Текст книги "Добровольцы"

Автор книги: Евгений Долматовский

Глава тридцать шестая
ПЕЧАЛЬНЫЙ НОЧЛЕГ

 
Любимые, всегда вы ждать должны.
Стихи о скором возвращенье лживы —
Не сразу возвращаются с войны
Те, что сражались и остались живы.
 
 
А тех, кто не вернется никогда,
Их тоже терпеливо, безнадежно
Должны мы ждать. Пускай идут года,
Навек расстаться с ними невозможно.
 
 
К сорок шестому году, к январю
В Москву мы возвратиться обещали.
Но я пока неточно говорю —
Ведь нас закинуло в такие дали!
 
 
Уфимцев переброшен на восток,
Несет патруль над городом Пхеньяном.
Война там кончилась в короткий срок,
Согласно утвержденным в Ялте планам.
 
 
А мы в Берлине, Николай и я.
Он на строительстве, а я в газете.
Вы сами понимаете, друзья,
Что мы за целый мир теперь в ответе.
 
 
Настала напряженная пора —
Германия рассечена на зоны,
Большой Берлин разбит на сектора,
И в каждом жизнь своя, свои законы.
 
 
Открыл, какую мощь таит уран,
Забытый родиной бездомный физик
И растревожил жизнь планет и стран,
Грядущее отринув иль приблизив.
 
 
Не потому ли так надменно горд
Союзник наш – студентик в белой каске,
Сидящий за рулем в машине «форд»
Двухцветной сногсшибательной окраски.
 
 
У них есть бомба. Будет ли у нас?
У них есть хлеб. Моя страна в разоре.
…В ту пору я уволен был в запас
И стал в дорогу собираться вскоре.
 
 
Метро, где Фриц директором теперь,
Работает уже. Так, значит, Коле
Сниматься можно. Дня не утерпеть!
«Ну, бригадир, поедем вместе, что ли!»
 
 
До Бреста скорый поезд нас довез,
А дальше на попутных мы решили,
Обратный путь – дорога вдовьих слез,
Улыбок девичьих и снежной пыли.
 
 
Отечество! При имени твоем
Волненье перехватывает горло.
Старинным русским словом «окоем»
Твой горизонт я величаю гордо.
 
 
И верно – не измерить, не объять
Полей, где шли мы, истекая кровью.
Идем к тебе, чтоб жить и побеждать
И снова верность доказать сыновью.
 
 
Нас возле Минска встретила зима,
Развалины прикрыла и болота.
Как магистраль московская пряма!
Крылатым стань – бери разгон для взлета!
 
 
Наш грузовик испортился опять —
Мотор был старый и дурного права.
Придется где-нибудь заночевать.
Вот Орша – километра три направо.
 
 
Три километра пройдены давно,
Но Орши нет. Иль прошагали мимо?
Пустынно здесь, безлюдно и темно,
И стелется печальный запах дыма.
 
 
Но вот пробились тонкие лучи
На уровне сапог невесть откуда,
И золотая бабочка свечи
В окне подвальном мечется, как чудо.
 
 
То, что чернело глыбами земли,
Как город проступило из-под снега.
Сказал Кайтанов: «Вот мы и пришли,
Но, кажется, здесь не найти ночлега».
 
 
Приют был все же найден кое-как
В подвале – общежитии горкома.
Нас обнял незнакомый полумрак,
Но мы себя почувствовали дома.
 
 
Кровати тесно выстроились в ряд,
Торчит свеча в коробке папиросной.
Калачиком у стенки дети спят,
Оставив инстинктивно место взрослым.
 
 
Бесшумно плачет сыростью стена,
На ней распяты куртки и жакеты,
И партизанская медаль видна
На кофте плисовой, поверх газеты.
 
 
Любая койка – площадь всей семьи,
Но две кровати посреди пустые:
То уступают нам места свои
Какие-то ребята холостые.
 
 
Давай уснем, давай скорей уснем,
Укроемся шершавым одеялом.
Мы дома… Это наш, советский дом,
Здесь люди служат высшим идеалам,
 
 
Здесь черный хлеб по карточкам дают,
Он неподкупен – потому и сладок,
Что вспоминать стеклянный вилл уют,
Пуховиков крахмальный беспорядок!
 
 
Я тяжело проснулся, весь в огне,
Наверное, не отдохнув и часу.
Почесываясь, Колька буркнул мне:
«Тут от клопов проклятых нету спасу!»
 
 
Потом влилось рассвета серебро
Сквозь щели кровли, как на дно колодца.
Картошка мерно падала в ведро:
Буль-буль… Она здесь бульбою зовется.
 
 
И семьи тихий разговор вели,
И школьники тетрадки собирали.
Мы встали, поклонились и ушли,
Чуть горбясь от нахлынувшей печали.
 
 
А утром здесь еще видней беда:
Пожарами обглоданные стены,
И лестницы уходят в никуда,
И прямо на земле стоят антенны…
 
 
Летит к родному дому напрямик
Отстроенная заново дорога.
Опять гремит попутный грузовик,
И Николай в пространство смотрит строго.
 
 
Он говорит: «За столько лет войны
Я ничего не видел в жизни горше,
И мы запомнить навсегда должны
Ночлег в разбитой, разоренной Орше».
 

Глава тридцать седьмая
ДОМА

 
Каждый день друг друга видя,
Не заметишь перемен,
Но когда разлука выйдет —
Вот как с нами, например, —
Каждая видна морщина,
Каждый проблеск седины.
Николай ласкает сына,
Гладит волосы жены.
 
 
А мальчишка рядом с мамой,
Как опора и как друг,
Весь в отца, крутой, упрямый,
От смущенья вспыхнул вдруг.
 
 
Нет, не ждал он, чтобы папа,
Сталинградский ветеран,
Щеки в оспенных накрапах
Рукавами вытирал.
 
 
Таня собрала пожитки,
И в глазах ее тоска,
Голубая ходит жилка
У девичьего виска.
 
 
«Погоди, тебе, дружочек,
Убежать мы не дадим,
Вот когда приедет летчик,
Уходите вместе с ним».
 
 
…Как спокойно течь рассказу,
Если хочешь дать отчет
За четыре года сразу,
А полсотни дней – не в счет!
 
 
«Лелька, Лелька! Помнишь Фрица?
Чудом гибель одолев,
Он теперь, как говорится,
На метро в Берлине шеф.
 
 
Он прошел такие беды,
Что не сыщешь на войне!
Перед самым днем Победы,
Как рассказывал он мне,
 
 
Их концлагерь в перелески
Выводили на расстрел,
Но один герой советский
Заслонить его успел.
 
 
Фриц еще сказал, что кличка
Танин у него была.
Дочь полковника, москвичка,
На Каляевской жила».
 
 
Таня вся затрепетала,
Растревожена, бледна.
Может быть, отца узнала
В этом подвиге она?
 
 
Или встретилась с легендой,
И приметы неверны,
И отец исчез бесследно
На четвертый день войны?
 
 
Достоверно неизвестно,
Как он путь закончил свой.
Но за то, что жил он честно,
Я ручаюсь головой!
 
 
Пусть без черных подозрений
Встанут в памяти времен
Жертвы первых окружений,
Не назвав своих имен.
 
 
И рассказ уходит дальше,
Открывая новый след:
«Под Берлином я на даче
Видел в рамочке портрет.
 
 
До чего похож на Гуго,
Как две капельки воды!
Сердце застучало глухо
От совсем чужой беды».
 
 
За рассказом стынет ужин.
Но и Леле невтерпеж
Рассказать подробней мужу,
Как ее объект хорош.
 
 
Вот она достроит скоро
Новый станционный зал,
Коридор из лабрадора,
В белом, мраморе портал.
 
 
Держат свод, светясь, колонны,
Их без счета в зале том.
И хрустальные пилоны
В обрамленьи золотом.
 
 
Но Кайтанов почему-то
С грустью слушает, жену,
Иль от ласки и уюта
Отучился за войну?
 
 
«Говоришь, роскошно в зале? —
Колька сплюнул горячо. —
Видно, в Орше не бывали
Архитекторы еще».
 
 
Леле страшно: «Что с ним стало?
Коля разлюбил метро!»
Наклонился он устало,
И в проборе замерцало
Фронтовое серебро.
 
 
А потом, Алешу вспомнив,
Все притихли за столом.
Притулился Славик сонный
Под отеческим крылом.
 
 
…Утром Леле в управленье
Надо ровно к девяти.
Есть у Коли настроенье
С ней к товарищам пойти.
 
 
От приветствий и объятий
Закружилась голова.
Всем он друг и всем приятель,
Так ждала его Москва!
 
 
Знаменитый архитектор
В управлении как раз.
Рассмотрение проекта
Ожидается сейчас.
 
 
Вот эскиз и два макета,
Видно каждую деталь:
Будет станция одета
В мрамор, бронзу и хрусталь.
 
 
Все начальники в восторге,
Но, молчавший до сих пор,
Мрачный, в старой гимнастерке,
Отставной встает майор.
 
 
Говорит он точно, веско,
Мысль его, как штык, пряма:
Что от Бреста до Смоленска
Лишь руины – не дома,
 
 
От границ до Сталинграда —
Только щебень да зола.
Нет, не время для парада,
Стройка будет тяжела!
 
 
Зарождался стиль эпохи
В первых линиях у нас.
Были станции неплохи,
Всюду радовали глаз.
 
 
А теперь какого черта,
Если людям негде жить,
Делать стены в виде торта,
Позолотой мрамор крыть?
 
 
«Да, красиво, я не спорю,
Но нельзя, сдается мне,
Строить с безразличьем к горю,
Причиненному стране».
 
 
Нет, никто не ждал скандала.
В первый день сердечных встреч
Очень странно прозвучала
Эта яростная речь.
 
 
«Что с Кайтановым случилось?»
«Раздражительный субъект!»
«Он разнес, скажи на милость,
Изумительный проект».
 
 
«Сами знаем, были беды,
Но зато каков итог!
Исторической победы
Бригадир понять не смог».
 
 
«Да, с концепцией такою
На метро работать как?»
«Не вернут на шахту Колю:
Слишком резок он, чудак!»
 

Глава тридцать восьмая
МИРНЫЕ ДНИ

 
Полковник Уфимцев приехал в столицу
С большим чемоданом, с японскою водкой,
С такими рассказами про заграницу,
Что зимняя ночь показалась короткой.
 
 
Как будто не старше он стал, а моложе,
Хотя не в одной побывал переделке.
И щеки покрыты пушистою кожей,
И брови как две золотистые стрелки.
 
 
Привез кимоно он с драконами Тане,
А Леле такое ж, но только с цветами.
А Славику – куклу в стеклянном футляре:
«Ну как не учел я, что вырос наш парень!»
 
 
И сделалось Тане по-взрослому страшно
От звона его орденов и медалей,
От этой повадки его бесшабашной:
Наверно, в разлуке не знал он печалей.
 
 
Но утром не прежний – душа нараспашку, —
Задумчивый и совершенно не пьяный,
Сказал он, на брови надвинув фуражку:
«Нам надо пойти прогуляться с Татьяной».
 
 
Вот этого Таня как раз и боялась.
Ее никогда он не видел зимою,
А тут еще шубка совсем истрепалась,
И мех на подоле свисает каймою.
 
 
Губами сухими, как будто от жажды,
Хотелось Уфимцеву прямо и честно
Сказать, что он видел ее лишь однажды
И как будет дальше, еще неизвестно.
 
 
Но вместо того он сказал ей спокойно,
Что в загс они утром отправятся завтра,
Что он ее образ пронес через войны, —
И это была полуложь-полуправда!
 
 
А Тане, смущенной, хотелось поведать
Ему о прихлынувшем к горлу мученье,
Что он для нее был мечтой о Победе,
Не Славкой, а Славой – в высоком значеньи.
 
 
А нынче шумит он, острит грубовато,
Дымит папиросой, пьет желтую водку…
А может, она перед ним виновата,
Что слишком поверила встрече короткой?
 
 
Хотелось сказать ей: «А может, не надо?
Был вечер свиданья и годы разлуки».
Но грустно шепнула она: «Как я рада!» —
Чтоб только конец положить этой муке.
 
 
Он вспомнил полячку из города Люблин
И девушку из офицерской столовой
И громко солгал ей: «Легко, когда любишь,
Быть верным возлюбленной в битве суровой».
 
 
Снежинками их обвенчала столица,
И щеки румянцем украсила вьюга,
Решили в гостиницу переселиться
Они, загрустив, но поверив друг в друга.
 
 
И если была в том частица обмана,
То каждый себя обманул, не другого.
…Наутро Уфимцевой стала Татьяна.
Все в мире чудесно, красиво и ново.
 
 
Сомненья ушли, унеслись огорченья,
Она дождалась своей радостной доли.
Полковник легко получил назначенье,
Он будет в Москве испытателем, что ли…
 
 
Видать, у начальства в чести,
На «эмке», машине казенной,
Он едет на службу к шести,
Оставив любимую сонной.
 
 
Прикрыл осторожно он дверь,
Не то она рано проснется.
Пускай отдыхает теперь,
Метро без нее обойдется.
 
 
Не знает жена ничего
О службе его, о работе,
Все ждет и жалеет его:
Не холодно ль там, в самолете?
 
 
Не скучно ль ему одному,
Не страшно ль в пустыне воздушной?
Нет, кажется, жарко ему.
Нет, кажется, вовсе не скучно!
 
 
У птицы особенный вид,
О ней еще песен не пели.
И даже отсутствует винт,
Что в детстве мы звали «пропеллер».
 
 
Машину выводят на старт.
Как юный конструктор взволнован!
А Славу вздымает азарт
Навстречу опасностям новым.
 
 
Он первый… Он вызвался сам
Ракетную птицу освоить.
Свой звук отдавая лесам,
Турбина могучая воет.
 
 
Он делает «бочки», пике,
И «горки», и «мертвые петли».
Приборы послушны руке.
Сейчас, как в бою, не запеть ли?
 
 
Нет, он из машины своей,
Пожалуй, не все еще выжал.
Не знали таких скоростей,
Никто не залетывал выше.
 
 
Быстрей! Все быстрей! Он поет…
Но видит в бинокли начальство,
Что там, наверху, самолет
Разламывается на части.
 
 
А летчик? Он падает вниз!
Сумеет ли выдержать сердце?
В ушах оглушительный визг.
Кричи – это лучшее средство.
 
 
Как долго к земным берегам
Плывет парашюта медуза,
Так больно рукам и ногам
От их невесомого груза.
 
 
И снег заклубился, как дым.
К пилоту бегут санитары,
Конструктор склонился над ним,
В мгновение сделавшись старым.
 
 
Но, кровь вытирая со рта,
Размазав ее по ладоням,
Уфимцев твердит: «Ни черта,
Мы звук непременно обгоним!»
 
 
А ночью звонит он заждавшейся Тане:
«Прости, что не смог я приехать к обеду:
Погода нелетная, небо в тумане,
Не раньше субботы я в город приеду».
 
 
(И в мыслях сравнил он жену свою с Машей,
А сравнивать, может быть, вовсе нельзя их,
Поскольку тогда в поколении нашем
Еще не водилось домашних хозяек.)
 
 
И трубку кладет он рукою свинцовой,
Согнувшись от невыносимой ломоты.
Синяк на скуле набухает, багровый, —
Наверное, он не пройдет до субботы!
 

Глава тридцать девятая
ВТОРАЯ ЛЮБОВЬ

 
Шли в Управленье разговоры:
Кайтанов – он такой-сякой,
Поспорит и дойдет до ссоры,
Не ценит собственный покой.
 
 
Набрался мудрости на войнах,
Разнес проект в один момент.
Им инженеры недовольны,
Обижен член-корреспондент.
 
 
Однако он работник дельный,
Имеет несколько наград…
Пускай на факультет туннельный
Учиться едет в Ленинград.
 
 
А как его семья? Теплову
Со стройки отпустить нельзя.
Но разлучаться им не ново,
Привычно, я б сказал, друзья.
 
 
Пускай они решают сами,
Но вуз ему необходим.
А Ленинград не за горами,
И все условья создадим.
 
 
Все ясно, не к чему придраться,
И выдан проездной билет.
Так стал Кайтанов ленинградцем
По крайней мере на пять лет.
 
 
Я захожу к друзьям старинным,
Но Лелю нелегко застать.
С кайтановским подросшим сыном
Придется посидеть опять.
 
 
Мальчишка здорово рисует,
Про все, как взрослый, говорит,
Его Вьетнам интересует
И что такое Уолл-стрит.
 
 
От папы вести слишком кратки,
Он пишет: очень трудный год,
Да телеграмму: «Все в порядке» —
Раз в две недели маме шлет.
 
 
У дяди Славы перемены:
Он приезжал прощаться к нам,
Он служит где-то возле Вены,
И тетя Таня тоже там.
 
 
…Мне не собрать друзей далеких,
Но буду с ними я везде.
Так помнят реки об истоке,
Так помнят птицы о гнезде.
 
 
И выпал мне отъезд нежданный.
Экспрессом «Красная стрела»,
И ночь в пути, и день туманный
Сквозь рябь вагонного стекла.
 
 
В купе сосед, профессор бойкий.
Зайти ехидный дал совет
В квартиру Пушкина на Мойке,
Чтоб знать, как скромно жил поэт.
 
 
Но, времени имея мало
На поучительный досуг,
Я сразу бросился с вокзала
Туда, где учится мой друг.
 
 
Как раз звонок по-детски звонок.
И странен всем, как в мае снег,
Среди мальчишек и девчонок
Седоголовый человек.
 
 
Кайтанов! Лапы мне на плечи
Кладет он грузно. «Здравствуй, друг!»
Я ощущаю легкость встречи,
Родную тяжесть этих рук.
 
 
«Ну, что там Славик? Как там Леля?
Письмо? Давай его сюда!
Сегодня с лекции на волю
Сбегу, – невелика беда».
 
 
И мы шагаем с ним проспектом,
Как жизнь, широким и прямым,
Сто раз поэтами воспетым,
С далеким шпилем золотым.
 
 
Минуем строгие кварталы,
Не клеится наш разговор…
Но вот навстречу самосвалы,
И виден во дворе копер.
 
 
Для нас нет зрелища дороже,
Для нас нет выше красоты:
«Смотри! Метро здесь строят тоже,
Хотя ужасные грунты».
 
 
«Ты где живешь?» – «Снимаю угол».
«Пойдем к тебе?» – «Не по пути!»
Ужели он не хочет друга
В свою обитель завести?
 
 
Мне это показалось странным.
Ну что ж, на нет и нет суда.
Пахнуло чадом ресторанным.
«А может быть, зайдем сюда?
 
 
Вон в глубине свободный столик,
Студент не прочь бы коньячку».
В задорных разговорах Коли
Улыбка прятала тоску.
 
 
Но, не назвав ее причины,
Он еле совладал с собой.
Не любят говорить мужчины
О том, что может стать судьбой.
 
 
Лет через шесть в степях за Доном
Услышал я его рассказ,
Но, споря с времени законом,
Передаю его сейчас.
 
 
Отличный угол снят был Колькой:
Славянским шкафом отделен,
Был со столом, с походной койкой
Дворец студенческих времен.
 
 
Хозяйка постояльцу рада:
Зимою страшной у нее
Всех близких отняла блокада,
Оставив горе да жилье.
 
 
А как зовут ее? Не важно,
И разве вам не все равно?
На лампе абажур бумажный,
И в комнате полутемно.
 
 
Я знаю поколенье женщин,
Которые живут одни,
Достойные любви не меньше,
Чем те, кто счастлив в наши дни.
 
 
Заботливы ее вопросы.
Все вечера они вдвоем…
Она свои тугие косы
Завяжет золотым узлом
 
 
И сядет рядом, пригорюнясь,
Сомкнув кольцо округлых рук.
Нет, это, кажется, не юность,
Вы поздно встретились, мой друг!
 
 
Не очень громко, безыскусно,
Сбиваясь часто, – ну и пусть! —
Она стихи поэтов грустных
Читает Коле наизусть.
 
 
Но в этом нету вероломства:
Ведь он до рокового дня
Из всех поэтов (по знакомству)
Читал лишь одного меня.
 
 
И вспоминает виновато
Он свой московский непокой:
«Повадка Лели угловата,
И нет в ней тайны никакой?..
 
 
А наше первое свиданье
У лунных просек на виду,
И комсомольское собранье
Тогда, в тридцать седьмом году,
И в сорок первом расставанье,
Преодолевшее беду?..»
 
 
Все тоньше память жизни прежней,
И вот уже она – как нить.
Любовь ее все безнадежней,
И надо что-нибудь решить,
 
 
Иначе этот взгляд печальный,
Где тьма как свет и свет как тьма,
Где встреча длится, как прощанье,
Сведет с ума, сведет с ума.
 
 
Но голосом глухим, как эхо,
Хозяйке говорит жилец:
«Я в общежитье переехал,
Прости меня. Всему конец».
 
 
И зубы стиснуты до боли,
Так тяжко на душе. Но он
Не зачеркнет второй любовью
Все то, во что навек влюблен!
 
 
Пускай всегда хранится в тайне
То, что на берегу донском
Мне позже рассказал Кайтанов
О подвиге своем мужском.
 
 
Нет, вовсе не о той победе,
Которой хвастают хлюсты,
А о рожденном на рассвете
Высоком чувстве чистоты.
 

Глава сороковая
КОГДА ОДИНОКО

 
Рассветной звезды молодыми лучами
Мы в разные стороны, дальше и дальше
Расходимся, шедшие вместе вначале,
Сквозь общие радости и неудачи.
 
 
А нашему утреннему поколенью
На опыте жизни пришлось убедиться,
Что Мы – это главное местоименье
И Я – лишь его небольшая частица.
 
 
Но что нам поделать, товарищи, если
И солнца лучи не встречаются в небе.
Бывает, для хора написана песня,
А петь одному ее выпадет жребий.
 
 
Товарищи! Как мне без вас одиноко!
Кайтанов, наверно, еще в Ленинграде,
А Слава опять улетает далеко,
И вся наша дружба в невольном разладе.
 
 
Портрет на стене – Ильича крутолобость,
Шеренгами книги стоят, как солдаты…
Морями и странами светится глобус,
От света неяркого тени горбаты…
 
 
Опять над романом сижу до рассвета,
И кажется мне временами, что это
Веду я стихи, как туннель через скалы,
Сквозь жизни глубины, сквозь горы и годы,
Песок мелочей и событий обвалы,
Сквозь черные и сквозь прозрачные воды.
 
 
Вдруг кажется, что ничего не выходит,
Перо по странице беспомощно бродит…
В поэты я выдвинут был бригадиром,
На очень высокую, трудную должность:
Один на один с окружающим миром
Над белым листом остается художник
А нам, в коллективе с младенчества росшим,
Так нужно повсюду быть с другом хорошим!
 
 
С таким, чтобы вместе в огонь или в воду,
С таким, чтобы рядом в жару или в стужу.
Иначе, как жабы в сырую погоду,
Пустые обиды вылазят наружу:
 
 
Тем был я не понят, а этим не признан,
Там высмеян больно, туда-то не позван.
Ничтожные чувства при социализме
Еще нас терзают довольно серьезно.
 
 
Но есть огорчения и пострашнее,
О них умолчать и забыть я не смею:
Оглотков! Не помните этой фигуры?
Он в подлости жил и погиб как собака.
А нынче Оглотков от литературы
Воскрес! До чего вы похожи, однако!
 
 
Он ходит за мной, клеветник и наушник,
Статейки кропает он с видом научным,
В которых чернит мою чистую веру
И автора хает с героями вместе.
Зачем? Для того лишь, чтоб сделать карьеру, —
Ведь нет у такого ни чувства, ни чести.
 
 
Молчит телефон… Хоть бы кто по ошибке
Мой номер набрал… Я включаю приемник.
Взвились и замолкли заморские скрипки.
Как тихо… Как пусто в пространствах огромных.
 
 
Вы не думайте, я не ною,
Просто трудно порой ночною, —
Не работается, не спится,
Без товарищей свет не мил!
Но один сейчас за границей,
На конгрессе борцов за мир;
 
 
Спят, устав от трудов, другие;
Ну а третьи спят вечным сном, —
Наши самые дорогие,
За которых мы все живем.
 
 
Перед светлою их судьбою
Как-то даже неловко мне
Заниматься самим собою,
С мелкой грустью наедине.
На позднем рассвете, усталый и сонный,
Бегу отвечать на звонок телефонный.
 
 
«Большая Медведица вас вызывает».
Вот глупая шутка иль сна продолженье?
А впрочем, чего на земле не бывает!
И слышу я голос: «Приветствую, Женя!
 
 
Кайтанов на проводе. Здравствуй, дружище!»
«Откуда ты взялся?»
«Я с нового места.
Медведицу после на карте отыщешь,
Покамест она никому не известна.
 
 
На новую стройку я послан в разведку,
Теперь я сижу на практическом деле:
Закончив студенческую пятилетку,
В степях для воды пробиваю туннели.
Ты должен приехать ко мне непременно, —
Учти, для стихов это место бесценно…
 
 
Еще не забудь моей маленькой просьбы:
Зайди к нам домой, если время нашлось бы.
Будь другом! Я очень волнуюсь за сына, —
Опять про юнцов фельетоны в газетах.
В наставники Славику нужен мужчина,
Мальчишка нуждается в наших советах».
Всегда разговор на большом расстоянье
Таит недосказанность в окончанье.
 
 
…Признаюсь, я начал, тревожась немного,
Воспитывать сына приятелей давних.
Совсем не по мне эта роль педагога,
Какой из меня, извините, наставник!
 
 
Теплова на шахте. Я радостно встречен
Мальчишкой в просторном костюме отцовском.
Потом у меня мы сидели весь вечер,
Серьезно беседуя о Маяковском.
 
 
Юнец обо всем говорит нагловато.
«Не слишком ли ты задаешься, приятель?» —
Спросил я его, позабыв, что когда-то
Сам детскую робость за наглостью прятал.
 
 
А вдруг лобовая атака на доты?
Ты первым пойдешь или голову спрячешь
Смотрю на него, не скрывая заботы,
Мне кажется, мы вырастали иначе.
 
 
Но это во всех поколеньях, быть может,
Имеет свое объясненье простое:
Октябрьским гвардейцам казались мы тоже
Весьма легкомысленной мелкотою.
 

Глава сорок первая
ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО

 
Люблю дорогу – самолет, и поезд,
И дальнего автобуса пробег.
Готов я мчать в пустыню и на полюс —
В движенье глубже дышит человек.
 
 
Для путешествия мне дай лишь повод,
Меня в дорогу только позови,
И я готов, как телеграфный провод,
Быть вестником событий и любви.
 
 
Мне поручили сочиненье песен
Для фильма о военных моряках,
И за ночь очутился я в Одессе
С одним портфелем да плащом в руках.
 
 
Фантазия ли в этом виновата,
Но иногда, въезжая в города,
Вдруг кажется, что здесь бывал когда-то,
Хотя и близко не был никогда.
 
 
Таким явился мне приморский город,
Невероятных полный новостей:
На улицах кипел горячий говор,
След южного смешения страстей;
 
 
Спускались к морю крыши, как террасы,
Открытые для солнца и ветров,
Зеленоусым Бульбою Тарасом
Шумел платан, и нежен и суров.
 
 
И я по плитам затвердевшей лавы,
Что с древности, наверно, горяча,
Спустился к синей колыбели славы,
К морским волнам, где тральщиков причал
 
 
Для фильма нужно видеть жизнь матросов,
На корабле я принят был как гость.
Немало глупых задавал вопросов,
Поскольку раньше плавать не пришлось.
 
 
Но мне прощали эти разговоры
Великие герои без прикрас,
Воюющие до сих пор минеры,
Что в жизни ошибаются лишь раз.
 
 
…Еще в начале нашего маршрута
В тумане растворились берега,
Со всех сторон вздымались волны круто
Подобьем бирюзовых баррикад.
 
 
Чувствительный прибор сработал четко,
Его сигналы объяснили мне:
В квадрате этом мертвая подлодка,
Чья – неизвестно, залегла на дне.
 
 
Напялив водолазную одежду,
Доспехи марсианские свои,
На дно морское с фонарем надежным
Спустился старшина второй статьи.
 
 
Над ним качались водяные горы,
И тишина вокруг была как гром.
Средь зарослей багровой филлофоры,
Ракушками обросшую кругом,
Он обнаружил мертвую «малютку»,
Здесь пролежавшую десяток лет,
Когда-то искореженную жутко
Ударом бомб глубинных и торпед.
 
 
Таких вестей не удержать в секрете:
Когда в Одессу лодку привели,
На берегу уже стояли дети
И моряки, покинув корабли.
 
 
Что там, за переборкою двойною,
В отсеках, не заполненных водой?
Броня уже не кажется стальною,
Так обросла багровой бородой.
 
 
Волшебной палочки прикосновенье,
Сиянье автогенного огня —
И наступило страшное мгновенье:
В отсеки хлынул свет и воздух дня,
 
 
Там, как живой, матрос, нагнувшись, пишет
В тельняшке рваной, как тогда сидел.
Меня пронзило памятью: Акишин!
Но броситься к нему я не успел.
 
 
При соприкосновеньи с кислородом
Он, как сидел с карандашом в руках,
Обмяк и на глазах всего народа
Стал рассыпаться, превращаясь в прах.
 
 
Я задыхался. Так мне стало душно,
Как будто весь наличный кислород
За десять лет в пространстве безвоздушном
Себе теперь мой бедный друг берет.
 
 
Мне в тот же вечер в штабе рассказали,
Что случай удивительный весьма,
Но на «малютке» в вахтенном журнале
Нашли обрывок личного письма:
«Ты не жалей меня. Я счастлив был
Хотя бы тем, что так тебя любил».
 
 
Я объяснил начальнику морскому,
Что с этим человеком вместе рос
И та, кому писал он, мне знакома,
Она не знает, как погиб матрос.
 
 
Пусть это трудно другу и солдату,
Но повелело горе мне само
Немедленно доставить адресату
Десятилетней давности письмо.
 
 
Мне выдали страницу из журнала,
Истлевшую – едва видны слова, —
И на исходе дня меня встречала
Обычной суматохою Москва.
 
 
Но я не представлял себе, как трудно
Мне будет Леле рассказать о том,
Что тот, кто спал так долго непробудно,
К ней нынче обращается с письмом.
 
 
И все же я отправился на стройку,
На шахту, где начальницей она,
И в проходной услышал голос бойкий,
Как в дальние, былые времена.
 
 
Шла Леля в шлеме и комбинезоне
Навстречу мне по шахтному двору,
С прорабом рассуждая о бетоне,
Кляня вовсю снабженцев и жару.
 
 
«А, это ты, писатель! Очень рада!
Я о тебе подумала как раз.
Почаще заходить на шахту надо,
Не отрываться от рабочих масс».
 
 
Я молча протянул ей лист бумаги,
Помятый и истлевший по краям,
Где наш Алеша, как слова присяги,
Ей написал: «Любимая моя!»
 
 
Она признанье это прочитала —
Как много сказано в одной строке!.. —
И, улыбнувшись горько и устало,
Спустилась в шахту, сжав письмо в руке.
 
 
В тот день в подземном станционном зале
Каком? Не важно – где-то по кольцу, —
Бетон в квадратные опоры клали,
И срок работы подходил к концу.
 
 
Тут появилась инженер Теплова,
Прошла не как обычно, а быстрей.
И, никому не говоря ни слова,
Трубы обрезок взяв у слесарей,
 
 
Туда письмо Акишина вложила
И, зачеканив с двух сторон свинцом,
Письмо меж арматуры поместила
И отошла с задумчивым лицом.
 
 
Никто не видел этого. Бетоном
Письмо со всех сторон окружено.
Пусть будет о моем дружке влюбленном
Одним векам рассказывать оно.