, прости.
Не надо горбиться! Голову выше!
Давайте,
              товарищи,
                            будем расти!
 

1965

Ответ на анкету

 
Что мне нужно для счастья? Признаться, подобных анкет
Раньше я не встречал в пестроте комсомольских газет.
И поскольку я возраст читательский ваш перерос,
Отвечаю робея на этот задорный вопрос.
Что мне нужно для счастья? Во-первых, мне нужен покой,
Но не тихая гавань! Мне нужен покой
                                                  вот такой:
Чтобы всем киприотам спокойно и вольно жилось,
Чтобы знамя Патриса Лумумбы над Конго взвилось,
Чтоб выгнал захватчиков гневный и мудрый Вьетнам,
Чтобы в море Карибском не шастала смерть по волнам.
Что мне нужно для счастья? Тревога нужна – во-вторых.
Да такая, чтоб вовсе минут не осталось пустых.
Надо столько построить, придумать и изобрести.
Жизнь еще коротка, но уже беспредельны пути.
Неуемную жадность – как высшую щедрость прими:
Много нужно иметь, чтоб делиться со всеми людьми.
Что мне нужно для счастья? Мне – в-третьих – суровость нужна,
Чтобы гад не прополз в отвоеванные времена,
Чтоб горел клеветник – чтобы жарился он не в аду,
А вот здесь, на земле, непременно у всех на виду.
Пусть для сволочи всякой не хватит моей доброты.
Человек только тот, чьи глаза на поверке чисты.
Что мне нужно для счастья? В-четвертых, – любви глубина.
Не в-четвертых – во-первых! Большая любовь мне нужна!
Просто доброе слово… Улыбка… Уверенность в том,
Что, кочуя по свету, прописан я в сердце одном.
 

1965

К вопросу о сновидениях

 
Тысячелетняя загадка снов
Наукой современной приоткрыта.
Нашли механику ее основ —
Подкорковое преломленье быта.
Сны – это как дыхание, как пот.
Исследование мозга показало:
Не будет снов – и человек умрет,
Явь исчезает, если снов не стало.
Так, значит, чтобы жить, я обречен
В уюте книжном, на тигровой шкуре
Сто раз смотреть один и тот же сон —
Громаду гибели в миниатюре.
После гулянья с дочкой,
После дня
Важнейших споров в секции поэтов,
Гестаповец ко рву ведет меня,
Сейчас я упаду, свинца отведав.
…Я жить не смог бы, если бы порой
Не озарял мой сумрак сон второй:
Ты ласково склонилась надо мной,
Ладонью доброй губы остудила
И прошептала – не мечись, родной,
Все хорошо у нас,
Все – так, как было.
В значенье снов я веру потерял —
 Согласно лженаучному заглавью
Ученым представляю материал
Несоответствия меж сном и явью.
 

1966

Верность

 
Вы, женщины сороковых годов,
Родившиеся при Советской власти,
Средь вас я знаю многих гордых вдов,
Всегда молчащих о своем несчастье.
Не вышли замуж вновь не потому,
Что так легко в душевной жить пустыне:
Вы сохранили верность одному,
Погибшему на Волге иль в Берлине.
 
 
Рассказывали детям вы о нем,
Как о живом, веселом и крылатом.
И на своих плечах держали дом —
Он тесен был и латан-перелатан.
Ушли служить красавцы сыновья,
Вы на свиданье отпустили дочек.
Их вырастила добрая семья —
Не горестные руки одиночек.
 
 
Я скульпторов, что лепят монумент,
В котором воплощен Победы образ,
Прошу учесть среди ее примет
И эту невоинственную область
Улыбок строгих, книжек и корыт,
Где столько лет спокойно, величаво
Живет солдат, который был убит,
Его любовь, бессмертие и слава.
 

1965

«Да, есть еще курные избы…»

 
Да, есть еще курные избы,
Но до сих пор и люди есть,
Мечтающие —
                     в коммунизм бы
Курные избы перенесть.
 
 
Но для самих себя едва ли
Они вертят веретено.
Квартиры их к теплоцентрали
Подключены давным-давно.
 
 
Зато, надменны и спесивы,
Они решаются решать,
Кому лишь мачеха – Россия,
Тогда как им —
                            родная мать.
 
 
А кто им дал такое право?
Страданья дедов и отцов?
Добытая не ими слава
Иль цвет волос
                        в конце концов?
 
 
А ну, не прячься, отвечай-ка,
Посконным фартуком утрись,
Певец частушек с балалайкой
Из ресторана «Интурист»!
 
 
Зачем при всем честном народе,
Меняющем теченье рек,
Вы в русской ищете природе
Черты, застывшие навек?
 
 
Я был в соседнем полушарье,
И я вас огорчить могу:
И там цветы иван-да-марья
Легко пестреют на лугу.
 
 
Не в том Отечества отличье,
Не только в том —
                           скажу точней —
России древнее величье
В делах высотных наших дней.
 
 
Смешно рядить —
                               кто ей роднее,
Себя выпячивать притом,
Когда равны мы перед нею
И навсегда в долгу святом!
 

1964

«Еще когда мы были юными…»

 
Еще когда мы были юными…
Точнее, с самой колыбели,
О людях мы светлее думали,
Чем есть они на самом деле.
 
 
Мы подрастали в детском садике,
Был каждый грамм пшена сосчитан.
Уже тогда красавцы всадники
Нас взяли под свою защиту.
 
 
Мы никому не разрешили бы
Упомянуть – хоть в кратком слове —
О том, что их шинели вшивые
И сабли в ржавых пятнах крови.
 
 
Благоговенье это детское
Мы пронесли сквозь бури века,
Влюбленные во все советское
И верящие в человека.
 
 
Вы скажете: а где же критика,
А где мученья и сомненья?
У атакующих спросите-ка
За пять минут до наступленья.
 
 
Нет, для сочувствия умильного
Своих устоев не нарушу:
В большом походе – право сильного
Боль не выпячивать наружу.
 
 
Пусть слабые пугливо мечутся,
В потемках тычутся без цели,
С мечтою нашей человечеству
Светлее жить – на самом деле.
 

196З

Из семейных преданий

 
Начало первой мировой войны…
Интеллигент в воротничке крахмальном
Глядит в припухшие глаза жены.
Он не был никогда таким печальным.
Что завтра? Трехлинейка и шинель,
На голове ученой блин с кокардой.
С отсрочкой безнадежна канитель,
И жизнь уже поставлена на карту.
И, вспоминая умершую дочь,
Он щурится стыдливо, близоруко.
Всего одна им остается ночь,
А там, быть может, вечная разлука.
Грозовый август… Туча мошкары
У лампы керосиновой на даче.
Вчерашний филин ухает из мглы,
Как будто пушек дальняя отдача.
В последней ночи, отданной двоим,
Слепая боль, глухая безнадежность.
И навсегда необходимо им
Запечатлеть свою любовь и нежность.
Мальчишка иль девчонка? Все равно,
Пусть будет! Не гадая, кто любимей,
Придумано уже, припасено
Ему и ей годящееся имя.
На станцию на дрожках чуть заря
Уедет рекрут, завершая повесть,
Последние часы боготворя,
К неотвратимой гибели готовясь.
Но пуля, что его еще найдет,
Отсрочена пока на четверть века.
В разгар весны на следующий год
Произойдет рожденье человека,
Которому сурово суждены —
О сбывшемся не мудрено пророчить —
А все ж, дай бог, чтоб только три войны,
Дай бог, чтоб только три последних ночи.
 

1965

Боль Вьетнама

 
Бомбы падают близко —
                                    у самого сердца.
Не забыть, не забыться, товарищи, нам.
Разбомбленная старость,
                                     убитое детство  —
Нашей жизни открытая рана —
                                                Вьетнам.
Забывать не хочу
                         и забыться не смею.
Вижу хижины,
                     вижу изгибы траншей.
В джунглях хищники есть,
                                       в джунглях водятся змеи,
Но незваные гости лютей и страшней.
Парни рослые —
                        сплошь как в команде бейсбольной.
Только это со смертью игра,
                                         а не в мяч.
На горящие джунгли взирает без боли
Аккуратный,
                   окончивший колледж,
                                                   палач.
Вот следы интервентов —
                                    дождями не смыть их.
Поднимается мир на вьетнамский набат.
Превращаются там Сулливаны и Смиты
В неизвестных солдат,
                                  в неизвестных солдат.
Мне на Эльбе встречаться пришлось
                                                       с их отцами,
Как известно,
                    с фашизмом сражались они.
Сыновья показали себя во Вьетнаме.
Виноваты вы сами,
                            что доброе «ами»
Как позор,
               как проклятье звучит в наши дни.
Я не радуюсь гибели диких пришельцев —
Горе их матерей безутешно.
                                              А все ж,
Рисовод и зенитчик – точнее прицелься.
Отбомбились? Уходят?
                                  Нет, врешь, не уйдешь!
Кровью крашены
                          красные волны в Меконге,
Но Вьетнам до победы сражаться готов.
Мистер Джонсон!
                          Ужели рыбацкие джонки
Угрожают дредноутам ваших флотов?
Против морд этих бритых
                                       с оскалом злодейским
Непреклонность фарфоровых матовых лиц,
И фигур узкоплечая хрупкая детскость,
И язык, мелодичный, как пение птиц,
Мы-то знаем:
                    у тех, кто за правое дело
В бой идет,
                  есть геройства особый запас,
Наливающий сталью тщедушное тело,
Приводящий в смятенье рискнувших напасть.
 

1966

Я смогу!

 
Движенья акробатов отработаны,
Блестит в лучах прожекторов трико.
Простившись с повседневными заботами,
Под куполом юнцы парят легко.
 
 
На этот блеск толпа глядит восторженно.
Сиянья детских глаз не передам.
И на колени капает «морожено»,
Которое разносят по рядам.
 
 
Гимнасты голенасты, светло-розовы.
В испуганной оркестром тишине
Они плывут, как рыбы в круглом озере,
И кланяются на песчаном дне.
 
 
Но меркнет это царственное зрелище,
Когда выходит рыжий на манеж,
Ногами двигать толком не умеющий,
В широких путах клетчатых одежд.
 
 
Мысы штиблет он поправляет палкою,
Приподнимает шляпу-канотье,
Смущает первый ряд улыбкой жалкою…
И вдруг взмывает к звездной высоте.
 
 
Блестящие трико такие тусклые!
Куда там акробатам до того,
Кто под лохмотьями скрывает мускулы,
Небрежно прикрывая мастерство.
 
 
Легко расправясь с неуклюжей робою,
Он лихо выгибается в дугу…
Приду домой и сам взлететь попробую
Я тоже неуклюжий. Я смогу!
 

1965

«Юбилеи вокруг, годовщины…»

 
Юбилеи вокруг, годовщины,
Круглых дат центробежный полет.
Были мальчики, стали мужчины,
Зря надеялись – нас обойдет.
Закругляемся, крутимся тоже,
Начинаем отсчитывать дни.
Изумляемся тем, кто не дожил:
Сколько сделать успели они…
 

1965

«Я верил в детстве искренне и твердо…»

 
Я верил в детстве искренне и твердо,
Что мир не существует без меня.
Лишь отвернусь – и очертанье стерто,
Сомкну ресницы – вот и нету дня.
Глаза открою – мир возникнет снова
В цветах и красках.
И всесильно слово.
Но отрочество разом оглушило
Фантазию.
Я начал понимать,
Что все и без меня и есть и было,
Уйдет и без меня придет опять.
А все же не исчезло ощущенье,
Что я устроен чуточку не так,
Как все,
И не могу попасть в крушенье,
Меня минует пуля и сыпняк,
Любимая до гроба не разлюбит,
И мама вечно жить на свете будет…
Со мной считаться не желает время
И обходить не хочет стороной.
То, что могло произойти со всеми,
Безжалостно случается со мной:
Вагоны под откос.
Осколок в темя.
И ни одной поблажки… Ни одной!
 

1965

«Во второй половине двадцатого века…»

 
Во второй половине двадцатого века
Вырастает заметно цена человека.
И особенно ценятся мертвые люди.
Вспоминают о каждом из них, как о чуде.
Это правда, что были они чудесами,
Только, к счастью, об этом не ведали сами.
Но живые в цене повышаются тоже,
Это знают —
Особенно кто помоложе.
Дескать, я человек —
Наивысшая ценность.
Но, прошу извинения за откровенность,
В лисах ценится хвост,
В свиньях – шкура и сало,
И в пчеле почитается мед, а не жало.
Человеку другие положены мерки,
Целый мир называет его на поверке.
И цена человека —
Неточный критерий,
Познаваемый только ценою потери.
Велика ли заслуга —
Родиться двуногим,
Жить в квартире с удобствами,
А не в берлоге?
Видеть мир, объясняться при помощи речи.
 Вилкой с ножиком действовать по-человечьи?
Тех, кто ценит себя, я не очень ругаю,
Но поймите – цена человека другая!
 

1965

«Иносказаний от меня не ждите!..»

 
Иносказаний от меня не ждите!
Я вижу в них лишь разновидность лжи.
Что думаешь о людях и событьях,
С предельной откровенностью скажи.
Я знаю силу выстраданной правды
И мысли обнаженной и прямой,
И мне противны хитрые тирады,
Рожденные иронией самой.
Испытанный и радостью и болью,
Искавший путь не по чужим следам,
Ни плакать, ни смеяться над собою
И сам не буду и другим не дам.
 

1965

Напоминаю

 
Поэт обязан напоминать,
Не но секрету – через печать.
Напоминаю молчащим врозь,
Надувшим губы, глядящим вкось,
Что я их помню – пять лет назад,
Ладонь в ладони, глаза в глаза.
Напоминаю – не без причин,
Тому, кто нынче – высокий чин,
Что путь нелегкий он начинал
С пренебреженья ко всем чинам.
Напоминаю клеветникам
Закон, известный по всем векам,
Что с опозданьем большим, но все ж
В мученьях адских сдыхает ложь.
Напоминаю друзьям своим,
Равно – и старшим и молодым,
Что возраст – это условный счет,
Не поддавайся – не подсечет. Напоминаю…
И вас прошу
Напоминать мне – пока дышу.
 

1965

День победы в Бомбее

 
Вновь испытанье добром и злом.
Над храмом, над лавкою частника,
Всюду знакомый паучий излом —
Свастика, свастика, свастика.
Она была нами как символ и враг
В атаках растоптана намертво,
Но свастика здесь – плодородия знак,
Простая основа орнамента.
                    …Сейчас на Красной площади парад,
                     Знаменами пылает боль былая,
                     Радиоволны яростно трещат,
                     Перебираясь через Гималаи.
В клубе со свастикой на стене
Сегодня мое выступление:
Москва в сорок первом,
Европа в огне, Берлинское наступление.
Смуглые парни сидят вокруг,
Всё в белых одеждах собрание,
Всё в белых одеждах… Мне кажется вдруг,
Что я выступаю у раненых.
                      Сейчас ты вспоминаешь там, в Москве,
                      И эти двадцать лет, и те четыре,
                      Как жизнь твоя была на волоске,
                      Как «фокке-вульфы» свастику чертили.
Арийцы не просто шли на восток,
Их планы историки выдали:
Когда мы сердцами легли поперек,
Путь их был в Индию, в Индию.
В обществе дружбы кончаю речь,
Слушают миндалеглазые,
Как удалось от беды уберечь
Мирные свастики Азии.
                       Прохлада с океана наплыла,
                       Седое небо стало голубее.
                       Ты и не знаешь, что со мной была
                       На Дне Победы в городе Бомбее.
 

1965