Текст книги "Добровольцы"

Автор книги: Евгений Долматовский

Глава десятая
ОСОБНЯК НА ТВЕРСКОМ БУЛЬВАРЕ

 
Года молодые, куда вы стремитесь?
К планетам и звездам! А мы и не знали,
Что есть в окончаньи трудов и строительств
Не только восторг, но и доля печали.
 
 
Снесли эстакаду в последнюю смену.
В Охотном ряду не увидишь отныне
Трамвайных платформ, так похожих на сцену,
Где люди сидят на песке, как в пустыне.
 
 
Разобран копер и фанерный рабочий.
Забор превратился в обычные доски.
Но жизнь останавливаться не хочет:
Поручен нам новый объект – Маяковский.
 
 
Он станцией станет, поэт наш любимый.
Как плыть пароходом товарищу Нетте,
Так быть Маяковскому залом глубинным,
В стальные колонны и мрамор одетым.
 
 
У каждого в жизни сейчас перемены:
Направлена в Промакадемию Леля;
Акишин учиться пойдет непременно:
Не всем в академии, можно и в школе!
 
 
Уфимцев экзамен сдает на пилота,
Уже он на «чайке» взвивается в тучи;
И новая ждет бригадира работа:
Теперь в подчиненье он смену получит.
 
 
Он ходит вразвалку, веселый и гордый,
Чуть-чуть свысока он обходится с нами
И носит на лацкане новенький орден —
Пусть не Боевое (Трудовое), но Красное Знамя!
 
 
Почетное звание краснознаменца
Нам с детского сада являлось ночами
Буденновской лавой под яростным солнцем,
Борьбой пограничника с басмачами.
 
 
И вот этот орден для нас отчеканен,
Он лучшему парню вручен по заслугам,
Эмаль его можно потрогать руками
И рядом стоять с бригадиром и другом.
 
 
Пускай бригадир погордится! Не важно!
Ведь он, как и все мы, вчерашний мальчишка
В руках его книжка в обложке бумажной.
Моя – понимаете! – первая книжка.
 
 
И он говорит мне: «Написано бойко,
Показана наша подземная стройка.
И ясно видна установка комсорга —
В стихах исключительно много восторга.
 
 
Все было, пожалуй, труднее немного.
Зачем тут одни лишь веселые лица?
Не критик я, чтобы оценивать строго,
Но думаю, надо тебе поучиться.
Нужны государству и людям поэты —
Великие годы еще не воспеты».
 
 
…Особняк на Тверском бульваре,
Юный Горьковский институт.
Дверь открыта. Смелей, товарищ!
Нас науки и книги ждут.
 
 
Коротка у меня анкета,
Биография коротка.
Метростроевца, не поэта
Принимают сюда пока.
 
 
«Познакомиться не хотите ль?» —
Трубку толстую закурил
С кинофабрики осветитель.
«А зовут тебя как?» – «Кирилл.
 
 
Впрочем, можешь, если захочешь,
Костей звать меня, например.
Я картавлю, мне трудно очень
Выговаривать „л“ и „р“».
 
 
Вот скандалит парнишка вздорный
С разлохмаченной головой,
Бывший жулик и беспризорный
Из колонии трудовой:
 
 
«Это верно, я был бродяга,
А теперь я рабочий класс!
От Макаренко есть бумага.
А не примут – зарежусь враз!»
 
 
И глядит на него сердито —
С ней никто еще не знаком —
Тонконогая Маргарита
С тонким, жалобным голоском.
 
 
Вот еще пришел – погляди-ка,
Это малый не без затей,
Двухметровой длины заика,
Сочиняющий для детей.
 
 
Начинающие поэты,
Мы священным огнем горим,
И тепло нам, хоть мы одеты
Легковато для наших зим.
 
 
Со стихами тонки тетради.
Предстоит еще сочинять
Песнь о Зое, «Митинг в Канаде»,
«Дядю Степу» и «Жди меня».
 
 
В институте нету традиций,
И порядка покуда нет.
Не приучены мы учиться
Дети первых советских лет.
 
 
Дело тут не в священной лени,
А скорее в том, что как раз
В первой и во второй ступени
Все загибы пришлись на нас:
 
 
Смесь гимназии с производством,
Школьных митингов полоса.
Так ломаются у подростков
В ранней юности голоса.
 
 
Есть наука – сплошная скука,
Есть предметы и для души.
Прокатились мы по наукам,
Как по скользанке малыши.
 
 
Пионерские песни спеты,
В институте терзают нас
Неуменье вести конспекты
И неполных знаний запас.
 
 
Когда, провалившись на третьем предмете,
Я вышел на улицу, гордый и хмурый,
За мною пошли (я не сразу заметил)
Какие-то две непонятных фигуры.
 
 
Я начал шаги прибавлять воровато,
Потом оглянулся: придется ли драться?
Да это ж из нашей бригады ребята —
Кайтанов с Уфимцевым! «Здравствуйте, братцы!»
 
 
«Здорово! – ответил невесело Славка.
(Кайтанов молчит, только туча во взоре.) —
Печальная нами получена справка,
Как ты в институте бригаду позоришь».
 
 
Тут начал Кайтанов: «Ты ходишь с фасоном,
Значок метростроевца носишь в петлице,
А сам оказался дешевым пижоном,
Который форсит и не хочет учиться.
 
 
Учти, что богема сегодня не в моде.
Уфимцев, скорей отведи мою руку,
Иначе я съезжу студенту по морде —
Такую, быть может, поймет он науку».
 
 
Уфимцев не выдержал мрачного тона,
Он лапы свои положил мне на плечи.
«Поедем к Кайтановым, к нашим влюбленным,
В семейном кругу проведем этот вечер».
 
 
Кайтанов кивнул, не добавив ни слова,
И я захлебнулся такой теплотою,
Высоким приливом участья такого,
Которого я, вероятно, не стою.
 

Глава одиннадцатая
В СЕМЕЙНОМ ДОМЕ

 
Остались за дверью и слякоть и холод,
Сегодня мы гости семейного дома.
Однако для тех, кто бездомен и холост,
Женатый товарищ – отрезанный ломоть.
 
 
Кайтанов наш стал Колокольчик, Коляша,
Кайтанчик, Кайташа, Николенька, Ника.
На вышитых воротах русских рубашек
Цветут васильки и растет земляника.
 
 
Как счастлива Леля! В ней новая сила:
«Ребята, к апрелю мы ждем человечка».
Как счастлива Леля! Она ощутила,
Что в ней застучало второе сердечко.
 
 
«К нам утром Акишин зашел на минуту.
О радости я и ему рассказала,
А он не поздравил меня почему-то,
Стал мрачным, хотя улыбался сначала.
 
 
Не знаете, что с ним сейчас происходит?»
«Да просто, наверное, молодость бродит!»
«А он, говорят, уезжает?» – «Слыхали,
На Дальний Восток, в беспокойные дали.
 
 
Туда добровольцами едут девчата,
Зовут „хетагуровским“ это движенье.
Работы и трудностей край непочатый,
Ветров и морозов жестокое жженье.
 
 
Горячий призыв Хетагуровой Вали
Повсюду у нас в комсомоле услышан».
Тут Слава сказал: «Мы гадать не гадали,
Что вдруг „хетагуровкой“ станет Акишин».
 
 
Но Коля ему погрозил кулачищем:
«Не смейте Акишнна трогать, ребята!
Когда мы в товарище слабости ищем,
Выходит невесело и подловато».
 
 
И, вспомнив о роли хозяина дома,
Кайтанов за стол приказал нам садиться.
«Мы с Лелей сейчас ожидаем знакомых,
Немецких товарищей – Гуго и Фрица».
 
 
(За годы войны, испытаний и странствий
Утратилось воспоминанье живое,
Забыл рассказать вам я про иностранцев —
У нас на строительстве было их двое.)
 
 
Когда обещали – минута в минуту,
Явившись с коробкой конфет из Торгсина,
Они комплимент отпустили уюту,
Им все показалось у Лели красивым.
 
 
(Мы пели в те годы о Веддинге песни,
Гостей окружив ореолом скитальцев.
Нам только казались ненужными перстни
У них на лохматых веснушчатых пальцах.)
 
 
Радушно похлопав друг дружку по спинам.
Мы сели за стол, и пошли разговоры
О нашем метро, о подземке Берлина,
Про ихний Шварцвальд, про Кавказские горы.
 
 
Немецкие гости в беседе веселой
Коверкали слов наших русских немало,
И школьное знанье немецких глаголов
Немного, а все-таки нам помогало.
 
 
Немецкое слово и русское слово,
Как ветви деревьев, сплетались в тот вечер.
Еще неизвестно, где встретимся снова,
Какие нам жизнь приготовила встречи.
 
 
В Германию Гуго пора возвращаться,
Три года прошло, и контракт на исходе.
Найдет он покой и семейное счастье,
Ценимое очень в немецком народе.
 
 
Теперь у него появились деньжата.
Все в полном порядке, и можно жениться.
И вынул он карточку с краем зубчатым,
На ней улыбалась худая девица.
 
 
А Фриц беспрерывно курил сигареты.
Ему не увидеть любимых и близких.
Печальные вести приносят газеты:
Заочно зачислен он в смертные списки.
 
 
Газеты приносят жестокие вести:
Германия вся за тюремной решеткой.
Однако и Фриц говорит об отъезде
В коротких словах, как о деле решенном.
 
 
Куда он собрался?
Вопрос бесполезный.
Не жди, все равно не дождешься ответа.
В губах его сомкнутых, словно железных,
Исходит последним дымком сигарета.
 
 
На Фрица Уфимцев глядит добродушно,
Но строгая смелость во взгляде лучится.
Цвет глаз его, кажется, флот наш воздушный
Заимствовал, чтобы носить на петлицах.
 
 
И, может, поэтому видит он что-то,
Что нам, не летающим людям, не видно.
Он любит небесное званье пилота,
Хоть гордость скрывает (а то не солидно!).
 
 
Мы шутим, смеемся и спорим с запалом,
Как добрые гости семейного дома,
Но каждому в душу тревога запала.
И слышим мы отзвуки дальнего грома.
 

Глава двенадцатая
ПЕРЕЛЕТНЫЕ ПТИЦЫ

 
Вот и нету товарища Фрица,
Он уехал – не знаю куда.
Человек – перелетная птица.
И отныне уже навсегда
В нашу жизнь равноправно и грубо
Входит школа суровых разлук
С поцелуем в железные губы
И железным пожатием рук.
 
 
И Алеша Акишин уехал
С эшелоном на Дальний Восток.
В каждом сердце откликнулся эхом
Паровоза протяжный гудок.
 
 
Словно юности нашей частица
Оторвалась, ушла, уплыла,
Человек – перелетная птица,
Не удержишь, не свяжешь крыла.
 
 
Чемоданы, набитые туго,
На вокзал Белорусский понес
Озабоченный, сумрачный Гуго,
Бормоча себе что-то под нос:
По-немецки – насчет фатерланда
И что русские – славный народ.
 
 
Не грустили, – уехал, и ладно,
Без него нам хватает забот.
Впрочем, лишнего думать не нужно,
Хоть понять было трудно его,
Отдавал нам он скучную дружбу
И живое свое мастерство.
 
 
…Наши встречи недолги и редки:
Сто нагрузок – нелегкий удел.
В суматохе второй пятилетки
Слишком много у каждого дел.
 
 
Но уж так повелось в комсомоле,
Что огонь в комитете не гас,
Жизнью, правдой, судьбою самою
Оставалась бригада для нас.
 
 
И в студенческое общежитье
Вдруг Уфимцев явился ко мне.
Он участье в ночном чаепитье
Принял с курсом вторым наравне.
 
 
Мы читали стихи с завываньем,
Он внимательно выслушал всех,
Похвалил акростих без названья,
Вызывавший у девушек смех.
 
 
Он изрек: «Сочиняйте, творите,
Рифму не упускайте с пера.
Есть у вас что-нибудь о Мадриде?
Там сейчас боевая пора.
 
 
И дает вам заданье эпоха,
Чтоб придумал писучий народ
Песню-марш, вроде „Бандера Роха“, —
Понимаешь, за сердце берет!»
 
 
Слава смотрит на книжную полку:
Нет ли книжки испанской какой?
И новеллы старинные долго
Он листает тяжелой рукой,
Что-то ищет пытливо и жадно
И вздыхает по временам,
Рассуждая: «Писали занятно,
И красивые есть имена…»
 
 
По привычке старинного друга
Я пошел проводить до угла.
Вдоль бульвара последняя вьюга,
Словно снежный пропеллер, мела.
 
 
Сунув шапку в карман, как мальчишка,
Он небрежно сказал: «Прощевай,
Перечти ту испанскую книжку…» —
И вскочил в проходящий трамвай.
 
 
Что за странное предложенье?
Вновь новеллы читать не расчет.
По испанскому Возрожденью
В декабре еще сдал я зачет.
 
 
Я и так отстаю по программе,
Много лекций пропущено мной.
И, как чудо природы, с хвостами
Нарисован в газете стенной.
 
 
Я, под крышу семейного дома
Поспешив, как всегда, в выходной,
Был там встречен еще незнакомой,
Непривычною тишиной.
 
 
После шумного дня общежитий
Словно обухом бьет тишина.
«Что случилось, ребята, скажите?»
Коля мрачен, и Леля грустна.
 
 
Краток был их ответ и тревожен:
«Говорят, не бывает чудес.
Что случилось, ума не приложим, —
Дня четыре, как Славка исчез.
 
 
И четвертую ночь нам не спится,
Все мы ждем не дождемся звонка».
Человек – перелетная птица.
И планета у нас велика.
 

Глава тринадцатая
ГОД РОЖДЕНИЯ 37-й

 
Обещанный мальчик нашелся к апрелю.
Он первенец нашего поколенья.
Приехав из клиники через неделю,
В квартиру он хлопоты внес и волненья.
 
 
К Кайтановым гости несли поздравленья.
Хозяин – уже не мальчишка влюбленный,
Какие-то мучают парня сомненья,
И веки красны после ночи бессонной.
 
 
А Леле – худой, изменившейся сразу,
С прозрачными розовыми руками —
Все мнится: наполнен весь мир до отказа
Бациллами всякими и сквозняками.
 
 
Не сразу освоившись с новою ролью,
Она не смогла, не сумела заметить,
Что Колино сердце терзается болью,
Что трудно ему и тревожно на свете.
Вторую декаду туннели в прорыве.
Так много трудились, так мало прорыли.
 
 
Командовать сменой трудней, чем бригадой, —
Поди разберись в этом сложном хозяйстве.
Вдобавок Оглотков – зачем это надо? —
Кайтанова обвиняет в зазнайстве.
 
 
И всюду вредительство подозревает
Трагический блеск в его медленном взгляде, —
Он страшные заговоры раскрывает
По два раза в день чуть не в каждой бригаде.
 
 
А нынче придумал про Гуго и Фрица,
Что были агенты они капитала.
Извольте ответить за связь с заграницей;
Дружить комсомольцу с врагом не пристало.
 
 
Кайтанов отправился к дяде Сереже.
Тот грустно промолвил: «Скажу тебе честно,
Я верю вам всем, но Оглотков, быть может,
Такое узнал, что и нам неизвестно».
 
 
Не стоит рассказывать Леле об этом:
Кормящая мать, ей нельзя волноваться.
Эх, были бы рядом Акишин с поэтом
И Слава – за правду бы легче подраться.
 
 
Но нынче зачеты заели поэта,
И едет Акишин над синью Байкала,
Как принято – в волны швыряет монеты,
Ныряет в туннели, пробитые в скалах.
 
 
О Славе ни слуху ни духу; как прежде,
Гадают товарищи, сбитые с толку.
Лишь Леля в своей материнской надежде
Твердит: «Ничего, человек не иголка».
 
 
И вправду надежда – великая сила,
В ней твердость мужская и девичья тайна,
Она и меня для борьбы воскресила,
Когда весь народ проходил испытанье.
 
 
С надеждою и расстояния ближе,
И если бы дать ей глаза человечьи,
Она бы увидела утро в Париже.
Наверное, утро. А может быть, вечер.
 
 
Быть может, в то утро иль вечер весенний
Прохладною набережной Аустерлица
Идет человек. Отражаются в Сене
Глаза его синие, словно петлицы
Советских пилотов. Однако, пожалуй,
Такое сравнение неуместно.
Идет он вразвалку, размашистый малый,
Простой человек, никому не известный.
 
 
Пиджак на прохожем сидит мешковато,
И плечи пошире, чем требует мода,
Но это не хитрость портного, не вата, —
Таким уж его сотворила природа.
 
 
Он входит в, метро и с особым вниманьем
На кафель глядит, на прожилки в бетоне.
Он едет на станцию с гордым названьем
«Бастилия»… Странно, что курят в вагоне.
 
 
Плас-де-ля-Конкорд. Громогласный и гордый,
Здесь шел Маяковский могучей походкой.
А вот интересно, какие рекорды
Французы поставили при проходке?
 
 
В толпе по лицу его робко скользнуло
Живое тепло неслучайного взгляда.
Легко долетело средь шума и гула
К нему обращенье: «Салют, камарадо!»
 
 
На юг самолет отправляется скоро.
Поедет он с чехом, мадьяром, норвежцем.
Они называют его волонтером,
Суровые люди с Испанией в сердце.
 
 
Свобода не частное дело испанцев!
Фашизм наступает на мир и народы.
Спешат волонтеры в Мадрид, чтоб сражаться
За правое дело, под знамя свободы.
 
 
И только для нас остается загадкой
Уфимцев с поступком своим величавым.
И Коля, склоняясь над детской кроваткой,
Решает: «Мальца назовем Вячеславом!»
 
 
И теща не против, и Леля согласна,
И Слава Кайтанов, единственный в мире,
Из кружев своих заявил громогласно,
Что он самый главный в их тесной квартире.
 
 
Отец его стал молчаливым, суровым.
Он мысли готовит к тяжелому бою,
Пожалуй, пора ко всему быть готовым.
Будь мужествен, что б ни случилось с тобою!
 
 
Но где же наш Славка, красавец проходчик,
Отчаянный аэроклубовский летчик?
Ответа ищу я в завещанной книге,
Страницы листаю в тревоге и жажде.
И вдруг замечаю, что «Карлос Родригес»
На сотой странице подчеркнуто дважды.
 
 
Мне к сердцу прихлынула жгучая зависть.
И я не страницы, а пламя листаю
И вижу, как, в знойное небо врезаясь,
Летит истребитель на «юнкерсов» стаю.
Настала пора! И мое поколенье
За мир и свободу вступает в сраженье.
 

Глава четырнадцатая
ВОЛЮНТАРИО

 
Бомбят Мадрид. Огромный древний город
Лежит, раскинув каменные руки.
Вой бомб и вой сирен – как голос горя.
Дрожит земля в невыносимой муке.
 
 
Клыкастый «юнкерс» ходит деловито,
Выискивая цели, завывая.
Беспомощное гуканье зениток,
И крики в опрокинутом трамвае.
Оцепененье, и толчок удара,
И дым пожара, черный дым пожара.
 
 
И вдруг как будто небо прочеркнули
Несущиеся строем крылья «чаек»,
Полетом звонким бронебойной пули
Тяжелое гудение встречая.
 
 
И закружился бой кольцом Сатурна,
Седое небо сделалось ареной.
Снующих самолетов блеск латунный
Уходит выше, в глубину вселенной.
И, выпустив огня короткий росчерк,
Кренится на крыло бомбардировщик.
 
 
А там, внизу, на длинных плоских крышах
Толпятся жители и смотрят в небо.
Сейчас весь город из убежищ вышел:
Сидеть в подвалах для южан нелепо.
 
 
Смертельной красотой воздушной схватки
Взволнован весь Мадрид. Он ждет итога.
Вот «юнкерс» заметался в лихорадке
И на земле, не в небе ищет бога.
Летит, объятый пламенем зловещим,
И весь Мадрид победе рукоплещет.
 
 
…За городом зеленая равнина.
На ней сейчас аэродром «курносых».
Здесь приземлился и открыл кабину
Голубоглазый и русоволосый
Пилот республики, сеньор Родригес,
Товарищ Карлос… Знаешь, это имя
Один мой друг в одной испанской книге
Нашел, когда мы были молодыми.
Но я об этом вспоминать не вправе.
Поговорим о мужестве и славе
 
 
Родригес «волюнтарио» зовется, —
Понятно слово «воля» всем на свете.
Одет товарищ Карлос по-пилотски:
В короткой куртке замшевой, в берете.
 
 
Он едет в город на машине старой,
На сумасшедшей скорости, с шофером.
У них на лицах отблески пожара,
И город открывается их взорам.
«Ты будешь ждать на улице Кеведо,
А я, пожалуй, на метро проеду».
 
 
Вагон качается, чуть-чуть пружинит.
Здесь трасса углубляется покато.
В знакомой детской шапочке дружинник
На пеструю толпу глядит с плаката:
 
 
Как странно, перед фразой знак вопроса!
«?Эй, парень, не на фронте почему ты?»
«Но пасаран!» – начертанное косо,
В метро сопровождает все маршруты.
Везде, от Вальекаса до Эстречо,
Летят плакаты поезду навстречу.
 
 
На мрачноватой станции «Чамбери»
Заметил он, что кто-то добрым взглядом
Следит за ним. Когда открылись двери,
Попутчик этот оказался рядом.
 
 
В зеленом френче, в бутсах, смуглолицый,
С гранатами, с огромным пистолетом,
Не ожидал он здесь столкнуться с Фрицем,
К тому же столь воинственно одетым.
«Геноссе, здравствуй!» – «Камарадо, ты ли?»
И оба в удивлении застыли.
 
 
Нет, им сегодня не наговориться!
Они, как мальчики, друг другу рады.
Глядят с благоговением мадридцы:
Наверно, эти из Интербригады.
 
 
Товарищи, солдаты доброй воли,
Они винтовки на плечи надели,
Хотя не убивать учились в школе
И матери им не о смерти пели.
Далекие взрастили их долины,
Где не растут ни лавры, ни маслины…
 
 
Сигнал тревоги… Тормоза скрежещут.
Движенье оборвалось. Замелькали
Фигуры смутные бегущих женщин,
И слышен крик младенца в одеяле.
 
 
Толпятся около плакатов дети,
И кто-то плачет, и кого-то ищут.
Голубоглазый человек в берете
Тяжелые сжимает кулачищи.
С поверхности удары бомб он слышит,
Как будто ходят в сапогах по крыше.
 
 
…А может, москвичи, а не мадридцы
Бегут, – и не в туннель под Альварадо, —
Спеша от бомбы воющей укрыться
Между «Дзержинской» и «Охотным рядом».
Но для него на свете равно дорог
И каждый человек, и каждый город…
 
 
Перелетая через две ступени,
Он рвется наверх, не простившись с Фрицем.
«Гони!» – кричит шоферу в исступленье.
И, фары погасив, машина мчится.
 
 
Навстречу запах роз и запах гари.
Они проносятся к аэродрому.
Прожектор по небу тревожно шарит,
Вздымая луч, как меч, навстречу грому.
Механик понимает с полуслова:
«Конечно, „чайка“ к вылету готова».
 
 
Он вылетает в черное пространство,
Где ходит враг, определив по гуду.
Курносый самолет республиканца
Появится неведомо откуда.
 
 
Как вестник справедливости и мести,
Летит Родригес на ночную битву.
Два добровольца поднялись с ним вместе,
И каждый что-то шепчет. Не молитву,
А песню, что пленила эскадрилью:
«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».
 
 
Он ищет, ищет в крестике прицела
Свою мишень. Он жадно ищет боя
И «фокке-вульфа» клепаное тело
В отсветах лунных видит под собою
И черный крест с загнутыми краями…
 
 
Сейчас, воздушным вопреки законам,
Он мог бы задушить его руками,
Сойдясь, как в сказке, – человек с драконом.
Сраженье – на виду у всей вселенной,
И, словно мысли, выстрелы мгновенны.
 
 
И падает противник, как комета…
Немного покружившись для порядка,
Родригес приземлился до рассвета
И входит в командирскую палатку.
 
 
«Как было дело?» – «Он ходил за тучей,
Я вынырнул и по хребту ударил».
«А знаешь ли, что это первый случай
Ночной победы? Это ж подвиг, парень!»
«Не разобрался я в горячке боя,
Кто сбил врага. Нас в небе было трое».
 

Глава пятнадцатая
ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ

 
О, если б так с врагом встречаться
В открытую, лицом к лицу!
Я выдержать почту за счастье
Все, что положено бойцу.
 
 
Но друг воюет в дальней дали
И прикрывает нас собой.
А мы с Кайтановым попали
В невидный и неслышный бой.
 
 
И поползли по шахте слухи,
Стелясь, как ядовитый газ;
Они таинственны и глухи
И состоят из полуфраз.
 
 
Что говорят о бригадире?
Что он задрал не в меру нос,
К нему два немца приходили,
А кто они – еще вопрос.
 
 
Что кое-где известно что-то
О кое-чем и кой-кому.
Клубок покуда не размотан
И сложен – видно по всему.
 
 
Оглотков словно стал моложе,
В игре отыскан тонкий ход:
«Он будет тихо изничтожен,
Ваш комсомольский Дон-Кихот».
 
 
«Была авария в туннеле?»
«Была. Но года два назад».
«А разбирались в этом деле?
Ведь был же кто-то виноват?
 
 
Кайтанов виноват, конечно!
Тогда составлен не был акт.
Увы, мы подошли беспечно,
Но можно вспомнить этот факт!»
 
 
Ряд неприятностей серьезных
Тогда и у меня возник.
Так, к близнецам, растущим розно,
Болезнь в один приходит миг.
 
 
Своей дешевой шкуры ради
Наплел клевет бездарный плут.
Разбередил, разлихорадил
Литературный институт.
 
 
В те дни, воспользовавшись верой,
Что мир, как сердце наше, чист,
Решительные принял меры
Бродящий у границ фашист.
 
 
Он меж друзьями подозренье,
Как нож, просунул, чтобы мы,
Следя за собственною тенью,
Не опознали тень из тьмы.
И стали для врага находкой
Такие люди, как Оглотков.
 
 
Закончив институт в тридцатом,
Оглотков бросил свой Донбасс,
Рассорился с отцом и братом:
«Таланта в жизни нет у вас.
 
 
Людишки все вокруг ничтожны,
Нельзя им доверять на грош.
Свою карьеру сделать можно,
Лишь если их с пути сметешь».
 
 
Отнюдь не как герой романов
(Но автор в том не виноват)
Был друг мой, Николай Кайтанов,
Оглотковым с работы снят.
 
 
А труд для Коли был как воздух,
Счет смен важнее счета дней.
Безделье – никогда не отдых,
Для нас оно тюрьмы темней!
 
 
Ни слова Леле! Он уходит
Как бы на смену, в точный час,
По улицам без дела бродит,
С чужих копров не сводит глаз.
 
 
Всего трудней ночная смена:
В одиннадцать выходит он
И до семи самозабвенно
Шагами убивает сон.
 
 
Он задыхается от жажды,
Он каменеет от тоски.
На площадь Красную однажды
Он вышел от Москвы-реки.
 
 
Площадь поката. Ведь это она
Мира основа.
Зримей становится здесь крутизна
Шара земного.
Молча идет мой ровесник и брат,
Сгорблены плечи.
Если бы знать ему, в чем виноват,
Было бы легче.
Перебирают куранты хрусталь,
Знамя алеет.
В горьком и трудном раздумье он встал
Пред Мавзолеем.
Будто бы с Лениным он говорит,
Ленинец юный:
«Стань, мое сердце, таким, как гранит
Высшей трибуны!»
 
 
…Домой пришел он смутной ранью,
Когда жена еще спала.
На комсомольское собранье
Повестка на краю стола,
 
 
Как бы раскрытая случайно,
Небрежно брошена она.
А рядом хлеб, горячий чайник.
Вставала, стало быть, жена.
 
 
А в комнате светлели краски
В потоке первого луча,
И Славик лепетал в коляске,
Под марлей ножками суча.
 
 
Проснулась Леля. «Что ты мрачный?»
«Да так. Устал. Не знаю сам».
Она его рукой прозрачной
Погладила по волосам.
 
 
Сухие. «Значит, не был в душе.
Он все мне врет, хороший мой».
Тревога, мучившая душу,
Догадкой сделалась прямой.
 
 
В туннель не лазил. А повестку
Зачем по почте было слать,
Когда Кайтанов – всем известно —
Уходит с шахты только спать?
 
 
Вздохнула Леля и смолчала,
Беда! Горюй ли, не горюй.
«Пускай переживет сначала,
Я с ним потом поговорю».